"Живи, Мария!" - читать интересную книгу автора (Красуля Марина)Глава 2Как Быстровых раскуркулили – рассказывать нечего. Ясно дело, с богачами разговор короткий: прибрали все добро подчистую. Да вы сами небось про то сто раз слыхали. Ну и вот… А по весне Павел Терентьевич поплелся к председателю колхоза. Просил, плакал, в ногах валялся: дайте нашего жеребца взаймы, хоть на денек, надел взъерошить. Кабы дали, вспахали б скоро, хребет не ломая… Дык не дали. Погнали старого взашей. С того случая беда и приключилась. Сама Марийка страшного видеть не могла, опосля порассказали… Кто подглядывал, кто подслушивал. С той поры на Марусю Вот и сегодня – пора ложиться, а страшно. Притулилась на холодную скамью: наснится, ей-богу, опять наснится… Усталость придавила. Опустила веки, глубоко вздохнула… И началось… Душно, так душно в избе, мочи нет. Пустыми щами тянет из печи. Известка сохнет, стены с утра белили… Свекруха кряхтит, опару ставит. Старшие невестки деток спать утыкивают. Те мурзятся, ноют. В углу на сенной подстилке ерзает слабенький телок, три дня от роду. Маня чеплашки1 с ужина моет. Вода в тазу холодная, пальцы ломит. Не удержала миску – тюк! – и не сильно вроде, а край скололся. У свекровки глаз наметан, все примечает. Вмиг зашипела, будто яд сцедила: – У, скаженна, один урон с тебя! Приметь, с энтой, щербатой, жрать станешь! Смотри мине, лахудра! Маня дальше моет, все прислушивается. В сенях голоса, бормотание: Вовка-муж да Ленька-брат ругаются вроде… Шелестят: – Володьк, а Володьк! Айда, говорю, прокрадемси… Чавой ждать-та больше? Боисьси, што ль? Мы жа ж не красть. Мы жа тока свово Ярика сведем. Спашем скоренько, да и в конюшню вертать. Затёмно обернемся. И не сморгнет нихто. – Рехнулси! Эк у тя в голове реденько засеяно-та. Ей-богу, рехнулси совсем… – Ско-ока терпеть-та?! Все жданки поедены. Землица беременна, сева просить. А колхозныя – все митингують. Все тянуть да тянуть чой-та… То ль декрета какова ожидають, то ль черта лысыва… – Можа, обойдемси без коня? Ну их к лешему, связываца… А как миньцанеры нагрянуть?! А у их наганы. Кабы чаво худова не вышло… – Ага. Лезь под Манькину юбку. Тама мяхка. Сам сведу. Один. Ще брат называется! Нюня. – Ох и дур-рак ты, Ленька… И в шапке – дурак, и без шапки – дурак! Пошли ужо. А дальше комната исчезает. Маня будто пичугой лесною вьется над мужиками. Закричать бы! Остановить бы неразумных! А из клюва только – фьюить-фьюить! – бестолковое… Ночь весенняя, беззвездная, свежая. Дождичёк с утра поливал, земля не просохла. Собаки лениво брешут. В крайней избе активисты засели. Собрание. Свечи жгут. Тени чернильные по занавескам ползают. Ленька заглянул в щелку: самокрутками шалят. Надымили – тараканам сдохнуть! Бутыль самогону посреди стола. Горькую кушают. Ржут, голодранцы, незнамо с чего. Не праздник ли? – Нету дьяволам угомона, митингують через водочку. – Вовка было назад, да Ленька его за портки уцепил: – Обождем маненько. Ща их сном сморит-опутает, и полезем. Под конюшню колхозную самый крепкий сарай приспособили. А навоз не чищен, грязища, вонь. Лошадки сено худое мнут. А и вот он – Ярик нашенский, схуднул, запаршивел. Увидал хозяев, обрадовался. Заржал, как жеребенок. Гривой машет, будто поклоны бьет, пританцовывает. А морда – не морда вовсе, а Ленькино лицо будто: крупный нос, редкая бороденка, глазищи карие – две плошки. Ленька отвязывает дружка, берет под уздцы и ведет на воздух… Вдруг Володькино лицо – близко-близко, лыбится, зубы белые в ряд… Второго нашенского коня отыскал, тот в уголку стоял понурый. Обнял, прижал, краюху хлеба под нос сунул. А дурашка не сразу-то схватил, не смотри, что голодный, и ну лизаться, тереться – соскучился, видать. А глаза грустные-прегрустные, малахитовые… Володькины глаза… – Рыжик, Рыжик! Вижу, худо тебе тута. Ох, и худо! Прости, Христа ради… Ну-ну, ну-ну… нельзя, нельзя тебе со мной идтить, никак нельзя! Не тужи, милай… Можа, ще свидимси… Чи-ток, чи-ток – переступает Ярик, вязко чавкают копыта по мокрому. И вдруг сон-морока ускоряется: мельтешня, будто все вверх ногами поворачивается. Из чёрноты вылетают белой молнией жеребцы-вороны, на них всадники в кожанах. Вцепились когтями в спутанные гривы. Пасти разинуты, с клыков пена капает… Наскакивают на братьев. И не всадники это вроде, а волки. Вожак огромный, шкура с проседью, зенки желтым огнем горят. Спрыгивает с лошади, рычит люто и Леньке в морду – на! – челюсть хрустнула. Тот, тоже не дурак, в ответку зверю – на! – кулаком в зубы. Извернулся да еще раз – на! – волчий нос враз набок свернуло. Тут сон опять вязнет… все ме-едлен-но плы-вет… Из руки волосатой выкатывается маузер, черный, блестящий… ме-едлен-но-ме-едлен-но вски-идывается… из дула выползает сноп пламени… а во лбу у Леньки Володька прыгает на самого матерого руками вперед, вроде как ухватить хочет… падает… катится по земле кубарем. Мгновение – и вот уже четверо милиционеров нависли над ним, матерятся, молотят сапогами-прикладами куда ни попадя… А потом волокут за ноги… волокут… А он и не противится, улыбается только, шепчет легонько: «Ма-ру-ся… Ма-ру-ся…» То ли живой, то ли мертвый?… Манька вскрикнула, грохнулась с лавки и зашлась слезами… С той ночи долго еще деревенские шумели-ссорились: – Слыхали, слыхали? Воров ноне сцапали. Конокрадов! – Ты говори, да не заговаривайсси. Хто воры-та?! Хто? Вовка с Ленькой?! Побойсси Бога! – С царем управились и до бога вашего доберемси! Вот сообчу, куда следоват, станет ваш боженька тебе, змее языкатой, сухари сушить. – Вот ведь завистница полоумная. Неча с такой и говорить-та! Тьфу! Одна «сорока», с району, на хвосте принесла: будто засудили Володьку на пятнадцать лет, как вора, за кражу народного добра. А другая «сорока», из местных, баяла, будто на месте обоих братьев прибили. Которая правда, которая нет?… Не дознаться… Сгинули братья… Гуляет по тем краям с незапамятных времен песня старинная, горькая, заунывная: Зачем мать сыра-земля не погнется? Зачем кормилица не расступится? От пару было, от конинаго, A и месяц, и солнце померкнуло. Не видно луча, свету белаго; А от духа татарскаго Не можно крещеным, нам живым быть… |
|
|