"Сволочь ты, Дронов!" - читать интересную книгу автора (Туринская Татьяна)

Туринская Татьяна Сволочь ты, Дронов!






Алька застыла в дверях. К горлу подкатила тошнота, голова кружилась, будто ее несчастное тело силой привязали к сбесившейся карусели. Надо бы захлопнуть дверь и представить, что ничего не было. Но руки почему-то не повиновались. Тогда хотя бы нужно закрыть глаза, не видеть, забыть, как страшный сон. Но веки тоже отказывались повиноваться, казалось, что они отлиты из чугуна или мастерски выточены из легированной стали, и закрыть их, суть опустить, словно диковинные жалюзи, мог бы только очень сложный механизм, который, казалось, в Альку почему-то забыли вставить при рождении. И, едва справляясь с тошнотой, она смотрела и смотрела на жуткую картину.

Удивления не было. Почему-то не было даже обиды. Только отвращение и безграничная брезгливость. Обида придет чуть позже, когда приступ тошноты хоть немножечко отхлынет и Алька уже сможет дышать полной грудью. Нет, полной грудью дышать она сможет, пожалуй, еще очень нескоро. А сейчас необходимо срочно успокоиться. Надо взять себя в руки и заставить дышать ритмично: вдох, выдох, вдох, выдох. Иначе… Иначе — полный провал. Иначе она не успеет даже дойти до середины сцены, на свою излюбленную позицию. Споткнется, упадет. Перед тысячами глаз. Под безжалостными лучами софитов и бликами фотовспышек. Под неусыпным назойливым вниманием вездесущих объективов видеокамер. Уйти, уйти немедленно. Но ноги словно приросли к покрытому дешевым линолеумом полу гримерки.

А по внутренней трансляции уже произнесли ее имя:

— Рябинина, на сцену!

Волшебные слова. Магическая фраза. Алька распрямила спину, вновь в мгновение ока из бесполезной рухляди превратившись в неподражаемую Альбину Рябинину, гордо вскинула очаровательную головку — волосы, покрытые совершенно неприличным количеством лака, при этом даже не шелохнулись. Мастерски, просто-таки умопомрачительно эффектно хлопнула дверью, и поспешно зашагала к сцене, лихорадочно пытаясь натянуть на лицо сияющую улыбку. Улыбка легла, как и положено, без единой морщиночки. Тщательно отрепетированная, отработанная за многие годы, открывавшая зубы ровно настолько, насколько было необходимо, чтобы не дай Бог не обнажить розовые здоровые десны. Белые зубы — это всегда красиво, а вот какими бы то ни было здоровыми деснами можно вызвать восхищение разве что у личного стоматолога.

Алька остановилась за кулисой. Власть над телом она уже прочно держала в своих руках, а вот справиться с дыханием пока что не получалось. И от осознания необходимости срочно привести его в порядок, от обычного волнения перед выходом на сцену, от дикого, безумного страха опозориться, сфальшивить, сбиться с ритма или не произнести вообще ни звука Алька готова была в любое мгновение самым банальным образом рухнуть в обморок. И, пожалуй, впервые в жизни она пожалела, что пользуется фонограммой сугубо в пожарных случаях. Но как их все предугадать, эти 'пожары'?! Разве сейчас не тот самый случай?! Но поздно, поздно менять фонограмму, нужно собраться, прогнать противный комок из горла, иначе ни один звук не слетит с Алькиных губ! И как раз в это мгновение ведущая концерт сладкая парочка, взявшая себе псевдонимами имена героев старой-престарой, основательно ныне подзабытой детской книжки о приключениях Карика и Вали, начала подводку к объявлению Алькиного выхода.

— А вот спорим, Валя, — фальшиво-упрямым голосом произнес невысокий плотненький Карик. — Руку даю на отсечение — ты ни за что на свете не догадаешься, кто сейчас появится на этой сцене.

— Зачем мне твоя рука? — хихикнула Валя. — Вот если б ты мне ее в комплекте с сердцем предложил, я бы еще подумала. А в виде пари… Тогда уж лучше предложи некоторую сумму. Желательно в твердой валюте.

— Ну, положим, с твердой валютой я шутить не привык. Но если ты так настаиваешь… Хорошо. Я готов поспорить с тобой на сто убитых енотов, что ты ни за что не догадаешься…

— Сто убитых енотов, дорогой, — с зефирно-приторной улыбкой перебила его Валя, — ты можешь предложить Вячеславу Зайцеву. По крайней мере, он из них сумеет сделать очаровательную коллекцию в русском стиле. А меня бы больше устроил скромный подарочный набор в виде твоих руки и сердца, милый.

— Нет, — театрально вскрикнул Карик. — На это я пойти не могу! Уж лучше я сам объявлю, не полагаясь на твою догадливость. Дорогие друзья! Встречайте! Незабвенная, неподражаемая! Самая очаровательная и привлекательная! Золотой голос нашей с вами современности! Ааааааааааааальбина Рябининаааа!!!

Бурные овации благодарных зрителей, пока еще ровным счетом ничем не заслуженные, едва не заглушили первые аккорды минусовки, и, еще не совсем отойдя от шока, лучезарно улыбающаяся Алька выплыла на сцену. Даже не заметила, как микрофон оказался в руках. Стояла в свете прожекторов одна-одинешенька на всем белом свете. Не на кого было опереться. Не на кого было рассчитывать. Только на себя. Только на свои собственные силы, сколь бы мало их не осталось после жуткого потрясения. Проигрыш подходил к концу, а Алька все еще не справилась с собственным дыханием, и потому не была уверена, что сможет выдавить из себя хоть какой-нибудь звук, даже не очень чистый. Нет, не сможет, определенно не сможет. Паника сковала все члены. Думалось уже не о том, что ей только что довелось пережить. Страшным, безудержным, бесконечным кошмаром впереди маячил провал. Она не сможет. Музыка будет играть, а она так и будет стоять и глупо сверкать стопроцентно фальшивой улыбкой. Сначала публика не поймет, но с каждым последующим мгновением недоумение будет перерождаться в страшную догадку: Рябинина никакая не звезда, Рябинина — самозванка, никакой не золотой голос современности. Сначала засвистят, затопают дружно, потом начнут откровенно смеяться над ее провалом. И со сцены ей придется уходить не под ставшие уже привычными и обыденными аплодисменты благодарной публики, а, как говорят артисты, под шорох собственных ресниц. Что может быть страшнее для артиста, чем уйти со сцены в лучшем случае под улюлюканье недовольных зрителей, в худшем — под стук собственных каблуков?! И этому кошмару, этому позору она должна подвергнуть себя из-за какой-то сволочи?! Даже если этой сволочью является не кто иной, как собственный муж?!! Да пошел он! Он не стоит и мизинца Альбины Рябининой!!! Грязь, мерзость, одна сплошная пошлость! В конце концов, это он должен переживать, это он должен трястись от ужаса в преддверии развода! Это он должен жалеть о том, что так глупо попался на ровном месте, он, он! А Алька должна принять происшедшее, как долгожданное освобождение!

И, вдохнув побольше воздуха, расправив диафрагму, Алька вступила как раз вовремя и запела чистым грустным голосом:

— Зеленые листья лежат на снегу,

И в солнечном свете сияют…

Одинокая слезинка выкатилась из уголка глаза и устремилась к губе. Алька ее даже не заметила. Она пела, как в последний раз. Не для него. Не для зрителей. Для себя…


Если бы в ранней юности кто-нибудь сказал Альке, что станет она звездой эстрады, что будет сиять белозубой улыбкой с обложек глянцевых журналов и огромных постеров — расхохоталась бы задорно и весело, так, как умела смеяться только Алька Рябинина. Вернее, так, как она умела смеяться раньше. Потому что уже давным-давно разучилась хохотать по-настоящему, от души, всем своим естеством. Очень давно. Очень рано. Так рано, что посторонний человек и не поверит. Если уж кто-то и разучивается смеяться по-настоящему, так разве что ближе к старости, от множества навалившихся на человека невзгод, а то и откровенного горя. Рябинина же перестала смеяться в ранней молодости. А может, это была еще последняя ступенька детства? Так или иначе, но повзрослеть ей пришлось очень рано.

… Ей было всего пятнадцать. В тот день они с подружкой Жанной ходили в кино. Естественно, на последний сеанс. Была поздняя весна, довольно теплая, и даже вечером девчонки ехали легко одетые. Жанка по обыкновению расфуфырилась, словно и не в кино собралась, а в какой-нибудь ночной клуб: шикарный велюровый костюм, сережки с бриллиантовыми осколками, которыми безумно гордилась, увесистая золотая цепочка. Конечно, папочка-таксист таскал деньги в дом, как положено настоящему мужику. Правда, и дома его никогда не было — постоянно за рулем, едва ли не круглосуточно. А если и не за баранкой, так в собственном гараже предоставлял услуги по ремонту автомобилей — золотые руки были у дяди Васи. Зато жена и единственная дочка у него ходили, как лялечки. Алька же рядом с подругой выглядела гадким утенком: мало того, что лицом — простушка простушкой, так еще и одета весьма скромно: старенькие линялые джинсы да дешевые кроссовки. Одна радость — Жанка поделилась излишками гардероба, видимо, чтобы самой не стыдно было вышагивать рядом с такой скромницей, благодаря чему Алька чувствовала себя едва ли не королевой в ее полупрозрачной японской блузке.

Когда ехали обратно в полупустом автобусе, Жанка, долго думая о чем-то, вдруг повернулась к подруге и сказала:

— Знаешь, я сейчас вот что подумала. Ночь на дворе. Вот выйдем мы с тобой из автобуса, а за углом нас ждут бандиты. Ну, с меня, естественно, в первую очередь сережки снимут и цепочку. Костюм тоже заберут — такие шмотки на дороге не валяются. А у меня ж под костюмом — ни фигушечки, один только лифчик. Тебе-то хорошо, с тебя и снимать нечего. А я тогда у тебя заберу свою блузку — она длинная, хоть немножко задницу прикроет. Так и добегу. А тебе уж, извини, придется в одних джинсах топать. И в лифчике.

— Иди ты, пророчица! — фыркнула Алька. — Кому мы нужны? Кто там нас ждать-то будет?!

Вышли на остановке и пошли вверх по улице. А вокруг — такая тишина, такая благодать! Ни запоздалого прохожего, ни собаки какой затерявшейся. Ночь, фонари над дорогой, да время от времени проскакивающие на полной скорости автомобили. Жанкин дом был первым от остановки. Махнув рукой на прощание, она свернула с тротуара во двор и скрылась в темноте. А Альке предстояло преодолеть еще метров восемьдесят. Вокруг по-прежнему никого не было, и она шла себе спокойно, ничего и никого не опасаясь.

Вдруг на полпути от дома, стоявшего торцом к дороге, отделилась мощная фигура и зашагала семимильными шагами вслед за Алькой. Алька была девчонкой неробкого десятка, вернее, никогда не была паникершей. Вот и сейчас решила, что кто-то, как и она, просто спешит домой. Однако откуда-то из глубин подсознания всплыло Жанкино пророчество, что, мол, встретят их сегодня бандиты и ограбят. Жанке-то хорошо, уже, небось, по лестнице в подъезде поднимается и никто ее грабить не собирается. А что ожидает Альку?

Да полноте, сама себя одернула она. Кто на нее позарится? Кому она нужна? Да и снять-то с нее нечего: кому придет в голову грабить такую простушку? Нет, наверняка человек просто спешит домой. Однако как-то подозрительно им вдруг оказалось по пути! И на всякий случай Алька прибавила шагу.

Однако, несмотря на это незнакомец приближался. Да и не мудрено: Алька-то, образно говоря, росточком метр с кепкой, полтора — в прыжке, а незнакомец только издалека показался безобидным. Чем ближе он подбирался к Альке, тем огромнее казался. Да, собственно, и не казался, а на самом деле был огромным — под два метра ростом, ноги, как у циркуля — Алька шаг шагнет, к цели на полметра приблизится, а этот амбал за один шаг, кажется, метра два преодолеет.

Страшно пока еще не было, ведь с Альки по-прежнему ровным счетом нечего было снимать. Ну разве кто-нибудь, кроме самой Альки, позарится на Жанкину блузку? Это для нее она казалась сокровищем, а на самом-то деле — так себе, очень даже стандартная блузочка, совсем и недорогая по понятиям нормального человека. И вообще, зачем такому огромному мужику маленькая полупрозрачная блузочка? Глупости какие, она ему на фиг не нужна. Тогда чего же ей бояться?

И вдруг Альке поплохело: да ведь в том-то и дело, в том-то и беда, что даром ему Жанкина блузка не нужна, не собирается он ее грабить! Но и мимо проходить тоже не собирается — вон, уже вслед за Алькой свернул к дому. Нет, не блузка ему нужна! Тут дела пострашнее Жанкиных пророчеств назревают!

И Алька побежала. Бегом в подъезд, как в норку. Сердце грела последняя надежда — а вдруг он не пойдет за нею? Вдруг ему в другое парадное? Конечно, очень уж стремительно он за нею направляется, но мало ли, ведь бывают совпадения? Но нет, ее мечта, ее надежда оказалась напрасной — громила вслед за нею ворвался в подъезд…

Дом старый, без лифта. И впервые в жизни Алька пожалела, что живет не на первом этаже. Бедолага семенила, перебирала маленькими ножками бессчетные ступеньки. Амбал же с легкостью шагал через две ступеньки сразу. Алька без конца оглядывалась, все еще надеясь на чудо. Все ждала, что он остановится на площадке второго, третьего этажа и постучится в чью-то дверь. Так хотелось надеяться, что это чей-то запоздалый гость. Но нет, и третий этаж громила проскочил одним махом, не задерживаясь…

Алька набегу нашарила ключ в кармане. Однако для того, чтобы его вытащить, нужно было остановиться и несколько драгоценных мгновений потратить на то, чтобы влезть в тесный карман джинсов. Но ведь у нее не было этих драгоценных мгновений!!! Ведь преследователь уже вслед за нею забежал на площадку четвертого этажа! Может, позвонить? Колотить в двери? Но мать наверняка уже спит. Пока проснется, пока дошаркает, сонная, до двери — от Альки, поди, уже и следа не останется. Нет, была не была, нужно доставать ключ…

Алька застыла у двери — рука застряла в кармане, вернее, ключи зацепились за подкладку и никак не желали вытаскиваться наружу. Вот он, страшный миг — преследователь сделал еще один, последний шаг. Алька зажмурилась…

В его огромной лапе что-то зазвенело. Алька даже не поняла, что это связка ключей — так и стояла, зажмурившись. Громила же выбрал из связки нужный ключ и открыл им соседнюю с Алькиной дверь.

Только услышав хлопок закрывшейся за ним двери, Алька открыла глаза. Грудь ее, сама по себе небольшая, но уже довольно соблазнительная для пятнадцатилетней хрупкой девочки, вздымалась часто-часто от быстрого бега. На площадке никого не было, лишь легкий горьковатый запах одеколона напоминал о том, что здесь только что был мужчина. Алька в растерянности хлопала глазами. И только через несколько секунд сообразила: да это же был ее новый сосед! Правда, она его еще ни разу не видела, знала в лицо только жену и старшую дочку. А от страха совершенно забыла, что в их подъезде поселились новые люди. Впрочем, на мужа соседки он не был похож, слишком молод. Скорее всего, его младший брат, или еще какой родственник. Какая, в сущности, разница? Главное, что не бандит. Но, поняв, что паника ее оказалась напрасной, Алька почему-то не успокоилась, а дико разозлилась: какая же сволочь, ведь видел, как девчонка испугалась, ну можно же было сказать что-то, успокоить. Даже нет — лучшим успокоением для нее было бы то, что он перестал бежать за нею. Ну ведь в самом деле — чего бежать? Ведь уже и так опоздал, ну придет двумя минутами позже — большая разница! Гад, ну какой же гад! Ключи, наконец, отцепились от кармана, Алька достала их и попыталась открыть дверь. От злости ли, от неровного ли дыхания, но ключ даже не вставлялся в замочную скважину. Только через бесконечно долгую минуту, когда Алька немножечко успокоилась, капризный замок поддался и дверь приветливо скрипнула.


В машине почему-то было ужасно холодно. Или просто Альку знобило на нервной почве? Несмотря на теплый апрель, она включила обогрев.

Алька не стала дожидаться окончания концерта. Да и зачем? Это же сборник, а в сборнике вовсе не обязательно выходить под занавес на сцену. Отбарабанила положенные две песни, спела одну на бис — и до свидания. Впрочем, после нее выступал только Молдаков, старый хрыч, он всегда закрывает все концерты. Едва ли не каждый год устраивает 'прощальные' чесы по стране, а через пару месяцев после их окончания возвращается 'в строй'. Якобы по многочисленным просьбам трудящихся. Ну как же человек не понимает, что со сцены нужно уходить тогда, когда находишься на пике славы?! Нельзя так измываться над собственным именем, заработанным, образно говоря, потом и кровью, нельзя! Это же такое унижение, когда зритель просто терпит тебя, как неизбежное зло! Да еще в случае с конкретно Молдаковым. Он раз и навсегда, еще смолоду, запомнил, что закрывает концерт самый знаменитый, самый востребованный артист. И застолбил себе это место, кажется, на века. И словно не замечает, что на его выступлениях публика потихонечку покидает зрительный зал, устремляясь в раздевалку, дабы после концерта не толкаться в очереди. 'Старый ты дурак, Молдаков!'

Алька поежилась. В машине уже стало теплее, но ее все еще знобило. 'Какой же ты придурок, Молдаков!' Впрочем, до Молдакова ей не было ровным счетом никакого дела. Да и сам по себе мужик-то он был довольно неплохой, незлобивый, вот только никак не мог оставить сцену. То ли таким образом проявлял жадность к деньгам, то ли дурная привычка, то ли просто заняться мужику было нечем на старости лет. Обычно Алька попросту не обращала на него внимания: ну Молдаков, ну закрывает концерт — и хрен с ним, старым хреном! Но сегодня зациклилась на нем, никак не могла переключить мысли в другое русло. Словно бы мозг, опасаясь перегрузки, таким образом включил в работу предохранитель. Потому что злость на Молдакова при всем желании не могла бы привести Альку к серьезным последствиям, к хоть сколько-нибудь заметному нервному срыву. А вот мысли об увиденном… Нет, какой же все-таки Молдаков придурок!

Она ехала одна. Намерено не стала дожидаться мужа. Теперь это уже не ее проблема. Пусть добирается, как хочет. Ах, Молдаков, ах, старый дурак! Ну почему, почему ей приходится стоять на каждом светофоре?

Мысли путались, перескакивая с пятого на десятое. И каждый раз непременно возвращались к Молдакову, своеобразному спасательному кругу. 'Дурак ты, Молдаков. Вот я уйду молодой, как только почувствую малейшее падение интереса к собственной персоне. Во-первых, своим уходом создам интригу, чем верну утерянный было интерес. А во-вторых, и в-главных, останусь в памяти людской непобежденной легендой. Даже интервью давать не буду. Просто исчезну, и все'.

Внезапно возникла мысль. А может, сейчас как раз самый благоприятный момент для ухода? Конечно, она еще достаточно молода, чтобы не думать об этом: двадцать девять — считай, не возраст, да и выглядит на все сто, в смысле, не лет, конечно, а баллов, но… На эстраде ведь полно молоденьких девчушек, ярких, красивеньких, длинноногих. Таких, как та же Лилька Подгорная, например. Правда, кроме красоты и молодости редко кто из них может похвастать чем-то особенным. Большая часть даже петь толком не умеет, только приплясывают себе под фонограмму, порой даже не свою. А если и свою, так обработанную на компьютере до неузнаваемости. Реальных конкуренток раз-два и обчелся. Так что вроде и рано задумываться об уходе. Не опасаться же ей, в самом деле, какой-то там Подгорной?! Если уж та чего и умеет особенного, так вовсе не в области вокала!

Но почему-то такая усталость вдруг навалилась, такая тоска. Это раньше сцена вызывала восторг и слезы умиления. Теперь же сцена для Альки — рутина, обычная работа. А разве можно выходить на сцену, к людям, без кайфа? Нет, не того кайфа, на котором, собственно говоря, и держатся очень многие нынешние звездочки-однодневки. Нет, другой кайф, сугубо внутренний, своеобразный экстаз от осознания народной любви — ведь не просто же так тысячи людей идут на концерты Альбины Рябининой. И ведь билеты, между прочим, стоят очень даже недешево. Однако на концертах Алька видит не одних сплошных олигархов, ведь простого люду гораздо больше. Вот только сидят они подальше от сцены, потому и не так заметны. И раньше эта мысль так будоражила, так бодрила, так волновала. А теперь почему-то эта же мысль не вызвала ни единой эмоции. Подумаешь, толпа! Толпа, между прочим, ходит на концерты не столько из любви к артисту, сколько по привычке, по инерции. Вот взять того же Молдакова, например. Неужели у него столько поклонников по всей стране, что мужик ежегодно собирает стадионы на фактически голый крючок, мол, 'прощальный тур'? Нет, привычка, одна сплошная привычка к громкому имени. Так что вполне может быть, что народ валом валит не столько послушать Алькин непревзойденный голос, сколько просто проявляет нормальную реакцию на ее раскрученное имя, на бренд 'Альбина Рябинина'?

А может, и правда пора? Это только внешне ее жизнь кажется красивой. А что на самом деле? Муж — общественное достояние, раздутое имя, цветы тоннами, которые она терпеть не может и даже не забирает домой из гримерки. Квартирка, правда, весьма недурственная, но стоит ли она таких унижений, как сегодня? Деликатесы, дорогущие шмотки. Разве ради них она живет? Да, когда-то Алька действительно мечтала о них, как о самом большом благе в своей жизни. Теперь же поняла, что гораздо важнее всех материальных благ душевное тепло, искренность. Любовь, в конце концов. А где она, любовь?! Где? И кто?! Загоруйко?! Этот напыщенный павлин? Да какой он павлин, с его-то сверкающей лысиной? Он больше похож на старого облезлого павиана. Может, когда-то Алька его и любила, хотя все чаще в последнее время очень сильно стала в этом сомневаться. Разве то, что она испытывала к нему когда-то, можно назвать любовью? А что она вообще знает о любви? Разве она любила когда-нибудь? Разве любила кого-нибудь?!


… Прошло несколько месяцев, возможно, даже год. По крайней мере, Алька очень хорошо запомнила, что опять было тепло. Да, точно, ей как раз исполнилось шестнадцать, ведь в тот день она ходила фотографироваться на паспорт. Значит, первые числа мая. Наложила на лицо, кажется, тонну косметики — так не хотелось на фото выглядеть сопливой пацанкой, так хотелось если не быть, то хотя бы казаться взрослой! А тем более — паспорт. Это ж не халам-балам, это документ, между прочим! Пусть и не на всю жизнь, пусть только до замужества. А может, и на всю — кто знает, выйдет ли она когда-нибудь замуж? И чтобы каждый, кто возьмет паспорт в руки, смеялся над тем, какая Алька была когда-то юная? Да ни за что! К тому же она, наконец, только-только перестала стесняться собственного отражения в зеркале. Всю жизнь считала себя дурнушкой, и лишь теперь, накануне шестнадцатилетия, неожиданно для себя самой обнаружила, что вовсе она и не дурнушка, что при помощи косметики может выглядеть очень даже ничего себе. Одна проблема — как выпросить у матери денег на все эти прибамбасы, при помощи которых можно пусть не менять до неузнаваемости, но существенно корректировать свою внешность? Та ведь упорно не понимала, что и косметика тоже может быть средством первой необходимости. А потому Альке приходилось довольствоваться тем, что Жанка с барского плеча дарила подруге. Скорее даже не дарила, а просто отдавала не столько излишки, сколько остатки.

За прошедшее с первой встречи время Алька еще пару раз встречалась с соседом. Правда, мельком, даже разглядеть его как следует не успевала. Собственно, узнавала его сугубо по росту — такого громилы больше не было не только в их подъезде, но и во всей округе. Зато теперь точно знала, что он никакой не брат, не сват, а именно муж Валентины Дроновой, их соседки. Правда, вместе Алька их ни разу не видела. С Валентиной, вернее с тетей Валей, сталкивалась постоянно: та то из магазина с сумками возвращалась, то с младшеньким ребенком гуляла, кажется, с мальчиком — тому было-то года два, не больше. Старшенькой девчушке, Маринке, было лет восемь, а то и все девять.

Когда мать, немножко раззнакомившись с новой соседкой, сказала Альке, что громила и есть муж тети Вали, ее удивлению не было предела. Хоть и не успела Алька толком разглядеть своего преследователя, но того, что увидела, вполне хватило, чтобы сделать вывод: не пара. Ну разве может быть у тети Вали такой муж? Как бы ни была Алька на него зла по сегодняшний день за прошлогодний случай, но не могла бы утверждать, не покривив душою, что мужичок он плохонький и никчемный. Правда, в мужской красоте она еще совсем не разбиралась, любой, перешагнувший порог двадцатилетия, казался ей перестарком. Да и определять возраст 'на глазок' еще не научилась. Однако прекрасно понимала, что пара из Дроновых получается какая-то неестественная, вроде как за уши, насильно их друг к другу притянули. Как бы ни ненавидела соседа, а понимала, что рядом с тетей Валей он выглядит не просто непревзойденным красавцем, но и, самое для Альки в тот момент страшное и непонятное, не столько мужем, сколько младшим братом. Ведь тетя Валя выглядела ненамного моложе Алькиной матери, а та, как ни крути, уже пенсионерка. Правда, работающая. Нет, тетя Валя определенно до пенсионного возраста еще не дотягивала, но по Алькиным понятиям уже конкретно к нему приблизилась. Муж же был еще довольно молод. Не для Альки, конечно — ей-то все казались стариками. Но если бы можно было поставить рядом тетю Валю и ее мужа, вышла бы полная белиберда. Потому что при наличии хорошего воображения его можно было бы принять даже за ее сына. Без воображения — за брата или племянника. Да, скорее, племянника, потому что братом и сестрой они тоже вряд ли могли бы быть. Потому что тетя Валя была никакая, даже откровенно некрасивая: рябое лицо, круглое и плоское, даже чуть-чуть вогнутое, как тарелка, маленькие глазки без ресниц, рыжие, совершенно незаметные брови, бесцветные узкие губы, столь же бесцветные волосы, забранные бесхитростно в хвост аптечной резинкой. Насчет фигуры, правда, Алька ничего не могла бы сказать, потому что по ее внешнему виду можно было бы утверждать одно — сильно толстой тетя Валя не была определенно. А вот была ли она чуть полноватой или же стройной, а может, даже чересчур худой — вопрос без ответа. Потому что одевалась тетя Валя в очень просторные одежды, да еще обычно подбирала что-нибудь многослойное. Например, чаще всего Алька видела ее в широченной клетчатой юбке до самых щиколоток, толстом свитере, и совершенно невообразимой вязанной безрукавке-жилетке поверх него длиной едва ли не до колена.

Сам же Дронов (имени его Алька так и не узнала) был тете Вале полной противоположностью. Кроме высоченного роста он обладал еще густыми темными волосами, что являлось главной причиной того, что, по Алькиным понятиям, братом и сестрой они никак не могли бы быть. Кроме того, лицо его было в меру вытянутым, а не круглым, как у тети Вали. И уж, конечно, рябым Дронов точно не был. Вот, собственно, и все, что Алька успела в нем разглядеть.

Мать пыталась завести с новыми соседями дружеские отношения, несколько раз заглядывала к ним в гости, порой останавливалась на улице рядом с Валентиной, когда та гуляла с младшеньким. Да как-то дальше этого отношения не зашли. Валентина оказалась довольно замкнутым человеком. На вопросы отвечала односложно: да, нет, не знаю. Охотно говорила только о младшем сыне, Матвейке. Сразу начинала улыбаться, и у собеседника уже не было необходимости тянуть ее за язык. Сама с удовольствием рассказывала, сколько ему лет, месяцев и дней от роду, во сколько месяцев Матвейка пополз, во сколько сел, во сколько проклюнулся первый зубик и прочие никчемные сведения. Об этом уже неинтересно было разговаривать самой Анастасии Григорьевне, Алькиной матери. Впрочем, по имени-отчеству ее никто никогда не звал. До сих пор обращались к ней просто Настя, или Настасья. Или же тетка Настя для тех, кто был существенно моложе.

Отца у Альки не было. Не в данный момент, а вообще не было. То есть по законам биологии его, конечно, не могло не быть. А вот по человеческим понятиям — не было. Даже отчество, как подозревала Алька, досталось ей в наследство от матери — Григорьевна. Довольно нелепое сочетание: Альбина Григорьевна. Да Алька по этому поводу особо не горевала — кто ее по отчеству-то звать станет? Наверняка, как и мать, на всю жизнь Алькой останется. В лучшем случае — Алей. Потом тетей Алей, а в старости — бабой Алей. Веселенькая перспективка. Как ни крути, а яблочку от яблоньки при всем желании далеко не упасть, не откатиться.

И будущее свое Алька представляла приблизительно таким же, как жизнь собственной матери. То есть никаким. Вернее, обездоленным и незавидным. Даже в самом лучшем случае, даже если очень повезет, и возьмет Альку кто-нибудь замуж. Потому что прынца на белом Мерседесе ей не видать, как собственных ушей. Потому что любой прынц с удовольствием женится на прынцессе, а на кой хрен ему бесприданница? Пусть даже в наше время приданное как понятие незаметно превратилось вроде как в пустой звук. Но деньги-то, благополучие, как его ни назови, до сих пор актуальны! Даже, пожалуй, актуальнее, нежели когда бы то ни было ранее. И вот с этой точки зрения у Альки был самый маленький минимум шансов выйти замуж. И в самом лучшем случае — за такого же бедолагу, как сама.

Алька только в самом младшем возрасте задавала матери глупые вопросы об отце. Самую малость повзрослев, поняла все сама. И все материны отговорки, что отец у нее был летчиком-испытателем и погиб при исполнении служебного долга — туфта на постном масле. Потому что даже при очень богатой фантазии, которой Алька к тому же не обладала, Анастасия Григорьевна никак не смахивала на вдову летчика. Да и ни одной фотографии того летчика она не могла предоставить любопытной дочери в доказательство его существования. Стоит ли говорить о том, что никакого военного кителя в доме тоже не имелось? И на кладбище два раза в год они выбирались сугубо на могилку к бабушке, позже — и к дедушке, а вот на отцовскую могилку мать почему-то ни разу Альку не водила. Да даже обстановка в их более чем скромной двухкомнатной квартирке и та кричала о том, что Алькина мать никогда не была замужем. И уже в первом классе Алька поняла, что родила ее мать, что называется, для себя, когда уже не оставалось ни малейшей надежды устроить свою судьбу.

У всех мамы, как мамы. А ее мать, когда в первый раз сходила на родительское собрание, вызвала всеобщие насмешки. Потому что учительница сочла необходимым уточнить при всех:

— Вы — бабушка Рябининой?

— Нет, я ее мама, — тихо ответила Анастасия Григорьевна.

И, лишь только Алька научилась более-менее сносно складывать и вычитать, тут же подсчитала, что мать родила ее в сорок два года. И тянула все шестнадцать лет самостоятельно, невзирая на то, что по возрасту уже давно должна была бы расслабиться и отдыхать на заслуженной пенсии.

Впрочем, сама Анастасия Григорьевна полагала, что не слишком-то она и напрягается. Это раньше было тяжело, когда жив был ее отец. Потому что последние двенадцать лет лежал, сердешный, прикованный к постели. Страшный диагноз не давал даже малейшей надежды на то, что он когда-нибудь встанет. Были у деда парализованы обе стороны, лежал колода колодой, ни перевернуться, ни кружку с водой ко рту поднести самостоятельно. Попросить той же воды и то толком не мог — язык отнялся в первые же минуты болезни, а потому до самой смерти мог выговаривать только четыре слова: 'Да', 'Натя' (в смысле, Настя — дочку звал, а потом и вовсе все у него Натями стали), почему-то цифра 'Три' и самое главное, самое любимое его слово — 'Зараза'. Говорил с трудом, но с видимым удовольствием. С утра до вечера только и слышалось:

— Да-да-да-да! Натя, зараза! Да-да-да-да-да! Зараза!

И на дочку ругался, и на внучку, и на болезнь. Даже на Всевышнего ругался. За то, что не забирал его, за то, что позволил так долго быть обузой себе и близким.

Ухаживать за дедом было нелегко. Это уже потом, когда Алька немного подросла и на нее тоже были возложены определенные обязанности, он из-за долгой болезни худой стал, как скелет, одна только желтая кожа прикрывала ребра. А вот матери на первых порах ох как досталось! Был дед здоровенным, скорее даже толстым. Поди-ка попереворачивай сто двадцать килограммов непослушного бесчувственного тела, поменяй-ка под ним постельное белье, да утку под него подсунь. Хорошо хоть Алька к тому времени самостоятельно стоять и даже топать по белу свету научилась, и мать все внимание переключила на отца, Алькиного деда.

В общем, позавидовать Анастасии Григорьевне нормальный человек не смог бы, разве что мазохист какой-нибудь. Всю жизнь, как папа Карло, вкалывала на двух-трех работах. Даже теперь, уже три года будучи пенсионеркой, по-прежнему бегала с работы на работу. Пенсия-то небогатая, а кушать хочется. Да еще и Альку прокорми-ка, растущему организму много надо. Вот и крутилась целыми днями. С утра до вечера в булочной полы надраивала, оттуда бежала на родной завод, на котором раньше сборщицей работала. Теперь стара стала, целый день у конвейера не выстоишь, вот и переквалифицировалась в прачку, стала по вечерам халаты стирать в том же сборочном цехе. Там работа тонкая, весь персонал сугубо в беленьких халатиках, как в больнице. А коллектив — триста человек. И всех обслужи, всех обстирай на допотопной машинке 'Рига'.

Алька тоже подрабатывала. Как четырнадцать исполнилось, устроилась на почту телеграммы по вечерам разносить. Иной раз и в булочной матери помогала. Особенно в плохую погоду, когда покупатели грязь килограммами на ногах таскали. Приятного в такой работе, конечно, мало, а что поделаешь? Матери, поди, тем более несладко. Жить-то надо, кушать-то хочется!

Они никогда не шиковали. Разве что на новый год мать немножко раскошеливалась, и Алька с удовольствием уплетала за обе щеки салат Оливье и тушеную капусту с настоящей свининкой. А обычно обед у Рябининых был нехитрый — макароны или в лучшем случае рис с котлетами. Правда, в котлетах было больше хлеба, чем мяса, да и размером те котлеты были с медный пятак. Но все в этом мире относительно. Это у Жанки, скажем, такие котлеты вызывали гримасу отвращения. А Алька привыкла, для нее это было вполне нормально и даже вкусно. Потому что иной раз перед зарплатой приходилось и вовсе на черном хлебе с чаем сидеть.

Однако ничего, и при таком питании Алька выросла здоровой девкой, и даже почти симпатичной. По крайней мере, мальчишки в последнее время стали поглядывать в ее сторону. Пусть она одета хуже многих одноклассниц, зато далеко не все девчонки могли похвастать такой фигуркой, как у Альки! У тех под блузкой лишь намек на будущую грудь, а у Альки — уже не намек, уже очень даже было на что посмотреть. А мальчишкам ведь, как детям малым, посмотреть мало, им бы все на ощупь попробовать…

В общем, несмотря на более чем скромную одежку, Алька не считала себя обделенной мальчишеским вниманием. И даже уже в некотором смысле приобщилась к взрослой жизни. Правда, не совсем по собственному желанию. Правильнее будет сказать, 'добровольно-принудительно'. Зато приобщил ее к ней не кто попало, а сам Витька Кузнецов из 10-Б. А потому Алька не слишком-то и сожалела об этом шаге. Радости особой, правда, тоже не испытывала, потому что так и не поняла, почему же вокруг этой темы так много разговоров. Зато отношения с Кузнецовым придавали ей некоторый статус уважения, значимость в школьном обществе. Потому как Кузнецов с кем попало время терять не станет. И если уж Витька нашел в Альке что-то такое особенное, то оно, безусловно, заслуживало внимания и уважения. И все чаще Алька ловила на себе мальчишеские взгляды.

…В тот день Алька пришла домой чуть позже обычного, около семи. Пока сфотографировалась, пока телеграммы разнесла. Едва успела переодеться в домашнее. Халаты Алька не носила. И вовсе не из принципа, какие уж в их семье принципы? Просто денег на домашнюю одежку вечно не хватало, а потому мать рассудила: а чего на халаты тратиться? Дома ведь никто не видит, дома можно ходить в том, что уже относили 'в люди'. Чаще всего это были какие-нибудь растянувшиеся сзади до полного безобразия юбки или трико, да рубашки с протершимися до дыр рукавами. В теплое время обходились старыми майками. А однажды так совсем подфартило — матери в булочной отдали для Альки совершенно шикарную розовую футболку с чуть-чуть полинявшим рисунком. Собственно, 'чуть-чуть' — это разве что для дома. На улицу в такой майке даже Алька не вышла бы. А вот для дома — не только в самый раз, а очень даже шикарная маечка! И достаточно длинная, как коротенький сарафанчик, так что надевать старые спортивные штаны не было необходимости.

Алька даже не стала заглядывать в холодильник. Чего туда глядеть, если там в лучшем случае початая пачка сливочного масла лежит да парочка яиц, а в худшем кипяченая вода охлаждается? Скоро мать придет, принесет чего-нибудь, вместе и поужинают. И Алька без особого желания засела за уроки.

В это время и раздался звонок. Алька решила, что мать просто забыла ключи, потому и звонит. А может, Жанка мимо шла и решила заскочить? Как была, в одной маечке, так и открыла дверь.

Перед нею собственной персоной стоял Дронов. Пожалуй, вот так, нос к носу, когда можно откровенно разглядеть лицо визави, они столкнулись впервые. Впрочем, рассматривать снова было некогда. Дронов едва поздоровался и, практически не испросив у хозяйки разрешения, отодвинул Альку от порога и прошел в квартиру:

— У нас антенна барахлит. Вы ничего не крутили?

И стал внимательно оглядывать шнур от телевизионной антенны, протянутый вдоль плинтуса.

— Неа, — недоуменно пожала плечом Алька.

Ей, собственно, ничего и не оставалось, как молча идти вслед за непрошенным гостем в комнату. Дронов проследил шнур до самого телевизора, повреждений не обнаружил. И только тогда удивленно воскликнул:

— Господи, и он что, еще работает? Раритет!

Его восклицание, как поняла Алька, относилось к телевизору 'Рассвет', старенькому черно-белому трудяге приблизительно шестидесятого года выпуска. Опять таки не спросив разрешения, Дронов включил агрегат.

— Может, это и не у вас, может, это во всем доме такое творится?

Алька не ответила. Молчала, недовольная вторжением наглого гостя. Телевизор нагревался очень долго. Сначала появился звук, и лишь спустя едва ли ни минуту, если не больше, засветился экран. Во всю его ширину шли косые полосы.

— Хм. — Издал неопределенный звук Дронов. — Похоже, у вас тоже.

— Да нет, — огорчила его Алька. — Надо просто ручку покрутить.

И полезла настраивать. На одной из ручек настройки, торчавших с правого бока ящика, отвечающей за частоту кадров, на длинном шнурке болталась железная болванка, давным-давно притащенная матерью с завода. Это странное приспособление служило своеобразным фиксатором, потому что без грузила остановить бесконечное мельтешение кадров не было никакой возможности. Алька покрутила ее немножко, но сделала только хуже: теперь к диагональным полоскам присоединились частые горизонтальные.

— Ну вот, — рассердилась Алька. — Теперь фиг настроишь!

— Как 'это' вообще можно смотреть?! — удивился гость.

Алька не ответила. Раздражение росло в ней с каждой минутой. По собственному опыту знала — теперь действительно придется очень долго настраивать эту чертову ручку. Сама она не помнила, да и, собственно, при всем желании не могла помнить, а вот со слов матери выходило, что с этой ручкой проблемы возникли практически сразу после покупки телевизора.

Крутить ручку нужно было очень медленно и аккуратно, даже филигранно, чтобы поймать нужное положение. Этому мешали шнурок с болванкой, тянущие ручку вниз. Алька сделала неловкое движение, и грузило с грохотом свалилось на пол, откатившись далеко под телевизор. Алька промолчала, хотя в это мгновение ей, пожалуй, больше всего на свете хотелось обматерить непрошенного гостя, и полезла под телевизор, совершенно забыв, что на ней в данную минуту не джинсы, не спортивные штаны, а коротенькая маечка-сарафанчик. Неосмотрительный поступок для шестнадцатилетней девушки, очень неосмотрительный…


К спорту Володя Дронов приобщился еще в школе. Сначала, как все, просто два раза в неделю посещал уроки физкультуры. Чуть позже, когда после шестого класса вдруг за одно лето вымахал на целых четырнадцать сантиметров и превратился в самого высокого мальчика среди одноклассников, всерьез увлекся баскетболом. А здоровый мальчишеский организм все продолжал расти. Вот и выходило, что выбор за Володю, собственно говоря, сделала природа. Ну чем, скажите, еще, кроме баскетбола, заниматься в жизни человеку с таким ростом?!

Со временем спорт поглотил все остальное. Был только баскетбол, и ничего кроме. Разве что мечты о высоком. И цель. Главная цель жизни — олимпийская медаль. А потому обычную школу скоро заменила Школа Олимпийского Резерва.

Тренировки, сборы, соревнования. Володя жил этим, и другой жизни не только не желал, но даже и не представлял себе. Вся эта круговерть, поездки, гостиницы. И тренировки, тренировки, тренировки.

Отрезвление пришло неожиданно и весьма болезненно. Однажды Дронова вызвал на ковер даже не директор Школы, а сам заместитель председателя Госкомспорта Александр Иванович Тимченко. Володя летел к нему, можно сказать, на крыльях, уверенный в том, что вызов напрямую связан с его зачислением в сборную. Тем тяжелее оказалось выслушать правду…

— Садись, Дронов, — не столько предложил, сколько распорядился Тимченко.

Володя послушно присел.

— Боюсь, не особо приятным у нас будет разговор. Знаю, Вова, знаю, чего ты хочешь, к чему стремишься. Однако вынужден тебя огорчить. Надежды ты, Дронов, действительно подавал большие, да вот только — увы — не оправдались они. И не твоя в этом вина, Вова, не твоя. Но с природой не потягаешься, не поспоришь. Ты и сам понимаешь, что с твоим ростом в сборной делать нечего. Это для школы, для института твои сто девяносто четыре находка. А в сборной сам знаешь — два ноль пять, и не меньше. А у тебя уже кости сформировались, надежды на дальнейший рост нет. Так что, Вова, прощаться нам пора…

Мыслей не было. Казалось, вся сущность, все естество, весь организм Володи заполнились стуком в висках. Конечно, он знал, что ростом немножко не дотягивает до команды, но так надеялся, что возьмет свое техникой и мастерством. Однако… В одно мгновение рухнула вся его жизнь. Все мечты, все надежды пошли прахом. А цель, высокая и такая заманчивая, рухнула в пропасть. Не будет больше соревнований, не будет сборов. Даже надежды попасть в сборную — и той уже не будет. А что будет, что появится на их месте? Армия. Строевая подготовка, маршировка по плацу. И казарма…

И за всеми этим мыслями Дронов упустил главный вопрос: а почему, собственно, отставку ему дает не тренер, не руководство школы, а сам Тимченко? С какой такой стати он собственной персоной снизошел до судьбы какого-то там Дронова?

Тимченко вздохнул тяжело, изображая искреннее сочувствие посетителю. Присел на соседний стул, похлопал по-дружески по плечу, как старого приятеля.

— Ты, Вова, хороший парень, я к тебе давно приглядывался. Однако сам понимаешь, хороший парень — не профессия. Но ведь никто еще не отменял дружеские отношения, человеческую помощь. Вот и я хочу тебе помочь. Только тут уже речь пойдет не о спорте, а о жизни.

Слова Тимченко с трудом прорывались сквозь стук в ушах. Однако смысла Володя пока еще не улавливал. Одна мысль сидела, одна мысль покоя не давала: все кончено, все кончено, все кончено…

— Ты, парень, в порядке? — озаботился хозяин роскошного кабинета.

Дронов отрешенно кивнул.

— Ну тогда я продолжу. Я, Вова, понимаю, как тебе сейчас нелегко. Да еще и армия дамокловым мечом над тобой висит. В элитный армейский спорт-клуб ты не попадаешь опять же из-за недостаточного роста. Ну и обычная часть тебе особо не грозит. Вероятнее всего ты попадешь в спорт-роту, а это уже хорошо. Однако даже спорт-рота — это тоже армия. Это, Вова, муштра, дисциплина, дедовщина и другие прелести. Ты, правда, парень у нас здоровый, постоять за себя сумеешь. Но армия и не таких обламывала. Но даже в самом лучшем случае — это ж катавасия на целых два года! А что ждет тебя после дембеля? Кому ты, Вова, будешь нужен? За два года о тебе забудут все знакомые и даже друзья, останешься один-одинешенек неприкаянным по свету бродить. А я хочу предложить тебе хорошую работу. И не после армии, а вместо. Улавливаешь разницу? Вернее, должность. Хорошую должность. И возможность дальнейшего роста. Сначала, правда, придется уехать из Москвы. Недалеко, не волнуйся. Я постараюсь пристроить тебя в ближайшее Подмосковье. Дам тебе команду перспективных ребят, потренируешь немного. Чуть позже переведу тебя на руководящую работу. Ну а со временем — заберу в Москву. К себе, в Спорткомитет. И в дальнейшем тебя не оставлю, будешь жить, как у Бога за пазухой. Будет тебе и квартира, и машина, будет и зарплата приличная. Поездки, опять же. В общем, устроен будешь лучше, чем наши олимпийцы — гарантирую.

Тимченко замолчал, ожидая реакции парня. Однако тот не отвечал, все еще подавленный насильственным разлучением с мечтой.

Тимченко поднялся со стула, подошел к окну, некоторое время поглядел на мир с высоты четвертого этажа. Все ждал главного вопроса. Но Дронов, казалось, уснул.

— Мда, — задумчиво изрек Александр Иванович. — Я так понимаю, что сильно я тебя огорошил. Ты, Вова, иди пока, подумай, поразмышляй о своем будущем. Если заинтересуешься моим предложением — приходи в любое время, буду рад твоему визиту. Только учти — ты парень хоть и хороший, надежный, да не один такой. Так что, извини, много времени тебе дать не могу. Иди пока…

И вот эта затаенная угроза, высказанная ласковым сочувствующим тоном, привела Володю в чувство. Дошло, наконец, что просто так зампредседателя Госкомспорта не будет вызывать к себе рядового, к тому же уже, можно сказать, бывшего спортсмена. А раз уж олимпийская медаль ему в жизни больше не светит, надо бы выслушать предложение. Кто знает, может, мужик настоящее дело ему предлагает? Устраиваться-то как-то надо. Чем в армии два года маршировать, может, лучше посвятить их себе, своему будущему? Пусть даже и не в Москве.

— Я в порядке, Александр Иванович, — глухо отозвался Дронов. — Считайте, что вы меня уже заинтересовали. Так что там, в Подмосковье?

— Ну вот, — обрадовался Тимченко. — Молодца. Не барышня кисейная, нечего раскисать. А то я уж подумал, что ошибся в тебе. Так вот, Вова. В Н-ске скоро уйдет на пенсию директор крупного спорткомплекса. Ты сильно-то не радуйся, не радуйся, тебя я на его место при всем желании сразу посадить не могу. На его место пойдет заместитель. Но и на заместителя пока не замахивайся — мал еще, всему свое время, парень. Для начала, как я уже сказал, пойдешь в тренеры. Но ненадолго. Годика два потренируешь, максимум три — и хватит с тебя. Заочно высшее образование получишь — это обязательное условие. К тому времени кресло зама освободится. Там еще пару лет посидишь, поучишься административной работе. Ты парень хваткий, не дурак — сообразишь. Потом, через пару-тройку лет, и директором станешь. А вот уже из директорского кресла тебе самая дорога в Госкомспорт, ко мне под крылышко. Понял?

— Понял, — кивнул Дронов. — Но я так понимаю, неспроста вы мне это предложение делаете.

Тимченко улыбнулся:

— Ай, молодца! Все верно, Вова, неспроста. Ты ж понимаешь, главный принцип бытия еще никто не отменял. Ты мне добро сделаешь, я тебе помогу. Так уж мир устроен, и от этого никуда не деться.

— Так а я-то вам чем могу помочь? — растерялся Володя. — У меня ничего…

— Я знаю, — перебил его Тимченко. — У тебя, Вова, брать особо нечего. Разве что фамилию…

— То есть? — не понял Дронов. — А что с моей фамилией?

— Понимаешь, парень, беда у меня. Ну, не совсем у меня, и не совсем беда. Но в моей семье, и неприятность. Племянница моя, понимаешь, никак замуж выйти не может. А возраст-то у девки уже будь здоров, двадцать семь. А парней у них в селе практически не осталось. Да и не в селе даже — так, занюханная деревенька в Рязанской области, Гнилушки. Может, слышал?

Володя покачал головой.

— Ну да, конечно, — согласился с этим фактом Тимченко. — Так вот. Брат мой давным-давно погиб. Глупо, по-дурацки. Обыкновенная пьяная драка в клубе, а один придурок не особо понадеялся на кулаки и прихватил нож. А братова как раз на сносях была. Так что он даже не узнал о рождении дочери. Вот и получается, что кроме меня некому ее судьбой озаботиться. Я бы ее давно к себе забрал, да у меня сын, а жена все волновалась, как бы они вместе-то, в одной квартире, сдуру глупостей каких не натворили. Вот так боялись-боялись, и дождались. Девке двадцать семь, женихов нет даже потенциальных, не говоря уж о реальных. А тут, понимаешь… В общем, тянуть уже нельзя. Это здесь, у нас, такое сплошь и рядом встречается. Ну подумаешь, мать-одиночка. А в деревне свои законы. Здесь говорят культурненько так: 'одноночка', мол, а там… Одно слово — деревня. Там это иначе называется, не только некультурно, а и вовсе уж нецензурно. Ты, Вова, не пугайся, не бойся. Все материальные расходы я беру на себя. Тебе этот ребенок не будет стоить ни копейки. Да и сама Валентина тоже. Больше того — ты в любой момент сможешь с ней развестись. Правда, на мою поддержку после развода тоже особо не рассчитывай. Мне сейчас главное — позора избежать. Вернее, не столько мне, сколько Валентине. Увезешь ее из Гнилушек в Н-ск, по-быстренькому оформите отношения — никто и не догадается, что она беременная замуж вышла. А потом, глядишь, стерпится-слюбится. Девка она, хоть и не особо красивая, но добрая, незлобивая. А работящая какая! Готовит опять же отлично. Что тебе еще надо? А главное, ты пойми — тебя ж никто к ней насмерть не привязывает! Ты главное женись, хоть на пару недель. Нам лишь бы штамп в паспорте поставить, фамилию сменить, как и положено замужней бабе. А там… Гуляй — не хочу. В конце концов, заведешь себе кого помоложе на стороне — я ж тоже мужик, я ж все понимаю. Да и Валентина поймет, уверен. Ей лишь бы позора избежать. Она ж там, в тех Гнилушках, и сама сгниет заживо — замуж-то, по крайней мере, точно не выйдет, это даже гадать не надо. Так хотя бы ребеночка родить. Но ведь это тебе не Москва, там же заклюют и ее, и ребенка. Ну, как тебе мое предложение?

Володя хотел бы ответить, да не получилось бы при всем желании. Если без литературных оборотов, если особо не приукрашивать, а описать одним словом его реакцию на предложение Тимченко, то лучше всего применить слово 'обалдел'. Да, именно обалдел, и никак иначе. Еще бы, ведь всего несколько минут назад летел на прием к Тимченко, как на крыльях. Уже, можно сказать, видел себя на пьедестале почета с олимпийской медалью на груди. А тут выясняется, что в спорте ему делать нечего из-за малого роста, что в армию собираться пора, или как альтернатива армии — женитьба на старой некрасивой деревенской бабе, к тому же в интересном положении!

— Так мне же еще восемнадцати нет, мне ж только через полгода, — нашел было он отговорку.

— Ничего, сынок, — похлопал его Тимченко по плечу, — я уже все продумал. Предъявишь справку о Валентининой беременности в райисполкоме, те выдадут разрешение — всего-то и делов. Зато оба будете в полном ажуре. Ты, сынок, главное не бойся, не переживай…

… В общем, читатель уже понял, что выбор Дронов сделал не в пользу армии. Правда, от одного только вида законной супруги скулы сводило, но грело ощущение мнимой свободы — Тимченко ведь при каждом удобном случае напоминал, что развестись Володя может в любую минуту. Правда, тут же неизменно добавлял:

— Но и на меня, конечно, в таком случае не рассчитывай, не надейся на мою поддержку. Помочь родственнику — святая обязанность. А вот постороннему помогать — одна сплошная дурость.

Потому-то Дронов и не спешил с разводом. Сначала хотел просто пересидеть за широкой спиной Тимченко призывной возраст, дабы избежать армии. Как ни крути, а гораздо приятнее заниматься любимым спортом, пусть и в качестве тренера, чем париться на плацу под палящим солнцем. А постепенно и попривык, освоился. Благо, не слишком часто бывал дома. Старался побольше времени проводить с ребятами, без конца пропадал в спортзале. Ну а вечерами… Там уж делать нечего — домой.

Тимченко не обманул. Молодоженам сразу выделили однокомнатную квартиру. Там и появилась на свет Маринка, дочка Валентины и какого-то залетного орла. Володя никогда не поднимал этот вопрос, не пытался выяснить тайну законной супруги. Просто дал девочке свою фамилию, и все. Особой любви, впрочем, не испытывал ни к ребенку, ни к его матери. Жили по большей части добрыми соседями, нежели супругами. Жить с Валентиной оказалось даже довольно удобно. Готовила она действительно отлично. Хозяйкой была хорошей, добросовестной. И главное — ничего не требовала взамен, даже с разговорами особо не приставала.

В то же время неожиданно для самого себя Дронов обнаружил огромный плюс в такой женитьбе. С одной стороны, Валентина его никогда не проверяла на наличие любовниц, то есть ему не было необходимости отчитываться перед нею, где был, с кем, чем занимался и почему от него пахнет посторонней женщиной. С другой — не было претензий со стороны любовниц. А какие претензии, если они изначально знали о существовании жены?

И потому выходило, что выбор Дронов сделал правильный. Каждую весну Валентина уезжала в свои Гнилушки и сидела там до осени, пока не прибирала вместе с матерью огород на зиму. Теща, к несказанной радости Дронова, к ним ни разу так и не выбралась — не на кого было оставить корову с поросятами да курями. Правда, когда Маринка пошла в школу, 'выезды на природу' стали ограничиваться тремя летними месяцами. К слову сказать, к тому времени Дронов как раз стал отцом. Уже не фиктивным, не отчимом, а самым что ни на есть настоящим отцом — Валентина родила мальчишечку Матвея.

Случилось сие знаменательное событие не столько в результате тщательного планирования, сколько вопреки ему. Обычно Володя не баловал супругу драгоценным своим вниманием. Это еще очень мягко говоря. И вовсе не некрасивость Валентины была этому виной — в сущности, к некрасивости так же быстро привыкают, как и к красоте. Главной помехой тесным супружеским отношениям была одна Валина особенность. Точнее, категорический отказ систематически избавляться от нежелательной растительности на теле. А Дронов неожиданно для самого себя оказался ужасно брезгливым, и просто не мог себя заставить прикоснуться к женщине с заросшими густыми рыжеватыми волосами ногами.

Что ноги?! Ноги бы еще полбеды. Гораздо хуже было то, что Валентина наотрез отказывалась выбривать подмышки. И объясняла сие даже не принципами, не глубоко деревенским своим воспитанием. По ее словам, она попросту не могла перетерпеть тот момент, когда волосы чуть-чуть начинают отрастать. Они ее страшно кололи, а потому, побрившись однажды, Валя раз и навсегда поставила крест на этом занятии. И никакие уговоры Дронова, что, мол, ты еще раз побрейся, тогда и колоться будет нечему, не помогали.

Вид небритых женских подмышек, мягко говоря, не возбуждал. А если к нему прибавить запах?! Нет, Валя, конечно же, старательно ухаживала за своей растительностью, мыла иногда даже по два раза в день. Это летом, в жару. Зимой же ограничивалась одним разом. В неделю. И тем не менее естественные телесные испарения оставляли свой натуральный аромат несмотря на все ее попытки от него избавиться. Да, собственно, она не слишком-то и старалась, потому как сама запаха не ощущала — принюхалась. Володя лично покупал Валентине дезодоранты. Однако и они не слишком помогали. Вернее, они-то как раз очень хорошо справлялись с задачей, да проблема была в том, что Валя… экономила. Она никак не могла избавиться от природной своей черты: все всегда откладывать или 'на черный день', или 'на выход'. И сколько бы Дронов ни убеждал ее пользоваться дезодорантом каждый день, не жалеть его, сколько бы ни покупал новых в доказательство того, что этого добра ей хватит и 'на черный день', и 'на выход' — все было бесполезно. Каждую новую принесенную баночку, каждый флакончик Валентина прятала в тумбочку 'про запас' и доставала только в случае, когда шла на прием в женскую консультацию или к педиатру. Ежедневные походы в магазин и прогулки с ребенком в перечень особо важных мероприятий не входили, а по гостям с Валентиной не ходил уже сам Дронов, предпочитая появляться там в гордом одиночестве. В результате одного флакончика дезодоранта Валентине хватало года на четыре, если не больше.

Вот по этой причине супружеская жизнь четы Дроновых сводилась максимум к одному-двум тесным контактам в год. Да и то только тогда, когда у Дронова никого не было на стороне долгое время, а потому он уж очень настойчиво требовал от супруги исполнения определенных гигиенических процедур. Таким образом и появился на свет Матвейка.

Рождение сына Дронова особо не обрадовало. Вернее, само рождение принесло некоторые приятные эмоции, а вот весть о скором появлении наследника на долгое время вогнала его в депрессию.

Потому что, будучи отчимом Маринки, Володя чувствовал себя абсолютно свободно, уверенный в том, что в любую минуту может развестись. Наличие же собственного сына существенно ограничивало его право на свободу. Однако выбора Дронову никто не давал: беременность следовало принять, как факт, ибо она уже наступила, а насильственным образом отправлять супругу на аборт было ниже его достоинства.

Тем временем Тимченко исправно исполнял свои обязательства. Как и предсказывал Александр Иванович, в тренерах Дронов проходил недолго. Одновременно с должностью заместителя директора спорткомплекса семейство Дроновых перебралось в двухкомнатную квартиру. Правда, кресла директора Володе пришлось дожидаться не пару-тройку обещанных Александром Ивановичем лет, а аж пять с половиной. Но все равно получить такую должность в двадцать семь лет — огромная удача, а потому Дронов и не думал обижаться на нового родственника.

К тому времени у них с Валентиной было уже двое детей. Матвейка, хоть и совсем маленький, а тоже требовал себе жизненного пространства. Двухкомнатная стала их семье маловата. Тимченко, что называется, держал руку на пульсе, и уже через два месяца после повышения по службе Дроновы перебрались в трехкомнатную квартиру. Правда, квартира оказалась не в новом доме, а в старой хрущевке со всеми ее прелестями, однако ж дареному коню в зубы не смотрят.

В отличие от Альки, Дронов даже не запомнил тот случай, когда до полусмерти испугал девчонку. В тот раз он на нее попросту не обратил ни малейшего внимания. Равно как и в последующие разы, когда изредка сталкивались в подъезде или на улице. И, пожалуй, если бы не забарахлившая вдруг антенна, он бы вообще не заметил соседку. Но в тот день по какому-то странному стечению обстоятельств Дронов вернулся домой непривычно рано и в кои веки решил провести вечер перед телевизором.

Однако вместо телевизора ему пришлось довольствоваться иным зрелищем. Худшим ли, лучшим — в ту минуту Дронов не задумывался. Просто смотрел на маленькую девушку в короткой маечке. Даже нет. Кажется, по-настоящему, по-мужски, он заметил Альку только в тот момент, когда она полезла под телевизор за тяжелой болванкой, свалившейся с телевизора. Полезла, как маленькая девчонка. Точно так же полезла бы за упавшей игрушкой Маринка. По-детски, наивно, нелепо. Не задумываясь, как выглядит в этот момент со стороны, какое впечатление производит.

Яркая розовая майка задралась, приоткрыв маленькую девичью попку в простых белых трикотажных трусиках. Точно такие же носила и Валентина, однако лишь отталкивала этим супруга. Дронов любил, когда на женщине было дорогое белье, тонкое, кружевное. Он воспринимал его, как красочную упаковку, в которую был завернут интимный подарок. Обычные же трикотажные трусы вызывали в нем скорее отвращение, нежели возбуждение.

В этот же момент все перевернулось с ног на голову. Вид тех самых простых до безобразия, бесхитростных до презрения трусов почему-то вызвал ни с чем не сравнимое волнение, даже в некотором роде восхищение. Быть может, потому что надеты были не на нелюбимую супругу? Так или иначе, а Дронов сглотнул слюну и продолжал смотреть, не мигая, как соседка медленно вылезает из-под телевизора.

А та словно бы забыла о его существовании. Начала опять прилаживать странное устройство в виде шнурка с болванкой к телевизору. Для удобства наклонилась и возилась там, что-то подкручивая. А майка зацепилась, прилипла к трусам, и так и осталась маленькая попка прикрытой лишь на половину.

Дронов вновь сглотнул. Мыслей не было. Было только желание, одно голое желание, и ничего более. Даже нет. Желание было раньше. Много-много раз. Со многими женщинами. Ведь Володе было уже двадцать восемь лет, и в его жизненном багаже имелся немалый опыт отношений с противоположным полом. Он многое повидал на своем веку. Период гипер-сексуальности, когда мужской организм реагирует практически на все, что движется, давно остался в прошлом. Теперь Дронов стал переборчивым, на кого попало не заглядывался. И количеству теперь предпочитал качество. Но еще никогда у него не возникало желания прижаться практически к незнакомой девушке. К соседке. Когда за стеной — жена и дети. Но желание было непреодолимым. Потому что название этому желанию — вожделение. Бездумное, сумасшедшее. Может быть, даже преступное. Искушение оказалось слишком велико…


Альке хотелось раскрутить болванку на шнурке и словно бы нечаянно треснуть непрошенного гостя по башке. По собственному опыту знала — хлопот с телевизором теперь не оберешься. Скорее всего, не один вечер им с матерью теперь придется довольствоваться не столько изображением на так называемом голубом, а на самом деле черно-белом экране, сколько звуком. Потому что от чертовых полос теперь вовек не избавишься. Злость клокотала в ней, но вежливость по отношению к старшим, с детства вбиваемая матерью в ее бедную голову, Алька усвоила очень хорошо. Наружу свой гнев старалась не выпускать, а потому полностью сосредоточилась на проклятущей ручке и шнурке с грузилом. Где уж ей было подумать о том, что майка задралась до неприличия, что сзади стоит взрослый мужик и смотрит на нее голодными глазами.

Опомнилась только тогда, когда сосед нагло прижался к ней, навалился сзади, сгреб в охапку. От неожиданности Алька застыла, как статуя. Какой там кричать, когда даже дышать не получалось? Страх, ужас сковали ее в мгновение ока. И почему-то стыд. Хотя вообще-то стесняться должен был бы насильник, а не жертва.

Соседу же, судя по всему, стыдно не было. Уж какие чувства им владели — Альке сие было неведомо, но догадывалась, что уж точно не стыд. Впрочем, она даже и не пыталась догадываться, при всем своем желании она не смогла бы в эту минуту предаваться особым рассуждениям. Потому что уже буквально через мгновение почувствовала на голом своем животе чужую хищную руку. Алька машинально схватила ее, пытаясь оторвать от себя, оттолкнуть. Однако Дронов был явно сильнее. И вместо того, чтобы убраться к чертовой матери не только из-под Алькиной футболки, но и вообще из ее дома, жадно скользнул выше, словно бы проверяя, что же там у Альки такое интересное, из-за чего же это рисунок на ее майке, и без того расплывчатый, разъезжается, деформируется еще больше. В то же время другой рукой нагло скользнул под трусики…

Алькиному возмущению не было предела, однако ни крикнуть, ни взвизгнуть, ни даже оттолкнуть негодяя она не смогла. Как ни была напугана, как ни была возмущена, но в это мгновение верх в ней одержали другие чувства, другие эмоции. Когда просыпается тело, голос разума становится тихим до неприличия. Потому что чужие вероломно-неприятельские руки оказались такими настойчивыми и такими теплыми одновременно. Потому что Алькина грудь, кажется, сама собою впрыгнула в его ладонь и удобненько там устроилась, разомлелась от чужого тепла. Потому что уж совершенно неприлично-сладострастно Алька то ли ахнула, то ли застонала возбужденно от вторжения в тайные свои глубины чужого длинного пальца, скользнувшего разведчиком в запретную зону. Потому что от внезапного возбуждения, от прилива крови едва не лишилась чувств. Потому что как бы ни было противно и гадко душе от наглого внедрения в ее жизнь отвратительного соседа, телу в эту минуту было так хорошо, как никогда ранее. Богатым опытом сексуальной жизни Алька похвастать, правда, не могла, и сравнивать ощущения было почти что не с чем, но уже с первого мгновения ей вдруг стало понятно, что Витька Кузнецов, каким бы завидным парнем ни казался, рядом с насильником, можно сказать, и близко не стоял…

Алька инстинктивно сжала тазовые мышцы — то ли запоздалая попытка прикрыть свою тайну от неприятеля, не пропустить врага, то ли, напротив, намереваясь задержать нарушителя границы, взять его в плен, арестовать, оставить навсегда там, куда явился непрошенным. Тело ее сладострастно выгнулось навстречу соседу, словно бы уже приглашая: ну что ж, раз уж пришел незваный гость, не стоит останавливаться на пороге…

— Чего это у тебя двери нараспашшш… ку?..

Мать остановилась в дверях, не в силах отвести глаз от отвратительной картины. Глаза ее округлились, от ужаса и шока не могла звука из себя выдавить.

'Разведчик' в мгновение ока сбежал из-под ареста. Грудь лишилась такой приятной теплой опоры. Праздник тела закончился, не начавшись. Алька готова была провалиться сквозь землю от стыда. Хорошо хоть Дронов догадался не только трусики на место натянуть, но и футболку одернуть. Поэтому пред строгий материнский взор Алька предстала почти невинной порядочной дочерью. Но все равно было ужасно стыдно, как будто это она сама пригласила соседа, сама сняла трусики, сама запихнула под них его руку…

Мать, наконец, пришла в себя:

— Ах ты… Да что ж ты?.. Да она же еще ребенок! Она же еще дитя невинное, а ты!.. Ей же только шестнадцать, а ты?!

— Шестнадцать? — изумился Дронов. — Как шестнадцать? Я думал… Простите…

Дронов запнулся на полуслове, прошел мимо Анастасии Григорьевны молча. Только в самых дверях обернулся, но так и не осмелился взглянуть в ее глаза:

— Я компенсирую… Возмещу… Ущерб…

Дверь за незваным гостем еще не успела закрыться, а в Алькину сторону уже полетели упреки:

— Сколько раз говорила — не смей краситься! Ты же выглядишь, как профессиональная шлюха! Чего удивляться, что у мужиков руки сами так и тянутся?! И давно это у вас?! Ах ты, шалава ты юная!..

Квартирка хоть и была маленькая, двухкомнатная, зато имела две совершенно замечательные ниши. А замечательны они были тем, что если сломать между ними картонную перегородку, две маленькие ниши превращались в одну большую. Или же в крошечную комнатку, где прекрасно вставали старенькая софа и тумбочка. Больше места ни для чего не хватало, разве что полочку для книг на торцевую стену повесить, да проход оставался сантиметров сорок, в аккурат, чтоб добраться до кровати да тумбочки. А еще у этой ниши была дверь. И в данный момент это казалось Альке самой важной деталью не только в нише, не только в квартире, но и во всем огромном мире, сжавшемся в эту минуту до размеров ее крошечной спаленки.


…На следующий вечер мать пришла с работы пораньше. Может, случайно так вышло, а может, специально спешила проконтролировать, чем же занимается в ее отсутствие юная развратница. А Алька и не думала ничем заниматься. Разнесла телеграммы и быстренько домой, в свой крошечный мир, в свою каморку, словно мышка в норку. Только бы никого не видеть, только бы никого не слышать. Ей бы в себе разобраться, в своих чувствах, понять, что же это вчера было, как, каким словом можно назвать происшедшее?

По всему выходило, что ее грязно использовали. Именно как шлюху. Не спросясь, ни тебе здрасьте, ни тебе пожалуйста — раз, и в дамки. Насилие, изнасилование — это всегда страшно, это всегда больно и гадко. Но когда это происходит в собственном доме?! Кажется, ничего нелепее и придумать невозможно: сосед заглянул на минуточку проверить антенну. 'Это' сейчас так называется?..

С другой стороны, можно ли назвать изнасилованием то, чего, по большому счету, не произошло? И пусть не потому, что насильник вовремя одумался, а из-за того, что ему самым непосредственным образом помешали. Но ведь все равно, даже если он и не довел начатое до конца, изнасилование же все равно остается изнасилованием? Или это стоит воспринимать лишь как попытку изнасилования? Хрен редьки не слаще. Насилие — оно и есть насилие, как ни назови.

И все-таки… Можно ли назвать насилием то, что произошло? То есть со стороны Дронова-то оно, конечно. А вот со стороны Альки? В смысле, с ее позиции? Да, позиция у нее действительно была интересная…

Нет, ну правда. Насилие ведь — это когда плохо, когда противно, когда мерзко, гадко и больно. А вчера? Из всех перечисленных наречий более-менее подходит разве что 'мерзко'. Да и то с некоторой натяжкой. А точнее, мерзко было уже потом, когда пришла мать. Впрочем, даже если бы она не пришла, все равно было бы мерзко. Но потом, потом, когда уже ничего нельзя было бы исправить. Да и захотела ли бы Алька что-то исправлять? Сама, по собственной воле, не оглядываясь на мать, на Дронова, на приличия и условности? И какая разница, было бы ей мерзко или не было бы, если бы это было уже потом, так сказать, постфактум? А может быть, ей было бы уже на все наплевать? Ведь было же наплевать в тот момент, когда…

Ох, при одном только воспоминании о том моменте мышцы снова сжимались, пытаясь вызвать иллюзию, что 'разведчик' снова там, опять вероломно ворвался на ее территорию, в ее запретную зону. Ой, как-то это неправильно, ведь Алька же сейчас должна содрогаться от ужаса произошедшего. А она если уж и содрогается от чего-то, так только от сладострастных воспоминаний. А еще… Стыдно признаваться даже самой себе, но еще Алька дико, просто-таки невероятно, до противной мелкой дрожи, сожалела, что мать помешала произойти тому, что уже начало происходить. Уж лучше бы потом Алька жалела о том, что 'это' было, чем теперь она сожалеет о том, что так и не узнала до конца, что же 'это' такое на самом деле.

Потому что только теперь поняла, почему же об 'этом' так много говорят ее сверстники, почему любой разговор, любая тема так или иначе в результате все равно сводятся к 'этому'. Потому что, оказывается, раньше не знала об 'этом' ровным счетом ничего, разве что немножечко теории. Потому что то, что было у них с Кузнецовым, лишь с очень большой натяжкой можно назвать таинственным и таким многозначительным словом 'это'. Потому что если Алька и испытывала с Витькой некоторые приятные эмоции, то только от поцелуев. Остальное же в лучшем случае можно было описать словом 'никак'. В худшие же дни подходило только одно слово: 'противно'…

Почему так? Разве это правильно? Почему, когда она была с Кузнецовым совершенно добровольно, и даже не без желания, в результате не получала и сотой доли ожидаемого? Правда, Алька что-то там пыталась даже попискивать, изображая восторг, дабы Витька не причислил ее к фригидным особам. А тут же, когда мало того, что нежданно-негаданно, абсолютно неожиданно, больше того — даже подло и вероломно, тут вдруг она без тени театральности издала такой вздох, что сама приняла его за стон. Она ведь и сегодня помнит этот звук. И от этого стона, бесконечным эхом отдающегося в мозгу (или это все-таки был вздох?), снова и снова сжимались мышцы, втягивался живот. Интересно, а живот-то почему втягивается? Казалось бы, уж он-то в этой игре никоим образом не задействован.

Что же это было? И почему так приятно вспоминать это? Разве не естественнее было бы попытаться забыть этот кошмар, этот срам? Сделать вид, что ничего не было, что она всего лишь невинная жертва насильника. Но сама-то Алька прекрасно помнила, как откровенно приглашающе выгнулось ее тело навстречу Дронову, едва только она почувствовала в себе непрошенного гостя. Тогда честно ли называть Дронова насильником? А как еще его назвать, если он именно им и является?!

Мать что-то ворчала за дверью, обращаясь вроде как к дочери, но на самом деле разговаривала сама с собой, ибо на Алькино участие в обсуждении вчерашнего происшествия даже и не рассчитывала:

— Ну вот что тут делать, что? В милицию идти? Так ведь потом позора не оберешься. Оно-то, конечно, надо наказать подлеца, так ведь наказание не на него одного ляжет. Так ведь и нам с тобой срамоты не оберешься, и Валентине ведь достанется. Ладно, ты шалава, так тебе бы и быть битой. Мне тоже поделом — шалаву вырастила, значит, тоже заслужила. А Валентине-то за что? Ведь порядочная же женщина. Единственная вина — замуж вышла за красавца. Не понимаю, хоть ты меня убей — не понимаю, чего она за него вышла? Мало того, что красавец, так ведь и моложе ее чуть не в два раза. На что, спрашивается, баба надеялась? Ох, дуры бабы, дуры. Говорят же: красивый муж — чужой муж. В смысле, всеобщее достояние. Чего уж тут удивляться? Вот пойду сейчас, да все Валентине и расскажу. Пусть знает, глупая, какой у нее мужик кобель. Что он тут вытворяет у жены под носом…

Алька даже не встрепенулась. Знала — никуда-то мать не пойдет, никому ничего не расскажет. Ни Валентине, ни кому другому. Ни про мужа ее кобелиного, ни про дочку свою непутевую. Побухтит-побухтит, да успокоится. Правда, при каждом удобном и неудобном случае будет Альке напоминать, как застукала ее с кавалером в самый пикантный момент. А уж Дронову — тому как пить дать ничего не грозит. Отделается, гад, даже не легким испугом, а презрительными взглядами соседки. Да только ему-то на ее презрение наплевать с высокой колокольни.

Ох, как же все непросто. Ведь если рассудить, то наказывать нужно не Альку, а именно Дронова. Она-то тут как раз и не при чем, она ведь ни о чем таком даже и не помышляла. Даже ведь вообще в его сторону не поглядывала. Больше того, ненавидела его за прошлогодний испуг. Алька ведь — всего лишь жертва, ее нужно жалеть, а не наказывать. Это ведь Дронов во всем виноват, он ведь был инициатором. А потому и наказан должен быть именно он. И разве справедливо, что мать теперь до конца дней своих будет думать об Альке, как о шалаве?!

А разве это не справедливо? Разве это не так? Была бы она порядочной девушкой, разве застонала бы так сладко от прикосновений насильника? Порядочная девушка верещала бы на всю округу так, что милицейская сирена позавидовала бы. И уж как самый минимум — ее вой непременно услышала бы тетя Валя, прибежала бы, отодрала от нее своего бессовестного мужа. А Алька ведь даже не попыталась не то что закричать — она ведь даже не попыталась дать ему понять, что не желает близости. Больше того — всем своим поведением продемонстрировала обратное. На, мол, меня, бери, да побыстрее — ждать ведь мочушки нет.

Нет, Дронов не насильник. Он виноват только в том, что уловил тайное Алькино желание. Настолько тайное, что она сама его не осознавала. Но теперь была уверена — значит, желала. Иначе Дронов ни за что не повел бы себя так по-скотски. Значит, она сама во всем виновата. Это она спровоцировала ни в чем не повинного мужика. Потому что если было бы иначе, разве сейчас она сходила бы с ума оттого, что все закончилось, почти не начавшись? Разве винила бы мать в том, что ей не удалось попробовать что-то восхитительно-вкусное, как любой запретный плод? О, если бы не мать, сейчас Алька была бы абсолютно счастлива! Потому что знала бы что-то такое, что от самого своего рождения стремилась узнать. Смысл жизни. А если и не смысл, то самую сладкую ее сторону.

Алькины размышления, такие сложные и волнительные до дрожи, прервал звонок в дверь.

— Иди, — крикнула мать. — Наверняка опять Жанка приперлась. Имей в виду — никаких гуляний! Будешь дома сидеть, пока замуж не выйдешь. А то догуляешься у меня!..

Алька выбралась из своей каморки и, не отвечая матери, побрела в коридор. Ей и самой не хотелось сейчас никого видеть, даже самую лучшую подружку. Одного только человека желала видеть всею душой. Даже не видеть, а… Нет, нет, так даже думать нельзя. И совсем даже ей не хочется его увидеть. Потому что как она теперь сможет смотреть в его глаза? Господи, почему же так стыдно-то? Нет, не надо в глаза. Лучше как вчера, пусть бы только обнял сзади…

На пороге стоял Дронов. У ног — огромная коробка и большой полиэтиленовый пакет, прислоненный к стене, чтобы не упал под собственной тяжестью. Алька застыла, испуганно глядя на него.

Даже не поздоровавшись, Дронов с огромным трудом приподнял коробку и, таща ее за собою волоком, шагнул вперед, как танк, отодвигая Альку от двери. И уже почти войдя в большую комнату, прохрипел с натугой:

— Пакет захвати.

Ну что за человек?! Алька была возмущена до предела. Как и вчера — ни тебе здрасьте, ни пожалуйста. Ну можно же было по-человечески про пакет сказать, а не приказным тоном. Хам! А сердечко-то все-таки забилось часто-часто…

Алька взяла тяжелый пакет и закрыла дверь. Оставив пакет в тесной прихожей, прошла вслед за гостем в комнату. Дронов тем временем поставил коробку посреди комнаты. И только тогда Алька смогла прочитать надпись на ней: 'Электрон 451-ДИ'. Телевизор. Цветной. Здорово. Везет же кому-то! Только зачем он притащил его к ним?

И только когда Дронов стал распаковывать коробку, вытаскивать из нее пенопластовые уплотнители, догадалась:

— Это что, нам?! Ух ты!

Анастасия Григорьевна побледнела. С одной стороны, надо было бы гнать паршивого кобеля поганой метлой из дома: надо же, гад какой, откупиться решил! Сначала опозорил девку, а теперь… С другой стороны, жалко было терять такую возможность. Сами-то они с Алькой никогда в жизни на новый телевизор не насобирают. Да еще и 'Электрон'. Это ж самый хороший советский телевизор! Стояла, жевала тонкие бледные губы, но так и не решилась выгнать подлеца из дома вместе с подарком. В конце концов рассудила — а почему бы и нет? Нанес ущерб — пусть компенсирует. Это он еще дешево отделался. А то вот как подала бы на него заявление в милицию! Или как рассказала бы жене о его проделках! Вот и поделом, и пусть раскошеливается за распутство!

Дронов распаковал, наконец, телевизор, установил его, настроил. И все в обстановке тягостного молчания. Самому говорить было нечего, да и стыдно — жуть! А и чего еще говорить-то, и так ведь все понятно. Вот только очень уж неприятно и неуютно было под враждебным взглядом Анастасии Григорьевны. Все настроил, все проверил, и так же молча, как пришел, пошел обратно. И опять же — даже не попрощался.

Когда дверь за ним захлопнулась, Алькин взгляд зацепился за пакет. Схватила его, тут же выскочила на площадку, надеясь, что Дронов еще не зашел в свою квартиру. Тот и правда все еще стоял перед своей дверью, доставал ключи.

Алька протянула ему пакет:

— Вы забыли.

Словно забывшись на мгновение, дерзко взглянула в его глаза. И тут же смутилась, покраснела, отвела взгляд вниз. А сердечко опять забилось часто-часто, громко-громко. И почему-то так хотелось, чтобы Дронов услышал этот стук…

— Это вам, — тихо ответил Дронов и тут же скрылся за дверью.

Алька хмыкнула тихонько, и вместе с пакетом вернулась домой. Протянула его матери:

— Говорит, это тоже нам.

А сама вернулась в комнату. В данную минуту ее больше всего на свете интересовал телевизор:

— Ух ты! Новенький! Цветной! Ух ты!

Пощелкала кнопочками — каналы переключались легко, кнопки срабатывали от малейшего прикосновения, даже давить не надо было.

— Ух ты! — в очередной раз воскликнула Алька. — Класс!

— Иди сюда, — как-то глухо позвала ее мать.

Алька немедленно поспешила на ее зов. Старенький кухонный стол был завален какими-то свертками. В раскрытых упаковках белой вощеной бумаги лежали приличный кусок сыра с большущими, как в американском мультике про Тома и Джерри, дырками; пленительно благоухающий копченостью окорок; длинные тонюсенькие колбаски, почему-то названные матерью 'Охотничьими', больше похожие на сосиски; здоровенный кусок шикарного розовенького сырого мяса — с первого взгляда на него Алька поняла, что это и есть та самая заветная вырезка, о которой она слышала, но ни разу в жизни не видела воочию. А еще Алька не без труда обнаружила между торчащей в разные стороны упаковочной бумагой маленькую консервную баночку.

— Ух ты! — в очередной раз воскликнула она. — Икра! Красная!

Для нее это был не просто деликатес. Собственно, из перечисленных продуктов более-менее привычным, но не обыденным для них с матерью был разве что сыр, да и то не в таком количестве и уж совсем не такого качества. 'Охотничьи' не то сосиски, не то колбаски она видела впервые в жизни, как и натуральную вырезку. Окорок ела разве что на днях рождения у Жанки, раз в год. Икра же для Альки была самой настоящей, без натяжки, роскошью.

— Ух ты! — других слов в данную минуту Алька попросту не находила.

А на табуретке лежали не поместившиеся на столе коробка 'Птичьего молока' и банка консервированных ананасов. Надо же, и про десерт не забыл!

Мать с дочерью стояли и молча разглядывали нежданно свалившееся на их головы гастрономическое счастье. И это в самый разгар перестройки, на дворе — 1989-й, в магазинах — пустые прилавки. За несчастной вареной колбасой приходилось ездить в Москву, покупая сразу батонов десять — себе, друзьям и ближайшим соседям, чтобы и они не забыли Рябининых, когда сами поедут отовариваться.

Алька украдкой взглянула на мать. У той в уголках глаз блеснули слезы. А у Альки почему-то так больно защемило сердце: мама всю жизнь работает, как проклятая, а позволить себе может только салатик Оливье и тушеную со свининкой капусту, да и то раз в год, 'под елочку'. А тут… За минуту позора?.. Да и позора ли? Еще час назад Алька бы не назвала это позором. И только теперь стало по-настоящему стыдно. Если за то, что вчера произошло, заплатили так дорого — значит, это и в самом деле был позор. Самый настоящий позор. Непоправимый…


Бесконечно долгих три дня не происходило ровным счетом ничего. Едва отсидев ежедневных шесть уроков, Алька бежала на почту, хватала приготовленные телеграммы. Едва справившись с работой, тут же пулей неслась домой. На все Жанкины предложения погулять ли, сходить ли в кино или на дискотеку отвечала отказом. Впервые в жизни Жанна столкнулась с Алькиным упорством. Не объясняя причины, та просто отказывалась категорически. Произносила безапелляционным тоном твердое 'Нет', и тут же переводила разговор в иное русло. А то и вовсе вдруг замолкала, замыкаясь в себе.

Алька боялась пропустить очередной визит Дронова. Уверена была — он еще придет, он обязательно придет, он не сможет не прийти. Если он сумел уловить тайное Алькино желание еще до того, как она сама его осознала, значит, не сможет не уловить его теперь, когда вся ее душа только, кажется, об одном и кричит: приди, приди, приди!

За прошедшие дни Алька совсем запуталась. Теперь ей было жутко, просто таки невероятно стыдно за свое поведение, за тот свой не то вздох, не то стон. За то, что не прогнала вон, даже не попыталась прогнать, даже не произнесла сакраментальное 'Нет'. Ведь при всем желании ни один нормальный человек не принял бы сладострастный протяжный стон за категорический отказ. А даже если бы и засомневался в ее желании, то податливость ее тела, тот ее жуткий приглашающий жест… Даже нет, какой там жест?! Жест можно сделать рукой. В крайнем случае ногой. А так, всем телом… Вернее, филейной его частью… Ох, Боже, как же она могла так растаять-то, поплыть? Ведь и правда вела себя, как шлюха. Немудрено, что Дронов так себя повел с самого начала. Видимо, на расстоянии почувствовал в ней эту шлюховатость. И именно поэтому посчитал необходимым заплатить за сеанс. Как профессионалке. За неоконченный сеанс…

Боже, ужас-то какой! Как стыдно! Но почему-то более стыда Альку сжигало желание вновь увидеть Дронова. Пусть просто увидеть. Пусть как в прошлый раз, когда он даже не поздоровался, не попрощался. Когда обратился к ней лишь двумя фразами. Сухими, безучастными, безликими. И пусть сухими, и пусть безликими! Пусть даже и вовсе не скажет ни слова! Только бы увидеть, только бы хоть на одно мгновение взглянуть на него, столкнуться своим бесстыжим взглядом с его, жадным и раздевающим. И пусть не будет слов, пусть! Он ведь и без слов все поймет, Алькины глаза все расскажут ему, все-все! О том, как ей стыдно, о том, как, невзирая на оглушительный стыд, она рада тому, что произошло. И о том, что ей этого мало, бесконечно мало! О том, как жалеет она, что мать пришла в самую неподходящую минуту. О том, как хочет Алька снова почувствовать на своем теле его теплые требовательные руки…

А мать как будто забыла о том, чему оказалась невольной свидетельницей. Ни глядя телевизор, ни поедая драгоценные деликатесы не поминала ни имени Дронова, ни самого факта Алькиного падения. Как будто ничего и не было. Как будто все эти деликатесные блага свалились на них с дочерью просто так, словно бы случайный выигрыш в лотерею. И на Альку больше как будто не злилась. В доме все эти три дня царили мир да гладь, да Божья благодать. Ни дать, ни взять — примерное семейство.

А на четвертый день опять пришел Дронов. Алька оказалась права — он действительно уловил ее молчаливый призыв, он не смог не услышать ее немой крик, не почувствовать сквозь разделяющую их кирпичную стену Алькино желание.

Мать еще не вернулась с работы. К немалому Алькиному изумлению, последние три дня она приходила даже позже, чем обычно. Мало того, что не стремилась проконтролировать непутевую свою дочь, так даже словно бы дала ей молчаливое добро. Чем иначе объяснить ее поздние возвращения, если не нежеланием помешать?..

Едва услышав звонок в дверь, Алькино сердечко запрыгало от радости: 'Он, он, он!' Вприпрыжку бросилась к двери, едва справилась дрожащими от нетерпения руками с капризным замком.

На пороге стоял Дронов. На сей раз Алька не стала дожидаться, когда он ее попросту отодвинет с порога, сама сделала шаг назад, словно бы приглашая гостя войти.

Дронов, как обычно, забыл поздороваться. Молчала и Алька. Только не могла отвести от долгожданного гостя счастливых глаз. Но тот почему-то не смотрел на нее. Помялся секунду-другую, словно бы не зная, с чего начать. Алька пришла на помощь:

— Проходите, — и, повернувшись спиной к гостю, первой прошла в комнату.

В глубине души надеялась, что он прямо сейчас набросится на нее, как в прошлый раз, и уже ничего не нужно будет говорить. Он сразу все поймет. Потому что она наверняка снова издаст тот странный звук, сразу, лишь только почувствует на себе его руки. Она не сможет сдержать себя. Потому что не надо себя сдерживать. Потому что он пришел…

Но Дронов прошел за нею в комнату и присел на краешек дивана, даже не прикоснувшись к юной хозяйке. Еще пару секунд помялся, потом спросил неуверенно:

— Ну что, работает?

Алька радостно кивнула, уверенная, что Дронов спрашивает о матери. И только потом сообразила, что спрашивал-то он, видимо, о телевизоре. Смутилась, покраснела, едва слышно ответила:

— Работает, спасибо…

Дронов снова замолчал. Неловкость положения смущала обоих. Еще больше, пожалуй, смущало то, что говорить приходится о какой-то ерунде, а не о главном. А о главном ведь и говорить не нужно, обо всем ведь скажут руки Дронова и Алькины глаза. И причем тут какой-то телевизор?!

Дронов попытался сменить тягостное молчание деловым разговором:

— Там, — начал было он, но тут же запнулся. — Там… В общем, настройки там разные. Вот смотри, иди сюда.

Первым подошел к телевизору. Алька моментально оказалась рядом. Встала поближе, чтобы хоть чуть-чуть касаться дорогого гостя. Это ведь ничего, это ведь оправдано — а как же иначе она увидит то, что он хочет ей показать?

Дронов открыл маленькую крышечку на передней панели:

— Смотри. Вот этими колесиками будешь настраивать каналы. А больше ничего не трогай — а то собьешь настройки, сама потом не разберешься.

Алька помолчала немножко, не столько рассматривая колесики да какие-то маленькие ручечки непонятного назначения, сколько не решаясь произнести то, что так хотелось сказать. Потом на одном дыхании едва слышным от волнения голосом ответила:

— И правда не разберусь. Лучше вы к нам приходите, ладно?

И тут же покраснела, замолчала. Молчал и Дронов. Только смотрел на нее в упор сверху, видя одну только светлую девичью макушку. Потом взял ее за плечи, чуть отодвинув от себя, желая видеть ее лицо. Алька смутилась еще больше. Наклонила голову, пытаясь спрятать бесстыжий свой взгляд.

— Ты…

Дронов опять запнулся. Все слова куда-то подевались. И в горле что-то мешало. Продолжил хрипло:

— Я… В общем, ты… это… ты прости, не обижайся. Сам не знаю, как это…

Он откашлялся, и тут же продолжил, словно паузы и не было:

— Вышло. Вот. Я не думал, что ты такая маленькая. Мне показалось, ты… Черт! — ругнулся он.

Оторвал руки от Альки, как будто даже немножечко оттолкнув ее от себя. Отошел в другой конец комнаты.

— Сам не знаю. Черт попутал. Бес. Наверное…

Алька сжалась, как от удара. Она ему больше не нужна, он пришел только оправдаться…

— Уроки сделала? — вдруг спросил он излишне строгим голосом.

И Алька почему-то не возмутилась, только кивнула послушно.

— Врешь ведь, — ехидно заметил Дронов.

Алька не ответила. Конечно врет. Какие уроки в таком состоянии? Она вообще не слишком усердная ученица, а теперь… Когда все мысли — только о нем, когда невозможно сосредоточиться, потому что каждую секундочку только и прислушиваешься, а не позвонил ли кто в дверь? А не хлопнула ли дверь у соседей? И если хлопнула, то была ли это тетя Валя или Маринка, и еще есть надежда, или же это был он, и тогда надежды больше нет, по крайней мере, на сегодня?

— А ну-ка давай проверим. Неси дневник.

Кому другому Алька бы ответила так, что больше не посмел бы над нею подшучивать. У нее даже мать сроду уроки не проверяла, а тут пришел какой-то, дневник ему покажи… Но вместо того, чтобы рассердиться, Алька обрадовалась. Глупость, конечно, нелепица какая-то, ерунда. Разве Дронов нужен ей в качестве учителя? Но она с радостью ухватилась за эту глупость. И даже была уверена, что он-то эту глупость предложил тоже от безысходности! Может, и правда в прошлый раз случайно вышло, а теперь просто не знает, как себя с нею вести. Он ведь теперь думает, что она маленькая, что с нею можно только об уроках…

Послушно, как примерная ученица, принесла дневник, протянула Дронову, не смея почему-то взглянуть в глаза. Тот раскрыл его там, где лежала закладка. В графе оценок красовалась кривая двойка, на нижнем поле пестрело красным замечание.

— Так, — почему-то обрадовался Дронов. — Двойка по истории. Форму на физкультуру не носим. Отлично.

Альку от его радостного тона охватило возбуждение. Да, она оказалась права — он специально придумал с уроками, иначе говорить-то было не о чем, ему оставалось только развернуться и уйти. А так… Осмелилась поднять голову. Взглянула на него вопросительно, с неприкрытой надеждой.

— Я так понимаю, — продолжил Дронов, — Пороть тебя, видимо, некому. Не возражаешь, если эту почетную миссию я возьму на себя?

Алька едва заметно кивнула.

— Тогда будем исправлять двойку. Завтра к моему приходу чтоб все выучила, поняла? Буду проверять.

И Дронов развернулся на сто восемьдесят градусов и пошагал в прихожую. Алька нехотя поплелась за ним. Ее разочарованию не было предела. Завтра? Ну почему же завтра?! Зачем откладывать на завтра то, что обязательно нужно сделать сегодня, сейчас?!!

У самых дверей Дронов обернулся. Вновь взял Альку за плечи, долго-долго на нее смотрел, потом спросил:

— Почему ты такая маленькая? Зачем?..

И, как обычно, не попрощавшись, покинул гостеприимную квартиру.


О, как Алька ждала следующей встречи, как готовилась! И как проклинала капризное время, словно бы назло ей замедлившее свое течение просто до неприличия! Уроки тянулись выматывающе бесконечно. А потом ведь надо было еще идти на работу. Правда, все последние дни Алька ставила рекорды скорости доставки телеграмм, а потому была дома уже без четверти пять.

Кусок в глотку не лез. В животе что-то тихо шкворчало от голода, но есть в таком состоянии Алька не могла. Едва натянув на себя все ту же розовую майку (больше ведь ничего приличного, в чем можно было бы встретить Дронова, не было. Да и, как ни крути, а для 'этого' майка — самая подходящая одежда!), засела за уроки. Впрочем, уроки в этот день она решила ограничить историей. Все равно при всем желании на остальные ее просто не хватило бы. Алька ведь думать могла только о Дронове, о его предстоящем визите, который она воспринимала сугубо как романтическое свидание. И какие уж тут уроки?! Она историей-то занималась только для того, чтобы Дронов не подумал, что она совсем глупая. Хотя если честно, Алька действительно не понимала ровным счетом ничего, что было написано в учебнике. Какой-то бестолковый бессмысленный текст — разве можно из него вытянуть что-то важное, главное? Алька перечитывала его вновь и вновь, но смысл прочитанного категорически не желал раскрываться. И тогда она стала самым тупым образом заучивать текст, словно отрывок неудачной прозы.

Наконец раздался долгожданный звонок в дверь. Бедное Алькино сердечко едва не выскочило из груди от радости и предвкушения. Открыла двери, даже и не думая скрывать счастливую улыбку. Но Дронов, казалось, ее и не заметил. Прошел в комнату, сел на диван:

— Ну, что там у нас с историей?

Алька, по-прежнему не скрывая счастливых глаз, протянула ему дневник и учебник по истории. Дронов похлопал рядом с собой по дивану, словно бы приказывая Альке присесть рядом, при этом даже не посмотрел на нее — листал дневник, потом открывал учебник на заданной странице.

Как и было велено, Алька присела рядом с 'маэстро', поближе, потеснее, почти прижавшись. Выпалила на одном дыхании все, что удалось вызубрить. Ей так хотелось поскорее покончить с уроками и перейти к более приятному занятию, что выложила текст без запиночки, как завзятая отличница-зубрилка.

Дронов, прикрывая от нее раскрытый учебник, кажется, сверял услышанное с написанным. А может, только делал вид. По крайней мере, Алька была уверена, что он тоже хочет поскорее перейти к главному, ведь уроки — это так, ерунда, это всего лишь повод…

Однако стоило только Альке закончить ответ, как Дронов внимательно изучил расписание на послезавтра и распорядился:

— Завтра буду проверять литературу и биологию, готовься.

И, не добавив ни словечка какого-нибудь ласкового, ни взгляда влюбленного, оставил Альку в гордом одиночестве не солоно хлебавши. Та чуть не расплакалась от обиды. Как же так, ведь она так надеялась, она же так старалась! Это же несправедливо! Даже собак, и тех благодарят за проделанную работу кусочком колбаски или на худой конец сухариком. А Альке ведь даже сухарей не надо — только обними покрепче, только приласкай, прижми, награди за послушание…


Разочарованию Алькиному не было предела. Дронов приходил каждый день, не вычеркивая из графика посещений даже выходные. Пару раз в неделю приносил увесистые продуктовые пайки, иной раз усиленно пичкал Рябининых витаминами: таскал килограммами апельсины да дорогущие бананы. Строжайшим образом проверял уроки, предварительно усадив Альку рядом с собой так, чтобы чувствовать тепло ее тела, давал задание на завтра и исчезал за входной дверью, даже не одарив несчастную ласковым взглядом.

Алька извелась. Сначала каждый день ждала, что уж сегодня он точно не сдержится. После его ухода говорила себе: ладно, сегодня не случилось, но завтра… Завтра — обязательно, никуда-то он теперь от нее не денется! Но 'завтра' плавно перетекало в 'сегодня', Дронов вновь требовательно хлопал по дивану рядом с собой, выслушивал вызубренный материал — и был таков.

Напряжение росло. Вместе с ним росло разочарование. Она ошиблась. Она совсем не нужна ему, как женщина! Он видит в ней только ребенка, школьницу! Он на ней тренирует свои отцовские качества — ведь своих двое подрастает, надо выработать кое-какие навыки общения с детьми в подростковом возрасте!

Алькиному возмущению не было предела. Гад, сволочь! Однажды попробовала назло Дронову не выучить уроки. Просто сидела рядом с ним и молчала.

— Ну? — нетерпеливо спросил Дронов. — В чем дело? Я жду.

— А я не собираюсь вам ничего рассказывать! — дерзко ответила Алька. — Вы мне не отец, вы мне никто, вы мне не указ!

Дронов медленно закрыл учебник, погладил дешевую бумажную обложку крупной ладонью:

— Таааак. Я так понимаю, что делать мне здесь больше нечего. Завтра не жди, — резко поднялся и пошел в прихожую.

Алька застыла. Ну вот, хотела, как лучше, хотела сдвинуть его с мертвой точки, а он… И это что же, всё? И завтра… И послезавтра?.. Всё?

И пусть, пусть уходит! Да кто он такой? Да что он о себе возомнил?! Пуп земли! Вот и пусть убирается к чертовой матери! Подумаешь, прынц какой! А вместо белого Мерседеса — Жигули-шестерка, правда, тоже белые. Вот и пусть себе идет к престарелой жене, а то ишь какой выискался!

Однако лишь только раздался щелчок открывающейся двери, Алька, не соображая, что творит, подскочила, ухватила Дронова за рубашку, уже практически через порог, прошептала громко:

— Я выучу! Я завтра всё выучу!

Дронов не ответил ни 'да', ни 'нет'. Алька даже не была уверена, что он ее услышал. А чтобы меньше волноваться, чтобы не изводить себя безответным вопросом: придет? не придет? — сразу же принялась учить уроки. И за сегодня, и за завтра. Да хоть за всю неделю сразу! Только бы пришел, только бы похлопал требовательно по дивану, указывая, где Альке должно быть в эту минуту!

Пришел. Он все-таки пришел! Внимательно выслушал, проверил дневник — и все, и больше ничегошеньки! Неужели он так ничего и не понял?!

И вот тогда Алька его возненавидела. Страшно, люто. И почему-то дико захотелось ему отомстить. Раз Дронову она не нужна — что ж, ему же хуже! Алька найдет такого, кто не будет пренебрегать ее вниманием! Даже искать не придется! Вон, Кузнецов проходу не дает. Раньше, когда Алька была к нему благосклонна, Витька все больше делал вид, что она ему так, не сильно-то и нужна, и без нее, мол, желающих хоть отбавляй. А как стала Алька его избегать, как стала отбрыкиваться от настойчивых предложений, так в один момент изменился. Внимательный стал, ласковый. Вот и чудненько! Вот и замечательно! В конце концов, о мужских качествах Дронова Алька могла только догадываться. А Витька их уже доказал. Ну что ж, что Альке не сильно-то и понравилось? Можно подумать, ей есть с чем сравнивать! Может, именно так и должно быть, просто она еще ничего в этом не понимает! И уж что Витька умеет делать — так это целоваться! А у Дронова с этим, видимо, очень большие проблемы. Да разве нормальный мужик за три недели таких вот странных отношений не попытался хотя бы поцеловать девушку?! Нееет, это у Дронова какие-то проблемы, а Алька-то тут точно ни при чем, у нее-то всё нормально. Вот прямо завтра же и проверит это на Кузнецове. Тем более что Витьке учиться осталось всего два дня. Двадцать пятого мая у выпускников последний звонок, потом консультации, экзамены… А Дронову пусть будет хуже!


Вместо ненавистной физкультуры Алька заперлась с Кузнецовым в актовом зале, благо Витька когда-то предусмотрительно запасся дубликатом заветного ключика.

Кузнецов втащил слегка сопротивляющуюся (сугубо ради приличия!) Альку на сцену:

— Ну же, ну иди, детка! Давай сделаем это на сцене! Представь себе, что на нас смотрит вся школа. Давай-ка покажем им высший класс!

И Витька жадно впился в ее губы. Руки в это время лихорадочно расстегивали пуговицы Алькиной простенькой светло-бежевой блузки.

— Алле ап! — и Кузнецов лихо зашвырнул блузку на стулья первого ряда. Буквально через мгновение там же оказался Алькин бюстгальтер.

Витька чуть склонился, ухватив губами ее сосок, больно прикусил его. Алька поморщилась. Почему-то было не только больно, но и жутко противно. Вот Дронов, помнится, только прикоснулся к ее груди, и все, и Алька уже пропала, а тут… Даже не возбуждает ни капельки. Впрочем, она, наверное, просто не подготовилась морально. Вот сейчас, вот еще минуточку, и она что-то почувствует…

Почувствовала. Когда Витькина потная рука скользнула под юбку, намереваясь пробраться под плотную резинку трусиков, Алька почувствовала жуткий прилив тошноты.

— Подожди, — попыталась она отодвинуться от Кузнецова. — Не спеши.

Надеялась, что если Витька даст ей еще немножко времени, у нее все получится, она сумеет отомстить Дронову. Даже еще и удовольствие от этого получит. Пусть не от самого Кузнецова, так хоть от мести.

Однако Витька не был намерен отступать:

— Ну же, детка, урок скоро кончится. Ну давай. На нас же вся школа смотрит, ты должна постараться…

Альку чуть не вывернуло наизнанку. Боже, и как она раньше позволяла ему такие гадости? Он же такой противный, фу! Дронов, конечно, сволочь и заслуживает страшной мести, но уж лучше Алька отомстит ему как-нибудь потом, когда на горизонте появится другой кандидат. А может, он еще одумается? Может, когда-нибудь ему самому надоест эта дурацкая игра в школу, и тогда?..

В любом случае, не стоит размениваться на разных кузнецовых. Месть местью, но не за счет же самоуважения!..


И пришлось Альке смириться. Правда, уроков им уже не задавали — ну какие уроки, когда выставлены не только четвертные, но и годовые оценки? Но Алька упорно писала в дневник несуществующие домашние задания, опасаясь, как бы Дронов не ушел раньше времени на каникулы.

Пришло тридцатое мая. И теперь самый бестолковый человек должен был бы понять, что уроков больше не будет. Поймет ли это Дронов? Поймет, поймет, утешала себя Алька. Ну ведь не станет же он терпеть целых три месяца, чтобы снова увидеть ее, прикрываясь все той же опротивевшей игрой в школу?!

Однако Дронов то ли забыл, что учебный год заканчивается 31 мая, то ли ему и в самом деле уже ничего не было нужно от Альки, однако, привычно проверив уроки, он столь же привычно встал и направился к двери. И ни словечка, ни полсловечка!

Алька готова была разорвать его на куски от злости. Готова была плакать от обиды, выть в голос от тоски и разочарования. Неужели всё?! И она целый месяц напрасно зубрила уроки?!!

Дронов уже взялся за дверную ручку.

— Послезавтра каникулы, — осмелилась намекнуть Алька.

Дронов застыл на мгновение. Ответил, не оглядываясь:

— Что ж, значит, три месяца ты свободна.

И всё? Вот так просто — свободна, и всё?!

Однако же он почему-то не ушел, даже замок так и не открыл, хотя по-прежнему не убирал от него руку. Но и к Альке не поворачивался, словно бы не решаясь взглянуть в ее глаза, увидеть в них бесконечное разочарование. Стоял, словно ожидая чего-то, и сам не зная, чего именно…

Алька не выдержала первой. Прижалась к нему, словно в последнем порыве. Обхватила его сзади, уткнулась носом между лопаток, и вдыхала одуряющий горьковато-цитрусовый аромат. Дронов же словно и не заметил этого. По крайней мере, никак не отреагировал. Стоял чурбан чурбаном.

И это отрезвило Альку. Его реакция, вернее, полное отсутствие таковой, звонкой пощечиной отдалось в ее душе. Алька отшатнулась, отвернулась от него и пошла в комнату. Медленно-медленно, словно каждый шаг давался ей несусветно тяжело и болезненно. Все ждала — сейчас щелкнет замок, и ее ожидания, ее мечты, ее наивные надежды окажутся похороненными заживо…

Но замок молчал. Тишина давила, оглушала. Впрочем, тишины как таковой не было, просто Алька не улавливала никаких звуков, полностью сосредоточенная на своей беде, на ожидании похоронного щелчка замка. А потому и не услышала шагов за своей спиной. И объятия Дронова вновь оказались для нее такими же неожиданными, как и в первый раз.

Вот только теперь Дронов довольствовался легкими объятиями. И руки оставил, не наглея, поверх майки, в аккурат на талии. Прошептал жарко прямо в ухо, вызвав у Альки крупную дрожь по всему телу:

— Ты ведь еще маленькая… Ты уверена?..

Алька не ответила. Откинула голову назад и чуть-чуть набок, прижимаясь к Дронову, подставляя шею под поцелуй, красноречиво вытянула майку из под его рук, словно бы нечаянно оставив одну из них при этом не на талии, а несколько ниже. Так, что половина его ладони лежала теперь на талии, а вторая — поверх трусиков. Положение же второй руки Дронов исправил сам — 'согласно штатному расписанию'. И Алькина грудь опять словно бы сама впрыгнула в его ладонь. Теперь все было почти как тогда. Вот еще бы…

Дронов сам вспомнил, где согласно тому же 'штатному расписанию' должен быть 'разведчик'. Вот только не стал спешить, как в первый раз. Мучил Альку, пробираясь к заветной цели бесконечно долго, буквально по миллиметру. И, едва 'вражеский лазутчик' нарушил границу, из Алькиной груди вырвался все тот же не то вздох, не то стон. И тело, как и в первый раз, приглашающе выгнулось навстречу.

— А мать?.. — хрипло спросил Дронов.

— Не бойся, — еще теснее прижимаясь к нему, так же хрипло ответила Алька. — Она теперь каждый вечер предупреждает о своем появлении условным звонком. Думает, что мы каждый день делаем это…

— Тогда не будем ее разочаровывать.

'Разведчик' покинул гостеприимное логово условного противника. Алька разочарованно ахнула. Но она зря волновалась — Дронов, по-прежнему прижимая драгоценную ношу к себе, приподнял Альку и отнес на диван. И тогда 'лазутчик' вернулся на положенное место. И даже не один — прихватил с собою соратника. Но к великому Алькиному сожалению, снова ненадолго. Чтобы скоро уступить место 'основным силам противника'…

Если бы Алька могла о чем-то думать, она бы расхохоталась. А может, расплевалась бы. Потому что Витька Кузнецов, оказывается, сущее дитя, притом дитя неумелое. И сам он… Но в те мгновения Алька ни о чем не могла думать. Даже радости не было. А то, что она чувствовала, при всем своем желании не смогла бы описать словами. Потому что сочинять стихи никогда не умела, а описать свой восторг прозой — значит, унизить, бесконечно умалить его. Одно знала в то мгновение, впрочем, знала даже не задумываясь, не размышляя, просто на уровне подсознания: что бы ни произошло с ней в дальнейшем, что бы ни произошло с Дроновым, что бы ни произошло между ними — она никогда в жизни ни о чем не пожалеет.

Увы — к бесконечному сожалению обоих, и 'основные силы противника' не могли находиться на чужой суверенной территории вечно. Пришли, побезобразничали немножко, пошалили, порезвились вволю, доставив немалое удовольствие обеим сторонам 'военного конфликта', и отступили, невзирая на усилия хозяйки не выпускать пленных обратно…

Ноги затекли в неудобном положении, коленки саднило от трения о жесткое покрывало дивана. Но Алька этого не замечала. А может, даже от этого получала удовольствие? Вот только было немножечко обидно, что уже все между ними произошло, а Дронов ее даже ни разу не поцеловал. Как-то это неправильно. Обычно ведь все начинается с поцелуев, а Дронов почему-то сразу 'в дамки' полез. Теперь-то уж ему не до поцелуев. Алька читала в женских журналах, что женщину после 'того' тянет на ласки, а мужику уже ничего не надо. Ведь и Кузнецов после 'этого' никогда не целовался, только до. Ну что ж, раз после ласка не нужна, Алька не будет к нему ластиться. А то вообразит себе, что она от него без ума. Еще чего!

Дронов не сводил с Альки глаз. Смотрел серьезно, и как будто ждал чего-то. Алька удивилась — чего ждать-то, если уже все было?

Не дождавшись, Дронов молча направился к двери. А Алька и не возражала. Уверена была — никуда-то он от нее теперь не денется!

Дронов вновь прикоснулся к замку. И вновь замер, словно выжидая. Потом резко повернулся:

— Аля… Тебе понравилось?

'Аля'? Она привыкла, что все вокруг звали ее Алькой. Учителя в школе так и вовсе фамилией обходились. Разве что мать, когда сильно злилась на нее, иногда называла Алей. Но у матери это получалось сухо и словно бы оскорбительно. У Дронова же получилось как-то особенно нежно, даже трепетно, у Альки аж поджилочки затряслись. Вот только что за дурацкий вопрос: 'понравилось ли'?

— А ты сам не понял? — спросила Алька.

— Мне показалось…

— Больше доверяй своим чувствам, — хихикнула Алька. И вдруг вспомнила: — А как тебя зовут?

Дронов опешил. Улыбнулся неловко:

— Вообще-то я Вова. Володя. Владимир.

— Вовчик, значит, — сказала Алька, словно бы пробуя его имя на вкус. — Нет, никакой ты не Вовчик. Ты Дронов.

Дронов почему-то посерьезнел. Повторил вслед за нею:

— Я — Дронов.

Смотрел на Альку долго-долго, словно пытаясь запомнить на веки вечные. Вдруг притянул ее к себе, впился в губы жадно, чуть покусывая, а руки привычно полезли под любимую Алькину маечку, под которой не было ровным счетом ничего. А Альке снова было смешно. Надо же, какая же она дурочка! И она считала, что Кузнецов здорово целуется?! Ой, какая глупая!..


Потом было лето. Это было самое замечательное в Алькиной жизни лето! Правда, каникулы-то были только у нее, а потому целыми днями она пропадала у Дронова в комплексе. К ее бесконечному изумлению, он не скрывал их отношения ни от сотрудников, ни от друзей. Даже в гости ходил только с нею, не оставляя Альку без внимания и на один день. Вот только от соседей скрывались, причем в большей степени это была Алькина инициатива. Чтобы Дронов не стоял подолгу перед ее дверью, рискуя быть замеченным чужими любопытными взглядами, Алька отдала ему запасные ключи, и теперь при желании Дронов мог прийти в любое время.

Валентина с детьми по обыкновению на все лето уехали в Гнилушки. И влюбленные могли уже не прятаться от Анастасии Григорьевны — Алька могла бы на все три месяца перебраться к Дронову, он ведь сразу предложил ей такой вариант. Однако та отказалась. Не из особой порядочности — порядочные девушки вообще не связываются с женатыми мужчинами. Алька просто старалась не думать о его семье, о том, что своей любовью делает огромную пакость тете Вале. И вот как раз для того, чтобы не думать об этом, не чувствовать себя последней сволочью, она и отказалась от предложения Дронова. Не то что жить там не смогла бы — она вообще никогда не заходила в его квартиру. Там ведь на каждом шагу — напоминание о тете Вале и детях, а значит, об Алькиной подлости.

Иногда по выходным они садились в машину Дронова и ехали в Москву. Он водил Альку в Третьяковку и театры, но той больше всего нравилось бывать в Парке Горького. Живопись, искусство — это, конечно, хорошо, но Алька-то еще была ребенком, к тому же детство у нее было несколько ущербное, словно бы недогуленное. А потому ей так хотелось порезвиться, покататься на каруселях, на американских горках. Что может быть лучше, чем когда от скорости и перепадов высоты дух захватывает, когда, кажется, от страха и ужаса сердце вот-вот остановится, разорвется, а ты прижимаешься спиной к любимому, уверенная в том, что он защитит. Что может быть лучше вот этого симбиоза ужаса и бесконечной любви и счастья?!

Но все хорошее когда-то кончается. Кончилось и их лето. Вернулись в город Валентина и дети. Впрочем, их возвращение не означало ровным счетом ничего — Альке даже казалось, что Дронову абсолютно все равно, догадается супруга о его неверности или нет. Однако вопросов относительно супружеской жизни любимого никогда не задавала.

Как ни странно, но гораздо большим препятствием их отношениям стала не семья Дронова, а Алькина школа. Мало того, что она пропадала там по полдня — это Дронов принимал нормально, как должное. В конце концов, он тоже не на пляже загорал целыми днями. А вот подруги, одноклассники… За лето, проведенное со взрослым человеком, Алька, оказывается, безумно соскучилась по сверстникам. И с самого начала сентября бесконечной чередой пошли вечеринки, сабантуйчики, походы в кино и на дискотеки с друзьями.

Сначала Дронов терпел молча, как неизбежное зло. Но уже в середине октября стал проявлять неудовольствие тем, что в Алькиной жизни есть кто-то кроме него, даже если этот кто-то и не является его соперником. Он не хотел ее ни с кем делить, даже с подругой Жанной.

Алька ходила счастливая — еще бы, из-за нее убивается взрослый мужик. Ревнует. Значит любит. Вот и пусть ревнует. И все чаще проводила вечера вне дома, без Дронова. Не назло ему, а так, скорее из вредности. А если и назло, то самую капелюшку. Потому что сама чувствовала дикую от него зависимость, потому что не желала менять в их отношениях ровным счетом ничего. Потому что и сама не могла подолгу оставаться без него. Да что там — уверена была, что без Дронова не выживет. Вот не дай Бог пропадет он из Алькиной жизни — и все, и она пропадет. Потому что сама жизнь для нее — это Дронов. Или Дронов — это жизнь? Так или иначе, а он занимал в Алькиной жизни не менее трех четвертей места.

Но в том-то и дело, что самому Дронову этих трех четвертей было недостаточно, он претендовал еще и на четвертую. Возможно, будь Алька постарше, она и сама бы с удовольствием отказалась от этой четверти, подарила бы ее Дронову без сожалений. Но она была еще так молода, ей так хотелось разнообразия! А какое разнообразие с Дроновым? Каждый день — одно и то же: из школы — к нему в комплекс, вечером — домой, а завтра — снова в школу. Скуууука!

Альке гораздо больше нравился другой график. После школы она предоставлена сама себе: может дома посидеть, может с Жанкой побеситься, может сходить в кино с ней же, а может и завалиться на какую-нибудь веселую вечеринку. На дискотеке опять же потусоваться, а то, глядишь, и потанцевать с каким-нибудь красавчиком. А вот уже поздно вечером, когда она соизволит явиться домой, Дронов, услышав, что она вернулась, воспользуется своими ключами и они закроются с ним в ее крошечной спаленке. Пусть и в тесноте, но уж точно не в обиде. Как бы ни страдал Дронов оттого, что ему там буквально ноги девать было некуда, а Альке даже в этой каморке было с ним безумно здорово. Причем одинаково хорошо было заниматься любовью или просто так лежать, прижавшись друг к другу, или же смотреть фильм в комнате, опять же прижавшись друг к другу. И мать помехой не была, даже если и сидела в соседнем кресле.

А вот Дронову такой график был не по душе. Настолько не по душе, что скоро Альке пришлось принять ультиматум.

— Аля, — холодно произнес он. — Так больше продолжаться не может. Я понимаю, что ты еще слишком молода, но ты должна считаться со мной. Я приму любое твое решение. Но так, как сейчас, продолжаться не будет. Или ты будешь только со мной, или только с друзьями. Выбирать тебе.

Алька возмутилась:

— По-твоему, это честно? У тебя будет и жена, и любовница, а у меня — только ты?

Дронов горько усмехнулся:

— И ты думаешь, что я у нее есть? Боюсь, сама она так не считает. Аль, давай не трогать эту тему. Ты очень многого не знаешь, да и не надо тебе это знать. Пока не надо. У нее я только ночую, все остальное время — я твой. Только твой.

Алька возмутилась:

— Ничего себе — 'только ночую'! Давай я тоже буду с кем-нибудь 'только ночевать'!

— Я тебе поночую! В моем случае 'ночую' значит — просто сплю. Именно сплю, а не… Ну, сама понимаешь.

— Ага, — воскликнула Алька. — Только спишь! И никакого секса! А дети твои — от святого духа! Ладно, Дронов, хватит. Я прекрасно понимаю, что такое жена. И что такое муж, кстати, тоже понимаю. Как и то, что у каждого супруга имеются перед половиной определенные обязанности. И не надо мне вешать лапшу на уши, хорошо? Потому что тогда и я начну тебе ее вешать. И вообще! Ты мне не муж, ты мне не отец. И ты не можешь мне указывать, как я должна проводить свободное время! Он мне еще ультиматумы ставить будет! Не нравится — вали к жене! Она мне за это только спасибо скажет!

— Ах, спасибо?! Ну что ж, может, и скажет. Жди.

Дронов развернулся и ушел.

Алька поморщилась. Ну вот, опять поссорились. Последнее время они ссорились едва ли не каждую неделю. Ну да ничего, он ведь долго без нее не выдержит, завтра же прибежит, как миленький! Ну, может послезавтра…


Прошла неделя, другая. Прошел месяц. Дронова не было. Вернее, он по-прежнему появлялся пару раз в неделю с продуктовыми пайками, подкидывал Анастасии Григорьевне деньжат, ведь Алька еще в начале лета уволилась с почты. Однако в Алькиной жизни Дронова больше не было. Даже если и сталкивался с ней нос к носу дома — делал вид, что не замечает, просто ставил продукты в холодильник и уходил, не сказав и слова, даже не взглянув на Альку.

Казалось бы — свободна, гуляй не хочу! Вот именно, 'не хочу'. Потому что когда можно, оказывается, это не так интересно. И вообще, зачем ей все эти вечеринки-сабантуйчики, киношки-дискотеки, если даже там она каждую секундочку думает только о Дронове? Не один раз уже Алька пожалела о своей опрометчивости. Вот если бы Дронов поставил ей этот ультиматум еще раз, она бы с радостью его приняла. Естественно, в его пользу. Потому что оказалось, что без него ей не нужен никто и ничто. Потому что без него и жить-то не хочется. Если и жила Алька эти бесконечно долгие недели без Дронова, то только ожиданием, что он одумается, и у них снова все будет, как прежде.

Ах, как Альке хотелось быть гордой! И была ею! Когда сталкивалась в собственной квартире с Дроновым, демонстративно отворачивалась в сторону: мол, представь себе, мне и без тебя неплохо живется! А у самой-то кошки на душе скребли. Сначала уверена была, что он долго не выдержит, что смягчится, упадет к ее ногам и будет молить о прощении. Еще как будет! Как миленький! А она еще покочевряжится для видимости, чтоб на будущее не слишком-то воображал из себя.

Однако время шло, и уверенность в скором примирении уходила вместе с ним. Надежда таяла с каждым днем. И на сердце было так тоскливо, так муторно. И жизнь стала пустая и бессмысленная, мир — серый. И Алька уже не ходила ни в кино, ни на дискотеки. Целыми днями сидела дома в ожидании Дронова. Лишь только слышала, как в двери ворочается ключ, так и летела навстречу, надеясь, что вот сегодня…

… Дронов поставил пакет на стол. Вытащил свертки, разложил в холодильнике. Алька стояла в дверях, наблюдая за ним. Решила — раз сам не понимает, что она готова его простить, надо намекнуть. Ну ведь сообразит же, что она не просто так стоит, что готова к примирению! Однако Дронов молча отодвинул ее из прохода и, сделав единственный шаг, оказался уже в прихожей. А там ведь и до выхода всего один шаг…

Алька не выдержала:

— Сволочь ты, Дронов!

Тот задержался у двери, однако даже не оглянулся. Стоял, ожидал чего-то.

— Какая же ты сволочь! — отчаянно повторила Алька. — Ты ведь давным-давно все понял, только из сволочизма молчишь!

По-прежнему не оглядываясь, словно бы обращаясь к двери, Дронов спросил равнодушно:

— Что, по-твоему, я должен был понять?

Алька притихла. Вот ведь гад какой! Специально изображает из себя тупого, только бы унизить ее!

Не дождавшись ответа, Дронов лязгнул замком.

— Вот я и говорю — сволочь! — обиженно воскликнула Алька. — Ведь ты же не хочешь уходить! Ты только хочешь, чтобы я сама сказала!

— Так скажи, — глухо ответил Дронов, все так же обращаясь к двери.

Алька молчала. Молчал и Дронов. Прошла минута, может, две. Дронов вновь лязгнул замком.

— Ну хорошо, хорошо, — не выдержала Алька. — Ты победил! У меня не получается без тебя. И тебе ведь так же плохо, я знаю! Просто ты сволочь, Дронов! Ты такая сволочь!

И Алька набросилась на него с кулаками. Правда, колотила она его несильно, просто от отчаяния не столько даже била, сколько стучалась в его спину:

— Сволочь, какая же ты сволочь, Дронов!

Дронов повернулся к ней, схватил ее за руки, спросил с плохо затаенной угрозой, пристально глядя в ее глаза:

— То есть ты согласна, чтобы вся твоя жизнь состояла только из меня?

Алька кивнула.

— И больше не будет походов в кино с кем бы то ни было кроме меня?

Алька кивнула.

— И никаких вечеринок, никаких дней рождения без меня?

Алька кивнула.

— Никаких выбрыков? Только я? Куда бы ты ни захотела — только со мной? Куда бы я ни захотел — только с тобой?

Алька кивнула.

— Потому что ты меня безумно любишь и тебе никто кроме меня не нужен?

Алька покачала головой:

— Потому что я тебя ненавижу и у меня никого кроме тебя нет!

— Тогда, чтобы ты еще больше меня ненавидела, пять раз в неделю, а может, и все шесть, будешь ходить на какие-нибудь секции. И тебе скучать не придется, и я буду спокоен.

— Нет! — воскликнула Алька. — Я спорт терпеть ненавижу! Не хочу, не буду!

— Необязательно спортивные, — успокоил ее Дронов. — У нас куча всяких секций, кружков, клубов и вообще чего угодно. Хочешь — на народные танцы иди, хочешь — на бальные, хочешь — на современные. Или на аэробику, например — очень полезная штука.

— Мне аэробика без надобности, у меня конституция худая, как у матери, я не растолстею…

— Неважно, — притянул ее к себе Дронов. — Лишь бы всегда была у меня под рукой, в поле зрения. Иначе я сойду с ума от ревности.

Алька уткнулась в его грудь:

— Какой ты все-таки гад, Дронов! А если бы я промолчала, ты еще долго бы дулся?

— Я не дулся, глупая. Я просто не могу ни с кем тебя делить. Мне легче, когда тебя у меня совсем нет, чем когда ты вроде бы есть, но не со мной. Я бы не отступил.

Алька рассердилась:

— Получается, ты гордый, а я — дерьмо собачье?

— Нет, ты просто дурочка. Маленькая глупая дурочка, без которой мне очень плохо. А я не гордый. Это ведь не гордость, так — одно сплошное упрямство. И слава Богу, что ты не такая же упертая, как я…

Дронов наклонился, захватил своими губами Алькины, и тут же выпустил. Прошептал нежно:

— Аля…

И вновь поцеловал. Долго, жадно, словно истомившийся от жажды путник припал устами к прохладному ручью. А руки уже привычно прокладывали путь под любимую Алькину розовую майку с размытым от бесконечных стирок рисунком…


С тех пор у Альки больше не было друзей. Приятелей, знакомых хватало — и в школе, и в комплексе. А вот друзей больше не было. Даже Жанка, самая лучшая, самая близкая подруга, и та тихонько отошла в сторону. За неимением Альки нашла себе другую подружку. Да и кто бы мог упрекнуть ее в предательстве? Ведь у Альки теперь был Дронов.

В школу они больше не играли — отпала необходимость. Они вообще больше не играли. Альке пришлось стать взрослой. Правда, она была как бы полувзрослой: вроде и вела взрослую жизнь, но сама ровным счетом ни за что не отвечала, ничегошеньки от нее не зависело. У нее была одна обязанность — быть рядом с Дроновым. И эта обязанность ее ни капельки не угнетала, вовсе нет, скорее даже наоборот.

А вот смеялась Алька все реже — не было повода. Дронов — взрослый серьезный человек, бизнесмен. Ибо, занимая должность директора спорткомплекса, занимался не столько административной деятельностью, сколько коммерческой. Комплекс был большой, просторный. Современный, одним словом. Жизненного пространства хватало всем желающим. И если эти желающие имели весьма отдаленное отношение к спорту, это не мешало им арендовать залы, зальчики, студии, кабинеты и даже подвал с чердаком. Альке волей-неволей приходилось вариться в этом соусе, а для веселья там поводов не обнаруживалось.

Алька занималась аэробикой и современными танцами. Пошла туда не столько по велению души, сколько по настойчивому требованию Дронова. Впрочем, быстро втянулась и даже стала получать некоторое удовольствие. После школы бежала в комплекс, как на работу. В кабинете Дронова кое-как делала уроки, да и то, если Дронов сильно настаивал. Потом приходило время тренировок или репетиций, и Алька пару часов с удовольствием занималась — хоть какое-то разнообразие, не все же в постели кувыркаться.

Собственно, как-то постепенно постель как понятие перестала доминировать в их отношениях. Нет, никто и не думал переводить отношения в платоническую плоскость, ни в коем случае! Физическая близость по-прежнему занимала приличный объем времени и чувств. Но если первое время их, по большому счету, только секс и объединял, то теперь он словно бы отошел на второй план. Причем, не по времени, необходимости или частоте 'сеансов', так сказать. А по ощущениям.

Вернее, ощущения от близости не притупились, нет. Скорее, они перестали быть новыми, а от того особенно острыми. И на первый план неожиданно, пожалуй, для обоих выступила близость духовная. Неожиданно — потому что как Дронов, так и Алька изначально жаждали именно физической близости. Алька была еще совсем молоденькой, совсем неопытной девчонкой, ей так хотелось узнать — что же 'это' такое, и какое оно должно быть на самом деле, ведь Кузнецов не продемонстрировал ей ничего интересного в этом плане. Дронов же и вовсе, вероятнее всего, ни о чем ином, кроме секса, и не помышлял. Однако рядовая интрижка каким-то невероятным образом затянулась, и даже переросла в нечто большее — настолько большее, что оба с трудом обходились друг без друга.

Разговаривали они немного. Если Алька не была на тренировке, то сидела у Дронова в кабинете. Она могла делать уроки или читать, могла просто смотреть телевизор или видик. Дронов занимался делами, не обращая на Альку, кажется, ни малейшего внимания. Однако обоим было так уютно, так спокойно на душе, что не хотелось даже секса. Казалось, предел счастья — это просто быть рядом, находиться в одном помещении. И, как приправа к основному блюду — восхитительная физическая близость.

Альке было хорошо, ее все устраивало в жизни. И сама не замечала, что почти уже перестала смеяться. В неполных семнадцать ей пришлось стать взрослой женщиной.


Было воскресенье. А этот день выпадал из остальной недели, так как не было нужды тащиться ни в школу, ни в комплекс. Это был сугубо Алькин день. Ну и, конечно, Дронова — куда от него денешься? Но строгого расписания этот день все-таки не имел. Кроме самого-самого утра. Едва проснувшись, Алька непременно принимала ванну.

Душ душем, это была обычная гигиеническая процедура, не более. А вот купаться в ванне Алька просто обожала. Залезала в почти еще пустую ванну, настраивала напор воды необходимой температуры, непременно погорячее, и… начинала концерт. Алька до самозабвения любила петь. А в ванной была прекрасная акустика. Обычно купание (или импровизированный концерт?) длилось часа два. Вода в ванне остывала, Алька подливала горяченькую и снова пела, пела, пела. Она знала много песен, и редко выходила из ванны, не исполнив хотя бы треть репертуара.

Едва Алька закончила исполнение очередной арии, как дверь в ванную открылась. Хотела было возмутиться — чего это мать мешает, ведь знает же, что ванная занята на целое утро! — но сменила гнев на милость, увидев Дронова.

— Это кто тут у нас так замечательно поет? — раздеваясь, спросил Дронов. — Ты не возражаешь, если я составлю тебе компанию?

Это было что-то новенькое. С одной стороны — почему бы и нет? С другой…

— Да ты что? С твоими ногами?! Дронов, мы же вдвоем не поместимся! Твои ноги займут всю ванну!

— А вот мы сейчас и проверим, — заявил Дронов, нагло нарушая Алькино личное пространство.

И действительно, поместились. Не без труда, правда. И в воде-то они были лишь по пояс, потому что ванна была стандартная, рассчитанная сугубо на нормального советского человека, того самого 'облико морале', который принимает ванну в гордом одиночестве. Мокрому телу, оказавшемуся вдруг вне воды, было несколько холодновато, однако объятия Дронова эту ситуацию тут же исправили. Алька откинула голову назад, на плечо Дронова, прикрыла глаза, наслаждаясь моментом. Дронову же этого, казалось, не совсем достаточно для счастья:

— Ну, соловушка, чего замолчала? Я, между прочим, пришел концерт послушать. У меня в квартире не очень хорошо слышно. Вернее, хорошо — у нас ведь одна система вентиляции — но не так хорошо, как здесь.

— Иди ты, — огрызнулась Алька, уверенная в том, что Дронов шутит.

— Нет, Аль, правда, — Дронов прижал ее к себе покрепче, поцеловал в шейку. — У тебя здорово получается, серьезно. Я вот знаешь что подумал? Ты ж в курсе, что у нас музыканты студию арендуют? Ну, раньше их ВИА называли, а теперь почему-то всё больше группами обзывают. Почему бы им тебя не взять в солистки, а? Надо бы подкинуть мыслишку. Я так думаю, они на этом не проиграют, а то, глядишь, и выиграют.

— Дронов, отстань, а? — чуть огрызнулась Алька. — Мне твоих танцев с аэробикой во как хватает! Или я тебе надоела и ты таким затейливым способом решил от меня избавиться? Мол, и ни при чем совсем, просто времени не хватает?

— Нет, Аля, ты неправа, — как-то слишком нежно возразил Дронов, привычно лаская Алькино тело. — По-моему, это замечательная идея. Почему нет, если ты действительно отлично поешь? Давай попробуем, а? Вдруг что-то получится?


Так что Дронов сам во всем виноват, никто за язык не тянул. Если бы не его замечательная идея, глядишь, Алька до конца дней оставалась бы его любовницей. А может, что-то другое бы вмешалось, развело влюбленных в разные стороны? Так или иначе, но трещинка образовалась именно из-за Алькиного пения.

Нельзя сказать, что руководитель той группы был в восторге от предложения Дронова. Однако спорить не стал — кто его знает, а вдруг арендную плату повысит? Куда полезнее выслушать его протеже, а потом уж отказываться. Мол, голос слабоват, или со слухом нелады, или еще чего. Но, устроив прослушивание, руководитель свое мнение поменял кардинально. Да, таки им действительно нужна солистка, и даже удивился — как же они раньше-то без Альки обходились?

Времени на все не хватало, и Алька отказалась от аэробики. В остальном же все оставалось по-прежнему: школа, комплекс, танцы, репетиции. И Дронов, Дронов, Дронов. Скучать не было возможности, а потому время летело стремительно. Но и Алька, и Дронов словно бы напрочь забыли о выпускных экзаменах. Только в середине мая Дронов опомнился:

— Аль, а как же с экзаменами? Ты же совсем не готовишься!

— Подумаешь, — фыркнула Алька. — Как-нибудь сдам. Уж троечки-то поставят, куда на фиг денутся?

— Троечки? — возмутился Дронов. — Да ты что?! Куда ж ты с тройками поступишь?!

— А я и так никуда не поступлю, — спокойно ответила Алька. — Даже пытаться не буду. Куда мне поступать с моим-то аттестатом?! Я ж никогда ни в какие институты и не собиралась. Мне мама еще в детстве объяснила, что нужно работать. Ну куда мне учиться, Дронов? Мне матери надо помогать, она ж у меня старенькая. Я еще, наверное, в первом классе знала, что после школы пойду работать, чтобы маме было легче.

— Так а я на что? Я что, недостаточно помогаю?!

Алька пожала плечом. Она действительно не знала об этом ровным счетом ничего. Разве только видела, как Дронов без конца тягает им пакеты с продуктами, а остальные вопросы они с матерью решали самостоятельно. Мать перестала работать прачкой, а вот из булочной уходить пока не собиралась. Альке причины не озвучивала, да та сама догадывалась: мать просто не была уверена, что Дронов у них надолго.

— Не знаю. Жить мы, конечно, стали лучше, это сто процентов. А что да как?.. Да даже не в этом дело, Дронов. Я знаю, что ты помогаешь, и мне этого достаточно. Тут дело в другом. Понимаешь, я ведь с самого детства готовила себя к тому, что буду как мама. То есть высшее образование — не для меня, потому что некогда учиться, надо матери помогать. А потому училась всегда через пень колоду. У меня ж аттестат будет еще тот! Дай Бог, чтоб средний балл был хоть чуть-чуть выше тройки!

Дронов притих. Подумал-подумал, сказал:

— Да, как-то я упустил этот момент. Еще ведь можно было многое исправить. Мне бы уроками с тобой заниматься, как раньше, а я… Забыл, что с малолеткой связался, — он улыбнулся, чтоб Алька не обиделась на 'малолетку'. — Что ж теперь делать, а?

Алька огрызнулась:

— А ты найди себе другую малолетку, которой еще можно помочь.

— Да? — удивился Дронов. — И правда, как все просто. Как же я сам не додумался? Точно. И вот тогда я учту все ошибки. А может, даже исправлю.

Алька обиженно отвернулась.

— Аль, ну ладно, я же пошутил, — Дронов обнял ее сзади, чмокнул в макушку. — Ребенок ты еще. Дитя малое. Куда ж мне тебя девать-то после школы?


Девать никуда особо не довелось, все устроилось словно бы само собой. Алька уже давно была своим человеком в комплексе, знала все, с ним связанное, как свои пять пальцев. А потому как-то так совершенно естественно оказалась маленьким начальником над многочисленным спортивным и хозяйственным инвентарем, то есть завхозом. Впрочем, особо перетруждаться не приходилось, в основном по-прежнему львиную долю времени проводила в кабинете Дронова.

Основная же жизнь начиналась у Альки по вечерам, на репетициях. Она и сама удивилась, как в ее голову раньше не приходила мысль о пении. Ведь даже не мечтала о сцене, с малолетства готовила себя к тяжелой судьбе, по стопам матери. А потому пение свое рассматривала сугубо как хобби. Теперь же оказалось, что пение — едва ли не главная составляющая ее жизни, куда даже большая, нежели Дронов. Потому что Дронов к тому времени стал обыденностью, прозой жизни, а пение в тот момент казалось нескончаемым праздником.

Группа 'Завтра', чьей солисткой ныне и являлась Алька, периодически давала концерты на предприятиях городка, в основном по большим и малым праздникам. Потом и вовсе их пригласили работать в ресторане 'Горизонт'. Дронов страшно возмущался, но поделать ничего не мог — Алька ведь уже попробовала наркотик под названием 'Сцена'. Конечно, не особо приятно петь для пьяных рож, равнодушно жующих котлеты 'По-киевски' или 'Столичный' салат, но Алька их просто не замечала. Она пела не для них, она всегда, изо дня в день, пела только для себя самой, потому что получала от собственного пения куда больший кайф, чем все слушатели, вместе взятые.

Дронов пытался ее отговорить:

— Аля, ты пойми, в ресторане ты ничего не добьешься. Ты только потеряешь себя!

— Предложи альтернативу, — равнодушно возразила Алька, использовав модное ныне словечко, введенное в обиход Горбачевым. Оно-то, может, и существовало раньше, да для Альки это было что-то новое.

Дронов запнулся. А и правда, что он мог предложить взамен?

— Аля, ну как же ты не понимаешь?! — возмутился он. — Ты пропадешь в ресторане! Все эти пьяные рожи…

— К твоему сведению, — холодно прервала его стенания Алька, — я там не водку пью, я там пою. А что там делают остальные — меня абсолютно не касается. Если тебе так не нравится ресторан, найди мне другое место, где я могла бы петь и получать за это деньги.

— Тебе не хватает денег? — возмутился Дронов. — Да я…

— Меня, Дронов, меньше всего на свете волнуют деньги. То есть пока ты рядом — они меня вообще не волнуют. Но кто знает, как долго ты будешь рядом? Я не могу зависеть от тебя всю жизнь, я должна зарабатывать сама.

Дронов уставился на нее:

— Аля, что ты говоришь?! Я буду рядом всегда! Не смей даже и думать…

— Что мне думать, — вновь перебила его Алька, — я как-нибудь решу сама. Сегодня мы вместе, а про завтра зарекаться не стоит. И вообще, Дронов. Нравится тебе или нет, но я хочу петь. В данный момент я могу петь только в ресторане. Подвернется возможность выйти на настоящую сцену — я буду петь там. Но я всегда буду петь, понял? И не забывай, пожалуйста, что это именно ты привел меня на сцену.

Крыть Дронову было нечем. Да, все так, он сам, собственными стараниями привел ее в ресторан. А теперь каждый вечер сходит с ума, ловя жадные похотливые взгляды пьяных мужиков, устремленные к повзрослевшей и такой яркой Альке, сверкающей люрексом и стразами на невысокой сцене. Ему оставалось только сжимать в бессилии кулаки и терпеливо ждать закрытия ресторана, чтобы потом везти Альку домой.

Выбора у Дронова, вроде бы, и не было, однако мириться с такой ситуацией ему очень уж не хотелось. Стал наводить справки, искать выхода на кого-нибудь, имеющего непосредственный выход на людей из шоу-бизнеса. Поначалу эта идея ему самому казалась абсолютно нереальной, однако верно кто-то подметил, что для связи с любым человеком на земле необходимо сделать семь шагов. Именно семь звеньев имеет любая цепочка, нужно только правильно разыскать эти звенья, то есть обратиться именно к тем людям, которые могут привести к следующему звену. И старания Дронова увенчались успехом. Он только хотел убрать из Алькиной жизни ресторан, хотел помочь ей выйти на большую сцену. Не ради того, чтобы осуществилась самая большая в Алькиной жизни мечта — сугубо ради себя самого, чтобы не страдать каждый вечер от чужих вожделенных взглядов, устремленных к его Альке. А в результате сам привел в ее жизнь Загоруйко. Никто не виноват, сам, сам, собственными руками все разрушил…


Загоруйко оказался продюсером. В то время это было иностранное, не особо привычное и понятное россиянам слово, за которым стояла еще более непонятная профессия. Впрочем, если Загоруйко и был продюсером, то, скорее, начинающим, или же просто не особенно удачливым, потому что имя его совершенно не было известно широкой публике. По крайней мере, ни Дронов, ни Алька его имени раньше не слышали.

Сначала Дронов отправил ему кассету с записью группы 'Завтра'. Альке ничего не говорил, дабы пощадить нервы девчонки. Нескончаемо долгих два месяца ничего не происходило. Дронов по-прежнему ежевечерне сходил с ума, ревнуя Альку к каждому посетителю ресторана мужского пола. Уже перестал надеяться на ответ Загоруйко, когда тот собственной персоной заявился в ресторан.

О его визите и Дронов, и Алька с музыкантами узнали лишь 'под занавес', когда ребята уже зачехляли гитары. Тем приятнее оказался сюрприз. Однако сам Дронов только тогда и понял, что натворил, когда Алька собралась в Москву.

— Аля, — пытался он ее урезонить. — Ты сошла с ума. Ты не можешь уехать в Москву без меня! Подожди немножко, совсем-совсем чуть-чуть, меня скоро переведут в Госкомспорт, и тогда мы поедем вместе. Еще всего каких-нибудь пару лет!

Возможно, Алька и прислушалась бы к его словам, стала бы дожидаться у моря погоды, в смысле, его перевода в Москву. Если бы… Ах, если бы не это извечное 'если бы'!


… За все время, прошедшее с момента их с Дроновым связи, Алька не думала о том, что разрушает чью-то семью. Вряд ли это можно назвать эгоизмом, а может, некоторая его доля и имелась в Алькином поведении. Но в большей степени это было связано с ее молодостью. Когда она познакомилась с соседом (очень, надо признать, своеобразно познакомилась!), ей хотелось от него одного — чтобы он ввел ее во взрослый мир, показал на деле, что же 'это' такое, что за тайна стоит за этим понятием, что весь мир, словно сговорившись, только и крутится вокруг 'этого'. Скорее всего, если бы не бездумный сиюминутный импульс Дронова, когда руки его словно бы сами собою потянулись в запретную Алькину зону, они никогда и не глянули бы в сторону друг друга иначе, чем по-соседски. Или пусть бы даже 'это' и произошло между ними, но сразу, в первый же день, когда им помешала Алькина мать. Быть может, согрешив разок, Дронов бы и не поглядел больше в Алькину сторону. Да и сама Алька, возможно, его бы возненавидела.

Но произошло то, что произошло. Алька была столь заинтригована, что ни о чем не могла думать. Единственное, что чувствовала — это дикое желание вновь ощутить на своем теле его теплые сильные руки. Где ей в том состоянии было думать о посторонней женщине, даже если она и была законной женой обладателя сильных рук? После же, когда отношения между Алькой и Дроновым не только зашли очень далеко, но и стали привычными, наличие Валентины не омрачало Алькину жизнь совершенно, поскольку Дронов и правда гораздо больше времени проводил с нею, нежели с семьей.

В Алькином сознании Валентина была не женой Дронова, а просто соседкой. Она ни разу не видела их вместе, ни разу даже не видела Дронова в окружении детей. Быть может, именно из-за этого и чувствовала себя совершенно спокойно и даже комфортно?

Но однажды, когда Алька уже работала в ресторане, она в очередной раз столкнулась с Валентиной в подъезде.

— Здрасьте, — привычно поздоровалась она.

Но ответного приветствия на сей раз почему-то не услышала. Никогда раньше Валентина ни словом, ни жестом не давала понять, что ей известно о романе мужа и соседской девчонки, всегда здоровалась ровным голосом и тихонечко проходила мимо. В тот же раз одарила Альку таким презрительным, пропитанным жгучей ненавистью взглядом, что та застыла на месте, похолодев от ужаса. И только в то мгновение поняла, что натворила.

Мало того, что отбила мужа от жены. Она еще и забрала отца у детей! Причем в самом прямом смысле. Потому что сама воспринимала Дронова не только как единственного в своей жизни мужчину, но и как отца. Росла ведь безотцовщиной, деда и то, можно сказать, не имела — разве от немощного старика, умеющего с трудом выговорить четыре слова, можно дождаться мужского воспитания?! А тут — вот он, Дронов. Здоровый взрослый мужик, появившийся рядом с Алькой в момент взросления. Если у нее кто-нибудь когда-нибудь кроме учителей проверял домашние задания, так это Дронов. Если кто-нибудь когда-нибудь заботился о ней по-мужски, так это опять таки Дронов. Если кто-то воспитывал ее без нотаций, одном своим присутствием рядом — то снова Дронов. Дронов, Дронов, Дронов. Он заменил собою Альке целый мир, все человечество. И она была уверена, что владеет им по праву. Потому что раз у нее кроме него никого нет, значит, ей он и принадлежит.

И только наткнувшись на уничтожающий своею ненавистью взгляд Валентины, словно бы вспомнила о том, что Дронов женат, что имеет двоих ребятишек, а ведь Маринка, страшно сказать, всего-то на шесть лет младше самой Альки. Может, и она уже понимает, почему отца вечно нет дома? Ведь ей уже четырнадцатый год! А Матвейка?! Он, конечно, еще маленький, наверняка еще ничего не понимает, но ведь он фактически не видит отца…

Дронову Алька ничего не говорила, но сама практически постоянно думала о том, что разбивает чужую семью. И едва ли не каждый день давала себе слово, что вот завтра, или лучше с понедельника, непременно начнет новую жизнь, что вычеркнет из нее Дронова, что вернет его семье. Умом понимала, что именно так и нужно поступить. А вот сердце категорически отказывалось его отпускать. Потому что если Алька потеряет Дронова, вся ее жизнь превратится в один бесконечный вакуум, высасывающий из сердца, из мозга, из души жизненные силы.

И вот на этом этапе появился эгоизм. 'Мой, никому не отдам!' Ну почему, почему она должна отдавать единственного родного человека на свете?! Только потому, что в его паспорте стоит малюсенький штампик, который никто и не видит, пока не ткнется носом в графу 'Семейное положение'? А что же делать Альке, у которой такого штампика нет, но вся ее жизнь — это он, Дронов?! 'Мой, мой, никому не отдам!!!'

А совесть противненько так завывала: 'У него жена, у него дети. Ты разбиваешь чужую семью. На чужом несчастье счастья не построишь'.

И тогда Алька стала культивировать в себе ненависть к Дронову. Кто сказал, что она его любит?! За что ей его любить?!! За то, что практически изнасиловал невинную девчонку? За то, что отобрал у нее весь мир, заменив собою? Ведь что она в жизни-то видела, что? Одного только Дронова! А вдруг она разминулась со своим счастьем именно из-за того, что в нужный момент не оказалась там, где ее ожидала судьба, а кувыркалась в постели с Дроновым? Да и вообще, разве можно доверять человеку, предавшему жену и собственных детей?! Пусть даже и предал он их ради тебя самой — все равно предатель!

Намеренно старалась держаться с Дроновым независимо и даже грубо. Сердце плакало, а Алька убеждала себя: 'Все правильно, так ему и надо, предателю! Вот и пусть убирается к жене и детям, пусть, мне он не нужен, я сама со всем справлюсь, у меня есть мой голос, мое пение, мое призвание!' Дронов обижался, замыкался в себе, и Алька уже корила себя: 'Зачем же я так-то? Ведь он хороший, он только мой!', и снова ластилась, как в их лучшие времена. Единственное, чего Алька себе никогда не позволяла — это выяснять отношения. Вот этого он от нее никогда не дождется! Потому что если Алька начнет его упрекать в том, что тот совсем забросил семью, в том, что у него есть дети, Дронов наверняка решит, что она исподтишка намекает ему на необходимость развестись с Валентиной и жениться на Альке. Еще чего! Альке казалось в то время самым страшным, что может произойти с женщиной, именно то, что мужчина подумает, будто она хочет женить его на себе. И самой себе твердила: 'Я не хочу замуж за Дронова, я не выйду за него, даже если он будет меня умолять!'

И когда Загоруйко предложил ей перебраться в Москву, Алька немедленно согласилась. Во-первых, она действительно хотела петь. Не в ресторане — сама она ресторанный период воспринимала, как временную необходимость, как неизбежное зло, через которое лежит ее путь наверх, на настоящую сцену, к Олимпу, к славе. А во-вторых…

Во-вторых, с радостью ухватилась за это предложение, потому что понимала — сама, без какого-то давления со стороны, не сможет бросить Дронова, как бы ни угнетали ее угрызения совести. И преступная их связь будет длиться всю жизнь, потому что сами они с Дроновым не только не захотят расстаться, но даже и не смогут отказаться друг от друга, как завзятые наркоманы, по уши утонувшие друг в друге. И Алька уже всерьез опасалась, как бы Дронову не пришло в голову оформить развод с Валентиной. Ведь до конца жизни не простила бы себе этого.


Алька навсегда запомнила их последний разговор. Они были у нее дома, в большой комнате. В спальне тихонечко, боясь помешать молодым, сидела Анастасия Григорьевна. Она всегда отсиживалась там, если Алька с Дроновым были дома. Дронова она давным-давно считала родным человеком. Собственно, роднее его у нее была только дочь.

— Аля, подумай хорошенько, — в очередной раз пытался образумить ее Дронов. — Ты едешь практически в никуда, в случае чего тебе некому будет помочь. Это же афера чистой воды, как же ты не понимаешь?

— Ну почему же афера? — искренне недоумевала Алька. — Ты же сам пригласил этого Загоруйко, так в чем проблема, Дронов? Признайся, ты вовсе не опасаешься за мою судьбу, ты просто не хочешь расставаться с привычкой.

— Какие привычки, Аля?! Я не хочу расставаться с тобой, а не с привычками!

— А я и есть твоя главная, самая вредная привычка, — парировала Алька.

— Это точно, вредная.

Дронов сидел на диване, обхватив голову руками и опершись локтями о колени: ни дать ни взять — Роденовский Мыслитель. Больше всего на свете в эту минуту Альке хотелось прыгнуть к нему на колени, прижаться, уткнуться носом в самую родную на свете грудь и разреветься, как маленькой. Но нет, нет, нельзя рассупониваться. Она ведь давно все решила. Не этого ли случая она ждала, чтобы исправить ошибку, допущенную три с лишним года назад? Она не имеет права на него, Дронов — чужой муж и отец, Алька просто обязана вернуть его семье. Но кто бы знал, как больно его отпускать!!!

— Аленька, потерпи еще пару лет, — попросил Дронов. — Ты очень многого не знаешь, очень многого. Когда-то я поступил не по-мужски, смалодушничал, но мне так стыдно в этом признаться. Я не могу рассказать тебе всего — ты меня просто возненавидишь. Я только прошу тебя — пожалуйста, подожди еще пару лет. Мы вместе поедем в Москву и тогда я сам, лично помогу тебе. Я смогу, я сумею…

— Возненавижу? — ухватилась за предлог Алька.

О, как вовремя Дронов употребил это слово! Ведь еще мгновение — и она бы не выдержала, в очередной раз забыла свои собственные клятвы и обещания себе самой разорвать порочный круг. И тогда уже никто и ничто не смогло бы разлучить их до конца жизни. И она так и прожила бы до конца дней безвестной любовницей Дронова.

— Возненавижу? — повторила она гневно. — Ты так и не понял, что я уже давно тебя ненавижу?! Ты сволочь, Дронов, ты такая сволочь! Ты мне всю жизнь исковеркал! Влез в душу, пользуясь моей беззащитностью, сыграл на чувствах бедной девчонки, не знающей, что такое отец. Да я ведь всю жизнь об отце мечтала! Ты думаешь, я тебя как мужика любила когда-нибудь?! Ни фига! Я считала тебя отцом, только отцом! Ты не представляешь, что это такое — отец — для безотцовщины! Я готова была на все, только бы не остаться снова без отца, понимаешь? Знала: если я не дам тебе того, за чем ты пришел первый раз — ты уйдешь и не вернешься, останешься минутным воспоминанием. Ты думаешь, мне доставляет хоть какое-то удовольствие кувыркаться с тобой в постели?! Нет, дорогой, это — моя тебе плата за отцовство! А ты, ты… Ты так ничего и не понял! Ты украл у меня детство, юность. У меня же не было молодости, Дронов! У меня же из-за тебя не было ни одного свидания, ни одного поклонника! Мне только девятнадцать лет, а я чувствую себя старухой рядом с тобой! Я ненавижу тебя, Дронов, если бы ты только знал, как я тебя ненавижу! Ты — не отец, ты — не муж. Ты — дешевый суррогат, смесь, ни то, ни сё, как кофе со сливками в брикетиках: ни кофе, ни сливки, просто сладкая бурда!

Алька выкрикивала страшные слова с такой ненавистью, что, пожалуй, сам Станиславский зааплодировал бы. Наверное, она не только певица, но еще и весьма талантливая актриса. И никто никогда не узнает, что в это мгновение ей больше всего на свете хотелось крикнуть:

— Дронов, миленький, не слушай меня, ты же знаешь — это полная чушь, я придумала это только что, из ложной скромности, из ложной порядочности, чтобы не забирать тебя у твоих детей. Потому что я знаю, каково это — расти без отца. Если бы ты только мог заглянуть ко мне в душу, Дронов — ты бы понял, как сильно я тебя люблю. Дронов, миленький, я безумно тебя люблю, не отпускай, не отпускай меня, Дронов!

Но вместо этого с перекошенным от ложной ненависти лицом кричала:

— Я ненавижу тебя, Дронов! Ты украл у меня молодость! Ты сволочь, Дронов, ты такая сволочь!!!

Если бы только Дронов притянул ее к себе, если бы требовательно заглянул в глаза — Алька бы не выдержала, расплакалась, и он тут же все понял бы. Но Дронов встал, спросил дернувшимися вдруг губами:

— Бурда, говоришь? В брикетиках?!

И, не дожидаясь ответа, хлопнул дверью так, что с потолка тесной прихожей посыпалась штукатурка.


… Сколько лет с тех пор прошло? Алька на мгновение задумалась. Девять? Нет, десять. Десять лет. Десять лет без Дронова. Десять лет, как самому любимому человеку во всей вселенной Алька отвела место в своем прошлом.

Поначалу Москва была к Альке неласкова. Жить пришлось у Загоруйко в роли Золушки. Впрочем, к стиркам-уборкам Альке было не привыкать — с малолетства дом был на ней. Здесь, правда, она каждую минуточку чувствовала себя бедной приживалкой, а потому старалась лишний раз не попадать на глаза хозяину.

Загоруйко жил один в старом семиэтажном доме. Трехкомнатная довольно скромно обставленная квартира была не особенно просторной, но Альке она казалась почти дворцом после их с матерью чуть ли не нищенской обстановки. В Алькино владение досталась самая маленькая комнатка. Та, что побольше, была хозяйской спальней с широкой кроватью под балдахином, довольно нелепым предметом роскоши в обычной, в общем-то, квартире. В третьей комнате, самой большой, или, как торжественно называл ее Загоруйко, зале, красовался, отсвечивая белым лаком, рояль — предмет несказанной гордости хозяина, на котором он, впрочем, совершенно не умел играть.

Отношения между Загоруйко и Алькой изначально сложились сугубо деловые. В смысле, он — хозяин во всех отношениях, Алька — во всех же отношениях подчиненная. Единственное, чем или кем не была для него Алька — это любовницей. Вернее, она не была ею до поры до времени.

Пока Алька не стала пусть не звездой, но человеком довольно известным, уже не Алькой, а Альбиной Рябининой, она оставалась для Загоруйко сугубо подопечной. Периодически в его доме появлялись любовницы — иной раз разовые, иной — 'долгоиграющие', которые даже не видели в Альке соперницы. Точно так же не воспринимала их соперницами сама Алька. Загоруйко — наставник, продюсер, чуть позже — друг, но с какой стати она должна ревновать?!

Долго, очень долго болела Алька Дроновым. Уже приобрела известность не только в узких музыкальных кругах, но даже на российских просторах имя Рябининой уже кое-чего да значило, а Алька все никак не могла избавиться от навязчивых воспоминаний. Ах, как тяжки, как болезненны были они!

Появились первые поклонники Алькиного искусства, а возлюбленных на горизонте все не наблюдалось. И вовсе не потому, что Алька чем-то там была нехороша. Просто вокруг нее все были недостаточно хороши, чтобы затмить собою воспоминания о Дронове.

Зато отношения с Загоруйко постепенно становились все более откровенными. Еще не любовными, но Алька уже воспринимала его, как самого близкого человека, единственного в нынешнем ее окружении, кому она могла доверять. И, несмотря на то, что к тому времени Алька уже самостоятельно снимала небольшую квартирку на окраине Москвы, она частенько то ли по привычке, то ли по какой надуманной причине оставалась ночевать у Загоруйко. Правда, пока еще все в той же самой маленькой комнатке.

И точно так же Загоруйко постепенно проникался к Альке несколько иными чувствами. Собственно говоря, до Альки он сам в шоу-бизнесе был скорее новичком, нежели профессионалом. Было несколько проектов, не увенчавшихся особым успехом — так, вырастил пару-тройку 'бабочек-однодневок', а вот настоящее признание пришло к нему одновременно с Алькиной известностью. Можно сказать, что широкой публике фамилии 'Рябинина' и 'Загоруйко' стали известны одновременно. В этом свете естественно, что и сам Загоруйко не мог не испытывать к Альке определенной благодарности. А может, и любви? Настоящей, нет ли — кто знает? Его чувство к Альке, наверное, было сродни чувству Пигмалиона к Галатее.

Свадьбу отгуляли шумно, можно сказать, на всю Россию-матушку. Ни одна желтая или хотя бы чуточку желтоватая газетенка не пропустила сие событие: свадьбе Рябининой и Загоруйко были посвящены целые развороты с кучей фотографий, где очаровательная невеста выглядела вполне счастливой рядом с чуть полноватым и чуть лысоватым мужичком-боровичком.

Была ли Алька на самом деле счастлива? Она и сама не смогла бы ответить на этот вопрос. Может, да, может нет. По крайней мере, после замужества Алька почувствовала умиротворенность. Она ощущала себя улиткой, потерявшей собственный домик, и вновь обретшей его после долгих поисков.

Загоруйко был старше Альки на восемнадцать лет. Дважды до нее имел опыт семейной жизни, причем оба раза — довольно кратковременный, а потому не воспринимавшийся им самим всерьез. Алька тоже не комплексовала оттого, что она у него не первая жена. Для нее главным было то, что ни в одном случае она не стала катализатором развода, не уводила мужика из семьи. А уж чем они не ужились — этот вопрос волновал ее меньше всего.

Гораздо больше для нее самой значил тот комфорт, которым окружил ее Загоруйко. Причем в данном случае имеется в виду комфорт не материальный или физический, хотя и этого теперь в Алькиной жизни хватало с лихвой. Больше всего на свете Алька ценила комфорт душевный. И именно Загоруйко обеспечил ей этот комфорт.

Даже теперь, спустя годы, в некоторой степени Алька все еще оставалась ребенком. Детство, несколько ущербное и полное больших и малых лишений, словно бы догнало Альку с большим опозданием уже во взрослом возрасте. С раннего детства ей приходилось трудиться: чуть подросла, как домашние заботы едва ли не в полном объеме легли именно на ее хрупкие плечики, ведь мать вынуждена была работать на двух-трех работах, а дома — парализованный старик. И только теперь, став замужней дамой, Алька стала вдруг совершенно беззаботным человеком. Ведь не могла же она воспринимать единственную свою обязанность, пение, обузой! Какая же это обуза, если приносит исключительное удовольствие?! Даже при записи нового альбома, когда иной раз приходилось одну и ту же песню повторять десять, а то и двадцать раз подряд, Алька все равно не воспринимала это, как тяжкий труд. Да хоть сто раз! Да хоть даром! Лишь бы только петь, иметь возможность выйти на сцену, к зрителям, и петь, петь, петь, забывая обо всем на свете.

Вне работы, то есть музыки, решение всех проблем, в том числе бытовых, брал на себя Загоруйко. Он окружил Альку такой заботой, которую ранее она если и видела, так только от Дронова. Но… Дронов был чужой, Дронова ей приходилось ежедневно воровать у семьи. Загоруйко — свой и только свой. Алька имела полное право на его заботу и опеку, она ведь не отнимала его ни у жен, ни у детей.

А еще… пожалуй, более всего остального Загоруйко был ей дорог в качестве отца. Если и в Дронове Алька пыталась найти отца, то лишь во вторую, а то и в третью очередь. Потому что прежде всего Дронов был для Альки настоящим мужчиной. В случае с Загоруйко все было с точностью до наоборот: в первую очередь он был для Альки отцом, во вторую — продюсером, в третью — другом, и, пожалуй, только в четвертую — мужчиной.

С матерью Алька общалась, в основном, по телефону. Сначала времени и денег на поездки не хватало — хотелось ведь появиться эффектно, красиво, чтобы все, и в первую очередь Дронов, поняли, как она здорово устроилась в Москве. Впрочем, это она сама себя уговаривала, что не едет в Н-ск именно по этой причине. На самом деле главной причиной был страх встретиться с Дроновым. И еще больший страх — съездить домой, но так и не увидеться с ним. Что хуже? Увидеть — значит, поставить под угрозу срыва не только мечты о сцене, но и — главное — подвергнуться риску вновь попасть под его влияние, а значит, забыть о порядочности и окончательно забрать отца у детей, мужа у жены. Не увидеть — разочароваться до конца дней.

Анастасия же Григорьевна нечасто баловала Альку визитами. А после замужества дочери и вовсе приехала лишь однажды. Спешила рассказать, надеялась, что еще все можно изменить…


— Эх, мать, вот и все, — разочаровано произнес Дронов, бросая на старенький кухонный столик глянцевый журнал. С обложки на Анастасию Григорьевну смотрела красивая до неприличия улыбающаяся Алька в белой пене свадебного наряда.

— Вот теперь уже точно ничего не исправить, — добавил Дронов, нежно проводя рукой по обложке. — Финита.

Анастасия Григорьевна заохала, закряхтела, изо всех сил пытаясь скрыть удовольствие. Что ни говори, а приятно увидеть собственную дочь на обложке модного журнала.

— Да, Володенька, опоздал ты, сынок. И чего раньше не поехал? Надо же было забрать ее. Что ж ты сплоховал-то так? Ведь столько времени прошло, столько лет. Чего уж теперь-то удивляться? Она-то, поди, ждала, что ты за ней приедешь.

— Ничего она не ждала, — сказал, как отрезал Дронов. — Прекрасно знала, что я унижаться не стану. Просил ведь ее — подожди пару лет, вместе поедем. Так нет же…

— Значит, не так просил, — сделала вывод Анастасия Григорьевна.

— Да не в том дело, мать, не в том. Тут проси, не проси… Что я мог поделать, если она меня ненавидит?

— Бог с тобой, Володенька, — мелко перекрестилась хозяйка. — Что ты, что ты?! Ненавидит! Скажешь тоже! Как же она тебя может ненавидеть, голубь, ты ж у нее один на всем белом свете. Я тебе так скажу, сынок — не поняли вы друг друга, вот и все. И ты не прав, и она дурочка. Тебе бы за нею ехать, зачем ждать два года? Ее-то понять можно — подвернулась удача, так лови за хвост, пока к другому не улетела. Чего не поехал? Зачем отпустил?

Дронов тяжко вздохнул:

— Эх, мать, это я теперь понимаю. А тогда… Да и не мог я. То есть теперь понимаю, что очень даже мог, а тогда… Формально — да, не мог. Перевода в Москву ждал. Мне ж еще чуть-чуть совсем оставалось ждать.

— Ничего себе чуть-чуть, — фыркнула Анастасия Григорьевна. — Четыре года уж прошло, а ты по сей день тут околачиваешься.

— Да нет, мать, я б уже давно в Москве был. Сам отказался. Нет, чтоб понять, нужно с самого начала рассказывать, да только история моя некрасивая. Впрочем, чего уж теперь-то? Я ведь, мать, с Валентиной в фиктивном браке состоял. Продал душу, можно сказать, за карьеру. Не столько даже за карьеру, сколько… Понимаешь, армии испугался, смалодушничал. Решил пересидеть за широкой спиной Валькиного родственника. Ты думаешь, я сам такой умный да удачливый, что меня уже в двадцать семь в директорское кресло посадили?! Какой там! Это называется — удачно подженился. Я ведь ее даже не знал до женитьбы. Валька ведь беременная была, да не от меня, от какого-то орла залетного. Она ж из деревни, а там с этим делом строго. Вот я своей фамилией и поделился, чтобы ее камнями в деревне не закидали. А ее родственничек меня за это в дамки продвигал. Мы с ней фактически соседями жили за крайне редкими исключениями. Матвей случайно родился, можно сказать, ветром надуло. А на самом деле мы с ней практически чужие люди. Она изначально на меня не слишком-то и рассчитывала. Не семья, а одни сплошные договорные отношения. А тут Аля твоя… Мне, мать, и по сей день за тот случай стыдно. Можешь не верить, но Алька-то ни в чем не виновата — мы с ней даже знакомы не были. Представляешь, я ведь зашел проверить, как у вас антенна работает! А тут она. Такая… Не знаю, как тебе объяснить. Никогда в жизни ничего подобного не испытывал, никогда сволочью не был. А тут просто не смог сдержаться, мозги туманом затянуло. Не соображал, что творю. И тут ты. Стыдуха — словами не передать! До сих пор стыдно!

Дронов замолчал. Молчала и хозяйка. За все годы, сколько Анастасия Григорьевна знала Дронова, никогда не заходил разговор о том случае. Кто старое помянет — тому глаз вон. И чего вспоминать? Ну было и было. Знать, так надо было. А иначе кто знает, как бы их с Алькой жизнь сложилась? Глядишь, Алька и по сей день работала бы на почте за сущие гроши, да влачила бы жалкое существование. Благодаря тому, что случилось, и Анастасия Григорьевна стала жить по-человечески. Из булочной она давно уволилась — силы уж не те, чтобы шваброй целый день махать. Правда, совсем без работы сидеть не умела — устроилась в своем же доме подъезд от посторонних охранять, только называли ее не охранницей, не дежурной, а по-заграничному — консьержкой. Платили, правда, за это дело копейки-грошики, да ведь разве она ради денег работала-то? Вовсе нет. Дочка, слава Богу, в люди выбилась, денег на мать не жалела. Да и Дронов не оставлял старушку без поддержки. Просто боялась тетка Настасья без дела оставаться. Говаривала бывало: 'Вот придет за мной смертушка, в дверь постучится, я открою — и всё, и уже не спрячешься от нее, не убежишь. А так придет смерть, а меня дома-то нету, на работе я, какой спрос? Постучит-постучит, погремит костями, да и отправится дальше по делам своим смертным'.

Сама не заметила Анастасия Григорьевна, как Дронов из соседа превратился в самого близкого человека, почти родного. Дочку-то вырастила — та и упорхнула из гнезда. А сынок — вот он, рядышком. Жаль, конечно, безумно жаль, что у них с Алькой не сложилось, но Анастасия Григорьевна так была благодарна Дронову за то, что он не оставлял ее без внимания, что и в самом деле считала его практически сыном. А теперь и вовсе решил душу перед нею раскрыть. Старушка сидела, затаив дыхание, опасаясь спугнуть откровенность Дронова.

— А потом, — вновь заговорил Дронов, — потом как с ума сошел. Света белого не видел. С утра до вечера в голове занозой сидела. Умом понимал, что соплюшка еще, нельзя ее трогать, не для меня девка растет. Да только не всегда ведь получается по уму жить. Ну, а дальше ты сама знаешь. Хочу только, чтоб ты знала — я не собирался всю жизнь ее в любовницах держать, я хотел только дождаться перевода в Москву, а там…

— Так а ты ей-то свои планы озвучивал? Она мне никогда ничего об этом не говорила. И про Валентину твою первый раз слышу. И про Маринку не догадывалась. Только удивлялась — как же так, на тебя девка совсем ведь непохожа. А оно вона как…

— Ничего я ей не говорил, — покачал головой Дронов. — Стыдно было в малодушии своем признаваться. Ну ты сама посуди — как я мог ей признаться, что отсиживаюсь за чужой спиной?! Она ж во мне сразу бы разочаровалась! Нет, мать, ничегошеньки я ей не говорил. Просил только подождать пару лет.

— Я, Володенька, старая совсем, давно седьмой десяток разменяла, с первого раза не всегда понимаю. Ты вот все про два года говоришь, а прошло четыре. Где ж она, Москва-то твоя?

Дронов усмехнулся:

— В прошлом, мать, в прошлом моя Москва. Как и Аля. Мне ж без нее ничего не нужно, ни Москвы, ни каких других радостей жизни. Развелся я с Валентиной, мать. Сразу, как Аля уехала, и развелся. Смысла уже вроде как и не было, но не мог больше. Просто не мог. Видеть Валентину не мог, понимаешь? Потому что если бы ее не было, я бы Альку не отпустил. Глупо так все вышло… Ну а раз развелся, кто ж меня в Москву теперь переведет? Госкомспорт по сей день без меня обходится. Меня ж ее дядька сразу предупредил — помогать буду до тех пор, пока ты будешь с Валентиной. Не стало Валентины — не стало и волосатой руки.

— Вот оно что, — протянула Анастасия Григорьевна. — А я то думала, что она просто к матери поехала так надолго.

— Так она и поехала к матери, — подтвердил Дронов. — Только насовсем. Дети со мной остались — что им в деревне делать? Пропадут. На каникулы ездят — и хватит. Маринка уже совсем взрослая, заневестилась уж. Еще год-другой — и замуж выйдет. А мы уж с Матвеем вдвоем останемся.

Опять воцарилась тишина. Дронов только поглаживал журнал, любовался глянцевой Алькой. А Анастасия Григорьевна недоуменно хлопала глазами. Потом спросила:

— И что? Дальше-то что?

— Как что? — удивился Дронов. — А дальше — всё. Валентина — в деревне, мы с детьми здесь. Работаю все там же — чего еще? Все нормально, мать, все нормально.

— Всё?! — воскликнула Анастасия Григорьевна. — Дурак ты, Володенька! Ты же должен был раньше обо всем рассказать! Алька ж ничего не знает! Знала бы — сроду за Загорульку своего не пошла. Надо ей сообщить. Что ж ты не поехал, не забрал, не объяснил?!

— А зачем? — как-то преувеличенно спокойно ответил Дронов. — Что это меняет, если она меня ненавидит?

— Ну что ты такое говоришь, глупый?! За что ж ей тебя ненавидеть?

— За то что я, мать, для нее суррогат, бурда в брикетике. За то, что молодость у нее украл. За то, что свиданий у нее из-за меня не было. За то, что видела во мне не мужика, а отца. За то, что слишком дорого платила за удовольствие иметь такого папашу. В общем, хватает, мать, хватает.

— Но ведь всё не так! Она же просто ничего не знает! Надо поехать к ней, рассказать, она поймет, вот увидишь!

Дронов печально покачал головой:

— Нет, мать. Никогда еще Дроновы ни у кого любовь не вымаливали. И я не буду. Не нужен — значит не нужен.


Мать таки не выдержала, решила самостоятельно расставить точки над 'і'.

— Он гордый, понимаешь, Алька? Он просто очень гордый, он не может выпрашивать твою любовь, как милостыню. Он развелся, доченька, потому что без тебя ему никакая Москва не нужна! Брось ты своего Загорульку — ты ведь его не любишь.

Алька, потрясенная услышанным, молчала. Так вот о каких двух годах он твердил! Вот почему не особенно прятался от Валентины — ведь у них стены общие, вентиляция общая, при желании многое можно было бы услышать. А он и не таился никогда, даже если Алька громко называла его по фамилии. Он просто никогда не воспринимал Валентину серьезно!

И что это меняет? Фиктивный брак? Как бы не так, в фиктивных семьях дети не рождаются. Даже если Маринка и не его дочь, то Матвей — плоть от плоти, кровь от крови Дронов. А значит, пусть не особо дружная, но семья была. А Алька ее разбила. Ирония судьбы — она убежала от Дронова в Москву только для того, чтобы не разбивать семью, и своим отъездом только ускорила их развод! Так что, ей не нужно было уезжать? Надо было остаться с Дроновым? И спокойно смотреть, как разрушается чужая семья? По-прежнему встречаться с Валентиной в подъезде нос к носу, сталкиваться на лестничной площадке, и здороваться, как ни в чем ни бывало, пряча взгляд? Или наоборот — дерзко глядя на нее и усмехаясь под ее испепеляющим ненавистью взглядом?

Кто знает? Может, так и надо было поступить. Но ведь она не знала! А если бы знала? Уехала бы? Конечно, теперь трудно с уверенностью сказать, как бы она поступила, но скорее всего, осталась бы с Дроновым. И до конца дней сомневалась бы — правильно ли поступила? Потому что все равно ощущала бы себя виновницей развода. Значит, хорошо, что уехала. Значит, так было нужно.

А Дронов? Каков, а? Ведь ни словечком же не обмолвился, ни намеком! Тогда какие претензии он ей может предъявлять, если кругом сам виноват? Почему не рассказал, почему не развелся сразу, еще при Альке, почему не приехал за ней в Москву? Конечно, нелегко бы им пришлось, Загоруйко не принял бы их двоих на постой в своей квартире. Но ведь у Дронова родители в Москве, а значит, у них бы не было непреодолимых препятствий. Мог, мог ведь приехать, просто не захотел! Потому что он — гордый! Он — гордый, а она — дерьмо собачье? Ну, хватит — она и так всю жизнь первая с ним мирилась. А теперь что, она опять должна бежать к нему побитой собакой?!

— Нет, мам, уже слишком поздно. Он сам во всем виноват. Уже ничего не исправить. Он, может, и развелся, зато я теперь замужем. Да и Матвей меня ведь наверняка ненавидит, и Маринка тоже, пусть даже он ей и не родной отец, потому что все равно из-за меня он с Валентиной развелся. Нет, мама, слишком поздно.

Анастасия Григорьевна рассердилась:

— Ах, так?! Ну и не зови меня больше, не жди. Не приеду. У тебя есть твой Загорулько, а у меня — Володя. Он обо мне лучше позаботится, чем ты. А ты… Вот и сиди тут с Загорулькой!..


Семейной жизнью Алька была довольна. Вернее, заставила себя быть довольной. Хотя и нелегко было после разговора с матерью вернуть себя к так полюбившемуся состоянию умиротворенности.

Наверное, если бы не частые гастроли, забыть материны слова было бы легче. Когда Загоруйко был рядом, Альке удавалось не вспоминать прошлое. Что ни говори, а заботился о ней Артем Николаевич, как положено. Единственная Алькина обязанность заключалась в том, чтобы беречь голос. А потому ни любимое мороженое, ни еще более любимые охлажденные газированные напитки употреблять не имела морального права. Как бы ни было жарко, нельзя было допускать сквозняков — Загоруйко очень строго отчитывал супругу за каждое нарушение порядка. Основные же житейские проблемы решал самостоятельно. Нет, он не занимался хозяйством, не изображал из себя Золушку — слава Богу, теперь они с Алькой могли себе позволить прислугу. А вот все серьезные вопросы, связанные с финансами и какими бы то ни было обязательствами, решал самостоятельно. И жили они уже давным-давно не в той тесной трехкомнатной квартирке, в которую он когда-то привел Альку. О той квартире напоминал разве что белый рояль, перекочевавший вместе с ними в новый дом.

А вот на гастролях Альке приходилось туго. По крайней мере, в первое время после памятного разговора с матерью. Дома всегда был Загоруйко, единый в четырех лицах, надежный как скала. А на гастролях Алька оставалась одна-одинешенька. Нет, конечно же, ее сопровождали музыканты, подтанцовка, бэк-вокалисты, администраторы — народу вокруг хватало. Но это ведь все суета. А по большому счету на гастролях Алька оставалась один на один со своими мыслями и воспоминаниями. И почему-то не мужа вспоминала каждый вечер перед сном, а… конечно же Дронова.

Вспоминала его руки. Какими разными они бывали! В первый раз — наглые и требовательные, такие беспардонные. Во второй — ласковые и нерешительные. Но всегда, с первого раза до последнего — всегда нежные. Алька даже удивлялась — как это у него получалось? Ведь даже когда ссорились, ругались, когда Дронов категорически не желал прислушиваться к Алькиному мнению, когда плевал с высокой колокольни на все ее 'не хочу' и добивался цели силой — руки его все равно были нежными, такими теплыми, такими родными…

Да, чаще всего Алька вспоминала именно руки Дронова. А лицо… странно — она почти не помнила его лица. Вернее, она прекрасно знала его лицо, узнала бы среди миллиона похожих и непохожих людей, но вот представить себе его лицо, вызвать в памяти его образ не могла. С нею всегда были только его руки. И голос, повторяющий тихонько ее имя. 'Аля'. Так, как он произнес его впервые: 'Аля'…

И все-таки жизнь берет свое. Невозможно жить воспоминаниями, какими бы замечательными они ни были. Рядом был другой мужчина. Не такой высокий, не такой спортивный. Пусть не такой ласковый, зато не менее заботливый. Надежный. А главное — только Алькин. И никто во всем белом свете не мог бы упрекнуть ее за то, что она похитила его, украла у жены, у детей. Нет, она владела им по праву. А потому могла смотреть в глаза окружающим прямо, не отводя взгляда от стыда. Нет, все правильно. Она была права.

Воспоминания о Дронове не исчезали, но постепенно бледнели, расплывались под воздействием новых впечатлений и привычек. И Алька вновь научилась чувствовать себя умиротворенной. И все вокруг было прекрасно, мир был удивителен и ласков к ней. Но вдруг в ее благополучие ворвался противный голос благожелательницы:

— Альбина? Пока вас не было, Артем Николаевич приводил в дом юную красотку!

Колени подогнулись. И почему-то стало ужасно стыдно. Так стыдно, как будто это не Загоруйко, а ее, Альбину Рябинину, кто-то застукал за изменой. Даже нет, не за изменой, а за чем-то в тысячу крат более постыдным.

Конечно, Алька могла бы сделать вид, что этого звонка не было, что все хорошо. Но жить нормально, зная о вероломном предательстве, не получилось бы. Какой там жить, если дышать полной грудью не получалось?!

— Артем, — спросила она. — А кого это ты приводил к нам домой?

Вопреки ее ожиданиям, Загоруйко улыбнулся:

— О, уже доложили, уже нашептали! Вот и попробуй в таких условиях заведи любовницу! Ну что ты, милая, что за подозрения? Это была всего лишь Лиля Подгорная.

Он говорил так уверенно и спокойно, что его спокойствие тут же передалось Альке. Нет, не может человек, пойманный на горячем, говорить таким голосом. Было бы рыльце в пушку — обязательно бы дрогнул, или взгляд отвел. В любом случае вел бы себя иначе. Но нет же — смотрит прямо в Алькины глаза и улыбается так хорошо, так уютно. Нет, глупости. Это была просто Лиля Подгорная, одна из его новых подопечных. Алька-то в его услугах уже не сильно и нуждалась, запросто могла обойтись собственными силами — давным-давно ушла в самостоятельное плавание по волнам шоу-бизнеса. А деньги ведь для семьи на ком-то зарабатывать надо? И Алька успокоилась. Только спросила, чтобы развеять последние сомнения:

— А домой-то ты ее зачем приводил?

— Аленький, — мягко укорил ее Артем Николаевич. — Ну что за сомнения?! Просто надо было забрать бумаги — ну не оставлять же человека в машине! Да и в воспитательных целях полезно — чтобы видела, к чему стремиться надо.

Потом были еще какие-то намеки от так называемых друзей — какие друзья в шоу-бизнесе? Довольно грязные, надо сказать, намеки. То в ресторане его с Лилей видели, то в ночном клубе. Но Алька не принимала всерьез все эти инсинуации. Уверена была — мужик работу работает. Что поделаешь, если у него работа такая? Ему нужно девочку в свет выводить, без этого никак. Ведь и ее когда-то точно так же на эстраду проталкивал. Тут потусуешься, там засветишься — глядишь, и стала новая мордашка узнаваемой. Не с этого ли все начинается? Глупости, все глупости. Артем — серьезный мужик, заботливый надежный муж. Глупости, глупости, глупости…


— Артем?

Алька хотела сказать мужу, что его разыскивал коммерческий директор. Обошла все закулисье концертного зала 'Россия', прежде всего, конечно же, заглянула в буфет. Загоруйко нигде не было. Кто-то из музыкантов ехидно намекнул:

— Кажется, он в Лилькину гримерку зашел.

Ох уж эти доброхоты! Хотела было Алька сказать шутнику все, что о нем думает, да время поджимало — вот-вот по внутренней трансляции объявят ее выход, а она еще не нашла супруга. Заглянула в гримерку Подгорной:

— Артем?..

Загоруйко стоял, прислонившись к туалетному столику. У его ног в одних колготках на корточках сидела Лиля, ритмично окунаясь симпатичной мордашкой в область расстегнутой ширинки продюсера…


Алька не хотела плакать, но независимо от ее желания глаза были полны слез. Дорога в свете фар расплывалась, мельтешили рваными лучами фонари вперемежку с огнями светофоров. Алька рассердилась: да что же это такое, не хватало из-за этой сволочи еще разбиться! Нет, какой же все-таки Молдаков придурок!

Прием с Молдаковым, однако, переставал действовать. Хоть тысячу раз скажи 'Молдаков', мысли помимо воли возвращались к весьма откровенной картине, которой она стала свидетельницей. Тут уже до Молдакова никакого дела не было. Пусть себе закрывает сколько угодно концертов, пусть хоть каждый месяц устраивает прощальные туры. Какое ей дело до Молдакова, если ее только что предали?!

А ведь ей говорили, говорили! А она… Дурочка легковерная! Фу, как это мерзко, как гадко! И как тривиально, неоригинально. Господи, почему же так больно?!!

Алька проскочила нужный поворот. Ну вот, теперь придется делать круг в несколько километров, ведь разворот здесь запрещен. Нет, это никуда не годится. Надо успокоиться, взять себя в руки. Иначе она и следующий круг проскочит, до самого утра будет светофоры считать.

Алька притормозила у обочины, выключила зажигание. Надо успокоиться, а то ведь и до беды недалеко. И еще надо сообразить, как теперь вести себя с предателем. Что делать? Интересно, что он ей теперь расскажет? Будет извиняться и просить прощения? Нет, вряд ли. Тот Загоруйко, которого знала Алька, вряд ли стал бы себя так вести. Тогда что? Опять будет утверждать, что всего-навсего выполнял работу? И что вот это — тоже часть воспитания подрастающего поколения?! Или, может, как Билл Клинтон скажет, что оральный секс — это не измена, к интимным отношениям между мужчиной и женщиной не имеет отношения? Что Лилька, как и Моника, сама виновата, а он, мол, тут вовсе и ни при чем, что не может он отвечать за то, что женщины, как дети малые — что увидят, все в рот тянут?!

А что? Он такой. Загоруйко запросто может выкрутиться. Еще и Альку сделает виноватой. Мол, ты без конца по гастролям мотаешься, что еще остается делать несчастному покинутому мужу?! И, конечно, будет давить на жалось. Возможно, даже попросит прощения. И что? Простить?! Вот эту мерзость, когда практически все знают, одна жена, как дура набитая, свято верит в честность мужа? Чтобы он и дальше оставлял ее дурочкой безмозглой?

Алька не жаждала крови, вовсе нет. Но и прощать такое было выше ее сил. Кто знает, был бы на его месте кто-то другой, может, и смогла бы простить. Но для этого нужно очень-очень сильно любить. А любила ли она мужа? Раньше была уверена — да. Теперь… Теперь откуда-то вдруг пришло понимание — она любила не самого Загоруйко, а спокойствие и умиротворенность, которые он принес в ее жизнь. А к нему самому испытывала, скорее, благодарность. Но до такой ли степени она была ему благодарна, чтобы простить предательство? Нет, простить она не сможет. И что ей остается? Развод?

Да, конечно, развод. А что потом? Как показывает практика, очень многие артисты после развода сильно теряют в весе. В смысле, в цене. Например, стоило только Вовке Недосольцеву бросить дочь самой Царицы, или, как ее еще именовали в широких кругах, бабушки российской эстрады, Кристину Литовскую — и что, и где сейчас Несоленый?! Царица — вот она, безголосая Литовская уже всем глаза намозолила, а Вовка, талантливый, между прочим, человек, кормится разовыми выступлениями в ночных клубах. Александра, опять же. Была вся из себя, можно сказать, в шоколаде. А как ушла от мужа, минимум два раза в цене потеряла. И кому какое дело, что бывший муж, по совместительству продюсер, отец ее троих детей, избивал все семейство до кровавых потеков, невзирая на то, что лицо Александры, можно сказать, его личная визитная карточка. И кредитная, кстати, тоже.

Да, развод наверняка сильно ударит по Алькиному карману. Возможно, доступ к сцене она вообще потеряет, как Недосольцев. Правда, Загоруйко — еще далеко не Царица, но гадостей тоже может натворить. Да, потеря в цене — это, видимо, минимальная плата за развод с ним. Ну что ж, пусть так. Не жить же с предателем.

Алька немного успокоилась, включила зажигание и плавненько тронулась с места. Теперь главное не проскочить следующий круг. А там… как-нибудь, глядишь, да утрясется. А где ей жить? Куда она сейчас едет? Ведь тот дом, где они жили с Загоруйко, она уже никогда не сможет назвать домом. Как он мог?! Ему что, мало гримерок?! Или офиса? На худой конец, хотя бы машины? Зачем же в дом-то вести?! Неужели он укладывал Лильку в Алькину кровать?! Господи, как же тошно!..

Не в силах оторваться от горестных мыслей, Алька проскочила очередной круг. И сама не заметила, как оказалась за пределами Москвы. Уже не пыталась сдержать слезы, старалась только вовремя их смахивать мизинчиком, чтобы не застилали глаза. Мимо летели фонари и километры, а она все мчалась куда-то в ночь. Куда-то? Знала ли она сама конечный пункт своего путешествия?..

Дом, родимый дом. Номер семь по улице Каштановой. У подъезда — ни души, все давным-давно спят. Четвертый этаж. Вот она, квартира номер тринадцать. Алька остановилась на мгновение, протянула руку к звонку, и тут же резко ее отдернула. Сделала три шага вправо и позвонила в четырнадцатую.

Долго никто не открывал. Алька успела усомниться в правильности действий. Господи, зачем она здесь?! Что делает? Ведь столько лет прошло, Он, наверное, уже забыл ее. А может, Он снова женился? Может, Валентина вернулась к Нему? Алька никогда не задавала матери вопросов о Нем, а сама та то ли не догадывалась, то ли из принципа молчала. В результате последние сведения о Нем Алька получила в памятный материн приезд в Москву вскоре после свадьбы. Нет, надо убежать. Еще не поздно. Она сядет в машину и вернется в Москву, никто даже не догадается, что этой ночью Алька была в Н-ске. Бежать!..

Алька уже развернулась, уже сделала шаг к лестнице. Но тут дверь открылась.

На пороге стоял заспанный Матвей. Алька подивилась — надо же, как вырос, длиннющий стал, как отец! И как похож.

Матвей молча взирал на ночную гостью. Алька вернулась к двери, не дожидаясь приглашения, молча прошла в прихожую. В дверном проеме появился Дронов, на ходу застегивая вельветовую домашнюю куртку. Увидев Альку, там и остановился, опершись о косяк.

Так и стояли молча — Матвей за Алькиной спиной, даже не пытаясь прикрыть входную дверь. Алька — на пороге. Дронов — метрах в пяти от нее, в дверях комнаты.

Сколько времени они так стояли? Минуту, две, три, вечность? Никто не считал. Алька молча смотрела на Дронова, не думая о том, что выглядит в это мгновение, должно быть, не самым лучшим образом — с потеками туши на щеках, со смазанной помадой. На что она надеялась? Думала, Дронов тут же подхватит ее на руки и закружит по комнате?! Может, и не думала, но действительно надеялась. Дронов же взирал на гостью молча, даже несколько враждебно.

Зря. Зря она приехала. Нельзя дважды войти в одну реку. Их река давным-давно вытекла, иссякла, даже ручейка не осталось. А в сухое русло кто-то налил чужой, свежей воды. Но это уже не их река…

Алька повернулась спиной к негостеприимному хозяину, не произнеся ни слова, обошла Матвея. Занесла ногу через порог, все еще надеясь — может, остановит? Но нет, Дронов молчал. И Алька вышла из квартиры. Матвей попытался было закрыть дверь, но Алька, словно поняв, что если дверь закроется, она потеряет Дронова навсегда, не позволила — рванула ее на себя, ворвалась вновь в прихожую, остановившись на пороге, чтобы недалеко было убегать:

— Сволочь ты, Дронов! Ты такая сволочь!!! Почему ты молчишь?! Ведь сам во всем виноват, а теперь… Какая же ты все-таки сволочь, Дронов! Сволочь, сволочь!!!

Дронов сделал несколько шагов ей навстречу, но не дошел, остановился посреди прихожей. Спросил:

— Потому что ты меня безумно любишь и тебе никто кроме меня не нужен?

Дежа вю. Это уже было когда-то. Алька неуверенно покачала головой:

— Нет. Потому что ненавижу. И потому что у меня никого кроме тебя нет.

И шагнула навстречу.