"Остров Ее Величества. Маленькая Британия большого мира" - читать интересную книгу автора (Брайсон Билл)

Глава третья

Я не бывал в Уоппинге с тех пор, как уехал оттуда летом 1986 года, и мне очень хотелось снова повидать город. Я договорился о встрече со старым другом и коллегой, прошел до Чэнсери-лейн и сел в метро. Я очень люблю метро. Спускаться в недра земли, чтобы сесть в поезд — в этом есть что-то сюрреалистическое. Там, внизу, существует отдельный маленький мир, с особыми ветрами и климатом, с собственными жуткими звуками и маслянистыми запахами. Даже если вы спуститесь так глубоко, что совершенно потеряете представление, где находитесь, и уже не удивитесь, встретив выходящую из туннеля бригаду чумазых шахтеров — даже там вы ощутите под ногами дрожь и услышите рокот поезда, проходящего линией ниже. И все это происходит в организованной тишине: тысячи людей проходят по лестницам и эскалаторам, входят и выходят из битком набитых поездов, мотая головами, ускользают во тьму — и все молча, словно в эпизоде из «Живых мертвецов».

Стоя на платформе под очередной, довольно свежей лондонской любезностью — а именно, электронным табло, оповещающим, что очередной поезд на Хэйно прибудет через 4 минуты, — я обратил внимание на грандиознейшее из лондонских удобств: карту лондонской подземки. Этот шедевр создан еще в 1931 году забытым героем по имени Гарри Бек, безработным возчиком, догадавшимся, что, находясь под землей, не обязательно знать, где конкретно ты находишься. Бек понял — какой прорыв! — что, если только станции приведены в правильном порядке, а пересечения линий указаны четко, вполне возможно исказить масштаб, а то и вовсе от него отказаться. Он придал своей карте упорядоченную точность электрической схемы и создал совершенно новый, воображаемый Лондон, мало чем связанный с сумбурной надземной географией.

Вы можете сыграть с приезжими из Ньюфаундленда или Линкольншира забавную шутку. Приведите их на станцию «Банк» и предложите добраться до Мэншн-хауса. Пользуясь картой Бека — а в ней мгновенно разберутся даже приезжие из Линкольншира, — они решительно отправятся поездом Центральной линии до «Ливерпуль-стрит», пересядут на Кольцевую линию в западном направлении и проедут еще пять остановок. Вынырнув, наконец, из-под земли, на станции «Мэншн-хаус», они обнаружат, что оказались на той же улице в 200 футах от отправной точки, а вы, пока их ждали, успели неспешно позавтракать и сделать покупки. Теперь проведите своих друзей на «Грейт-Портленд-стрит» и назначьте им встречу на «Риджентс-парк» (правильно, опять та же шутка!), а потом на станцию «Темпл» и назначьте свидание в Олдвиче. То-то вы позабавитесь! А когда игра надоест, попросите подождать вас на станции «Бромптон-роуд». Ее закрыли в 1947 году, так что больше вы своих гостей не увидите.

Самое лучшее в поездке на метро — то, что не видно мест, под которыми проезжаешь, и приходится их себе воображать. В других городах названия станций метро совершенно обыденны: «Потсдаммерплац», «Лексингтон-авеню», «Третья Южная улица». А лондонские названия звучат удивительно завлекательно: Стэмфорд-Брук, Тернем-Грин, Бромли-бай-Боу, Мейда Вэйл, Дрейтон-парк. Это не город, а роман Джейн Остен. Легко представить, что над вами проносится полумифический город золотого, доиндустриального века. Суисс-коттедж (Швейцарская хижина) — уже не шумный перекресток, а пряничный домик, запрятанный в глубине дубравы, известной как Лес Святого Иоанна (Сент-Джонс-Вуд). Чок-фарм (Меловая ферма) — просторные поля, где веселые крестьяне в коричневых балахонах собирают урожай мелков. В Блэк-Фрайарз (аббатстве черных братьев) монахи в капюшонах поют хоралы. Над Оксфорд-Серкус (дословно «цирк») высится полотняный купол, в Баркинге лают своры диких собак{Bark (англ.) — лаять.}; Тейдон Буа — пристанище трудолюбивых ткачей-гугенотов, в Уайт Сити (Белый город) высятся стены и башни из слоновой кости, а в Холланд-парке полно голландских ветряных мельниц.

Можно затеряться в этих маленьких фантазиях, но, поднявшись наверх, будьте готовы к разочарованию. В этот раз я вышел на «башенном холме» — Тауэр-хилл — и не увидел ни башни, ни холма. Вы не найдете и Ройял Минт (Королевского монетного двора — или королевской мяты, которую я любил воображать в виде очень больших шоколадок в зеленой фольге), потому что его куда-то перенесли и заменили зданием с множеством дымчатых стекол. Многое из того, что когда-то стояло в этом шумном уголке Лондона, теперь снесли и заменили зданиями с дымчатыми стеклами. Я не был здесь всего восемь лет, но если бы не постоянные ориентиры: Лондонский мост и Тауэр, — я бы вряд ли опознал знакомые места.

Я шел по несносно шумной улице под названием Хайвэй, разглядывая все эти новшества. Мне чудилось, будто я оказался на конкурсе на самое уродливое здание. Чуть не десять лет архитекторы съезжались сюда и заявляли:

— Вы думаете, это плохо? Погодите, вы еще не видели, на что я способен!

И над всеми этими бездарными современными конторами гордо высится самая уродливая постройка в Лондоне — комплекс «Ньюс интернешнл», напоминающий главный кондиционер планеты.

Когда я видел его в последний раз, в 1986 году, он одиноко торчал над акрами пустующих складских здании и залитых лужами пустырей. Хайвэй, сколько мне помнится, был сравнительно тихой проезжей дорогой. Теперь по Хайвэю грохочут тяжелые грузовики, земля содрогается, а воздух принимает нездоровый голубоватый оттенок. Сам комплекс по-прежнему окружен зловещего вида забором и электронными воротами, к которым добавилась чрезвычайно суровая охрана — такую ожидаешь увидеть на могильнике плутония в Селлафилде. Бог весть, на какую террористическую угрозу тут рассчитывают, но, видимо, на что-то серьезное. Я в жизни не видел более неприступного строения.

Я назвал себя в окошко охраннику и подождал снаружи, пока вызовут моего коллегу. Самое жуткое во всем этом — непробиваемая серьезность происходящего. У меня в памяти вставали картины: толпы демонстрантов, конная полиция, сердитые пикетчики, которые орут друг на друга, сверкая глазами и скаля зубы, и тут же смущенно улыбаются: «О, привет, Билл, я тебя не узнал», — дают закурить и заводят разговор о том, какие ужасы творятся. И в самом деле, это был ужас — для 5000 уволенных, среди которых были сотни достойных тихих библиотекарей, клерков, секретарей и курьеров, виноватых лишь в том, что они вступили в профсоюз. К их чести, большинство не держало личной обиды на тех, кто остался на работе, хотя, признаюсь, видение Винса, выступающего из толпы с мачете в, руках, всегда заставляло меня ускорить шаг.

Примерно в 500 ярдах по северной стороне участка, граничащего с Пеннингтон-стрит, стоит низкое, глухое кирпичное здание старого склада, оставшегося с тех дней, когда Ист-Энд был шумным портом и снабжал товарами весь город. Выпотрошенное и набитое затем под завязку технологическими новинками, это здание сделалось, и остается до сих пор, офисом «Таймс» и «Санди таймс». В нем мы всю долгую зиму 1986 года мучились с новыми компьютерами и прислушивались к пению и гулу голосов, к цоканью подков полицейских лошадей, к реву и воплям, когда в ход шли дубинки. Поскольку в здании не было окон, видеть мы ничего не видели. Странное ощущение. Мы смотрели «Девятичасовые новости», потом выходили наружу и видели то же самое — самые жестокие промышленные волнения, какие знавали лондонские улицы — воочию, прямо перед нашими воротами. Очень странный опыт.

Для поддержания морального духа компания каждый вечер раздавала круглые коробки с сэндвичами и пивом. Это выглядело как широкий жест, пока не выяснилось, что щедрость тщательно рассчитана — так, чтобы на каждого сотрудника приходился один размякший сэндвич с ветчиной и один стаканчик теплого «Хайнекена». Кроме того, нас одарили глянцевыми брошюрками, представлявшими планы компании на развитие территории после окончания забастовки. Каждому из тех брошюрок запомнилось свое. Я как сейчас помню технический набросок большого крытого бассейна, где необычайно плотные и здоровые на вид журналисты ныряли с бортиков или просто сидели, болтая ногами в воде. Другим запомнились площадки для сквоша и спортивные залы. Один мой знакомый вспоминает боулинг на десять дорожек. Почти всем помнится просторный современный бар из разряда тех, что можно увидеть в зале для вип-пассажиров в фешенебельном аэропорту.

Даже из-за ограждения мне видно было несколько новых зданий, и не терпелось взглянуть, какими же удобствами осчастливлены нынешние сотрудники редакции. С этим вопросом я и обратился прежде всего к коллеге (чье имя не решаюсь здесь привести из опасения, как бы он не обнаружил вдруг, что его перевели на разборку секретной рекламы телераспродаж), когда он вышел за мной к воротам.

— А, помню я этот бассейн, — сказал он. — Мы о нем и не слышали с тех пор, как волнения прекратились. Впрочем, надо отдать им должное, нам продлили рабочее время. Теперь разрешают работать лишний день каждые две недели — без дополнительной оплаты.

— Это они так показывают, как высоко вас ценят?

— Они бы не просили нас работать больше, если бы им не нравилось, как мы работаем, не так ли?

— Именно так.

Мы прошли по главной дорожке между старым кирпичным складом и монументальной новой типографией. Люди походили на статистов в голливудском фильме: рабочий с длинной деревянной рейкой, две женщины в модных деловых костюмах, какой-то парень в шляпе с жесткими полями и планшеткой в руках, курьер, несущий большой цветочный горшок. Мы прошли в дверь издательского отдела «Таймс», и я тихо ахнул. Возвращаясь в знакомые места и видя те же лица за теми же столами, всегда испытываешь небольшой шок, в котором сочетаются узнавание — будто никуда и не уходил — и глубокая, согревающая сердце благодарность за то, что ушел. Я увидел старого приятеля Микки Кларка, ныне звезду журналистики; нашел Грэма Сарджента в той же пещерке со стенами из газетных пачек и пресс-релизов, сохранившихся со времен, когда мистер Моррис еще делал мототележки; повстречал друзей и прежних коллег. Мы проделывали все, что полагается в подобных случаях: мерились животами и лысинами, составляли список пропавших и умерших. Все было просто здорово.

Потом меня отвели пообедать в столовую. В старом здании «Таймс» на Грейс-Инн-роуд столовая располагалась в подвале, обстановка напоминала трюм подводной лодки, а тарелки выплевывали на стол унылые автоматы, почему-то приводившие на ум мышей в передниках; новая же была светлой и просторной, с соблазнительным выбором блюд, и подавали их хорошенькие девушки-кокни в хрустящей чистой униформе. Сам обеденный зал не изменился, если не считать открывавшегося из окон вида. Там, где прежде тянулись болота грязи, пересеченные канавами, в которых ржавели кроватные стойки и магазинные тележки, теперь стояли ряды построенных по авторским проектам домиков и нарядные многоквартирные здания из тех, что всегда можно увидеть в Британии рядом с модернизированными набережными: сплошные балконы и наружная отделка из красных металлических труб. Мне пришло в голову, что я, хоть и проработал в Уоппинге семь месяцев, никогда его толком не видел, и мне вдруг остро захотелось осмотреться. Разделавшись с пудингом и тепло распрощавшись с бывшими коллегами, я выскочил из охраняемых ворот, нарочно не сдав пропуск. Я надеялся, что взревут сирены воздушной тревоги и люди в костюмах химзащиты примутся прочесывать участок, разыскивая меня, а потому, нервно оглядываясь, ускорил шаг, торопясь уйти подальше по Пеннингтон-стрит, поскольку догадывался, что такой поворот дел не столь уж невероятен, когда речь заходит о «Ньюс интернешнл».

Я никогда не ходил по Уоппингу пешком, потому что во время волнений это было небезопасно. Пабы и кафе в этом районе кишели недовольными печатниками и делегациями сочувствующих — почему-то особенно все боялись шотландских шахтеров, — вполне готовых повыдергать кроткому журналисту ноги и наделать из них факелов для ночных шествий. Одному журналисту, столкнувшемуся в пабе неподалеку от Уоппинга с компанией бывших наборщиков, разбили об лоб стакан, от чего он, помнится, едва не умер — во всяком случае вечер у него был безнадежно испорчен.

На темных улицах было настолько небезопасно, что полиция часто задерживала нас до поздней ночи, если демоны особенно бесчинствовали. Не зная, когда нас выпустят, мы выстраивали машины в длинную очередь и сидели в них часами, дрожа от холода. Где-нибудь от половины одиннадцатого до половины второго ночи, когда вопящую толпу разгоняли или растаскивали по кутузкам или просто большая часть протестующих разбредалась по домам, тогда ворота распахивались, и большая эскадра грузовиков с ревом выезжала по эстакаде на Хайвэй, где остатки толпы встречали их градом кирпичей и баррикадами. Остальным приказывали тем временем нырять в переулки на задворках Уоппинга и рассеиваться, отъехав на безопасное расстояние. Несколько ночей это проходило, но потом случилось так, что мы отправились по домам в час закрытия пабов. Перед нашей растянувшейся по улице процессией из теней вдруг показались люди. Они пинками распахивали двери пабов и высыпали на мостовую, швыряя в нас всем, что подворачивалось под руку. Передо мной разлетелась вдребезги бутылка, кто-то заорал во всю глотку. К моему глубокому и непреходящему изумлению, человек, двигавшийся в шести машинах впереди — взбалмошный типчик из иностранного отдела, которого я и теперь с удовольствием протащил бы по улице, привязав к заднему бамперу «лэндровера», — вышел взглянуть, не пострадал ли его автомобиль, как если бы наехал ненароком на гвоздь: и всем, кто ехал за ним следом, пришлось остановиться. Я помню, как, захлебываясь отчаянием, смотрел, как он пытается приладить на место оторвавшийся бампер и как, повернувшись, увидел в своем окне злобную рожу белого парня с подпрыгивающими дредами, в куртке с распродажи армейских излишков; все стало походить на кошмарный сон. Как странно, думалось мне, что совершенно незнакомый человек готов вытащить меня из машины и избить в кровь, заступаясь за печатников, которых он и знать не знает и которые, увидев его, отвернулись бы от немытого хиппи и уж точно никогда не приняли бы его в свой союз и, десятилетиями получая несоразмерное усилиям жалование, ни разу не проявили солидарности с работниками других профсоюзов, в том числе и со своими бастующими собратьями из провинции. Потом меня осенила мысль, что я готов расстаться с собственной маленькой жизнью за человека, который запросто отказывается от своей нации ради денежной выгоды, который меня не знает и с такой же легкостью выставил бы на улицу и меня, если бы нашлась машина, чтобы делать мою работу, и чье представление о высочайшем великодушии сводится к полупинте пива и размякшему сэндвичу. Я уже представлял письмо, отправленное моей жене от имени компании: «Дорогая миссис Брайсон, примите наши соболезнования по поводу трагической гибели вашего супруга от рук разъяренной толпы и прилагающиеся к ним банку пива и сэндвич. PS: будьте так любезны вернуть его пропуск на стоянку».

А между тем, пока громадный дикарь с косичками пытался выломать дверцу моей машины, чтобы выволочь меня на темную улицу, придурок из иностранного отдела медленно обходил свой «пежо», подвергая его столь тщательному осмотру, словно собирался купить подержаный автомобиль на распродаже, и временами приостанавливался, с недоумением глядя на кирпичи, осыпавшие машины позади, — редкое погодное явление! Наконец он залез обратно, поправил зеркало заднего вида, удостоверился, что оставленная на сиденье газета никуда не делась, включил фары, еще раз проверил зеркальце и поехал дальше. Я был спасен.

На пятый день компания прекратила раздачу сэндвичей и пива.

Совсем новое чувство — прохаживаться по сонным улицам Уоппинга, не опасаясь за свою жизнь. Я никогда не покупался на дикую теорию, будто Лондон по сути своей — всего лишь скопление деревушек. Где вы видели деревушки с многоуровневыми дорожными развязками, газометрами, вонючими помойками и с видом на башню почтамта? Однако Уоппинг, к моему удивлению и восторгу, походил именно на деревушку. Маленькие разнообразные магазинчики и улочки с радующими слух названиями: Синнамон-стрит (Коричная), Уотерман-уэй (Перевозная), Винегар-стрит (Уксусная), Милк-ярд (Молочный двор). Муниципальные здания выглядели весело и уютно, а угрюмые склады удачно переделаны в многоквартирные дома. Я инстинктивно содрогнулся при виде новеньких декоративных труб и при мысли, что эти некогда гордые цеха наполнились вопящими сосунками, всякими там Селенами и Джасперами, и все же, должен признать, они, несомненно, придали округе преуспевающий вид и к тому же спасли старые здания от более печальной судьбы.

У Старой пристани я остановился полюбоваться на реку и совершенно безуспешно попытался вообразить, как выглядел этот район в восемнадцатом и девятнадцатом веках, когда повсюду было полно рабочих, а на причалах громоздились бочонки с пряностями и приправами, по которым названы окрестные улочки. Еще в 1960 году в доках работали 100 000 человек, и Доклэндс был одним из самых активных в мире портов. К 1981 году закрылся даже Лондонский док. Река перед Уоппингом выглядела такой же тихой и безмятежной, как на полотнах Констебля. Я простоял полчаса и увидел всего одну лодку, проплывшую мимо. Тогда я вздохнул и пустился в долгий обратный путь к «Хэзлитту».