"Голубые пески" - читать интересную книгу автора (Иванов Всеволод)IVКогда в Народный Дом прискакал нарочный и донес, что казаки в пригороде, в джатаках, — предусовета т. Яковлев приказал Запусу: — Берите командование, надо прорываться через казаков к новоселам, в степь. — Есть. Яковлев широкой, с короткими пальцами, рукой мял декорации. В зрительном зале сваливали в кучи винтовки. В гардеробной какой-то раненый казак рубил топором выдернутую из шкафа боярскую бархатную шубу. Запус улыбался в окно. — Вы понимаете, тов. Запус, ценность защиты завоеваний революции? Если б происходила обыкновенная война… Улыбка Запуса перешла, и скрылась в его волосах. — Видите ли, товарищ Яковлев… — В обыкновенной войне вы могли бы считаться со своими обидами… огорчениями. — Я совсем не об… — Он заикнулся, улыбнулся трудно выговариваемому слову: — об обидах… у меня есть может быть сантиментальное желание… Чорт, это, конечно, смешно… вы потом это сделаете… а я хотел бы сейчас… с зачислением стажа… — В партию? Яковлев тиснул ему руку, толкнул слегка в плечо: — Ничего. Мы зачислим… с прежним стажем… — До — Шмуро?.. — До всего прочего. Запус откинул саблю, пошел было, но вернулся: — Ну, закурить дайте, товарищ Яковлев… Олимпиаде же сказал в сенях: — Взяли… — Куда? — В партию. Запус и Егорко Топошин скакали к окопам подле ветряных мельниц. Олимпиада прошла в кабинет председателя Укома, вставила в машинку кусок белого коленкора. Печать Укома она искала долго — секретарь завернул печать в обертку осьмушки махорки. Она сдула влипшие меж резиновых букв: «У. Комитет Р. К. П. (б-в)» — крошки табаку, оглянулась. В пустой комнате сильно пахло чернилами. В углу кто-то разбил четверть. Она сильно надавила печатью на коленкор. Теперь короткая история смерти. Запус быстро, слегка заикаясь, говорит о своем включении в партию. У мельниц голос его заглушается перестрелкой. По пескам, из степи, часто пригибаясь, бегут казаки — к мельницам. — Крылья мельниц белые, пахнут мукой, — так, мгновение, думает Запус. Тогда в плечах подле шеи тепловато и приторно знобит. Запусу знакомо это чувство; при появлении его нужно кричать. Но окружающие его закричали вперед — всегда в такое время голоса казались ему необычайно громкими; ему почему-то нужно было их пересилить. Казаки, киргизы — ближе. Бегство всегда начинается не с места убийств, а раньше. Для Запуса оно началось в Народном Доме два дня назад, когда неожиданно в саду стали находить подбрасываемые винтовки: кто-то, куда-то бежал и страшно было то, что не знали, кто бежит. Донесение отрядов были: все благополучно, кашевары не успевают варить пищу. Запус в седле. Колени его трутся, давят их крупы нелепо скачущих коней, словно кони все ранены. Казаки рубят саблями кумачевые банты — и разрезанное кровянисто-жирное мясо — как бант. Запуса тошнит; он, махая и тыча маузером, пробивается через толпу. Его не пускают; лошадь Запуса тычится в крыло мельницы. Между досок забора и ближе, по бревнам, он видит усатые казачьи лица. На фуражках их белые ленты. Запус в доски разряжает маузер. Запус выбивает пинком дверь (может быть, она была уже выбита). Запус в сенях. Здесь в сенях, одетая в пестрый киргизский бешмет, Олимпиада, Запуса почему-то удивляют ее руки — они спокойно и твердо распахивают дверь в горницу. Да! Руки его дрожат, рассыпают патроны маузера. — Кабала! — кричит Запус. Но он все же доволен, он вставил патроны. Когда патроны вставлены, револьвер будто делается легче. И наверное это отвечает Олимпиада: — Кабала. И, точно вспомнив что-то, Запус быстро возвращается в сени. Олимпиада молчаливо ждет. Казаки остервенело рубят лошадь Запуса. Егорко Топошин бежит мелкими шажками; выпуская патроны, Запус лежит возле бочки с капустой в сенях. «Курвы», — хрипит Егорка. На крыльце два казака тычут ему в шею саблями. — Какая мягкая шея, — думает Запус, затворяя засов: Егорка не успел вбежать в сени: с его живота состреливает Запус киргиза. — В лоб! — кричит Запус и, вспоминая Егорку: — курва!.. Левая рука у его свисает, он никак не может набрать патронов. Олимпиада топором рубит окно. Ему необычайно тепло и приятно. Топор веселый и звонкий, как стекло. Запуса встаскивают на подоконник. Он прыгает; прыжек длится бесконечно — его даже тошнит и от необыкновенно быстрого падения загорается кожа. Олимпиада гонит дрожки. Запус всунут под облучек. Подол платья Олимпиады в крови Запуса. И от запаха крови, что ль, неистово мчится лошадь. Казаки продолжают стрелять в избу. Олимпиада смеется: какой дурак там остался, в кого они стреляют? Дрожки какого-то киргизского бея. Но уже подушка бея, вышитая шелком, в крови Запуса. Колеса, тонкий обод их вязнет в песке. Перестрелка у тюрьмы, у казарм. Город пуст. Лошадь фыркает на трупы у заборов. Жара. Трупы легли у заборов, а не среди улиц. Олимпиада скачет, где — спокойнее. У пристаней белые холмы экибастукской соли. Пароходы все под белыми флагами. Мимо пароходов, вдоль пристаней гонит Олимпиада. Хорошо, что ременные возжи крепки. Перестрелка ближе. От каланчи под яр дрожки с Запусом. Воды неподвижные, темно-желтые, жаркие. В седом блеске Иртыш. Моторный катер у берега. К носу прибит длинный сосновый шест и от него полотенце — белый флаг. Трое матросов, спустив босые ноги в воду, закидывают головы вверх на яр. Считают залпы. Олимпиада не помнит этих лиц. Лошадь входит в воду и жадно пьет. Олимпиада берет на руки Запуса. — Дайте, трап, товарищи, — кричит она. Средний, приземистый, темнолобый подбирает ноги и, грозя кулаком, орет с матерками: — Что не видишь, сука? Сдались!.. Иди ты… с хахалем своим… Привезла! — Под убийство нас подводит! — В воду его, пущай пьет! — Любил… Веснушки на пожелтевшем лбу Запуса крупнее. Кофточка — от его крови присыхает к рукам. Держать его Олимпиаде тяжело и она идет по воде, к лодке. Матросы мечутся, матерятся. У низенького острые неприятные локти: — Он же раненый, товарищи!.. — Серый волк тебе — товарищ, стерва! — Да-ай ей!.. Все мы ранены. Олимпиада с Запусом в воде по пояс. Вода смывает кровь с его рук и они словно становятся тоньше. Матросы трогают борта, они плюются в воду навстречу шагающей Олимпиаде. Они устали воевать, им хочется покоя, — к тому же вся Сибирь занята чехами. Вода выше. Весь Запус в воде. Золотые его волосы мокры — или от воды, или от плача, от ее слез? Олимпиада идет, идет. Подбородок Запуса в воде. Она подымает голову его выше и вода подымается выше. Она идет. И она кричит, вскидывает руку. Голова его скрывается под водой: — За вас ведь он, товарищи-и!.. Здесь лодка гукает. Поворачивается боком. Темнолобый матрос расстегивает для чего-то ворот рубахи, склоняется с борта и вдруг хватает Запуса за волосы. — Тяни! И все матросы обрадованно, в голос кричат: — Тяни, Гриньша-а!.. Неистово гукая, лодка несется по Иртышу. Темнолобый матрос срывает шест и белым полотенцем перетягивает простреленное плечо Запуса. Рот матроса мокрый и стыдливо гнется кожа на висках. Он говорит Олимпиаде: — За такое дело нас кончат, барышня… понимаешь? Нам надо было его представить по начальству, раз мы сдались… мы, что зря белый флаг вывесели? Ладно нас не видят… а как из пулемета по нам начнут? Пуля-то у него не разрывная? — Не знаю, — говорит Олимпиада. Матрос смущенно щупает у ней платье: — Ширстяное, высохнет скоро… Лодка — налево через Иртыш, к Трем Островам. Потом, мимо островов, пугая уток, протоками, среди камышей. Лодка — в пахнущий водорослями ил берега. Матросы выпрыгивают, переносят Запуса, кладут его на шинель. Жмут Олимпиаде руку. Из лодки уже кидают на берег буханку хлеба. И в протоке темнолобый матрос Гриньша лезет в свой мешок, вынимает полотенце и, матерясь, прибивает его к шесту. |
|
|