"Голубые пески" - читать интересную книгу автора (Иванов Всеволод)

VI

Усталые бледно-розовые выплывали из утренней сини росистые крыши. Сонные всколыхнулись голуби. Из-под навеса нежно дремотно пахнуло сеном, — работник Бикмулла выгнал поить лошадей. Вздрагивая и фыркая, пили лошади студеную воду из долбленого корыта.

Бикмулла спросил Кирилла Михеича:

— Пашто встал рано? Баба хороший, спать надда долга.

Он чмокнул губами и сильно хлопнул ладонью лошадь.

— Широкий хазяйка, чаксы.

На разговор вышел из пимокатной Михей Поликарпыч. Он потянулся, поддернул штаны и спросил:

— В бор не поедешь?

— Зачем?

— Из купцов много уехало. Чтоб эти большаки не прирезали.

Бикмулла стукнул себя в грудь и похвалился:

— Быз да большавик. — Мой тоже большавик!

— Молчи ты уже, собачка, — любовно сказал Поликарпыч. — Большавик нашелся.

Бикмулла покраснел и стал ругаться. Он обозвал Поликарпыча буржуем, взнуздал лошадь и поехал в джатаки — пригородные киргизские поселки.

— Возьми ево! Воображат. Разозлился. Тоже о себе мыслит. Говорю тебе: поезжай в бор. На заимку или кардон. Там виднее.

— А Фиоза?

— Никто ее не тронит. — Поликарпыч подмигнул. — Она удержится, крепка.

— Строить надо. Подряд на семнадцать церквей получил.

Подымая воздух, густо заревел пароход. В сенях звякнуло — выбежал Запус, махнул пальцами у шапочки и ускакал. Лошадь у него была заседлана раньше Бикмуллой.

— Бикмулла стерва, — сказал Поликарпыч. — Пароход-то ихний орет. Должно сбор, ишь и киргиз-то удрал, — должно немаканых своих собирать. Прирежут всех, вот тебе и церкви… семнадцать.

— Таки же люди.

— Дай бог. Мне тебя жалко. Стало быть, не понимашь ты моих родительских мук. Ну, и поступай.

Фиоза Семеновна тоже поднялась. Ходила по комнатам, колыхая розовым капотом — шел от нее запах постели и тела.

— Умойся, — сказал Кирилл Михеич.

Лицо у нее распускалось теперь поздним румянцем — густым и по бокам ослабевших щек. Нога же стучала легче и смелее. И где-то еще пряталось беспокойство, за глазом ли, за ртом ли, похожим на заплату стертого алого бархата, — отчего Кирилл Михеич повторил сердито и громко:

— Умойся.

Из своей комнаты выпрыгнула упруго Олимпиада и, махая руками под вышитым полотенцем, крикнула:

— Надо, надо!.. День будет горячий — пятьдесят потов сойдет. Сергевна, ставь самовар!..

И верно — день обрушился горячий и блестящий. Даже ядреные тени отливали жирными блесками — черный стеклярус…

Самовар на столе шипел, блестел и резал глаза — словно прыгал и вот-вот разорвется — бомба золотая… Сквозь тело, в стулья, в одежду шел-впитывался жар и пот. Потное пахучее стонало дерево, кирпич и блестящий песок.

А жизнь начиналась не такая, как всегда. Ясно это было.

Разговоры тревожные. Тревожны неровные пятна пудры, румян и застегнутое кое-как платье.

Хрипло — задыхаясь — ревел пароход.

— Куда их?

— Плывут, что ли? Уходят?

Один только Кирилл Михеич сказал:

— Дай-то Господи! Пущай!

Да за ним повторила старуха-генеральша на крыльце.

У палисадника остановилась Варвара. Заглядывая в окна, говорила намеренно громко. От этого ей было тяжело, жарко и развивались волосы на висках.

— Братья у меня уезжают в Омск. У них отпуск кончился.

— А раны?

— Зажили. Только пока еще на костылях. В Петербурге большевики волнуются, — порядочным людям там быть нужно. Мама очень встревожена, говорят — по Сибирской линии забастовка… Вы не знаете?..

Ничего Кирилл Михеич не знал. Выпил положенные четыре стакана чая, вытер лоб и подумал: «надо итти». А итти было некуда. На постройке — из окна, из палисадника видно — нет рабочих. Нет их и на казачьей площади все у парохода. Туда же верхами промчались киргизы-джатачники.

Потоптался у плах. Зачем-то переложил одну. Подошел старик Поликарпыч, тоже помог переложить. Так всю грядку с места на место и переложили. Сели потом на плахи, и старик закурил:

— Таки-то дела…

— Таки, — сказал Кирилл Михеич. — Дай закурить.

И хоть никогда не курил, — завернул. Но не понравилось, — кинул.

Главное — пока не начиналась хлебная уборка, у киргиз и казаков лошади свободны. Из бору можно бы много привести сутулков и плах. Не привезешь — зимой переплачивай… Это главное, — потом известка, — плоты задержатся — лопнут скрепы, — глядишь сгорела. Тут тебе и нож в бок…

И ничего ни у кого спросить нельзя. Никто не знает. Бумаги летят как снег, — засыплет буран смертельный. К Запусу как подступить? Был бы человек старый, степенный, — а то мальчишка.

Впопыхах прибежал киргиз — работник о. Смирнова.

— Айда… Завут, бакчи.

И ушел по улице, махая рукавами бешмета и пряча в пыли острые носки байпак.

Хотел не пойти Кирилл Михеич. Бакчи за церковью, а к церкви кладбищенской итти через два базара, — жар, духота, истома.

Все же пошел.

Лавки некоторые открыты. Как всегда гуськом, словно в траве ходят от лавки к лавке, прицениваются киргизы. Толстые ватные халаты — чапаны перетянуты ремнями, в руках плети. Киргизки в белых чувлуках и ярких фаевых кафтанах.

Торговцы — кучками, указывают на берег. Указывай, не указывай, — ничего не поймешь. На досчатых заборах измазанные клейстером афиши, воззвания. Красногвардеец, верхом с лошади, приклеивал еще какие-то зеленые. Низ афиши приклеить трудно, — длинная, — и висла она горбом, пряча под себя подписи. А подписано было: «Василий Запус».

Протоиерей о. Степан Смирнов сидел на кошме, а вокруг него и поодаль — люди.

— Присаживайтесь, Кирилл Михеич. Арбузу хотите?

— Нет.

— Ну, дыни?

— Тоже не хочу.

— Удивительно. Никто не хочет.

Учитель Отгерчи кашлянул и, взяв ломоть, сказал:

— Позвольте…

На что протоиерей протянул ему ножик:

— Герой. Кушайте на здоровье. Арбуз нонче поразительный. Дыню не видал такую. А все зря.

А на это архитектор Шмуро сказал:

— Из Индии на континент всевозможный фрукт вывозится. А у нас — бунт и никто не хочет не только арбузов, но и винограда.

— Угостите, — сказал Отгерчи. — Съем виноград.

Здесь встал на колени Иван Владимирович Леонтьев. На коленях стоять ему было не удобно, и он уперся в арбуз пальцами.

Саженях в пятидесяти из шалаша выполз старик-сторож и ударил в трещетку, отгоняя ворон от подсолнухов. В городе орал пароход; у Иртыша стреляли. Ломкие под кошмой потрескивали листья. Тыквы — желтые и огромные — медово и низко пахли. И еще клейко пах горбатый и черноликий подсолнечник.

Леонтьев, перебирая пальцами по арбузу, как по столу, говорил:

— Граждане! Нашему городу угрожает опасность быть захваченным большевиками. Имеются данные, что комиссар Запус, приехавший с западного фронта, имеет тайные инструкции избрать Павлодар базой организации большевицкой агитации в Киргизской степи, Монголии и Китае. Имеются также сведения, что на деньги германского правительства, отпущенные Ленину и Троцкому…

— Сволочи!.. — крепко сказали позади Кирилла Михеича. Он обернулся и увидал сыновей генеральши Саженовой.

— В противовес германским — вильгельмовским влияниям, имеющим целью поработить нашу родину, мы должны выставить свою национальную мощь, довести войну до победоносного конца и уничтожить силы, мешающие русскому народу. С этой целью, мы, группа граждан Павлодара, с любезного разрешения о. Степана, созвали вас, чтобы совместно выработать меры пресечения захвата власти… Нам нужно озаботиться подготовкой сил здесь, в городе, потому что в уезде, как донесено в группу Общественного Спасения, группирует вооруженные силы среди казаков и киргиз капитан Артемий Трубучев…

— Артюшка-то!.. — крикнул отчаянно Кирилл Михеич. Посмотрел тупо на Леонтьева и, не донеся рук до головы, схватился за грудь. — Да что мне это такое!.. Сдурел он?..

— Не прерывайте, Кирилл Михеич, — проговорил печально Леонтьев и, хлопая ладонью по арбузу, продолжал, нерешительно и растягивая слова, высказывать предложения Группы Общественного Спасения: — Захватить пароход… Арестовать Запуса — лучше всего на его квартире… Казакам разогнать красную гвардию… Командировать в Омск человека за оружием и войском… Избрать Комитет Спасения…

Был Леонтьев сутуловат, тонок и широколиц, — словно созревший подсолнечник. Голос у него был грустный и темный: ленивый и домохозяйственный, любил он птицеводство; преподавал в сельско-хозяйственной школе геометрию, а отец у него — толстый и плотный баболюб (держал трех наложниц) имел бани.

Рядом с ним на кошме сидел Матрен Евграфыч, пожилой усталый чиновник с почты. Шестой год влюблен он в Лариссу, дочь Пожиловой — мельничихи, и Кирилл Михеич помнил его только гуляющим под руку с Лариссой. А сейчас подумал: «чего он не женился».

За о. Степаном, рядом с братьями Саженовыми, был еще бухгалтер из казначейства — Семенов, лысый в пикейной паре. Он был очень ласков и даже очки протирал — словно гладил кошку. Он увидал, что Кирилл Михеич смотрит на него, подполз и сказал ему на ухо:

— Глупо я умру. Нехорошо. Чего ради влип, не знаю…

Тут Кирилл Михеич, вспомнив что-то, сказал:

— А по-моему, плюнуть…

Леонтьев поднял руки над арбузом и спросил нерешительно:

— На что плюнуть…

Кирилл Михеич пошевелил бородку по мягкой кости и ответил смущенно:

— Воопче. Зря, по-моему. — Он вспомнил Саженову-старуху и добавил: Вырежут…

— Большевики?

— Обязательно. О чем и говорят. И Артюшка зря лезет. Я ему напишу, а бабе его от квартеры откажу. Хоть и родня, а мне из-за них помирать какой план? Брось ты, Иван Владимирыч… На казаков какая надежа. Брехать любят, верно. Я с ними церква строил, знаю. Хуже киргиз.

— Следовательно, с предложеньями группы вы не согласны.

Кирилл Михеич вынул платок, утер щеки, высморкался и опять сунул платок:

— Силы у вас нету…

— Две сотни казаков хоть сейчас. Под седлом.

— Вырежут. Впрочем, дело ваше, а меня, Иван Владимирыч избавь. Мое дело сторона…

Протоиерей грохнул арбуз о кошму и вскочил.

— Вот и води с таким народом дела! — закричал он пронзительно.

Вороны метнулись от подсолнечников. Он сбавил голос:

— Раз у тебя родственник Артемий Иваныч такой, за родину, я и думал. Не подгадит, мол, Кирилл Михеич…

— Родственник-то он по жене… А жена… воопче.

— Воопче, воопче!.. — закричал опять протоиерей. — Вы не воопче говорите, а за себя. Ради вас же стараются… Я думал подряды вам устроить побольше. Семнадцать церквей получили.

— Что вы меня, отец Степан, церквами-то корите? Я их не воровать берусь, а строить. Да ну их…

Протоиерей торопливо перекрестил его. Кирилл Михеич сплюнул и сказал тише:

— С такими работниками сартира не выстроишь, не то что в готическом стиле. Надоели они мне все. Столько убытков несут — и я и они, Господи…

Шмуро громко вздохнул:

— Такой климат. Плотность населения отсутствует, значит, все плохо. Не предприимчивый.

Кирилл Михеич погладил кадык:

— В горле першит от крику. Плюньте, господа… Лучше б кумыса по такому времени, а? Матрен Евграфыч, верно?

Тот устало повел губами:

— Кумыс подкрепляет.

Все подымались. Архитектор скатывал кошму. Леонтьев собирал корочки расколотого арбуза. Когда кошма докатилась до него, он вдруг яростно стал топтать корки по кошме. Архитектор, колыхая шлемом, хохотал.

Леонтьев растянуто сказал:

— Предатели вы… Артемий надеется. Письмо прислал: «При первой возможности подойду к Павлодару с казаками. Может быть, вы своими силами уберетесь». Перетрусили, убрались…

Протоиерей подмигнул:

— Ничего. Мы еще наладим. Не так, тогда этак… Я сегодня обедню не стал служить, проповедь отложил, а тут даже арбуз не съели… Человеки-и!..

Кирилл Михеич спросил протоиерея:

— Вы, батюшка, семян мне не одолжите?..

— Каких тебе?

— Арбузных. От этих полос, подле коих рассуждали. Крупный арбуз, и главное крепок — как по нему Иван Владимирыч бил, — хоть бы што… Мне на бакча такой, а то в Омск справляю, мнется. Арбуз для этого надо крепкий.

Протоиерей подумал и сказал:

— Могу.

Кирилл Михеич счистил приставшую от кошмы шерсть и посоветовал:

— Брось, отец. Ты в летах, ну их… Я тут почесь всю ночь просидел: программу большевицкую читал. Читал, отец, читал… Ведь я скажу тебе нет такого плана, чтоб не понял. Хоть на всю землю здание — пойму. А тут, пошто, откуда оно — никак не вникну. Туман.

— Не читал, не интересуюсь.

— Твое дело церковное. Может и грешно… Как ты, отец, полагаешь: скажем отымут… дома там, имущество. Надолго?

— А я думаю, коли отымать, так и совсем отымут.

Кирилл Михеич ухмыльнулся.

— Не верю. Главное, пропить некому будет: на кой им это все?

— Найдут, — шумно дыша, сказал протоиерей. — Им только взять.