"Их позвал горизонт" - читать интересную книгу автора (Сенкевич Юрий, Шумилов Александр)

Глава 7 Генерал от географии

Нередко рядом с фамилией того или иного путешественника ставят эпитеты "замечательный", "выдающийся", "прославленный", "великий". Но только Пржевальского называли путешественником гениальным.

По Центральной Азии он прошел 29 585 километров. Почти кругосветное путешествие! Прибавьте сюда тысячи километров Уссурийской тайги, многие тысячи километров радиальных маршрутов.

Он пересекал безводные пустыни, где только кости верблюдов отмечали следы заброшенных караванных дорог. Он впервые достиг верховьев Желтой реки — Хуанхэ, верховьев Голубой реки — Янцзы и вышел к берегам таинственных озер Кукунор и Лобнор. Он стал первым исследователем веками недоступного для европейцев заоблачного Тибета.

Пржевальский открыл десятки видов животных, больше двух сотен видов растений. Несомненно, он сделал многое из того, что не удавалось ранее никому! Но…

Но правомерно ли вообще подобное сочетание слов — путешественник гениальный? Ведь путешественниками становятся, а гениальными рождаются.

Впрочем, сам Николай Михайлович как раз и утверждал: "Путешественником нужно родиться…"

Он родился в селе Кимборы Смоленской губернии 31 марта (12 апреля) 1839 года. Отец его умер, когда старшему сыну Николаю было всего семь лет. Мать — Елена Алексеевна осталась с тремя детьми.

Много лет спустя расскажет Николай Михайлович о своем детстве, о любимой "мамке" — крепостной Макарьевне, о влиянии на него дядьки, брата матери, страстного охотника.

"Рос я в деревне дикарем, воспитание было самое спартанское, я мог выходить из дому во всякую погоду и рано пристрастился к охоте. Сначала стрелял я из игрушечного ружья желудями, потом из лука, а лет двенадцати я получил настоящее ружье".

Страсть к охоте он сохранил на всю жизнь. Именно страсть. "Я очень хорошо помню много таких охотничьих похождений, которые с холодной точки зрения могли показаться явным безумием, но которые совершенно оправдываются в глазах охотника", — писал Николай Михайлович. Однажды во время разлива он по плечи в воде перебрел речку, а потом, раздевшись, подползал к уткам по обледенелой земле. В другой раз с одним патроном в стволах подпустил раненого медведя на четыре шага и свалил его у самых ног. В самые критические моменты он умел сохранять полное хладнокровие. О меткости его ходили легенды.

Несомненно, охотничьи приключения и породили страсть к путешествиям, стали прекрасной подготовкой к экспедиционной жизни…

В 1855 году Пржевальский первым учеником окончил смоленскую гимназию. Перед ним открывались многие дороги, но он поступил вольноопределяющимся на военную службу. Сам Николай Михайлович позднее объяснял свое решение так: "Героические подвиги защитников Севастополя постоянно разгорячали воображение 16-летнего мальчика, каким я был тогда". Он мечтал о подвигах, но действительность оказалась совершенно непохожей на любимую книгу "Воин без страха", которой он зачитывался в гимназии. Вместо подвигов — муштра, по вечерам — карты.

Юнкера и вольноопределяющиеся должны были ежедневно собираться на строевые занятия: один, проиграв мундир, приходил в разорванном халате, другой без сапог, а третий в сюртуке без рукавов.

Казенные деньги, выдававшиеся на продовольствие, пропивались. Пржевальский, уклоняясь от кутежей, все больше времени проводил на охоте, собирал гербарий, всерьез занялся орнитологией. Став уже прапорщиком, он передал начальству рапорт, в котором просил, чтобы его перевели на Амур… Вместо ответа — трое суток ареста.

После пяти лет службы Николаю Михайловичу удалось поступить в Академию Генерального штаба. По окончании учебы он был направлен в Полоцкий полк. Еще в академии Пржевальский подготовил курсовую работу "Военно-статистическое обозрение Приамурского края". Рукопись представил в Русское Географическое общество, и его избрали в действительные члены общества. А вскоре Николай Михайлович начал преподавать историю и географию в Варшавском юнкерском училище.

Лектором он был прекрасным. Пользуясь своей феноменальной памятью, мог цитировать наизусть целые страницы из дневников любимых путешественников. Говорил увлеченно, страстно.

Пожалуй, именно тогда, в юнкерском училище, он сформировался как географ широкого профиля.

— География — это землеописание, — утверждали географы старой школы.

— География — наука о Земле, — настаивал Пржевальский. И это был принципиальный, если хотите, философский спор.

Как образуется роса? Что такое облако, гром, молния? Как возникают течения в океане? Что мы знаем о внутреннем строении земного шара? Почему параллельны противоположные берега Атлантического океана?

Николай Михайлович стремился не только сообщить географические факты, но и показать их причинную связь, взаимозависимость, совокупное влияние на органическую жизнь на Земле. Несомненно, скромный преподаватель юнкерского училища разбирался в географии значительно лучше многих своих ученых критиков.

В 1867 году были опубликованы "Записки всеобщей географии для юнкерских училищ", подготовленные Н. М. Пржевальским. К этому времени он уже добился, наконец, перевода в Восточную Сибирь.

"Дикость, ширь, свобода бесконечно мне понравились", — писал Пржевальский. Тысячи километров проплыл он по Амуру, по Уссури, прошел по Уссурийской тайге.

"Как-то странно видеть это смешение форм севера и юга… В особенности поражает вид ели, обвитой виноградом, или пробковое дерево и грецкий орех, растущие рядом с кедром и пихтой. Охотничья собака отыскивает вам медведя или соболя, и тут же рядом можно встретить тигра, не уступающего в величине и силе обитателю джунглов Бенгалии".

Освоение этих богатейших краев в то время только начиналось. В селе Хабаровка (нынешнем Хабаровске) было 111 домов, во Владивостоке — около 50. Царское правительство заселяло Дальний Восток неимущими крестьянами из нечерноземных губерний, беднейшими забайкальскими казаками, отставными солдатами и матросами, каторжниками, выслужившими срок своих работ. "Голод и нищета с различными пороками, всегда им сопутствующими, довели это население до полного морального упадка, заставили его махнуть на все рукой и апатично покориться своей злосчастной участи", — с горечью писал Николай Михайлович.

Административные злоупотребления чиновников, с которыми то и дело приходилось сталкиваться, просто потрясли Пржевальского. В газете "Петербургские ведомости" появляется его гневное письмо: "…мне лично не раз приходилось быть свидетелем… как брали у казака продавать его последнюю корову, или как наказывали старика-отца за неисправность детей, или как местный доктор, вскрывая трупы умерших, находил в желудке куски сапожной кожи и глины, которую несчастные страдальцы ели вместо хлеба насущного…" И еще: "Нет ни одной пакости, ни одного самого гнусного дела, которое не совершалось бы здесь совершенно открыто, как будто так и следует…"

Два с половиной года провел Пржевальский на Дальнем Востоке. Тысячи километров пройдено, 1600 километров покрыто маршрутной съемкой. Бассейн Уссури, озеро Ханка, побережье Японского моря… Подготовлена к печати большая статья "Инородческое население Уссурийского края". Собрано около 300 видов растений, изготовлено более 300 чучел птиц, причем многие растения и птицы на Уссури обнаружены впервые.

В Николаевске-на-Амуре Пржевальский обрабатывает коллекции, начинает писать книгу "Путешествие в Уссурийском крае".

Николаевск был в то время центром Приморья. Здесь жили главным образом чиновники и торговцы, искренне считавшие, что если на один рубль нельзя заработать в год три, то не стоит деньги брать в руки.

"Водка и карты, карты и водка — вот девиз здешнего общества", — писал Пржевальский.

К картам тогда пристрастился все же и Николай Михайлович.

Юлий Михайлович Шокальский, почетный президент Географического общества, биограф Пржевальского, писал: "Всякий талантливый человек непременно и страстный по характеру…" И продолжал: "…так было и с Пржевальским: он или беззаветно предавался жизни исследователя, или не прочь был участвовать в азартной игре".

Рассказывают, что играл Николай Михайлович страстно, смело, рискованно, но только с купцами, чиновниками и никогда не допускал товарищей-офицеров в свою партию. А уезжая из Николаевска, он бросил карты в реку: "С Амуром прощайте и амурские привычки". И действительно, никогда больше не садился за карточный стол. Выигрыш же дал ему определенную материальную независимость, он вложил эти деньги в организацию первой экспедиции в Центральную Азию…

В январе 1870 года Николай Михайлович вернулся в Петербург. Ему за тридцать. Имя его еще никому не известно, но он уверен в себе, знает свои возможности.

В марте он впервые взошел на трибуну Географического общества обветренное в странствиях лицо, ясные голубые глаза и такая же ясная, четкая манера изложения.

"Он был высокого роста, хорошо сложен, но худощав, симпатичен по наружности и несколько нервен. Прядь белых волос в верхней части виска при общей смуглости лица и черных волосах привлекала на себя невольное внимание".

Он говорил о сделанном, об Уссурийском путешествии, и о своих планах…

Всего сотню лет назад огромное белое пятно оставалось на географических картах в самом центре нашего континента. И не только естественные преграды были тому причиной!

Китайская империя в то время только начинала пробуждаться от многовековой — изолированности. К иностранцам в лучшем случае относились настороженно.

Еще выступая в первое путешествие, Пржевальский, словно бросая вызов, избрал караванный путь, по которому, опасаясь нападения разбойничьих шаек, уже в течение одиннадцати лет не осмеливался пройти ни один караван.

"Следы дунганского истребления встречались на каждом шагу, — писал Николай Михайлович. — Деревни, попадавшиеся очень часто, все были разорены, везде валялись человеческие скелеты и нигде не было видно ни одной живой души".

В том первом путешествии в отряде, включая самого начальника, было всего четыре человека. Пржевальский прекрасно понимал грозящие отряду опасности. Из продовольствия взяли с собой тогда только пуд сахара, мешок риса и мешок проса. Еще приборы, бумагу для гербария, 40 килограммов пороха, 160 килограммов дроби, десятки коробок с патронами. Взяли отчасти для того, чтобы добывать себе пищу, отчасти для того, чтобы защищаться.

Во втором, третьем, четвертом путешествиях отряды Пржевальского были более многочисленными (в четвертом — 21 человек), но всегда к участникам экспедиции оставалось обязательным требование — каждый должен быть хорошим человеком и хорошим стрелком.

Только прекрасная подготовка экспедиций и безупречная личная храбрость дали Пржевальскому возможность проникнуть туда, где не ступала еще нога европейца.

Каждое из четырех путешествий по Центральной Азии продолжалось по два-три года. И каждое было воистину подвигом.

Иногда зимой замерзала ртуть в термометрах — температура понижалась до минус 40 градусов. Летом песок накалялся до плюс 70.

Переход через пустыни Южного Алашаня оказался особенно трудным. На сотню верст ни капли воды. Редкие колодцы были зачастую отравлены дунганами.

"Раскаленная почва пустыни дышит жаром, как из печки… Голова болит и кружится, пот ручьями льет с лица и со всего тела. Животные страдают не менее нас. Верблюды идут, разинув рты и облитые потом, словно водою".

Однажды случилось так, что воды осталось несколько стаканов. Они вышли в семь утра и шли девять часов, словно по раскаленной сковородке. Верная легавая Фауст не могла идти, выла, ложилась на песок. Взяли ее на верблюда, мочили голову водой — не помогло, собака издохла.

"Мы брали в рот по одному глотку, чтобы хотя немного промочить совсем почти засохший язык. Все тело наше горело как в огне, голова кружилась. Еще час такого положения — и мы бы погибли".

На Тибетское нагорье во время первого путешествия они вышли зимой и здесь, на высоте 3 — 4 тысяч метров, провели два с половиной месяца. Пржевальский вспоминал, что малейший подъем казался очень трудным, чувствовалась одышка, сердце билось очень сильно, руки и ноги тряслись, по временам начинались головокружение и рвота.

Стояли жестокие морозы, а топлива не было, и ночи они проводили в юрте без огня. Постель состояла из одного войлока, постланного на мерзлую землю. Из-за холода, из-за большой высоты, из-за сухости и разреженности воздуха заснуть не удавалось — только забыться. Но и в забытьи мучило удушье, порождавшее тяжкие кошмары.

"Жизнь наша была, в полном смысле, борьба за существование, и только сознание научной важности предпринятого дела давало нам энергию и силы для успешного выполнения своей задачи".

Пржевальского по праву называют первооткрывателем Центральной Азии. Достаточно сказать, что до его экспедиций в этом огромном регионе не было сделано ни одного астрономического определения. На китайских картах, которыми единственно и пользовались географы, Тибет, например, был показан на триста километров южнее своего истинного положения. Три градуса по широте!

Пржевальский провел маршрутную съемку на протяжении 30 тысяч километров, определил астрономически 63 пункта. Тибет, верховья Хуанхэ, верховья Янцзы, хребет Алтынтаг… Везде он был первым из европейцев и лишь в очень редких случаях пользовался своим правом первооткрывателя, почти всюду сохраняя местные названия. Как исключение появлялись на карте "озеро Русское", "озеро Экспедиции", "гора Шапка Мономаха".

"Пусть первое из этих названий свидетельствует, что к таинственным истокам Желтой реки впервые проник русский человек, а второе — упрочит память нашей экспедиции".

На берегах таинственного Лобнора, в "стране Лоп", Пржевальский был "только" вторым… после Марко Поло! Николай Михайлович с законной гордостью писал: "Опять то, о чем недавно мечталось, превратилось в факт действительности… Еще не прошло года с тех пор, как профессор Кесслер… предсказывал о Лобноре как о совершенно загадочном озере — теперь же эта местность достаточно известна. То, чего не могли сделать в течение семи веков, сделано в семь месяцев".

Загадочное озеро стало, однако, предметом оживленной дискуссии между Пржевальским и немецким географом Рихтгофеном.

Судя по китайским картам начала XVIII века, Лобнор находился совсем не там, где его обнаружил Пржевальский. Кроме того, вопреки историческим известиям и теоретическим рассуждениям географов озеро оказалось пресным, а не соленым.

Рихтгофен считал, что русская экспедиция открыла какое-то другое озеро, а истинный Лобнор лежит севернее. Николай Михайлович ответил на замечание немецкого ученого небольшой заметкой в "Известиях Русского Географического общества". Затем он посетил Лобнор вторично, в полемику вступил его ученик Петр Кузьмич Козлов. И только через полвека загадка Лобнора была решена окончательно.

Лоб по-тибетски означает "илистый", нор — по-монгольски "озеро". Оказалось, что это болото-озеро время от времени меняет свое местоположение и свой гидрологический облик. На китайских картах оно было изображено в северной части пустынной бессточной впадины Лоб. Но затем реки Тарим и Кончедарья устремились на юг. Древний Лобнор постепенно исчез, на его месте остались только солончаки, блюдца небольших озерков. А на юге впадины образовалось новое озеро, которое открыл и описал Пржевальский.

В 1923 году вновь произошли резкие изменения в дельтах Тарима и Кончедарьи. Воды последней ушли на восток. Лобнор Пржевальского стал мелеть, осолоняться, распался на несколько отдельных водоемов, площадь которых все уменьшалась. А на севере впадины вновь возродился Лобнор, который был нанесен на китайские карты…

Джозеф Гукер, известный исследователь Гималаев, писал: "Стенли и Ливингстон были отважнейшими пионерами, но они только сумели проложить на карте пройденный путь, для изучения же природы ими ничего не сделано… Один Пржевальский соединил в своем лице отважного путешественника с географом и натуралистом".

Дважды в Петербурге устраивались грандиозные выставки. Коллекции, собранные экспедициями Пржевальского, включали 702 экземпляра млекопитающих, 1200 пресмыкающихся и земноводных, 5010 экземпляров птиц (50 видов), 643 экземпляра рыб (75 видов), более 15000 экземпляров растений (около 1700 видов).

Пржевальский доказал, что существует дикий верблюд. Именно дикий, а не одичавший, как считали многие ученые. Подлинной сенсацией стало открытие прапрапра… предка современных лошадей — дикой лошади Пржевальского. Многие десятки видов животных названы в честь Пржевальского и его спутников: лошадь, верблюд, тибетский медведь-пищухоед, олень беломордый, журавль черношейный, соловей, улар, дрозд, рябчик, фазаны, ящерицы…

Академик А. А. Штраух отмечал: "Зоологическая коллекция Пржевальского составляет гордость Академического музея… Материал этот не имеет себе равного…"

Одна из первых работ Николая Михайловича называлась "инородческое население Уссурийского края". Нанайцы, удэгейцы, орочи — их быт, обычаи, верования тщательно описал Пржевальский.

И во всех последующих его книгах много интереснейших этнографических наблюдений. Николая Михайловича поразили, например, рыжеволосые голубоглазые мачинцы, которые, по преданию, пришли в незапамятные времена из Индии и поселились в районе Кэрийских гор.

Во времена Пржевальского малые народности Китая еще сохраняли свою индивидуальность, свой язык. Внимательный взгляд путешественника мог подметить своеобразие внешности, одежды, обычаев. Этнографические коллекции Пржевальского, рисунки и фотографии его помощника Всеволода Ивановича Роборовского и сейчас могут помочь проследить пути древних миграций народов.

"Недалеко к северу от Синина обитает небольшой, но весьма интересный народ далды, которых ордосцы называют "цаган-монгол", то есть белые монголы… — пишет Николай Михайлович. — По своему наружному типу мужчины-далды много походят на китайцев и частию на монголов… Далдянки отчасти напоминают наших деревенских женщин и совершенно отличаются от китаянок не только своею физиономиею, но также костюмом, прическою и особенно головным убором… Только у женщин сохранился здесь тип, свидетельствующий о том, что они принадлежат скорее к арийской, нежели к монгольской расе. Почему женщины в данном случае оказались устойчивее мужчин — объяснить не умею…"

Известный антрополог З. Ю. Петри говорил: "Если бы Пржевальский не оставил никаких других научных результатов путешествий, кроме заметок о различных народностях, то и тогда он имел бы право на звание великого путешественника…"

Приходится только удивляться разносторонности его интересов география, ботаника, зоология, этнография…

После путешествия по Уссурийскому краю Пржевальский получил Серебряную медаль Русского Географического общества. После первого путешествия по Центральной Азии — Большую золотую медаль Русского Географического общества, Золотую медаль Парижского географического общества и "высочайшия" награды — чин подполковника, пожизненную пенсию в 600 рублей ежегодно. После второго путешествия по Центральной Азии Николай Михайлович был удостоен чина полковника, стал почетным членом Академии наук, Ботанического сада, получил медаль имени Гумбольдта от Берлинского географического общества и Королевскую медаль от Лондонского. После третьего путешествия награжден орденом Владимира 3-й степени, удостоен звания почетного члена Русского, Венского, Венгерского географических обществ, почетного доктора зоологии Московского университета, почетного члена С.-Петербургского университета, С.-Петербургского общества естествоиспытателей, Уральского общества любителей естествознания и, наконец, звания почетного гражданина Санкт-Петербурга и Смоленска. После четвертого путешествия Пржевальский был удостоен чина генерал-майора, стал почетным членом Московского общества любителей естествознания, антропологии и этнографии, получил знаменитую медаль "Вега" от Стокгольмского географического общества и Большую золотую медаль от Итальянского. Академия наук России удостоила Николая Михайловича золотой именной медали с надписью: "Первому исследователю природы Центральной Азии".

Как видите, даже краткий и неполный перечень наград и почетных званий Пржевальского достаточно велик. "По временам ласки приятны и дикому зверю", — иронизировал Николай Михайлович. Но вообще же он относился ко всей этой "суете" снисходительно-безразлично. Когда, например, в связи с избранием почетным гражданином Петербурга его портрет решили установить в Думе, он просил употребить выделенные на это средства "для устройства стипендии при одном из здешних реальных училищ".

О нем и его путешествиях регулярно писали русские газеты. На выставках в Петербурге, на его лекциях побывали многие тысячи людей. И не было тогда в России имени более популярного, чем имя Пржевальского. Даже в тот дотелевизионный век Николая Михайловича неизменно узнавали в поездах, на улицах. К нему обращались с просьбами о пособиях, о предоставлении места, о пенсии, о скорейшем производстве в следующий чин.

Иногда эти "прошения" немало веселили Пржевальского.

"Вам, родимый мой, все власти нашего города бьют челом; кум мне сказывал, что вас повесили в Думе, что вы в почете в нашем городе, что вам все сделают. Так ради бога отыщите мою собачку, кличка ея Мурло, маленькая, хорошая, с бельмом на глазах; крыс и мышат ловит. И буду я, вдова безутешная, весь длинный век Бога за вас молить. Живу я на Петербургской [стороне], Зелениной [улице] № 52 дома, у сторожа гвардейского, что под турку ранен, Архипом прозывается".

Обласканный общим вниманием, почестями, наградами, Николай Михайлович по-прежнему мечтал об одном — о новых путешествиях.

"Как вольной птице трудно жить в клетке, так и мне не ужиться среди цивилизации… Верите ли, покоя не имею, смотря по карте, сколько в Тибете еще не известных мест, которые я могу и должен исследовать".

Вот уж действительно — "путешественником нужно родиться". В Петербурге, в Москве его раздражает "вечная суматоха, толкотня человеческого муравейника". В деревне не лучше: "такая неурядица, такие беззакония и такое торжество порока, каких нигде не встречал я в самых диких ордах Центральной Азии". Уединившись в имении, он признается в письме: "Среди лесов и дебрей смоленских я жил все это время жизнию экспедиционною, редко когда даже ночевал дома — все в лесу, на охоте".

В 1870 году началось его первое путешествие в Центральную Азию, и из пятнадцати последующих лет больше девяти провел он в экспедициях. Ему уже сорок семь, но он по-прежнему не женат.

"Моя профессия не позволяет мне жениться. Я уйду в экспедицию, а жена будет плакать… Когда кончу последнюю экспедицию, буду жить в деревне, охотиться, ловить рыбу и разрабатывать мои коллекции. Со мною будут жить мои старые солдаты, которые мне преданы не менее, чем была бы законная жена".

После смерти дяди, потом матери он жил со своей любимой нянюшкой Макарьевной. Из экспедиции всегда присылал и привозил ей подарки, а отправляясь в очередное путешествие, наказывал управляющему: "Нужно только как-нибудь обставить Макарьевну, чтобы она не скучала. Расходы я для этого сделаю какие угодно. Пусть откуда хочет выпишет себе подругу или возьмет кого-либо из родственников — я на все согласен, лишь бы моя любимая старуха могла жить спокойно".

Еще в июне 1881 года Пржевальский купил Слободу, небольшое имение верстах в ста от Смоленска, на берегу сказочно прекрасного озера Сопша.

"Местность вообще гористая, сильно напоминающая Урал. Озеро Сопша в гористых берегах, словно Байкал в миниатюре… Лес — как сибирская тайга, и рядом леса пошли на сто верст".

Хозяином Пржевальский был требовательным, рачительным, но весьма своеобразным. Сельское хозяйство меньше всего заботило Николая Михайловича. "Я смотрю на имение не как на доходную статью, — писал он, а как на дачу, в которой можно было бы отдохнуть после трудов. Для кого мне собирать: детей у меня нет, а для себя? — мне ничего не надо".

В Слободе Пржевальский разбирал коллекции, обрабатывал дневники, писал отчеты. Итогом каждой новой экспедиции становилась новая книга. Пятую из них — "От Кяхты на истоки Желтой реки…" — Пржевальский открывает интереснейшей главой: "Как путешествовать по Центральной Азии". В ней много разделов: "Снаряжение", "Укладка багажа", "Продовольствие", "Гигиена", "Обыденная жизнь в пути"… Но нас интересуют два: "Личность путешественника" и "Факторы успеха".

— Цветущее здоровье, крепкие мускулы, сильный характер, энергия и решимость, научная подготовка, прирожденная страсть к путешествию, беззаветное увлечение своим делом, — перечисляет Пржевальский необходимые путешественнику качества.

— Должен быть отличным стрелком, не должен гнушаться никакой черной работы, не должен иметь избалованных вкуса и привычек, не должен знать простуды, должен иметь ровный, покладистый характер…

Всеми этими качествами Пржевальский обладал в полной мере. Друзья особо отмечали, может быть, самые главные черты его характера: "Николай Михайлович был человеком вполне чистым, правдивым до наивности, откровенным и верным другом". Он оставался всегда искренним в проявлении чувств — симпатии, любви, ненависти. И когда случалось ему ошибаться, разочаровываться в людях, он страдал до слез.

Во втором путешествии не оправдал надежд Николая Михайловича некий Евграф Ш., и Пржевальский записывает в дневнике:

"20 сентября. Тяжелый день. Сегодня я отправил обратно в Кульджу, а оттуда в полк Ш., оказавшегося совершенно негодным для экспедиции (по своей умственной ограниченности и неспособности к какому-либо делу). Ни снимать птиц, ни стрелять, ни делать съемки — ничего не умел бедный Евграф. Сначала я думал, что он научится всему этому, но вот прошло уже более месяца, а Ш. остался тем же… Я вынужден был его прогнать как человека совершенно бесполезного. Тяжело мне было решиться на это, Евграф ко мне лично привязан, притом он доброй души… Однако необходимость взяла верх. Я отправил Евграфа, хотя вчера вечером и сегодня утром я плакал несколько раз как ребенок…"

Пржевальский всегда очень тщательно подбирал участников экспедиции, особенно своих помощников. Желающих было предостаточно, но зачастую ни одна из кандидатур не казалась Николаю Михайловичу подходящей.

"Надо втолковать желающему со мной путешествовать, что он ошибется, если будет смотреть на путешествие как на средство отличиться и попасть в знаменитости. Напротив, ему придется столкнуться со всеми трудностями (и лишениями), которые явятся непрерывною чередою на целые годы; при этом его личная инициатива будет подавлена целями экспедиции, он должен будет превратиться в бессловесного исполнителя".

Помощниками его становились всегда совсем молодые люди: 16-летний Ягунов, 20-летний Пыльцов, 18-летний Эклон, 23-летний Роборовский, 20-летний Козлов.

"Особенной грамотности и дворянской породы от юноши не требуется! считал Пржевальский. — Желательно, чтобы юноша поехал по увлечению, а не из-за денег… Прежде всего нужен хороший человек".

Он относился к ним как к сыновьям. Ягунов по его настоянию (и протекции) поступил в юнкерское училище, Козлов сдал экзамены за реальное и тоже поступил в юнкерское, Роборовский готовился к экзаменам в Академию Генерального штаба.

Ф. Л. Эклон был помощником начальника во второй — Лобнорской экспедиции. После возвращения в Петербург награды, почести слегка вскружили голову Федору Леонтьевичу. Пржевальский пишет письмо:

"Дорогой мой Федя!.. Теперь начну внушение, которое ты не только прочитай, но и прими к сведению. Жизнь самостоятельная в полку оказала на тебя уже то влияние, что ты сделался в значительной степени mon cher'om. Кокетки, рысаки, бобровые шинели, обширные знакомства с дамами полусвета все это, увеличиваясь прогрессивно, может привести если не к печальному, то, во всяком случае, к нежелательному концу: сделаешься ты окончательно армейским ловеласом и поведешь жизнь пустую, бесполезную. Пропадет любовь к природе, охоте, к путешествиям, ко всякому труду. Не думай, что в такой омут попасть трудно, наоборот, очень легко, даже незаметно, понемногу…

Во имя нашей дружбы и моей искренней любви к тебе прошу тебя перестать жить таким образом. Учись, занимайся, читай — старайся наверстать, хотя сколько-нибудь, потерянное в твоем образовании. Для тебя еще вся жизнь впереди — не порти и не отравляй ее в самом начале…

Я не говорю, чтобы ты совершенно отказался от удовольствий, но стою на том, чтобы эти удовольствия не сделались окончательно целью твоей жизни. Послушай меня, Федя!..

Пиши. Искренно тебя любящий Н. Пржевальский".

Некоторое время спустя Эклон повинился, и Пржевальский пишет: "Дорогой Федя! Ты просто подарил меня своим письмом: оно рассеяло закравшиеся было сомнения насчет твоего гулящего поведения и еще более убедило меня, что я имею в тебе нелицемерного, искренно преданного друга. Верь, что со своей стороны я тебя люблю всею душою — ты мой питомец, ты мой свет".

Ко всем своим спутникам Николай Михайлович относился по-отцовски, лучше сказать, как старший брат. Они были друзьями. У них были свои дорогие им обычаи, шутливые ритуалы, понятные только им, шутки. У каждого — шутливое прозвище: казак Телешов — Телешка, казак Дондок Иринчинов — Дидон, Козлов — Кизо, Пржевальский — Пшева.

Заканчивая четвертое путешествие, Николай Михайлович в приказе по экспедиции с законной гордостью писал: "Мы пускались в глубь азиатских пустынь, имея с собою лишь одного союзника — отвагу; все остальное стояло против нас: и природа, и люди… Мы жили два года, как дикари, под открытым небом, в палатках или юртах, и переносили то 40-градусные морозы, то еще большие жары, то ужасные бури пустыни… Но ни трудности дикой природы пустыни, ни препоны со стороны враждебно настроенного населения ничто не могло остановить нас. Мы выполнили свою задачу до конца — прошли и исследовали те местности Центральной Азии, в большей части которых еще не ступала нога европейца. Честь и слава вам, товарищи! О ваших подвигах я поведаю всему свету. Теперь же обнимаю каждого из вас и благодарю за службу верную… от имени науки, которой мы служили, и от имени Родины, которую мы прославили".

Не правда ли, удивляет это слово "товарищи", с которым полковник царской армии обращается к рядовым солдатам, казакам. Да, они были товарищами — без различия чинов и званий. Ели из одного котла, вместе мерзли, голодали; когда приходилось, вместе смотрели в лицо смерти. Он имел право написать: "…мы все одна семья".

Некоторые казаки, солдаты участвовали в двух, трех, четырех экспедициях Пржевальского. И слова телеграммы П. Чабаева и Д. Иринчинова, спутников по первому путешествию, — это не только слова: "Память о Вас перейдет из рода в род, с Вами готовы в огонь и воду".

Сохранилась часть переписки Николая Михайловича с забайкальским казаком Пантелеем Прокопьевичем Телешовым. По настоянию Пржевальского он выучился читать и писать, освоил работу препаратора. И вот первое, еще не очень грамотное письмо из Кяхты: "…обучаюсь в грамоте, печатное теперь могу читать прямо, а не по складам, присланные вами книги я прочитал все, а писал сейчас лично это писанное мною письмо".

Несколько месяцев спустя: "…учусь грамоте учительнице вечерами; умею читать писать, знаю четыре действия из арифметики, меры; познакомился с картой Китайской Империи и Тибета, знаю реки, горы и города… День и ночь думаю о том, как бы скорее отправиться в новую экспедицию".

Пржевальский писал Телешову регулярно. Рассказывал о своей жизни, о планах, о строительстве нового дома в Слободе, посылал книги, различные "подарочки", звал к себе.

2 февраля 1887 года: "В этот дом я перееду на житье в мае. Наверху есть и для тебя комната, в которую можешь переселиться когда только захочешь".

29 марта: "Если вздумаешь ко мне поехать, то телеграфируй, я сейчас же переведу по телеграфу тебе на проезд деньги".

28 апреля: "Сюртук, жилет и панталоны заказаны тебе… Будут высланы в начале мая. Получишь, вероятно, летом. Это мой тебе подарок к именинам 27 июля. Кланяйся от меня Дидону".

27 июля: "В Слободе все здоровы и все тебе кланяются, часто о тебе вспоминают. В новом доме одна комната стоит пустая и ждет, чтобы ты в нее приехал".

Две темы всегда остаются главными в письмах: "приезжай ко мне" и "не женись". Вторая звучит постоянно, все настойчивее, как заклинание.

"…Будь осторожен в выборе невесты. Сам ты, наверное, будешь превосходным мужем; а какова-то будет жена? Да и уже воли тогда не будет. Одно только утвердительно тебе скажу: если худо будет жить дома или в Кяхте — приезжай ко мне, я очень рад буду".

"Будь здоров и не женись".

"…Главное — не женись. Тогда всему конец — путешествиям и пр.".

Многие годы спустя, в 1923 году, прославленный путешественник Петр Кузьмич Козлов, готовясь к новой экспедиции, встретит в Забайкалье старого казака Пантелея Прокопьевича Телешова: "Телешка, милый Телешка… растрогался и растрогал меня сильно…"

Оба уже далеко не молоды — по шесть десятков лет, но оба сохранили юношеский энтузиазм. Через два дня Петр Кузьмич запишет в дневнике:

"Сегодня один из лучших дней моей жизни: совершенно неожиданно согласился со мною отправиться в далекое путешествие милый Телешка. Главное — по его собственной инициативе… По этому поводу мы все ликуем: у нас есть учитель, у нас сохранятся традиции моего учителя и мои…"

В Слободе (ныне Пржевальском) в Доме-музее Пржевальского хранится фотография из альбома Николая Михайловича: молодая красивая женщина с цветами в пышных волосах. Под фотографией одно только слово: "Она". А на обороте — стихотворное посвящение:

Была ли это действительно "она"? Или портрет только шутка друзей, хорошо знавших отношение Пржевальского к женитьбе?

Сам Николай Михайлович в начале 1886 года писал в частном письме: "Речь о генеральше вероятно останется без исполнения, не те уже мои года, да и не такая моя профессия, чтобы жениться. В Центральной же Азии у меня много оставлено потомства — не в прямом, конечно, смысле, а в переносном: "Лоб-Нор, Куку-Нор, Тибет и проч. — вот мои детища".

Высочайшим указом ему присвоен чин генерал-майора. Генерал от географии… Ему уже под пятьдесят. Он не совсем здоров, но по-прежнему мечтает о новых путешествиях.

Перед отъездом из Слободы Пржевальский написал "Инструкцию" для управляющего имением:

"1. Заведывание домашним хозяйством и скотом поручаю Макарьевне, все остальное — Вам…

3. Охота и рыбная ловля в моих владениях безусловно запрещаются для кого бы то ни было, разрешается лишь ловля рыбы удочкою…

17. Дрова зимою рубить не где попало, а в одном месте — на болотах в Гостянине или за озером Сопша…"

Десятки пунктов в этой инструкции. Кажется, Николай Михайлович предусмотрел все, что должно и что может случиться в его отсутствие: "…два куста жасмина (взять из-под дома) высадить поодиночке в клумбы по углам балкона…

Если рижские сливы вымерзнут, то не заменять их ничем…

В проходе от ворот между амбарами посадить два куста сирени…

Ландрина, если издохнет, похоронить в саду возле больших берез за вторым прудком…"

Может быть, в этой педантичной предусмотрительности как раз и заключается секрет неизменного успеха экспедиций Пржевальского, секрет его гениальности как путешественника? Он умел предвидеть все, и за долгие годы путешествий в его экспедициях не погиб ни один человек, не было ни одного серьезного заболевания, травмы.

24 августа 1888 года, едва поезд отошел от московского перрона, Николай Михайлович записывает в дневнике: "Радость великая! Опять впереди свобода и дело по душе… Но для успеха его необходимо прежнее счастье, которое да не отвернется ныне от меня".

Все было как прежде. С ним ехали его верные помощники Всеволод Иванович Роборовский и Петр Кузьмич Козлов. Но прежнее счастье отвернулось от него. Не довелось ему увидеть ни кустов жасмина, ни сирени "в проходе от ворот". Кажется, и старый Ландрин пережил хозяина.

В районе Пишпека (ныне — Фрунзе) всю предшествующую зиму свирепствовал брюшной тиф. Видимо, Пржевальский заразился, напившись сырой воды во время охоты в плавнях.

Козлов писал: "Мы долгое время не хотели верить, чтобы Пржевальский мог позволить себе делать то, чего не позволял нам, в данном случае никогда не пить некипяченую воду, а сам… сам пил и сам признался в этом…"

Он лежал с высокой температурой, бредил, временами впадал в забытье. Но, оставаясь верным себе, успел отдать все необходимые распоряжения на случай… На случай смерти. Рассказывают — попросил поддержать его, встал во весь рост, огляделся кругом… "Ну, теперь я лягу", — были его последние слова…

И последнее распоряжение он отдал сам: "Похороните меня непременно на Иссык-Куле, на красивом берегу…"

В гроб его положили в экспедиционной одежде, с любимым скорострельным "ланкастером". Так он просил. Место для могилы выбрали в двенадцати верстах от Каракола — на высоком обрывистом берегу.

"Провожавших было много, и все, даже дамы, шли пешком… На перекрестках дорог встречалась масса всадников-киргизов, стоявших с обнаженными головами. Всю дорогу пели певчие, сменяемые оркестром. Стояла прекрасная погода, солнце пригревало по-летнему, верхи Тянь-Шаня искрились словно в серебре, в прозрачной синеве неба реяли грифы-монажи… Заветное желание покойного было исполнено: прах его остался навсегда в Азии, и могила его находится у подножия Небесного хребта".

Антон Павлович Чехов писал в некрологе: "Один Пржевальский… стоит десятка учебных заведений и сотни хороших книг". Экспедиции Пржевальского, изданные им труды, глубокие по содержанию и увлекательные по форме, воспитали целую плеяду выдающихся русских путешественников; не только Роборовский и Козлов были его учениками, но и многие другие, даже не знавшие его лично: Иван Васильевич Мушкетов, Григорий Ефимович Грумм-Гржимайло, Василий Васильевич Сапожников, Александр Ксаверьевич Булатович, Владимир Афанасьевич Обручев, Владимир Клавдиевич Арсеньев…

Теперь город Каракол переименован в Пржевальск. Над могилой, на вершине девятиметровой скалы, сложенной глыбами гранита, распростер крылья бронзовый орел — символ бесстрашия, силы, ума. Под орлиными когтями на бронзовом листе — карта Азии, в клюве — оливковая ветвь, эмблема мирных завоеваний науки.

А на могильном надгробии скромная надпись: "Путешественник Н. М. Пржевальский". Так он завещал.