Colonia Popper.

Господин Крал приводил в порядок старинные австрийские и венгерские марки с так называемыми почтмейстерскими штемпелями. Стол был уже завален кучками ветхих и пожелтевших писем, и Крал с улыбкой оглядывал их. Он увидел вечность, втиснутую в небольшие бумажные четырехугольники. Перед Кралом собрались в кучки письма вось­мидесятилетней давности. Именно так, восемь десятков лет назад, они лежали на какой-то старой почте перед определенным почтмейстером, готовые к отправке. В зависимости от различия штемпелей, которые господа почтмейстеры изготовляли кустарным способом, — отсюда их название, — можно было теперь узнать, с какой почты и какой почтмейстер отправлял их. Можно было даже догадываться о характере каждого из этих старых, почти допотопных начальников почт: экономный, даже скупой, приберегавший краску, так что оттиски его штемпелей почти полностью поблекли, или наоборот, если он подливал столько масла в краску, что промаслил половину конверта; небрежный — часто забывал менять число; педант — ставил штемпель всегда точно на одно и то же место; фантазер — ставил их так, что они образовали различные узоры; человек с художественным вкусом — изготовил себе очень изящный штемпель; старый чудак — пользовался вместо штемпеля пробкой, взятой со стола.

Крал, видимо, чувствовал все это своеобразие, воплотившееся в штемпелях.

— Ныне филателия потеряла весь блеск и все сияние романтики. Коллекционеры считают, что им не подходят детские глупости, как детские штанишки. Насколько больше наслаждения получают мальчишки-коллекционеры! Они собирают марки из-за их странности, а не из-за их обыкновенности. Мальчишку тянет к маркам, потому что на каждой другая картинка, зверюшка, город, судно, король, негр, индейцы, гербы, карты, порты; потому что у них самые различные цвета и незнакомые буквы, золотые и серебряные рамки; потому что они или очень большие, или совсем маленькие, и встречаются даже треугольные; потому что у них таинственные водяные знаки. Наконец, еще интересно то, что они выклянчены, получены благодаря хитрости или в виде подарка, а то и куплены на деньги, предназначавшиеся для тетрадей. В каждой из них — кусок мальчишеской романтики, жажды необыкновенной неизведанной жизни, ожидающей парня, захваты­вающей и удивительной. Куда до них взрослым коллекционерам! Те сами гордо называют себя «серьезными коллекционерами», да и в самом деле, они самый усидчивый народ на свете, расчетливые регистраторы, односторонние брюзги, повторяющие, собственно, до скуки официальные списки изданных марок. Им недоступно очарование, вызываемое вещами, которые без участия фантазии выглядят простыми клочками бумаги. Крал закон­чил свою тираду и одновременно работу. — Жду не дождусь, когда я увижу вашу ред­кость.

—  Какую редкость?

—  Когда вы раскроете мне, на что нацелено ваше предисловие? Вы здесь высказали кое-какие общие рассуждения. И, конечно же, о чем бы вы ни говорили, созерцаете ли вы бесконечность вселенной, течение истории, круговорот звезд, радость и боль человече­ских сердец, вы всегда смотрите на все это из одной неподвижной точки. Это всегда ка­кая-нибудь марка. Почти всегда из ваших запасов. Так вот я жду, когда вы покажете мне эту марку.

Тогда Крал открыл свой бельевой шкаф. Из неглубокого ящика, предназначенного для галстуков, вынул пачку конвертов. Взял оттуда и подал мне один из них. Письмо было оплачено аргентинскими марками девяностых годов и еще какой-то маркой красного цве­та. Таких марок, как эта поблекшая марка, я еще никогда не встречал. Крал показал паль­цем как раз на нее.

—  Я говорил об этой марке. Ни в одной сказке не заключено столько фантазии. Ес­ли в вас живет хоть капля мальчишеской романтики, то вы купите ее. И дадите мне за нее пятьдесят крон. Несмотря на то, что она ничего не стоит сейчас, мы вашими пятьюдеся­тью кронами поможем одному бедняку.

—  Отлично. А получу я в придачу ее историю?

—  Вместе с историей она стоит сто крон. Вы не пожалеете. Марка и ее история сто­ят этого вполне.

Я утвердительно кивнул, и господин Крал начал свой рассказ. На сей раз он проте­кал связно, что бывает очень редко.

—   Мой друг Поппер, о котором я буду рассказывать, жил подаяниями, которые выпадают на долю бедного еврея. Это — бедственная жизнь, хотя, ей-богу, еще хуже быть бедным христианином. Голова господина Поппера, словно адресная книга, бы­ла полна адресов всех имущих пражских евреев, и эта адресная книга была его средством производства. Согласно ей в зависимости от того, когда богатые евреи женились, рожа­ли, праздновали присуждение докторской степени, наследовали и зарабатывали на бирже, Поппер писал им просительные письма. Верности ради он самолично разносил их по кон­торам и магазинам. Кроме того, в будние дни он являлся в синагогу в качестве десятого набожного еврея (чтобы на молитве присутствовало предписанное количество верую­щих), получая за это десять крейцеров — это было в конце восьмидесятых годов. Профес­сия шнорера[6] и набожного еврея в его лице как-то удачно уживались и взаимно до­полняли друг друга.

Я был тогда еще мелким начинающим чиновником. Попперу шел уже четвертый де­сяток. Он знал лично всех богачей, о которых в коммерческом мире говорили, как о полу­богах. Поэтому я очень ценил знакомство с ним. Поппер не был слишком говорлив и об­щителен. Наше знакомство ограничивалось, главным образом, тем, что он писал на моем ночном столике свои письма и грелся у моей печки. Бедняга жил в этом же доме под са­мой крышей, в комнате, где не было печки.

Обычно, когда он заходил ко мне, мы перекидывались с ним несколькими словами о погоде и о заработках. После этого я углублялся в свою коллекцию, а Поппер, если ему нечего было делать, вытаскивал из кармана потрепанный томик библиотеки Реклам и принимался за чтение. Это была его единственная книга — немецкие стишки румынской королевы Кармен Силвы с портретом автора после титульного листа, — и он всегда носил ее с собой. Всякий раз, когда он читал мне и пояснял стихи коронованной поэтессы, то впадал в какое-то мечтательное состояние и его взгляд словно уходил в бесконечность. А так как у меня в комнате бесконечность была ограничена, то он смотрел в угол, где стоял умывальник. Он любил Кармен Силву.

Как-то я показал ему на румынских марках супруга поэтессы. Тогда Поппер под­стриг свою ежистую бороду согласно образцу бородки Карла I в школе будущих парик­махеров, конечно, бесплатно.

Мы были знакомы уже с год. Однажды, в июле, он пришел ко мне крайне опечален­ный.

—  Нам придется расстаться, господин Крал. Я уезжаю в Америку.

—  Что это вам взбрело в голову?!

—  Мне ничего не взбрело в голову. Зачем мне должно взбредать что-нибудь в голову? Я и здесь всем доволен. Но председатель еврейского благотворительного обще­ства господин Гринфельд — он торгует недублеными и дублеными кожами — подсчитал, что я обошелся здешним евреям только за этот год в четыреста одиннадцать гульденов, и он считает, что я самый большой шнорер во всей Праге. Он сказал, что теперь мне уже никто не даст ни одного крейцера, но господа сложатся и пошлют меня в Америку. Воз­можно, что они дадут мне на дорогу десяточки две, чтобы у меня было кое-что для нача­ла…

—  Что ж, Америка, — подбодрял я беднягу, — это не так уж плохо.

—   Если бы это была Америка! Но посылают меня в Южную Америку. Гринфельд сказал, что в той, настоящей Америке достаточно евреев, и они бы хорошенько отбла­годарили нас, если бы им из Праги прислали впридачу как раз такого шнорера, как госпо­дин Поппер.

—  О, так Южная Америка еще лучше, — утешал я Поппера, — там ведь растет кофе и какао, и если будет кое-что для начала, то вы легко найдете себе дело.

—  Да это не настоящая Южная Америка! —горестно воскликнул снова Поппер. — Там столько евреев, что они не дали бы погибнуть своему человеку. А это — Огненная Земля! Какой-то свекор господина Гринфельда посылает туда жесть для крыш через Гам­бург, и меня повезут туда с грузом. Гринфельд сказал, что там нет еще ни одного еврея.

— Да ведь это же как раз страна, придуманная для вас, Поппер! Поезжайте туда, покажите, на что вы способны и не осрамите нас там.

Поппер начал готовиться к отъезду. Я не сумел дать ему на дорогу достаточно сове­тов. Что я сам знал об Огненной Земле? То, что половина ее принадлежит Чили, а вторая половина Аргентине. Но я все же не позабыл посоветовать ему хорошенько следить там за марками и посылать их мне, а я буду их здесь продавать владельцам бумажных магазинов для юных потребителей, и таким путем у него всегда будет небольшое подспорье. Я дал ему на дорогу несколько воротничков, галстук и полдюжины носков. Это был неплохой подарок от бедного писаря.

Поппер уехал в августе, а в декабре я уже получил от него несколько строк. Он пи­сал, что на Огненной Земле вообще никаких марок нет. До почты несколько сотен кило­метров. Поэтому письма и плату за их пересылку передают владельцам судов, курсирую­щих вдоль аргентинского побережья, или индейцам, когда они отправляются через остров к чилийскому порту, и капитаны или индейцы сдают там письма на почту. Значит, он мне никаких марок не пришлет. Наконец, он сообщил, что купил себе золотой прииск и завтра начнет копать золото.

Итак, он копал золото и через некоторое время прислал мне даже свою фотографию, как доказательство того, что ему неплохо живется. Хватило же у него денег на фотографа, наверняка, дорогого в тех краях. Писал он немного. Поппер вообще с трудом и неохотой писал что-либо другое, кроме просительных писем. Но фотография поведала о нем лучше, чем кипа писем. На ней был изображен чисто выбритый, моложавый и жизнерадостный человек, совсем другой породы, нежели пражский, в широкополой шляпе и кавалерийских сапогах, а за поясом — обратите внимание!—торчал даже пистолет! О его белой, чистой рубашке с платочком вокруг шеи я уже даже не говорю. Следующее письмо пришло при­мерно через два месяца. Поппер писал, что добывание золота из земли не является луч­шим предприятием для единственного еврея на Огненной Земле. Поэтому он берется за коммерцию. Через некоторое время он снова сообщил, что хотя он уже занялся торговлей, но он задумал одно дельце, которое поразит не только меня, но, возможно, и весь мир.

С того дня, как я увидел его новый облик на фотографии, заботы о Поппере больше не волновали меня. Я не стал ломать голову над тем, какую он там, на другом полушарии, готовит авантюру. Но он не ошибся. Он поразил меня. А именно: следующее письмо име­ло на конверте, кроме аргентинской марки, еще одну, незнакомую мне. Она лежит перед вами: цвета киновари, в середине, в горящем солнце, большое Р, за ним скрещены мотыга и молот и лента с надписью Tierra del Fuego. Цена десять сентаво. Внизу имя художника Rudolf Soucoup. В самом деле, я был растерян. Чтобы не оставалось никаких сомнений на­счет значения буквы Р в середине марки, ее обрамлял круглый штемпель со словами Colo-nia Popper. В конверте я нашел листок с одной фразой: «Удивлены, господин Крал?». Больше ничего.

Еще бы не удивляться! Как могло моему Попперу так посчастливиться? Каким обра­зом его маленькое торговое заведение стало столь воинственным, что перешагнуло грани­цы цивилизованных стран и очутилось на территории, которую пионер, внесший ее на карту мира, мог назвать, как ему вздумается?! Неужто этот пражский нищенка, приста­вавший ко всем и клянчивший, превратился в завоевателя, носителя цивилизации и коло­низатора, когда ему выпал подходящий случай? Я мог сколько угодно недоверчиво качать головой, но марка и штемпель служили исчерпывающим доказательством.

В ответном письме я поздравил его и просил прислать несколько листов его марок и побольше конвертов, оклеенных марками и отправленных по почте. Весьма вежливо я по­советовал ему зарегистрировать почту своих новых территорий в Почтовом союзе в Бер­не. Таким образом, его частные марки станут марками со всемирным официальным значе­нием. Ей-богу, я писал ему учтиво.

Колонизатор Поппер не забыл меня. Он прислал листы марок, посылал и письма со своей маркой. Рядом с ней были наклеены аргентинские или чилийские марки в зависимо­сти от того, чья почта переправляла письма по морю. Обыкновенно я находил в конверте клочок бумаги, не очень чистой, с нацарапанным приветом. Я понимал его. Где доставать безупречную почтовую бумагу основателю новых колоний? У него были иные заботы. А то, что он посылает только приветы? Да разве может найти такой завоеватель время для многословной переписки! Наконец, я должен был понять отвращение этого делового че­ловека к сочинению пустых писем, когда вся его прежняя деятельность состояла лишь в том, что он сочинял предлоги, которые тронули бы сердце богатых единоверцев.

В своих ответах я не расспрашивал его о подробностях. В этом не было необходимо­сти. Поппер рос. Он основывал одну колонию за другой. На конвертах его писем посте­пенно появлялись все новые и новые штемпеля: Colonia San Sebastian, Colonia el Parano и, наконец, вершина всего: Colonia Carmen Sylva! И у великих людей есть свои слабости. И суровые завоеватели имеют свое чувствительное место. Я представлял себе пионера Поп-пера в виде Наполеона или, на худой конец, Сесиля Родса Огненной Земли. Вот он сидит где-нибудь в хижине перед очагом — высокие сапоги, широкополая шляпа, за поясом пистолет — ив свете потрескивающих поленьев в тысячный раз читает стихи королевской поэтессы. Или едет по снегу на санях, которые тянет собачья упряжка, под ночным небом, озаренным блеском звезд Южного креста и спасается от тоски, читая вслух стихи обо­жаемой королевы. Этот могущественный человек, захваченный когда-то искусством коро­левы, имел лишь возможность мечтательно глядеть в угол, где стоял мой умывальник. Сейчас он мог полностью проявить свою силу и назвать именем румынской королевы но­вые территории. Попперу не надо было мне ничего писать. По этому штемпелю я полно­стью представлял себе его новую жизнь.

Поппер вызывал во мне чувство гордости. Я превозносил его перед приятелями при каждом удобном случае. Приводил его в пример коллегам, недовольным своим низким жалованьем. Я объяснял это нехваткой прилежания. Правда, лишь слабенькая помощь, которую я ему оказал перед отъездом, давала мне право гордиться его подъемом, но Поп-пер не забывал этого. Он присылал мне все новые и новые конверты при каждом подходящем случае. Всегда на каждой марке был чистенько поставлен его красивый штемпель, так что можно было смело сказать, что это совершенная штемпельная каллиграфия. Взгляните-ка на конверт, который я выбрал для вас…

Всмотритесь и спокойно отдайте мне за него сто крон. Марка на нем особенно хо­роша. Colonia Popper читается, как чеканка на медали, так отчетливо напечатаны эти сло­ва. Сейчас старенький Поппер, бедняжка, находится в пражской еврейской богадельне. Туда с заседаний банковских административных советов посылают для курева обсосан­ные окурки от сигар. А у него теперь уже только одна страсть: любит хорошо покурить. Не дорогие «гаванны», а дешевые «кубы» или «порторико». На это и уйдут ваши сто крон. Обращаться к нему за подробностями из его жизни бесполезно. Он неразговорчив. По­немногу теряет память. Ведь ему уже семьдесят. Вы не узнаете больше, чем от меня. Он рассказал мне все, когда вернулся с Огненной Земли и еще не остыл.

Он ввалился ко мне в девяносто пятом году. Куда девались высокие сапоги, распахнутая рубашка с платочком, выбритое лицо, сомбреро и пистолет за поясом?! Передо мной стоял обнищавший европеец в стоптанных башмаках с двухсантиметровым жнивьем на щеках.

Положив на пол маленький сверток, он уселся на свое старое место возле печки и произнес:

— Славу богу, я опять в Праге. (Он произнес это так, словно только что приехал из Бенешова, а не с Огненной Земли.) А теперь и десять Гринфельдов не отправят меня от­сюда.

Не скоро пришел я в себя от изумления. Поппер находится не у антиподов, а у моей печки! И какой запущенной внешностью сменился блестящий вид завоевателя Поппера. Прошло немало времени, пока Поппер начал рассказывать. По крайней мере, пока я не сварил черный кофе и Поппер не выпил три чашки. Вот что я узнал от него.

Прежде всего: потерпели крах золотые прииски. Господин Поппер, правда, купил участок, но, не найдя в течение недели золота, продал его. Чистую рубашку, сомбреро и пистолет фотограф одалживал своим клиентам. И никакого торгового заведения, конечно, не было. Корзинка с кучкой товаров. С ней он ходил по лагерям золотоискателей. Он но­сил эту корзинку на ремне перед собой: гребни, помада для усов, свечи, шнурки, пояса, слабительное, динамитные патроны и еще нечто подобное.

И, конечно же, никаких Colonia Popper и Colonia Carmen Sylva и всех остальных. Но это требует более подробного пояснения.

Когда он так кочевал со своим товарцем по стране, покупатели часто просили его, чтобы он взял с собой к побережью их письма. Он мог передать их владельцу какого-нибудь судна, отправляющегося в Аргентину, где-нибудь в порту, скажем, в Рио-Гранде. Он мог доверить их кому-нибудь из охотников, и тот, когда он будет перебираться через острова, возьмет их с собой в Порвенир, где находится чилийская почта. Обыкновенно Поппер получал, кроме денег для оплаты почтового сбора, еще несколько сентаво за свои услуги. Иногда эта сумма составляла большую долю его коммерческих заработков. Вот это и явилось поводом для рождения у Поппера его совершенно оригинальной идеи. Он распродал свои запасы, но на вырученные деньги вместо новой партии гребней, помады и так далее заказал себе в Буэнос-Айресе что-то вроде марок для писем. Буэнос-Айрес на­ходится далеко от Огненной Земли, удален примерно так же, как Прага от Нью-Йорка, но там был владельцем типографии наш чешский земляк Соукуп (там он пишет свою фами­лию Soucoup), и ему-то Поппер сумел по-чешски объяснить, как он представляет себе свои марки.

То, что он потребовал от Соукупа, доказывало, что во время своих визитов ко мне он рассматривал мои коллекции более внимательно, чем я полагал, хотя казалось, что он смотрел на них лишь одним глазком. Ведь марка Поппера включает в себя все, что долж­но иметься у порядочной марки: знак, страну, цену. Вдобавок, Поппер проявил филатели­стский такт. Так как письмо с Огненной Земли доставляла дальше почта двух государств, он не забыл повторить на своих марках мотивы их почтовых марок — аргентинское пись­мецо и чилийскую белую звездочку. В людях таятся различные таланты, и кто знает, ка­ким дипломатом мог бы еще стать Поппер, родись он заправским помещиком, а не еврей­ским шнорером. Кроме марок, он заказал себе также необходимее штемпеля, сначала Colonia Popper для личной рекламы, потом San Sebastian и так далее и, наконец, Colonia Carmen Sylva в честь благородной поэтессы. Вы еще дождетесь, что когда-нибудь истори­ки, не знающие ничего о его любви, из-за его преданности королеве объявят его румыном, заберут его у нас и обездолят этим наш народ и Прагу…

Так продолжал Поппер свои странствия по селениям и лагерям золотоискателей, но теперь он уже не торговал, а в коробе перед собой носил свое почтовое учреждение. Слух о нем вскоре распространился по Огненной Земле. Каждый лагерь, где Поппер еще не по­являлся, чуть ли не с обидой требовал его посещения. Поппер по-прежнему собирал пись­ма, которые золотоискатели и поселенцы хотели отослать, и принимал, как и раньше, деньги на оплату почтовых расходов для Аргентины или Чили. Но новым было то, что за каждое письмо, которое ему вручали, Поппер требовал вдобавок десять сентаво, а за эти десять сентаво он сразу же, на глазах отправителя, наклеивал на письмо свою марочку и тщательно ставил на нее штемпель с названием колонии по требованию. Это было очень забавное нововведение, и оно приятно разнообразило жизнь золотоискателей, так что все придерживали свои письма, пока Поппер не придет за ними. Они охотно платили десять сентаво, забавляясь тем, как Поппер ставит штемпеля на марки, даже если они были лишь в километре пути до бара в Рио-Гранде. Здесь бармен принимал бесплатно письма от каж­дого, кто тратил у него несколько пезо. Бармен не наклеивал марки на письма и на штем­пель не дышал, прежде чем тщательно притиснуть его к марке. Он просто бросал письма в грязный ящик стола, к другим, ожидающим отправления ближайшего судна. Между тем обхождение Поппера с каждым письмом было не только забавным — это было нечто по­хожее на священнодействие, он словно благословлял письмо перед дорогой, и отправи­тель начинал верить, что такое письмо правильно передаст все то, что он намеревался им передать. Кроме того, бармен был католиком, одним из многих, между тем как Поппер был единственным евреем на Огненной Земле, а это делало его особенно интересным для каждого.

Итак, вначале была великолепная шутка: Поппер почтмейстер Огненной Земли! От повторения шутка потускнела, осталось сострадание к несчастному еврею, движущемуся, как тень, среди оживленного населения золотых приисков. Позднее, примерно через год, — в новых краях год является столь длительным сроком, что его достаточно даже для создания традиции, — к маркам и штемпелям Поппера так привыкли, что его право взи­мать за каждое письмо по десять сентаво накрепко утвердилось. Больше того, каждый ка­питан, отправляющийся в Аргентину, и каждый охотник, собиравшийся перебраться через остров на чилийскую сторону, считали своим долгом сначала вежливо справиться у Поп-пера, нет ли у него какой-нибудь почты для дальнейшей пересылки. Так шнорерство Поп-пера превратилось в признанную всеми должность, дававшую ему возможность прилично жить.

В 1893 г. на марки Поппера обратил внимание какой-то новый дотошный чиновник аргентинской почты, искавший и не нашедший о них сведений в почтовых инструкциях. Заработала бюрократическая машина. Наконец, аргентинский министр почт и финансов прислал на Огненную Землю своего почтмейстера. Тот конфисковал у бедного Поппера запас марок и набор штемпелей и начал взимать его десять сентаво для аргентинской поч­товой казны. Если бы это был настоящий колонизатор, а не Поппер, то он использовал бы начавшееся короткое волнение среди золотоискателей и отторгнул бы новые территории от страны-метрополии. Но вскоре волнение улеглось, и Поппер стал предметом новых шуток среди своих временных сограждан. Они помогали ему составлять прошения с тре­бованием вознаграждения со стороны аргентинского правительства, затем — заявления и жалобы о возвращении прав и миллионном возмещении убытков и, наконец, письма, уг­рожающие неприятельскими действиями, даже вооруженными. Все эти документы были пересыпаны словами угроз и ругательств. И когда он в своих корреспонденциях начал также ссылаться на вмешательство австрийского консула из Буэнос-Айреса, пришло ре­шение, лишившее золотоискателей их забавы, но с радостью принятое Поппером: консул предложил ему бесплатное возвращение в Прагу.

Поппер пустился в путь с тощим узелком в руках. В кармане, кроме нескольких пе­зет, собранных для него его приятелями с Огненной Земли, лежала книжка стихов короле­вы. Он перечитывал ее в уголке трюма во время всего шестинедельного трудного плаванья.

Таким образом, основатель новой почтовой системы вернулся через Атлантический океан в Прагу, ко мне, к господину Гринфельду, к своему ремеслу назойливого шнорера, на пост десятого набожного еврея в Староновой синагоге. То, что он пережил, оставило лишь один видимый след, а именно — его марки, которые он присылал мне. Они лежали в моем бельевом шкафу. Разумеется, что он и не подумал, хотя я напомнил ему об этом, за­требовать для своих марок официального признания в Берне (все равно это было бы на­прасно, раз не существовали ни колония Поппер, ни другие). Теперь эти марки были про­сто игрушкой частного лица. Я знал, что значение их даже еще меньше, что это лишь кви­танции убогого шнорера за подаренное подаяние.

И все же их наклеивали на письма, шедшие почтовой пересылкой через Огненную Землю, и оттуда, возможно, они пересекли половину земного шара. И можно было бы найти для них аналогию с другими марками, существовавшими в мире, которая дала бы им право также очутиться в альбомах серьезных коллекционеров и подняться в цене. Та­ким способом Попперу была бы оказана помощь. Я пытался продать их в разных местах, но люди и даром не брали их. А о серьезных коллекционерах и говорить не приходится.

Поппер опять шноровал, и жилось ему неважно. Я стал уже забывать о его марках. Но вот, года два назад, он явился ко мне и расплакался. Я было испугался, что его снова высылают куда-то за море. Оказалось другое. Его посылают в богадельню. Это делает уже не господин Гринфельд, прошло уже порядком лет, как он умер, царство ему небесное, говорил Поппер, тот был хороший и ласковый. А вот эти молодые евреи не умеют ценить старого единоверца, который попрошайничал еще у их отцов, если не у дедов, и намере­ваются запихнуть его в богадельню, чтобы им не приходилось раз в неделю впускать его в дом. Это его-то, свободного и независимого человека!

Ничего нельзя было поделать. Поппер должен был уйти в богадельню. И тогда я за­думался: филателия за столько лет разрослась, неужто нет в ней уже места и для других людей, кроме серьезных коллекционеров? Неужто не попали в среду филателистов роман­тики и фантасты, которые охотно собирают марки как раз такого сорта, как марка Поппера? Марки, рассказывающие о странных людях, знаменитых приключениях, о блуждаю­щих мореплавателях, невиданных странах и забытых островах?

И романтики среди филателистов, в самом деле, отыскались. Я раскопал их, в об­щем, восьмерых и продал им десять конвертов Поппера за девятьсот крон, так что у Поп-пера набралось небольшое приданое для богадельни. Однако все филателисты в мире, прежде чем вклеить марку в свою коллекцию, справляются, зарегистрирована ли она в надлежащем каталоге и удостоверена ли она филателистической бюрократией.

И я, если хотите знать, даже попытался обеспечить марке Поппера официальное при­знание и место в каталоге. Случай натолкнул меня на мысль о такой возможности.

Вы слышали когда-нибудь о марках братьев Денгардтов? Примерно в то же время, когда Поппер появился на Огненной Земле, появились в стране Суахили в Восточной Аф­рике какие-то братья Денгардты. Страна Суахили, Суахилиленд, была наполовину гер­манским протекторатом, все еще имевшим своего короля. Братья говорили о себе, что они плантаторы и доверенные короля, и ни с того ни с сего начали для его подданных выпус­кать почтовые марки. Распространяли слухи, будто король доверил им управление почтой в его черном королевстве. Старательные братья организовали, таким образом, печатанье марок, причем сразу же в больших масштабах, вплоть до наивысшего номинала в одну рупию. И это в стране, где трудно было найти человека, умевшего написать письмо! Они напечатали марки и таких достоинств, что с их помощью можно было бы оплатить почто­вый сбор за пересылку заказным и экспрессом рукопись трехтомного романа.

Поппер мог бы с таким же основанием утверждать, что кто-то доверил ему вести почтовые дела Огненной Земли. Кто стал бы выяснять на таком расстоянии, как до Ог­ненной Земли или Суахиленда, тогда еще белых пятен на карте, по чьему велению там внезапно появилась почтовая связь? Ведь не имея этого якобы королевского поручения, ходили бы господа Денгардты по Африке с коробом на животе и с штемпелями в кармане так же, как Поппер, и, как он, выманивали бы из карманов черных возлюбленных деньги на марки для их любовных писем, прекрасно обходившихся, до прихода братьев, без оп­латы почтового сбора. А ведь Поппер действительно имел красивые штемпеля и прекрас­ную марку, а не разноцветные бумажонки с разными каракулями, которые Денгардты пе­чатали и выдавали за суахилилендские марки! С Денгардтами было покончено немного раньше, чем с Поппером. Германия заинтересовалась островом Гельголандом и обменя­лась с Англией, отдав ей Суахилиленд. Так мир потерял гельголандские марки — у почт­мейстеров суахилилендского султана осталось от их славы как раз столько же, сколько примерно у моего Поппера: несколько марочных листов, пачка конвертов с гашеными марками и, пока, восьмерка коллекционеров-романтиков, купивших эти марки.

Однако честь и слава немецкому организаторскому таланту! Суахилилендским мар­кам — конечно, лишь после того, как за них взялись спекулянты и когда последний Ден-гардт умер в бедности — была устроена порядочная реклама. С помощью специалистов от филателии была даже доказана их кое-какая официальная подлинность. С патриотической настойчивостью они были включены хотя бы в германские каталоги, и окажись у вас сей­час их комплект в коллекции, вы могли бы сделать выбор между ними и трехэтажным до­мом в Виноградах. Конечно, я больше рекомендовал бы вам дом.

Я ухватился за все доводы и доказательства, которые были собраны, чтобы утвер­дить значимость денгардтовского Суахилиленда и соответственно, требовал такого при­знания марки Поппера. Однако выявилось, что бедный человек и маленькая надия не по­лучают признания в мире. Было сказано, что это только игрушка и еще кое-что подобное. Даже Зенф, с которым я так давно связан, вернул мне марки Поппера с извинениями, что он по коммерческим причинам не может включить их в свой каталог. Вот, ей-богу, можно подумать, что фамилия Поппер испортила бы ему каталог! А Зенф[7] что ли более благо­родная фамилия?

Вот и все. А теперь скажите, разве не стоит эта марка вместе с историей ста крон Попперу на сигареты? Как он, бедняга, обрадуется, когда я скажу ему, что среди филате­листов нашелся уже девятый романтик!