J. R. Official.

Нa этот раз у моего друга было отличное настроение, и он начал свой рассказ даже без особых просьб.

— Вас заинтересовала сицилийская марка? Я не удивляюсь, она может вызвать вос­торг у многих. На ней прекрасная тончайшая гравюра тех времен, когда в марочном ис­кусстве еще была в чести и высоко ценилась терпеливая работа гравера. Одну Сицилию, помнится, я когда-то преподнес в подарок монакскому князю.

Такой важный господин, понятно, не коллекционирует отдельные марочки. Он тогда составлял себе из сицилийских марок целые листы. Как мы выражаемся, он реконструи­ровал граверные плиты. Я объясню вам это сейчас. Дело в том, что после многочисленных граверных исправлений, проводимых на плите, когда она начинала при печатанья марок изнашиваться, случалось, что постепенно одна марка стала отличаться от других марок того же листа. Иногда это были едва заметные детали. Однако находились знатоки, умев­шие, например, у сицилийских распознавать все эти отклонения. Они либо писали тол­стые книги и составляли списки сицилийских ретушей (забава очень дешевая), либо стре­мились собрать все отклонения какой-то из этих гравюр. По этим отклонениям они снова составляли целый лист примерно в том виде, как он вышел в типографии из-под плиты. Это, конечно, более дорогое развлечение. Настолько дорогое, что его может себе позво­лить какой-нибудь монакский князь или один из Ротшильдов. Здесь нечто от кроссворда или, если хотите, от скачек, от волнующей охоты, а все это вместе можно назвать верши­ной филателистического снобизма, доставляющей большое удовольствие торговцам мар­ками.

Выглядит это так. Перед вами листок, клеточки которого заполнены одной и той же маркой, повторяющейся сто раз, но каждый раз она немножечко иная. Изменения узнают­ся в микроскоп. Если, скажем, в бороде монарха торчит на один волосок больше, то по этому признаку вы определяете, что марка должна находиться в пятой клетке второго ря­да, а если в ее обрамлении верхняя линия толще, то она из шестой клетки седьмого ряда.

Это, как видите, весьма скрупулезные различия, но знать их совершенно необходимо для того, чтобы правильно расположить марки. Если вы представляете, как это делается, то можете гордиться. Речь идет о знаниях.

Ну так вот, если бы вы были монакским князем, то могли бы попытаться реконст­руировать такой лист, хотя бы только сицилийских, в два грана, голубого оттенка. На них этот эксперимент нетрудно провести. Они встречаются довольно часто. Вы начнете с объ­явления, что заплатите пятьдесят франков за хороший экземпляр. Начнутся предложения и посылки. Выберете из всего этого то, что вам требуется, вернете ненужное. Потом вы принимаетесь прилежно изучать на каждой марке бороду короля Фердинанда II, его бро­ви, длину носа, извилины ушей и вариации надписи, обрамляющей марку. В зависимости от всего, что вы найдете, вы определите ее потом в девятую клетку во втором ряду или в первую в восьмом. Так, как они располагались, когда семьдесят лет назад выходили из ти­пографии в целых листах.

Сначала все идет быстро, так что в вас все время поддерживается коллекционерский азарт. В филателии вообще начало легко и быстро. Пять, десять, семьдесят, восемьдесят — через два месяца у вас первые сицилийские в сборе. Но затем темп замедляется. Чем больше у вас марок, тем труднее доставать следующие. Ведь вам это уже известно. Во­семьдесят шестую и восемьдесят седьмую такой монакский князь как-нибудь еще доста­нет, но три следующих, до девяноста, уже вызывают затруднения и стоят по триста— пятьсот франков. До девяноста шести этот князь дотянул, а за девяносто шестой экземп­ляр заплатил уже две тысячи.

Оставалось раздобыть еще четыре. Это уже не масса и не куча, как раньше, это от­дельные индивидуумы. За каждый в отдельности надо снаряжать охоту, о каждой можно написать детективный рассказ. Девятая марка в седьмом ряду и третья в третьем были для князя закуплены после длительных переговоров, причем первая — в Германии, у бывшего ротмистра, за три тысячи, а вторая — у шведского фабриканта галош, затребовавшего, кроме трех тысяч, еще любой другой экземпляр двугранановой. А так как он не заботился об отклонениях, то у него теперь были и деньги, и марка. Третью, предпоследнюю, один торговец искал целый год и послал по ее следам в Бухарест своего агента. Агенту при­шлось отправиться еще в Бордо, а из Бордо — в Ригу. Торговец получил за марку восемь тысяч плюс дорожные расходы.

Итак, после двухгодичного труда лист был заполнен девяноста девятью марками. Незаполненной оказалась еще только одна клеточка, ну, скажем, четвертая в седьмом ря­ду, маркой, которая долгие годы до этого была безразлична всем. Но, удивительное дело, законен такой вопрос: почему же она в то же время в течение этих поисков сицилийских марок не появилась? У нее в слове «Bollo» первое «о» немного толще, и это единственное, что в ней примечательно.

Теперь все ищущие щупальца кольцом сомкнулись вокруг этой марочки. Несмотря на то, что погоня нацеливалась именно на нее, ей словно удавалось увильнуть от всех сил­ков и приманок. Можно было подумать, что она где-то пряталась. Но ведь таких, как она, марок, имеется на свете столько же, сколько и других. А она вот запропастилась, не найти ее. И если она не отыщется, то все это дорогое двухгодичное предприятие рухнет, рассы­плется, лист никогда не будет полностью восстановлен.

Но тогда не текла бы в жилах монакского князя коллекционерская кровь. В реши­тельный момент он взял дело в свои руки, устранив от него своего секретаря, и поднял дирижерскую палочку. Казалось, что охота за последней маркой приносит ему особое на­слаждение и что он вообще взялся за составление сицилийских марочных листов только из-за сильного волнения, доставляемого ему этим последним этапом поисков. Несомнен­но, он получал от этого больше удовольствия, чем его гости от рулетки и баккара, которые поставляли ему средства для этого удовольствия.

Князь в своей горячке поставил на ноги весь филателистический мир. Наобещал всем златые горы. Удесятерил цены. Подгонял торговцев и аукционеров собственноручными письмами. Подсказывал им, где искать. Он выезжал даже за границы своего княже­ства и приглашал к себе известных филателистов, которые, по его подозрению, могли прятать это сокровище.

Коллекционеры и торговцы мира возбуждены, князь все накаляет атмосферу. Все филателисты роются в своих запасах, разыскивая 2 Gr Sicilia, вообще-то довольно деше­вую и известную марку, но из-за своего незначительного отклонения получившую теперь в обстоятельном каталоге Зампоччи 476-й номер. Да, это именно четвертая марка в седь­мом ряду, которую распознают только по ее толстому «о».

Человек, владеющий ею, обладал теперь, таким образом, целым состоянием, а всего два года назад каждый охотно продал бы мне ее за пятьдесят франков. Торговцы пытают­ся нащупать все новые и новые места, где ее можно было бы купить. Агенты гоняются за любым более или менее крупным коллекционером. Журналы и газеты объявили: за 476-й номер каталога Зампоччи будет выплачено десять тысяч швейцарских франков. И снова все филателисты мира устремились с лупами к своим сицилийским маркам, разыскивая, нет ли у них экземпляра этой обыкновенной марки, ставшей внезапно драгоценностью, потому что она нужна князю. Еще одна волна объявлений в газетах и журналах во всю страницу. Новые вежливые и заманчивые письма торговцев своим клиентам.

Я, конечно, также получил такие письма от Келлера из Берлина, от Шампиона из Парижа, от Фридля из Вены, от Стенли Гиббонса из Лондона и бог знает от кого еще с вежливыми предложениями пересмотреть свои сицилийские, нет ли в моих запасах 476-го номера каталога Зампоччи, и в случае, если он у меня окажется, откликнуться, поставив любое приемлемое условие.

Сицилийские марки я не собирал. Но, может быть, потому, что мне доставляло ра­дость видеть столь виртуозную граверную работу на крошечном листочке, я сохранил у себя ленточку таких самых дешевых марок. Да, черт никогда не дремлет. Просто не вери­лось, что у меня оказалось сразу даже два экземпляра этой марки: один — в альбоме, пре­красно гашеный только на уголке, а второй — в запасе, также еще вполне сохранившийся.

Следовательно, я мог предложить солидной фирме Стенли Гиббоне купить у меня тот вполне приличный экземпляр из альбома за двадцать тысяч франков, и они немедлен­но заплатили бы мне эту сумму, потому что монакский князь заплатил бы им за нее в два раза дороже. Но меня надо знать. Я сказал себе: и я и он коллекционеры. Три года назад эта марка имела обыкновенную каталоговую цену. Не станем же мы наживаться друг на друге. Я написал монакскому князю, что ему, видимо, не хватает именно этой марки и что я позволяю себе послать ее ему даром. И подписался: Игнац Крал, Прага.

Ну, потом последовала благодарность. Через полгода в Брюсселе князь получил за свою коллекцию большую премию, а я от него еще и звезду, как будто с золотом и руби­нами, в прекрасном футляре. Называют ее офицерскими инсигниями ордена Карла Вели­кого. Это высший орден, которым награждает монакский князь. Такой орден получают от него, кроме филателистов, также знатоки морских животных и археологи. Да, так все это было с этим орденом и с этой маркой. А вот, что касается ордена Бани… Я не показывал его вам? Это прекрасный орден. Я не шучу. Говорят, что, если обладатель его идет в Лон­доне на прием в королевский дворец, навстречу ему обязан выйти гвардейский оркестр и играть, сопровождая его. Наш директор любил говорить: «Слышь, Крал, когда я опять за­качусь в Лондон, то захвачу тебя с собой. Чтобы я мог похвастаться потом, что нам обоим наяривала королевская музыка!». Но это он только так говорил, на самом деле он не брал с собой в поездки сотрудников мужского пола.

Однажды ко мне явился господин Брзорад, швейцар из отеля «Оксиденталь», что на Карловой площади. Хотя «Оксиденталь» и второсортный отель, но сад перед его окнами придает ему аристократичность. К тому же в нем хороший управляющий. Именно поэто­му в нем частенько проживают иностранцы, рекомендующие его друг другу. Когда Брзо-рад приносит кому-нибудь из них первую почту, то просит на одном из семи языков, ко­торыми он владеет, марку с конверта. Эти марки он обменивает в каком-то филателистическом трактире в Вышеграде, но он не брезгает обмениваться и с мальчишками, посе­щающими школу близ отеля. Таким путем он постепенно приобрел нечто, называемое коллекцией. Он оказывал мне различные небольшие услуги и за это хаживал ко мне за ма­рочной мелкотой, от которой я хотел избавиться.

Так вот, в тот день он пришел ко мне, но отнюдь не за тем, чтобы порыться в кор­зинке для бумаг, где он находил иной раз ценные вещи для своей коллекции. Он зашел сообщить, что у них в отеле поселилась английская парочка. Она — красавица, стопро­центная дама, он — обыкновенный порядочный молодой человек. Она на вид года на че­тыре старше его. Отель «Оксиденталь» не подходит для романов, значит они молодожены, так они и отметились. Но романтическая деталь все же налицо: по-видимому, у них на ис­ходе деньги, потому что Брзорад должен был помочь молодому супругу продать плати­новый портсигар и трость с золотым набалдашником. Дама, увешанная прекрасными дра­гоценностями, — она запирает их в несгораемом шкафу директора, — пока ничего не продает.

— Теперь они, должно быть, уже проели портсигар и тросточку, потому что моло­дой супруг опять пришел ко мне, — объяснил Брзорад. — Дескать, я говорил с ним о мар­ках. (Почты он пока никакой не получает.) Сообщил мне, что он привез с собой коллек­цию марок и не прочь продать ее, если в Праге имеются филателистические магазины. Не возьму ли я это на себя, как бывало и раньше. И вот, господин диспонент, — Брзорад ве­личает меня всегда самыми торжественными титулами, — этот англичанин вытащил из чемоданчика два альбома… Открыл один, а там такие марки, что из-за них я был бы спо­собен совершить покушение… Одни английские колонии. Гонконг, Гвиана, Наталь, Фид­жи, Австралия, Виктория, Канада, одним словом, все! Старые, новые, гашеные, чистень­кие, одна красивее другой. Когда у меня перестала кружиться голова, я кинулся к вам.

Надо сказать, что Брзорад, подобно каждому мелкому коллекционеру, недолюбливал торговцев марками. Он не мог понять, как может кто-то торговать вещами, которые, по его представлению, должны быть только предметом любви. Во мне он видел надежного защитника прекрасной коллекции англичанина против самого алчного стяжательства тор­говцев. После того как он замучил меня комплиментами и мольбами, я вынужден был со­гласиться на встречу с его подопечным.

Англичанин пришел сразу же на следующее утро с альбомом, переплетенным рос­кошной мореной кожей зеленого цвета. Явился он с дамой, закутанной в меховое весеннее пальто. Излишне говорить, что я не разбираюсь в женщинах. Но эта оставляла особое впе­чатление. Я словно смотрел на ее портрет. Как бы это яснее выразиться? Вокруг личика словно рама: золотистые с бронзовым отливом волосы, выбившиеся из-под шляпы, брил­лиантовые серьги в ушах, жемчуг на шее, плечи скрывает мех. Очень накрашена. Видно было, что она старше мужа. Но никто не взялся бы утверждать, двадцать ли ей еще или уже все тридцать. Англичанин был красив своей молодостью. Я прикидывал, сколько ему дать, и решил, что ему двадцать пять. Красавчиком его нельзя было назвать, но был он рослый, здоровый, со свежим лицом, какой-то простодушный человек. Лицо его показа­лось мне знакомым. Возможно, по какому-нибудь фильму. Там я мог увидеть такого про­стого, симпатичного англичанина, который под конец неожиданно оказывался героем.

У него разочарованно вытянулась физиономия, когда я объяснил ему, что сам я мар­ками не торгую. Но его честное и искреннее лицо сразу осветилось широкой улыбкой, ко­гда я заверил его, что постараюсь найти такого покупателя, чтобы господин — тут он на­звал себя господином Юнгом — значит, чтобы господин Юнг удачно продал свои марки. И я выразил желание посмотреть их. Видите ли, я немного опасался, что в альбоме самым ценным окажется его переплет — из прекрасной тяжелой зеленой кожи с тисненным ор­наментом.

Не спеша открыл я альбом.

Да, начиналось все, как всякая мальчишеская коллекция. Поймите меня верно. Вы, вероятно, представили себе, что в ней были поддельные Гамбург и Гельголанд, особенно тот, с трехцветными пометками, потом кругло вырезанные марки из американских секре­ток и даже несколько гербовых. А все остальные — самый обыкновенный товар, надер­ганный из пачек «сто штук за две кроны»?

Нет, не так это было. Коллекция Юнга была на двадцать этажей выше и тем не менее носила мальчишеский характер. У него там было — и не думайте, все в прекрасных эк­земплярах — с полтысячи обыкновенных марок британских колоний, но внезапно сверк­нула среди них индийская телеграфная в четыре рупии 1861 г., за которую на любом аук­ционе началась бы драка. Или, скажем, у него было несколько Сент-Винсентов с Эдуар­дом, которые имеются почти у каждого коллекционера, но снова среди них оказалась пятишиллинговая Pax et justitia под короной, которые стоили, так сказать, «для брата по де­шевке», по три тысячи. И так в каждой колонии оказывалось нечто подобное. Но что было самым ценным, так это множество, почти полная коллекция, благотворительных марок! Они выпускались колониями во время острой нужды в деньгах для ведения войн, для по­стройки больниц или футбольных площадок. Казалось, что он ходил на благотворитель­ные базары покупать эти марки.

Надеюсь, вы поняли меня: мальчишество состояло в том, что у него были собраны обыкновенные и даже сверхобыкновенные экземпляры, правда, очень хорошие, наряду с весьма ценными и даже ценнейшими экземплярами, их ему словно дарил из своих излиш­ков дядюшка или старший двоюродный брат. Вы ведь по себе знаете, что именно таким путем попадали в вашу коллекцию более интересные штуки.

Я составил себе список наиболее интересных марок этого парня (мои посетители ти­хо скучали полтора часа, причем он держал ее руки в своих) и подсчитал, что они стоят от десяти до двенадцати тысяч крон, для мальчишеской коллекции недурная сумма. Молодо­го супруга эта сумма вполне удовлетворила. Он согласился также с моим советом отдать Брзораду другие марки, за которые мы не получили бы больше двух сотен. Любой торго­вец отнесся бы к нам с сомнением, увидев их рядом с экземплярами для продажи.

Втянувшись в это дело, я пригласил Юнга пойти завтра вместе продавать марки. Я надеялся, что сумею убедить какого-нибудь торговца съездить с ними в Берлин или в Ве­ну, после чего ему будет обеспечена стопроцентная прибыль. Правда, это было не так просто. Кого в Праге могут заинтересовать британские колонии?

Все утро до обеда я напрасно таскал по торговцам этого мальчика. Мы переходили из пассажа в пассаж, зная, что в их полумраке охотно прячутся магазины марок и фоно­графов. После второго пассажа господин Юнг предпочел остаться снаружи, пока я в тече­ние двух часов уговаривал торговца в магазине. Он слушал с фонографа модные песенки и утверждал потом, что ему не было скучно. Потом, в третьем пассаже, он просадил два­дцать крон, пытая счастье в игорном автомате, и я помешал его развлечению, вернувшись из магазина через полчаса с его непроданной коллекцией.

Мы договорились предпринять новый поход на следующий день, до обеда, так как после обеда молодые супруги регулярно играли в бридж. На этот раз мы предпочли цен­тру окраину, где при меньших накладных расходах одинаково хорошо ведет свое дело еще ряд торговцев марками. Мы посетили парочку таких торговцев, одного — в Нуслях, а другого — в Вршовицах. Я ожидал, что Юнг возьмет такси, но он предпочел поехать за мой счет в трамвае. Он стоял со мной на площадке, и я должен был переводить ему остро­ты кондуктора, над которыми потешались пассажиры. Он тоже смеялся. И когда мы, по­сле неудачи в Вршовицах, поехали на Жижков, он мастерски вскочил в уже отъезжающий вагон. Магазин марок на Жижкове расположен за маленькой лавочкой с канцелярскими принадлежностями. Хоть мы и не продали марки, но Юнг купил в этой лавочке для своей леди за две кроны картонного паяца. Там же любезный торговец сообщил нам, что его коллега далеко в Высочанах интересуется этими марками и готов завтра милостиво по­смотреть их.

На следующий день, в воскресенье, после обеда, мы поехали в Высочаны. Дело в том, что в воскресенье набожные англичане не играют в карты. По дороге мой молодой друг заинтересовался модами наших предместий. Я сказал бы, что он изучал их очень серьезно, прямо как специалист, и даже заставил меня попросить у одного парня, который сел в Пальмовке в вагон, адрес магазина, где тот купил свой ярко-оранжевый галстук и ядовито-зеленые носки. На этот раз мы продали марки. Сделка была совершена на четвер­том этаже большого доходного дома. Юнг получил чек на девять тысяч, что показалось мне теперь приемлемым. Торговыми переговорами он не интересовался, глядел все это время в окно, наблюдая, как за оградой какие-то подростки в красных и желтых майках гоняли мяч. Чек не придал ему гордости, и обратный путь мы вновь провели на передней трамвайной площадке.

Он очень сердечно поблагодарил меня, и я искренне пригласил его вскоре посетить меня. Мне нравилось то, что он интересовался сразу столькими вещами: фонографами, трамвайными остротами, футболом, носками и бог знает, чем еще. Рядом с ним я чувство­вал себя лучше.

Когда Брзорад забежал похвастаться подаренной ему полутысячей британских коло­ний, я сказал ему, что в их отеле все же разыгрывается небольшой роман. Мне кажется, что здесь налицо брак двух бедняжек, которые не посчитались с волей мещански настро­енных родителей. По-видимому, они поспешно сбежали из дому, и мне особенно понра­вилось в молодом человеке то, что он взял с собой лишь вещи, принадлежавшие лично ему: несколько безделушек и коллекцию марок детских лет. Впрочем, Брзорад не возра­жал против моего предположения и благословил такой роман в своем отеле. Дескать, ни­чего, только бы у них бумаги были в порядке. Юнг очень обрадовал его подаренными марками. За это он должен был выяснить для него, какая пражская футбольная команда носит желтые майки. У нее, якобы, по мнению англичанина, имеется замечательный напа­дающий.

Господин Юнг посетил меня недели через две. На этот раз он принес альбом из крас­ной мореной кожи. Экономить, парнишка, не умеешь, — подумал я, глядя на него с упреком и сожалением. Ведь умудрился спустить девять тысяч за две недели.

Но это хорошее отношение к нему держалось только до тех пор, пока я не открыл второй альбом. Внезапно прежние приятные чувства, вызванные внешностью и открытым веселым характером парня, сменились завистью и подозрением.

Я завидовал. Да, потому что во втором альбоме молодого человека расположилась полная, да, совершенно полная, без пропусков, прекрасная и чистая коллекция неисполь­зованных служебных британских марок, в таком виде, как они употребляются различными министерствами, командованием армии, адмиралтейством, обозначенные надпечатками J. R. Official, Army Official, Admiralty Official, О. W. Official. Представьте, у молодого чело­века были даже все марки, от первой до последней, употребляемые королевским двором и имеющие надпечатки R. H. Official, в большинстве настолько редкие, что лишь некоторые самые распространенные из них значатся и оцениваются в каталогах. Боже правый, я ведь мог завидовать молодому человеку!

И я мог также заподозрить, что он украл их у бывшего владельца или ограбил его. Ведь я знал, что ни на какой почте Великобритании не продаются марки, используемые для официальных писем министров или королей. Так что если они появятся где-нибудь в целых сериях, то это означает, что этот их обладатель мог получить их только в виде по­дарка, и это в буквальном смысле слова королевский подарок, потому что с меньшей про­текцией их никому не получить. Ну, так вот, если такая вещь, которой могут во всем мире похвастать два или три десятка людей, очутится в руках обыкновенного молодого челове­ка, то невольно приходят на ум все способы, которыми он мог добыть ее, кроме одного: что он добыл ее честным путем.

Я принялся расспрашивать его исподволь, чтобы не выдать своих» подозрений.

—  Откуда у вас столько разных неиспользованных марок?

—   Мне их подарил отец. Когда мне было четырнадцать лет, он увидел, что я тоже начинаю интересоваться марками. — И парень с лаской посмотрел на марки, словно они напомнили ему что-то очень дорогое.

—  А как они попали к отцу?

—  Вот этого я не знаю, ей-богу, не знаю. Возможно, что он купил их. Он тратил на марки довольно много денег. Как вы думаете, смогу я за них что-нибудь получить?

Нет, Юнг и не подозревал, чем он обладает. Не знал, что если бы я телеграфировал моим старым друзьям из фирмы Зенфов и сообщил, что у меня лежит на столе, они примчались бы экспрессом и выложили бы, скажем, пятьдесят тысяч, не меньше… Кроме шу­ток, он ничего не подозревал. Только пытливо посмотрел на меня, безмолвно спрашивая, выручит ли он хотя бы две сотни, чтобы оплатить счета в отеле. Это были честные, ис­кренние, лишенные всякой хитрости простые глаза. И эта наивность, и чистый взгляд под­сказали мне, что никакого мошенничества здесь нет, ни у кого он эти марки не крал, не может такой искренний и милый молодой человек совершить нечто подобное.

А если они в самом деле принадлежат ему? Тогда молодой человек принадлежит к дюжине избранных среди двух с половиной миллиардов смертных. Только эта горстка из­бранных может приобрести честным путем все эти J. R. Army, R. H. и прочие Official.

Но чувство почтительности пока не завладело мной полностью. Я все еще колебался. Правда, слегка. Полной уверенности у меня не было. И чтобы замаскировать это свое со­стояние, я небрежно сказал ему:

— Оставьте пока мне эту коллекцию. А сумеем ли мы сбыть где-нибудь ваши марки, я скажу вам денька через три.

Представляете, он еще принялся горячо благодарить меня, собственно, чужого чело­века, что я разрешаю ему оставить у меня на столе его марки! Одну из интереснейших коллекций на свете. После этого я окончательно убедился, что марки ему подарило лицо, способное их раздавать.

Я заинтересовался Юнгом. Кто же он такой в самом деле и что делает в Праге? На другой день я отправился на прием к британскому послу. Вначале я должен был предста­виться швейцару, затем — канцеляристу и только потом — секретарю. Сами понимаете на мне была одежда, в которой я хожу на работу в банк, а рекомендовал я себя только с по­мощью моей старой пожелтевшей визитной карточки. Так что прошло немало времени, пока я миновал швейцара, чиновника и секретаря и очутился перед самим господином по­слом.

—  Недавно я познакомился с одним молодым англичанином, — начал я. — Он ни­чем не примечателен, обыкновенный молодой, веселый, очень скромный, доверчивый, быть может, чересчур доверчивый человек и простодушный…

—  Погодите! — внезапно перебил меня посол. — Господин секретарь, оставьте нас с этим господином наедине, — и с этими словами он чуть ли не вытолкнул за двери своего секретаря, который только что ввел меня сюда и ждал минуты, чтобы избавиться от меня.

—  Я догадываюсь, кого вы имеете в виду, — сказал посол, когда мы остались одни. Он подошел к несгораемому шкафу, с полминуты возился, открывая его, а потом принес мне маленькую фотографию.

—  Это ваш молодой англичанин?

—  Я все думал, кого же напоминает мне этот молодой человек, — сказал я удивлен­но. — Оказывается, надо было просто вспомнить ньюфаундленскую марку! Теперь я знаю, где я столько уже раз видел лицо молодого Юнга. Конечно, это он, — подтвер­дил я, подумав, что посол, возможно, не имеет филателистического образования.

—   Славу богу! Благодарю вас от всей души, — и голос старого человека задрожал от волнения. — Сколько мы его разыскивали! Его семья и наша империя могут опять сво­бодно вздохнуть. А теперь расскажите, как и где вы нашли его?

Я рассказал ему о Брзораде, об отеле «Оксиденталь», о красивой госпоже Юнг, глядя на которую не скажешь, что она на пару лет старше своего супруга, о торговцах марками и наших походах к ним и, наконец, о том, как молодой Юнг, сам этого не подозревая, вы­дал свое инкогнито коллекцией служебных британских марок, которые попадают в руки не каждому на дороге. Все эти полчаса старый посол поглаживал мой рукав и раз двадцать признательно сжимал мою руку. Видно было, что я завоевал его расположение своим рас­сказом и тем, что я ни о чем не расспрашивал его.

Да, он мне полностью доверился, настолько, что стал советоваться со мной.

—  Как вы думаете, как нам заполучить его домой? — спрашивал он. — Мы должны быть крайне осторожны. Стоит ему почувствовать, что мы знаем, где он находится, — и тогда он снова исчезнет, ищи его тогда на другом конце света! В Праге он считает себя пока в безопасности. Кроме того, как вы говорите, у него нет денег. Значит, он в пределах досягаемости. Но как поступить, чтобы он вернулся домой? Конечно, один. Без этой, про­стите, дамы. Это исключается.

—  Мне кажется, что она из очень хорошей семьи, — заметил я. — Уж очень не хо­телось мне предавать моего молодого друга.

—  Да, но не в этом дело. Это невозможно. Так что же делать? Я вспомнил, как нежно посмотрел молодой Юнг на свои марки, когда сказал, что это

подарок отца. Возможно, он видел в этот момент руки, дарившие их ему, когда он был еще мальчуганом?

—  А что, господин посол, если бы разнесся слух, будто захворал его отец?

—  Вот это идея! Великолепно! Вы — прирожденный дипломат, господин, гос­подин…

—  Игнац Крал.

—  Я передам ваш совет в Лондон.

Мы дружески простились. Он проводил меня до самой лестницы к удивлению секре­таря, чиновника и швейцара, с трудом допустивших меня к нему.

Мистер Юнг не зашел справиться о своей коллекции, как было условлено. Он мог уже прочитать во всех газетах, что в Лондоне заболела очень высокопоставленная особа и что к ней были срочно вызваны все ее сыновья, один — из Либерии, где он охотился на львов, второй — с хребтов Каракорума, куда он взбирался уже несколько недель, и другие — из разных концов света, где они занимались спортом. О Праге в этих сообщениях не было ни звука. Однако Брзорад рассказал мне, как мистер Юнг вскочил и ринулся в свой номер из холла отеля, после того как вычитал что-то в «Дейли мейл». Он даже швырнул газету на пол. Через полминуты он явился к Брзораду и упросил его купить у него несес­сер с туалетными принадлежностями из хрусталя, золота и серебра всего за три тысячи крон. Этих денег как раз хватило, чтобы заказать особый самолет из Праги в Лондон. Мо­лодая дама, плача, уехала в тот же день на Ривьеру. Поездом.

Альбом J. R. Official я упаковал и отослал послу для Юнга. Этим должна была кон­читься эта странная история.

Примерно через три месяца меня посетил секретарь посла. Передал просьбу посла явиться к нему в будущий четверг на ужин. Одежда вечерняя— фрак.

Я отговаривался, как только мог. Дело в том, что прокат фрака стоил как будто сто крон. Об этом я знал от одного своего коллеги, бравшего фрак для женитьбы. Но секре­тарь так настаивал, так просил не отказывать в просьбе старому господину и его супруге, что я сдался и не пожалел. Перед ужином посол протянул мне знакомый альбом с пере­плетом из красной мореной кожи. Мне, мол, его посылает мистер Юнг на память и в бла­годарность за то, что я сопровождал его в Праге. Во время ужина я положил альбом под себя и сидел все это время на коллекции J. R. Official. Весь вечер промучился я от мысли, что создал у мистера Юнга представление, будто вся Прага состоит только из пассажей и окраинных доходных домов. Знай я, кто он такой — уж тут я развернулся бы, расположил бы его к Праге, показал бы ему Градчаны и Карлов мост и Вышеград. Ужин был велико­лепен и утешил меня. Я сидел рядом с супругой посла, и мы говорили о дороговизне. С нами ужинало с десяток других господ и дам из посольства. В бриллиантах и жемчугах, в глубоких декольте и фраках, и все усердно принимали участие в разговоре со мной.

Когда очередь дошла до тостов, внезапно появился лакей, неся что-то на подушечке. Это был орден для меня. Орден Бани. Я покажу его вам. Его носят только к фраку, а у ме­ня фрака нет. Было сказано, что я получаю его за великие заслуги перед Великобританией. Мне повесили его на шею, произнесли в мою честь тосты, но вы ведь знаете, я не падок на славу. Зато коллекция, на которой я сидел, доставляла мне несказанно большую радость.

Разумеется, ни словечка не было сказано о том, за что я получил орден. Но когда я уже уходил, — посол предоставил мне свой автомобиль, — то подумал, как, вероятно, тяжко переносить разлуку со своей прекрасной дамой бедняге Юнгу. Ведь он был так сча­стлив с ней в Праге. И вот я решил замолвить за молодых людей словечко.

—   На мой взгляд, эта парочка чертовски подходит друг другу, — шепнул я послу, проводившему меня до лестницы. — Дама произвела на меня впечатление благородной и…

—   Иначе не могло быть, — улыбнулся посол. — Она — герцогиня и из очень ста­ринного рода.

—   Но почему у вас в Англии считают невозможным их брак? Разве между ними столь большая разница, между герцогиней и господином Юнгом?

—   Если говорить о родовитости, то разницы нет, — откликнулся посол. — Но она старше его.

—   Неужто какой-то год может служить препятствием! — настаивал я. — Я всегда слышу, что женщины умеют отлично сохраняться.

—   Да, отлично, — и тут посол расхохотался. — Ему двадцать шесть лет, а она самая сохранившаяся женщина в Лондоне. Ей пятьдесят два года.