"Комендант Освенцима. Автобиографические записки Рудольфа Гесса" - читать интересную книгу автора (Гесс Рудольф)6. Концентрационный лагерь Дахау: блок- и рапортфюрер (1934–1938)Я прибыл в Дахау, снова стал молодым солдатом со всеми радостями и страданиями такой жизни, сам стал инструктором[32]. Солдатская жизнь захватила меня. Еще на занятиях, во время обучения я слышал о «врагах государства», о заключенных за решеткой, о применении оружия и об опасности «врагов государства», как их называл Айке[33]. Я видел заключенных на работе, видел, как они поступают в лагерь и выходят из него. Я слышал о них от товарищей, которые служили в лагере уже с 1933. Мне хорошо запомнилось первое телесное наказание, свидетелем которого я стал. Согласно распоряжению Айке, при исполнении этого наказания должна была присутствовать по крайней мере одна рота из состава охраны. Двое заключенных, укравших в буфете сигареты, были приговорены к 25 палочным ударам каждый. Подразделение было с оружием построено в каре. В центре стояли козлы. Обоих заключенных привел блокфюрер. Появился комендант. Шутцхафтлагерфюрер и старший по должности командир роты сделали доклады. Рапортфюрер зачитал приговор и первый заключенный, маленький закоренелый лентяй, должен был лечь на козлы. Два человека из роты крепко схватили его за голову и за руки, и два блокфюрера начали по очереди, удар за ударом, исполнять наказание. Заключенный не издал ни звука. Иначе повел себя второй — сильный широкоплечий политзаключенный. Уже после первого удара он дико закричал и хотел вырваться. Он продолжал кричать до последнего удара, хотя комендант не раз приказывал ему молчать. Я стоял в первых рядах и мне пришлось смотреть на все это до конца. Я говорю «пришлось», потому что, окажись я в задних рядах, смотреть на это я не стал бы. Когда начались крики, меня начало бросать то в жар, то в холод. Да и сама процедура заставила меня трястись от отвращения. Позднее, когда началась война, при первой экзекуции я не был возбужден так, как при этом телесном наказании. Объяснение этому я найти не могу. В тюрьме до революции 1918 телесные наказания применялись тоже, а затем они были отменены. Человек, исполнявший эти наказания, еще находился на службе, и его называли «костоломом». Это был грубый, распутный, постоянно пахнувший алкоголем человек, для которого заключенные всегда оставались всего лишь номерами. Представить его палачом было очень легко. В одной из камер я видел и козлы, и палки, применявшиеся при наказании. Мне, однако, было жутко представить вместе с ними и «костолома» тоже. Во время последующих телесных наказаний, при которых мне приходилось присутствовать, пока я находился в подразделении, я всегда старался оказаться позади. Позднее, когда я был блокфюрером[34], я всегда старался податься назад, особенно при нанесении ударов. Сделать последнее было легко, ибо некоторые блокфюреры, наоборот, старались протиснуться вперед. Находясь в должности рапортфюрера, шутцхафтлагерфюрера, я был обязан при этом присутствовать. Но я не делал этого с охотой. Став комендантом и распоряжаясь о наказании, сам я редко при них присутствовал. И, конечно, я не делал таких распоряжений необдуманно. Почему я испытывал такой страх перед Почти все блокфюреры, которых влекло к Несколько лет спустя трое из них за жестокое обращение с заключенными других лагерей были привлечены к ответственности и повесились, находясь под стражей. В нашем подразделении имелось достаточное количество эсэсовцев, относившихся к исполнению телесных наказаний как к любопытному зрелищу, своего рода увеселению. К их числу я определенно не принадлежал. Еще в свою рекрутскую пору в Дахау я пережил такой случай. Были вскрыты совместные махинации унтерфюреров СС и заключенных. Четверых членов СС суд Мюнхена — эсэсовских судов тогда еще не было — приговорил к большим срокам лишения свободы. Этих четверых в полной форме провели перед всем охранным батальоном, а затем Айке лично разжаловал их и с позором выгнал из СС. Он лично сорвал с них эмблемы, петлицы и знаки различия и отправил их в роты, а затем распорядился передать их органам правосудия для отбытия наказания. После этого он воспользовался случаем для всяких поучений и наставлений. Он сказал, что предпочел бы переодеть этих четверых в униформу заключенных, наказать их палками и отправить к их дружкам за колючую проволоку. Однако РФСС не одобрил бы такого поступка. Такая же судьба ожидала всякого, кто свяжется с Разжалование и изгнание уже само по себе было мучительной процедурой, которое принял к сердцу каждый солдат, особенно я, переживший такое впервые. Но еще больше пищи для размышлений дало мне наставление Айке. Ведь о «врагах государства» — «врагах за колючей проволокой» — я не имел ясного представления, я просто не знал их. Вскоре я должен был познакомиться с ними как следует! Через полгода моей службы в подразделении Айке неожиданно издал приказ, по которому все старшие фюреры и унтерфюреры исключались из подразделения и отправлялись на лагерную службу. В том числе и я. Меня в должности блокфюрера переводили в шутцхафтлагерь. Мне это совсем не понравилось. Вскоре появился Айке, и я подошел к нему с рапортом. Я попросил его в виде исключения отправить меня обратно в подразделение — ведь я душой и телом был солдат, и только желание снова стать солдатом вообще привело меня в кадры СС. Он хорошо знал мой жизненный путь и поэтому считал меня — благодаря испытанному на своей собственной шкуре опыту общения с заключенными — особенно пригодным. Никто не был пригоден для работы в шутцхафтлагере больше, чем я. Кроме того, он не мог сделать исключения. Его приказ останется неизменным. Мне следовало подчиниться: ведь я был солдатом! Ведь я же сам этого хотел. Я тут же затосковал по прежнему нелегкому полю деятельности, о суровом, но свободном пути, по которому шел раньше. Но дороги назад уже не было! Странные чувства овладевали мной, когда я вступил в новый круг деятельности. В новый мир, с которым мне предстояло быть связанным ближайшие десять лет. Конечно, я сам шесть лет пробыл заключенным, я хорошо знал жизнь заключенных, знал обычаи этой жизни, её светлые, но еще больше мрачные стороны, все её движущие силы и все её нужды. Однако концентрационный лагерь был для меня Вместе с еще двумя новичками — Шварцхубером и Реммеле, который позднее стал начальником команды в Айнтрахтхюте[35]меня отправили к заключенным, Вечером я довольно смущенно стоял на перекличке перед доверенными мне заключенными, которые с любопытством разглядывали своего нового компанифюрера — так тогда назывался блокфюрер. Лишь позже я смог узнать, какие вопросы были написаны на их физиономиях. Мой фельдфебель — так тогда назывался блокэльтесте — содержал роту, которую позднее стали называть словом «блок», в полном порядке. Он и его компаньоны — штубенэльтесте — были политзаключенными, старыми убежденными коммунистами, но при этом бывшими солдатами, которые охотно рассказывали о своих солдатских временах. Подвергнутых принудительным работам заключенных, которые в большинстве своем попадали в лагерь совершенно опустившимися, они приучили к порядку и чистоте так, что мне не приходилось говорить на этот счет ни слова. Заключенные тоже старались не бросаться в глаза. Ведь от Вскоре я познакомился поближе с людьми из моей роты численностью в 270 человек и уже мог решать вопрос об их готовности к освобождению. За время моей службы в качестве блокфюрера лишь некоторых из них мне пришлось переводить, как неисправимых, в шутцхафтлагерь для асоциальных. Они крали всё, что попадалось им на глаза, уклонялись от любой работы и были неряшливы во всём. Большинство из них освобождалось по истечении предписанного срока. Рецидивов почти не имелось. Если они не имели по несколько судимостей или другие отметины антиобщественного поведения, заключение все же угнетало их. Они испытывали стыд — особенно пожилые, которые прежде не вступали в конфликт с законом. Их наказали потому, что из-за своей твердолобости, из баварского упрямства они многократно уходили со своей работы, или слишком любили пиво, или совершили другие проступки, которые привели Иначе обстояло дело с девятью десятыми других обитателей лагеря. Это были: рота, [состоявшая из] евреев, эмигрантов, гомосексуалистов, иеговистов, рота асоциальных и семь рот политических заключенных, преимущественно коммунистов. Сроки ареста этих политзаключенных были совершенно неопределенными. Они зависели от Три вида надзирателей и охранников имелись равным образом в следственном изоляторе, в тюрьме и в концентрационном лагере. Они могли превратить жизнь заключенного в ад, но могли и облегчить само по себе тяжелое существование заключенного, сделать его переносимым. Злонамеренные, изначально злые, грубые, подлые натуры видели в заключенном лишь объект, на котором они могут безнаказанно выместить свои, нередко извращенные, страсти, стремления, свои комплексы неполноценности. Они не знали ни сострадания, ни каких-либо других теплых чувств. Они использовали любую возможность для того, чтобы помучить вверенных им заключенных, особенно тех, которые не могли их переносить, — начиная с мелких придирок и кончая омерзительнейшими махинациями, высвобождением своих темных инстинктов и истязаниями — каждый по своим наклонностям. Особенно они радовались душевным мукам своих жертв. Никакие запреты не могли удержать их от разгула недобрых страстей — только надзор над ними самими. Они постоянно изыскивали всё новые способы душевных и телесных пыток. Горе тем заключенным, которые оказывались «на крючке» у этих низких натур или у их помощников-заключенных, которые попустительствовали таким наклонностям или, более того, имели их сами. Вторая категория — преобладающее большинство — были равнодушными людьми, которые тупо несли службу, сносно или спустя рукава выполняли свои обязанности, раз уж их приходилось выполнять. Заключенные были для них вещами, подлежавшими надзору и охране. Вряд ли они задумывались о заключенных и о существовании, которое те влачили. Удобства ради они просто выполняли полученные предписания, держались за букву инструкции. В большинстве своем они были ограниченными созданиями. Сами по себе они не хотели причинять заключенным зло. Но из-за своего равнодушия, стремления к комфорту и ограниченности они причиняли заключенным слишком много вреда, мучили, травмировали психически и физически многих заключенных, даже не замечая этого. Именно Третья категория — натуры добродушные, имевшие доброе сердце и сострадание, способные осознать бедственное положение человека. Среди них тоже имелись различия. Одни лишь строго и добросовестно выполняли предписания и не спускали заключенным нарушений, другие же по доброте старались истолковать инструкции в пользу заключенных и пытались, насколько это было в их власти, облегчить их положение или, по крайней мере, не усложнять его без особой необходимости. Разные варианты этого типа доходили до наивных добряков, чье простодушие граничило с чудом — они прощали заключенным всё, они старались выполнить любое их желание, помогали заключенным, чем могли из-за своей доброты и безграничного сострадания, и даже не могли представить, что среди заключенных тоже есть плохие люди. Уже строгость, соединенная с доброжелательностью и сочувствием, успокаивает заключенного, всегда жаждущего человеческого понимания; причем, чем хуже его положение, тем сильнее это проявляется. Добрый взгляд, доброжелательный кивок, доброе слово часто действуют чудесным образом, особенно на чуткие души. А если заключенный встречает еще и тактичность, она может подействовать самым неожиданным образом. Даже отчаявшиеся, махнувшие на себя рукой снова обретают волю к жизни, когда они видят хоть что-то, напоминающее любезность. Несколько примеров могут проиллюстрировать различные действия трех описанных выше категорий в одинаковых ситуациях. В следственном изоляторе. Заключенный просит служащего ослабить вентиль в трубе парового отопления и прибавить тепла в его камере, потому что стоят холода и он сильно замерз. Если это злой служащий, он закрутит вентиль совсем и будет долго наблюдать, как заключенный от холода бегает по камере и делает всё более энергичные физические упражнения. В ночную смену приходит равнодушный; заключенный вновь просит об отоплении. Равнодушный откручивает вентиль полностью и всю ночь больше не заглядывает в камеру. Через час камера нагрета до такой степени, что заключенный всю ночь держит окна открытыми и в результате его переохлаждение становится еще более серьезным. В исполнительной тюрьме. Купание в разное время. Заключенных ведут мыться под началом злого. В раздевалке злой приказывает открыть окна — это посреди зимы — потому что внутри слишком много пара. Криком подгоняя заключенных, он отправляет их в душевую, пускает самую горячую воду, так что ее никто не может выдержать, а затем пускает холодную воду и всем приходится долго под ней стоять. Затем, злобно ухмыляясь, он наблюдает, как окоченевшие заключенные одеваются, едва сгибая при этом пальцы. В следующий раз мыться заключенных отводит равнодушный — тоже зимой. Заключенные раздеваются, а он сидит в раздевалке и читает газету. По истечении определенного времени он соизволяет прекратить чтение и открыть воду. Он открывает горячую воду и снова обращается к газете. Никто не может мыться под чуть ли не кипящей водой. Крики заключенных до него не доходят. Лишь прочитав газету, он встает и закрывает краны. Заключенных он уводит так и не помывшимися. Он смотрит на часы и видит, что время исполнения этой обязанности истекло. В КЛ, в гравийном карьере. Добродушный конвоир заботится о том, чтобы вагонетки не перегружались, чтобы вверх их толкала усиленная вдвое команда, чтобы рельсы были хорошо укреплены, а железнодорожные стрелки работали исправно. Не повышая голос, он требует от заключенных только выполнения нормы. Так проходит день. Злой конвоир приказывает перегружать вагонетки, везти их в гору приходится обычной команде, причем двигаться при этом бегом на всем протяжении пути. Заключенного, который смотрит за рельсами и смазывает стрелки, он тоже заставляет толкать вагонетку. В результате вагонетка сходит с рельс, капо получают повод для избиений, большая часть заключенных уже к середине дня не способна к работе. Весь день по всему участку раздаются оглушительные крики. В итоге к вечеру выполнена едва ли половина задания. Равнодушный конвоир вообще не заботится о команде заключенных. Он перекладывает «работу» на капо и те распоряжаются всем по своему произволу. Их любимчики весь день бездельничают, а остальным приходится работать за всех. Надзора нет никакого. Конвоир долгое время отсутствует. Я привел наугад три примера из числа ситуаций, которых наблюдал великое множество. Их описанием можно было бы наполнить целые тома. Они лишь показали бы более наглядно, как сильно жизнь заключенных зависит от поведения, от наклонностей конкретных надзирателей и конвоиров — несмотря на все инструкции, на все благие предписания! Грубо говоря, охранника и заключенного следует рассматривать как два противостоящих друг другу враждебных мира, причем атакуется преимущественно заключенный — прежде всего, жизнью в заключении самой по себе, а также поведением охранника. Желая выжить, заключенный должен защищаться. Не имея возможности сражаться тем же оружием, он должен изыскивать для защиты другие средства и пути. По возможности он оборачивается к противнику броней своей бесчувственности и тогда идет по избранному им пути более или менее уверенно; либо он станет коварным, скрытным, неискренним, обманет своего врага и таким образом добьется поблажек и облегчений; либо он перейдет на сторону врага, станет кладовщиком, капо, блокэльтесте и т. д., и за счет своих товарищей обеспечит себе сносное существование; либо он поставит на карту всё и совершит побег; либо он подвергнется саморазрушению, опустится, совершит самоубийство. Всё это выглядит жестоко и кажется невероятным, Думаю, что я могу судить об этом на основании собственных переживаний, своего многолетнего опыта и наблюдений. Работа в жизни заключенного играет важную роль. Она может облегчить его существование, а может привести к гибели. Для каждого здорового заключенного в нормальных условиях работа — это потребность, внутренняя необходимость. Правда, закоренелые лентяи, бездельники и погрязшие в паразитическом образе жизни тунеядцы способны безмятежно прозябать без труда и при этом не испытывать ни малейших угрызений совести. Работа помогает заключенному пережить пустоту заключения. Труд отодвигает на задний план невзгоды тюремной жизни; когда заключенный работает, когда он занят работой добровольно — тут подразумевается внутренняя готовность к ней — она приносит ему удовлетворение. Если же заключенный работает по своей специальности или работа соответствует его способностям, подходит ему, он, благодаря ей, обретает душевное равновесие, которое не так-то легко поколебать даже при еще более враждебных ему обстоятельствах. Благо работа в тюрьме, в КЛ — это обязанность, необходимость. Но вообще каждый заключенный при правильном использовании работает добровольно. Его внутренняя удовлетворенность влияет на его состояние в целом. И наоборот, недовольство заключенного работой обременяет его существование. Скольких страданий, несчастий и даже бед можно было бы избежать, если бы инспекторы по работе и руководители службы труда обращали внимание на эти факты и ходили по мастерским и рабочим местам с открытыми глазами! Я охотно и по доброй воле работал всю свою жизнь. Зачастую в тяжелейших условиях я занимался самой тяжелой физической работой в угольной шахте, в нефтехранилище, на кирпичном заводе, на рубке леса, на изготовлении шпал и добыче торфа. Нет такой важной работы в сельском хозяйстве, которую я бы не выполнял. Я не только трудился, но и хорошо наблюдал за работавшими со мной людьми, за их действиями и бытовыми привычками, за условиями их жизни. Даже в лейпцигской следственной тюрьме, где меня многое отвлекало и развлекало, — само следствие, многочисленные письма, газеты, визиты, — мне не хватало работы. Наконец, я попросил о ней, и мою просьбу удовлетворили. Я склеивал пакеты. Хотя это и была довольно однообразная работа, всё же это занятие заполняло большую часть дня и принуждало меня к определенному распорядку. Я сам установил для себя твердую норму, и в этом была вся суть. В исполнительной тюрьме я с самого начала выбрал себе работу, которая тоже требовала внимания, не будучи при этом чисто механической. Такая работа помогала мне в течение многих дневных часов не предаваться бесполезным мучительным мыслям. А по вечерам я испытывал к тому же приятное чувство: не только окончился еще один день, но и была сделана добрая работа. Лишение работы стало бы для меня самым тяжелым наказанием. Даже в нынешнем заключении мне очень не хватает работы. Как я благодарен за предоставленную мне возможность письменного труда, который захватывает меня целиком. Я разговаривал о работе со многими сокамерниками в тюрьме, а затем со многими заключенными в КЛ, особенно в Дахау. Все были убеждены в том, что жизнь за решеткой, за колючей проволокой на досуге, без работы невыносима и даже представляет собой худший вид наказания. Работа в заключении — это не только действенное воспитательное средство в хорошем смысле этого слова, средство самовоспитания, которое также побуждает заключенного оказывать сопротивление разрушительному воздействию лишения свободы. Она также воспитательное средство для неустойчивых заключенных, для тех, кто нуждается в постоянстве и выдержке, для тех, кого благодатное действие труда еще позволяет вырвать из преступного мира. Однако всё сказанное выше действительно лишь при нормальных условиях. Именно так и надо понимать девиз «Труд делает свободным»[36]. Твердое намерение Айке было следующим: те заключенные, неважно из какого подразделения, которые выделились из массы благодаря долговременным трудовым достижениям, подлежат освобождению, даже если гестапо и государственная служба криминальной полиции придерживаются противоположного мнения. И несколько таких освобождений произошло. Однако война упразднила доброе намерение. Я написал о работе так подробно, потому что привык ценить психическую ценность труда и потому что хотел показать, как влияет работа на душу заключенного — насколько я понимаю влияние. О том, что позднее было сделано из работы, из трудоиспользования заключенных, я сообщу позднее.[37] В Дахау я, как блокфюрер, непосредственно познакомился с отдельными заключенными, и не только из своего блока. Как блокфюреры мы просматривали исходящую почту заключенных. Тот, кто длительное время читал письма заключенного и обладает достаточным знанием людей, видит точное отражение его души. Каждый заключенный в этих письмах к своей жене, к своей матери пытается, в зависимости от своих наклонностей, описывать свои нужды и заботы. В течение У Айке было понятие «опасные враги государства», которое он так навязчиво, всеми способами и не один год внедрял в умы эсэсовцев, что каждый, не знавший его достаточно хорошо, и на самом деле проникался таким представлением. Я тоже так думал. Теперь я следил за этими «опасными врагами государства» и теми опасностями, которые они представляли. Находил же я горстку озлобленных коммунистов и социал-демократов, которые, окажись они на свободе, начали бы возмущать население, которые непременно стали бы заниматься нелегальной работой. На этот счет они и высказывались вполне откровенно. Другие заключенные в массе своей были коммунистическими и социал-демократическими функционерами, которые тоже боролись за свои идеи, действовали и лично принесли более или менее много вреда национальной идее, НСДАП. Но при ближайшем рассмотрении, при повседневном общении с ними они оказывались довольно безобидными, миролюбивыми людьми, которые, ввиду краха их мира, желали только одного: спокойно работать и вернуться к своим семьям. По моему мнению, в 1935/1936 из Дахау можно было бы спокойно выпустить три четверти всех политзаключенных без малейшего ущерба для Третьего рейха. Одна же четверть была фанатично убеждена в том, что их мир возродится. Этих следовало надежно спрятать. Они были опасными врагами государства. Однако их было легко распознать, даже когда они не проявлялись, а, наоборот, всячески пытались замаскироваться. Опаснее же всего для государства, для всего народа были профессиональные преступники, асоциальные элементы, имевшие по 20–30 прежних судимостей. Согласно замыслу Айке, благодаря длительному обучению и соответствующим приказам об опасности заключенных, его эсэсовцы должны были относиться к заключенным крайне враждебно, ненавидеть их, а всякие признаки сострадания к ним подавлялись в зародыше. Своими усилиями в этом направлении, и прежде всего воздействием на ограниченные натуры, Айке воспитывал такую ненависть к заключенным, какую непосвященные просто не могут вообразить. Такое отношение насаждалось во всех КЛ среди служивших там рядовых эсэсовцев и их командиров, оно распространялось и воспроизводилось[38] еще долгие годы после ухода Айке из Инспекции[39]. Этим насаждением ненависти объясняются все мучения заключенных и жестокое обращение с ними в КЛ. Такое отношение к заключенным еще больше ухудшилось из-за влияния старых комендантов, таких как Лориц и Кох[40], для которых заключенные были не людьми, а «русскими» или «канаками». Естественно, от заключенных нельзя было утаить эту искусственно возбуждавшуюся против них ненависть. Фанатики, озлобленные еще больше утвердились в своем поведении, добрые же оказались унижены и отвержены. В шутцхафтлагере явственно чувствовалось приближение новых наставлений Айке. Настроение тотчас же падало. Заключенные в ужасе шарахались при любом телодвижении эсэсовца. Одни слухи о предстоящих мероприятиях сменялись другими. Беспокойством были охвачены буквально все. Не из-за того, что предстояли какие-то жестокости. Нет, просто заключенные очень хорошо чувствовали нарастающую Должен подчеркнуть еще раз: не так тяжело физическое воздействие и влияние тюремной жизни на заключенных вообще, а в КЛ в особенности; гораздо сильнее угнетает, унижает, приводит к отчаянию воздействие психическое. Большинству заключенных не всё равно, враждебно, нейтрально или же доброжелательно настроены по отношению к ним охранники. Физически охранник может даже не приближаться к заключенному, но его враждебное, даже исполненное ненавистью отношение, его мрачный взгляд уже сами по себе могут внушать ужас, угнетать, мучить заключенного. Я постоянно слышал от заключенных в Дахау: «Почему СС нас так ненавидят? Мы ведь тоже люди». Одного этого может быть достаточно, чтобы получить ясное представление об отношениях между СС и заключенными в целом. Не думаю, что сам Айке ненавидел и презирал «опасных врагов государства» так же сильно, как он постоянно внушал это своим подчиненным. Скорее, его Здесь и начинается моя собственная вина. Мне стало ясно, что я Однако, оставшись в КЛ, я усвоил ценившиеся там взгляды, приказы и распоряжения. Я смирился со своей добровольно избранной участью, втайне надеясь позднее перейти на другую службу. Но пока об этом нельзя было и думать. Ведь согласно планам Айке, я подходил для заключенных. Хотя я привык к сложившемуся быту КЛ, я не оставался глухим к человеческим нуждам. Видел и воспринимал я всегда. Однако мне приходилось не обращать на это внимания, поскольку я не смел быть мягким. Я хотел пользоваться дурной славой, чтобы не считаться мягким. |
||
|