"Шестнадцать зажженных свечей" - читать интересную книгу автора (Минутко Игорь)

Глава десятая

В квартире Пчелкиных, в большой комнате с телевизором — который на этот раз, слава богу, выключили,— был накрыт длинный стол: тарелки с закусками, ваза с яблоками, две бутылки шампанского, симметрично расставленные бутылки пепси-колы, минеральной воды и лимонада, в фарфоровой вазе розы, а в центре стола — огромный бисквитный торт с шестнадцатью свечами, еще, естественно, на зажженными.

Возле стола хлопотала Лариса Петровна, с модной прической, сделанной утром в парикмахерской на Новом Арбате, в нарядном платье собственного фасона.

— Костя! — крикнула Лариса Петровна.— Мы забыли студень! Он в холодильнике. Неси!

Появился из кухни Костя. Он нес в продолговатом блюде студень, украшенный петрушкой и веточками укропа.

— Костик! Вот сюда!— сказала Лариса Петровна. Они нашли место для блюда со студнем,— Значит, давай еще раз прикинем, все ли у нас рассядутся.

— Я пригласил шестерых,— сказал Костя, взглянув на старинные часы в деревянном футляре. Стрелки показывали без двух минут шесть,— Жгута... то есть Славу, с матерью, с Эфирным Созданием...

— И очень правильно! — перебил сына Виталий Захарович, входя в комнату.— Начал человек новую жизнь — всячески поддержим...

Виталий Захарович не успел договорить: стенные часы пробили шесть раз, и тут же в передней музыкально пропел звонок.

Костя поспешил открывать дверь.

В передней появился Эдик.

— Поздравляю, сэр!— Он передал Косте сверток, упакованный в плотную глянцевую бумагу с контурным изображением старинных замков.— Роман Агаты Кристи.

— Спасибо! — обрадованно сказал Костя.— Проходи, ты первый!

Они вошли в комнату.

— Здравствуйте,— сказал Эдик.— Поздравляю с новорожденным.

Лариса Петровна улыбнулась:

— Ты, Эдуард, как всегда, пунктуален. Вы не сговаривались с Кириллом прийти вместе?

— Кирилл не придет,— быстро вставил Костя. И, встретив вопросительный взгляд матери, добавил:— Он не приглашен. Эдик, пошли ко мне!

Костя обнял друга за плечи, и они покинули праздничную комнату.

Лариса Петровна и Виталий Захарович переглянулись.

— Триумвират распадается,— задумчиво сказал Виталий Захарович.

— Я не знаю, в чем тут дело,— взвинченно перебила Лариса Петровна,— Не знаю конкретно... Но уверена: все из-за этой девчонки! Сегодня у нас с тобой есть возможность познакомиться с ней поближе. И, возможно, поговорить.

— О чем? — спросил Виталий Захарович.

— О чем... Во всяком случае, рано все это для Константина. Впереди десятый класс. И вообще... Вот, похоже, рушится дружба с прекрасными ребятами. И, значит, мы отдаем его в другую компанию.

— Он, Лара,— мягко сказал Виталий Захарович,— в том возрасте, когда вправе сам выбирать себе друзей.

— Подожди! Если всерьез говорить об этой Лене... Я навела справки. Дочь заведующей меховым ателье. К тому же Лена из компании Мухина. Я считаю, надо энергично вмешаться,

— Каким образом? — спросил Виталий Захарович,— Не горячись, Лара. Ты никак не можешь понять, что наш сын уже не ребенок, а взрослый.

— Это ты мне говоришь! — возмутилась Лариса Петровна.— Да, взрослый! Слишком рано они становятся взрослыми! И это не значит...

В передней зазвенел звонок. Виталий Захарович пошел к двери.

...В комнате Кости Эдик флегматично рассматривал книги на полке.

— Как беллетрист,— говорил он,— Моэм, по-моему, скучноват. Вот мемуары — блеск! «Подводя итоги» читал трижды. Потрясающая самоирония...

— Значит,— перебил Костя,— ты осуждаешь? Надо было пригласить?

— Не знаю,— сказал Эдик,— Мне трудно тебе ответить, Я позвонил Кириллу. Там обида на всю жизнь. Говорит, из-за какой-то юбки...

— Это для него,— перебил Костя,— она какая-то юбка. А для меня...

— Он сказал; мужская дружба — превыше всего.

— Дружба! — воскликнул Костя,— Хорош друг! Скажи: ты тоже мог бы… как он?

—Я — нет,— поспешно сказал Эдик.— Никогда!

— Возможно, я не прав,— Костя пристально посмотрел на Эдика,— я во всех начинаю сомневаться. Вот мы с тобой — друзья. Так?

— Думаю, да,— сказал Эдик.— За многие годы проверено.

— Проверено,..— повторил Костя.— Чем проверено? За эти годы наша дружба хоть раз подвергалась серьезному испытанию? Да и дружба ли это? Вот скажи: что мы друг о друге знаем? Кроме нашей школы, английских книг и журналов, всякого там показушного трепа на публику, что нас еще объединяет? Я, например, что у тебя на душе, не знаю. Или так: можешь ты мне все-все о себе рассказать? Сокровенное? Можешь?

— Дай подумать...— В голосе Эдика была растерянность.

— Не можешь! — даже с торжеством сказал Костя.— Теперь по-другому. Представь ситуацию: мне грозит смерть. И у тебя есть единственная возможность спасти меня, рискуя собственной жизнью. Ты станешь рисковать?

— Слушай! — развел руками Эдик.— Это же крайность, экстремальный вариант. Зачем?

— А вот, например, Жгут... Мы знакомы — и месяца нет. Говорили всерьез один раз. Со Жгутом не разговоришься. Но он, если бы такая ситуация... Я знаю, он за друга жизни не пожалеет!

— Красиво излагаешь, — попытался пошутить Эдик.

— Костя! — послышался голос Виталия Захаровича,— Встречей гостей!

— Извини.— Костя пошел к двери.

В комнате разговаривали родители и учитель школы каратэ. В стороне стоял Очкарик с картонной коробкой.

— Владимир Георгиевич!— обрадованно сказал Костя.— Здравствуйте! Как я рад, что вы пришли! Вы познакомились?

— Познакомились,— ответила Лариса Петровна, улыбнувшись.

— Подарок мой состоит из двух частей,— сказал Владимир Георгиевич. Он прошел в переднюю и вернулся с деревянным веслом, на нем была эмблема «Олимпиада—80».— Я тебе говорил: в тренировки включены походы на байдарках. С десятого числа начнем готовиться. Получай!

— Спасибо! — сказал Костя, принимая весло.

— Теперь второе.— Владимир Георгиевич извлек из кармана маленькую коробочку, раскрыл ее.— Штучка эта восточного происхождения.

На подставке из черного гранита сидела фарфоровая фигурка старого японца — олицетворение сосредоточенности, углубленности, одиночества.

— «Проникни в самого себя» — тек это называется,— сказал Владимир Георгиевич, протягивая фигурку Косте.

— Какая прелесть! — воскликнула Лариса Петровна.

— А это от нас с Дулей.— Очкарик протянул Косте картонную коробку.— Вернее, делал он. Я только помогал.

Костя снял с коробки крышку и достал макет одномачтовой яхты, изящной, легкой, той самой, которая была на схеме в книге Владислава Константиновича.

— Здорово! — сказал Костя,— Неужели Дуля сам сделал?

— Сам.— Очкарик осторожно погладил корпус яхты пальцем.— Дед говорит, у него руки настоящего мастера.

— А где же сам Дуля? — спросил Костя.

— Он...— Очкарик явно смутился,— Он сейчас придет. Немного задерживается.

В передней прозвенел звонок. Костя поспешно побежал открывать дверь.

За ним в комнату вошел Жгут со стопкой книг, аккуратно связанной алой атласной лентой.

— Вот,— сказал Жгут.— От нас с мамой.

На корешках можно было прочитать: «Три мушкетера», «Воскресение», «Королева Марго».

— А где сама Ольга Пахомовна? — спросил Виталий Захарович, и в голосе его прозвучала тревога.

— У нее в клинике...— Жгут замялся.— Как это? Активный курс лечения. Положили на две недели. Домой не пускают.

— Вот и прекрасно! — бодро воскликнул Виталий Захарович и, наверно, чтобы сгладить возникшую неловкость, повернулся к жене:—Лара, давай-ка проверим, все у нас на столе в порядке?

А Костя отвел Жгута в сторону, спросил шепотом:

— Значит, с матерью все устроилось?

— Все в норме! — В голосе Жгута прозвучала радость.— Друг твоего отца... Ну, этот психиатр... Он замечательный человек! И клиника замечательная. Прямо не знаю, как Виталия Захаровича благодарить...

— Да брось ты! — перебил Костя.

— Теперь, может, заживем по-настоящему,— Никогда Костя не видел Жгута таким возбужденным и веселым.— Мне бы ее женить. Только где хорошего мужика возьмешь? А этого Жоржика, козла клетчатого, я погнал.— И Жгут засмеялся.

В комнате часы пробили половину седьмого. Костя быстро взглянул на них. Лариса Петровна перехватила его взгляд.

— Кого еще нет, Костик? — осторожно спросила она.

— Дули и... Лены,— сказал он.

— Может быть, будем садиться? — предложил Виталий Захарович.— А они тем временем подойдут.

— Правильно! — преувеличенно оживленно сказала Лариса Петровна.— Прошу всех к столу! Прошу! Костик, зови Эдика.

...Все сидели за столом. Пустовало два стула: рядом с Костей — для Лены и между Владимиром Георгиевичем и Очкариком — для Дули. Затягивалось неловкое молчание. Костя, побледневший, напряженный, ждал...

Лариса Петровна глядела на сына.

«Да, да!..— смятенно думала она.— Теперь вижу, понимаю; все серьезно у моего мальчика. Но почему такой выбор? Где справедливость? Неужели для этой девчонки мы вырастили сына? Бред, ерунда какая-то... Но что, что делать?..»

Тяжкую тишину нарушил Эдик.

— Очевидно,— бесстрастно сказал он,— у одной нашей общей знакомой таков стиль: опаздывать. Но ведь представительницам слабого пола все...

Эдик не договорил — в передней опять звонили.

Костя метнулся открывать дверь.

В переднюю вошел Дуля. Был он совершенно новый, начиная с костюма: расклешенные «по-морскому» черные брюки, тельняшка под легкой спортивной курткой, коротко, под «бокс», подстриженные волосы — Дуля превратился в моряка. Сказать он ничего не успел.

— Где Лена?— набросился на него Костя.

— Понимаешь...— Дуля покосился на открытую дверь в большую комнату.— Ее Муха не пускает, Уже, наверно, с полчаса.

— Где они? — задохнувшись, спросил Костя.

— Внизу, в подъезде.

— Проходи, садись за стол. Я сейчас.

Костя выскочил на лестничную площадку, взглянул на кнопку лифта — она горела красным огнем, лифт был занят.

Он стал быстро спускаться по лестнице, перепрыгивая через несколько ступенек.

На предпоследнем лестничном марше Костя замедлил бег, стал ступать осторожно: до него доносились голоса.

— Ты глупый, глупый! — говорила Лена.— Ты ничего не понимаешь! Пчелка замечательный! Я не могу...

— Тогда,— перебил Муха,— только со мной! Понятно?

— Он же тебя не приглашал! — Отчаяние было в голосе Лены.

— Подумаешь! — сказал Муха,— Не приглашал... Ты меня пригласила! Я — твой сопровождающий.

— Нет, я пойду одна!

— Не пойдешь!

— Какой ты! Отстань! Отстань!..

Голоса смолкли. Костя осторожно спустился по лестнице, завернул за угол.

Возле окна на лестничной площадке стояли Лена и Муха. На подоконнике лежала гитара, и рядом был небрежно брошен букет гвоздик. Муха целовал Лену. Ее руки вспорхнули ему на плечи, кольцом обвились вокруг шеи.

Костя почувствовал, как бетонный пол качнулся у него под ногами, поплыли стены. Но не смотреть он не мог...

Первой его взгляд почувствовала Лена: она вырвалась из объятий Мухи, резко повернулась, увидела Костю, в смятении сделала шаг назад.

Теперь Лена и Муха смотрели на Костю.

Он медленно спустился по последнему маршу лестницы к лифту. Нажал кнопку. Сказал спокойно:

— Я вас приглашаю. Обоих.

Лена отчаянно замахала головой, молча говоря «нет». Муха неопределенно усмехнулся.

Заскрежетал лифт. Дверцы его разошлись.

— Прошу! — сказал Костя.

...В большой комнате все сидели за столом и молча ждали.

В передней хлопнула дверь, прозвучал бодрый голос Кости:

— Проходите, не стесняйтесь!

— Стесняться не в наших правилах! — ответил Муха.

И все трое появились в комнате: первым Костя — он отступил в сторону, пропуская Муху с гитарой, напряженно-спокойного, за ним растерянную, даже испуганную Лену с гвоздиками в руках.

— Разрешите представить новых гостей,— взвинченно-бодро сказал Костя,— Лена Макарова, лучшая девушка нашего двора, а может быть, и Москвы...

— Здравствуйте,— тихо сказала Лена и протянула Косте гвоздики.— На.

— Благодарю! Теперь Дмитрий Мухин! — продолжал именинник.— Он же небезызвестный Муха...

— Всему обществу,— перебил Муха,— пламенный беспартийный привет! — И он отвесил общий поклон.— Однако,— Муха вроде бы разочарованно оглядел стол,— тут, я вижу, кайф ловить особенно не на чем.

— Ничего! — даже радостно сказал Костя.— Мы будем пьяны от общества друг друга!

— Костик! — Лариса Петровна, с трудом сдерживая себя, поднялась.— Что это значит?..

— Это значит,— перебил Костя,— пора приступить к трапезе.

Муха тем временем поставил гитару в угол, независимо прошелся вдоль стола, повернулся к кухне, хищно подергал носом.

— Жареный гусь! Или утка? Я не ошибся? Обожаю дичь!

— Муха,— сказал Жгут,— кончай базарить.

— Это он от смущения,— улыбнулся Владимир Георгиевич,

— Совершенно верно! — тут же откликнулся Муxa.— Дико смущен. Простите, не знаю, как вас... Хотя наслышан.

— Леночка! — сказал Костя.— Прошу! Вот твое место.

Только сейчас он увидел, что у Лены голубоватые тени положены над глазами, тушью подкрашены ресницы.

Лена села, потупив голову.

— Один момент,— сказал Муха.— Очкарик! Ведь тебе все равно, на каком месте поглощать яства?

— Все равно...— растерянно сказал Очкарик.

— Вот и порядок! — засмеялся Муха.— А мне не все равно.

Он бесцеремонно передвинул Очкарика на свободное место, а сам сел рядом с Леной. Она оказалась между Костей и Мухой.

— Теперь все в сборе? — спросил Виталий Захарович.

— Более чем,— не сдержался Эдик.

— Что же,— сказал Виталий Захарович, вставая,— сейчас мы поднимем тост за шестнадцать лет нашего сына.— Он взглянул на торт.— Шестнадцать свечей. И каждая свечка — год жизни. Кажется, совсем недавно — вчера — я, Костя, привез из родильного дома твою маму и тебя. Никогда не забуду это чувство... Нянечка передала мне туго спеленатую куклу. Я взял ее и вдруг почувствовал, как там, под одеяльцем, шевельнулось нечто... Жизнь. Чудо... Новая жизнь. Это был ты... Помню, я подумал: каким же беспомощным приходит человек в наш, еще так плохо организованный мир. Сколько надо усилий, любви, понимания, чтобы из маленького комочка несмышленой жизни вырос настоящий человек. Я убежден, Костя, что порог своего шестнадцатилетия ты переступаешь именно таким человеком...

— Точно, в нем что-то просматривается,— перебил Муха.— Верно, Леночка?

— Вы, молодой человек, плохо воспитаны? — вежливо спросил Виталий Захарович.

— Отвратительно!— со вздохом сказал Муха.— Сам от этого страдаю.

— Бедняга! — сказал Костя.

— Пацаны! Хватит! — вдруг рявкнул Дуля.

— Хамство всегда агрессивно,— ни к кому не обращаясь, сказал Владимир Георгиевич.

Стало тихо.

— Ничего,— сказал Виталий Захарович.— Наш юный друг немного нервничает. Постепенно обвыкнет. Реакция, судя по всему, у него быстрая. Вернемся к имениннику. У нас с мамой, сын, для тебя подарок. Сейчас! — Виталий Захарович вышел из-за стола, быстро прошагал в свою комнату и вернулся с новеньким транзисторным приемником.— Прошу!

— Спасибо, папа...

— Вот это да! — вздохнул Дуля. Все за столом зашумели.

Муха откинулся к спинке стула и, нагнувшись за Леной к Косте, сказал тихо:

— Ты извини, все тут с подарками. Один я пустой. Ничего.— Он подмигнул имениннику.— Что-нибудь придумаю. Мне только надо пожрать. Плохо соображаю на пустой желудок.

— Костя, вот спички! — Лариса Петровна протянула сыну спичечный коробок,— Зажигай свечи. А папа займется шампанским.

Костя в наступившей тишине стал зажигать свечи, воткнутые в торт, на котором коричневым кремом было написано: «С днем рождения! 16 лет».

Одна за другой зажглись шестнадцать свечей. Хлопнула пробка, вылетая из бутылки шампанского. За столом поднялся праздничный шум. Все потянулись с бокалами к Виталию Захаровичу.

— С днем рождения, Костя,— сказал Виталий Захарович.— Будь счастлив, мой хороший!..

Лариса Петровна произнесла дрогнувшим от волнения голосом:

— Мы с папой очень тебя любим и желаем, желаем...— Она резко отвернулась, сдерживая слезы.

Со всех сторон послышались голоса:

— С днем рождения!

— Сэр! Будьте счастливы!

— Живи сто лет!

— С днем варенья! — тихо сказал и Муха, украдкой взглянув на Владимира Георгиевича и потянувшись к Косте со своим бокалом мимо Лены.

Между ними было ее бледное лицо. Лена опустила ресницы, накрашенные темно-синей тушью, они вздрагивали. И вдруг порывисто повернулась к Косте:

— С днем рождения. Пчелка! Ты лучше всех! — И Лена быстро поцеловала Костю в щеку.

— Браво! — снисходительно сказал Муха.

Участниками этой короткой сцены были только они трое: остальные чокались, смеялись.

— Теперь закусывайте,— говорила Лариса Петровна,— чтобы все съесть. Ребята, без стеснений. Вот витаминный салат, заливная рыбка.

Все стали есть, подкладывая друг другу, переговариваясь. Потом и голоса смолкли. Слышался стук ножей и вилок да чавканье Дули, который, как всегда, отнесся к еде весьма серьезно.

Взглянув на него, Муха нарушил молчание:

— Уста жуют.

...Уже был съеден гусь с яблоками. Хаос господствовал на столе.

— Будет еще чай,— сказала Лариса Петровна, взглянув на сына,— с тортом и всякими сладостями. Но, может быть, сначала немного потанцевать? Подвигаться? Только женского пола у нас маловато.— Она взглянула на Лену.— Особенно для мальчиков.

— Достаточно,— усмехнулся Муха.— Для современной жизни... Простите! Я хотел сказать: для современных танцев нам ее вполне достаточно. Верно, Пчелка? В современной жизни... Все сбиваюсь. В современных танцах совсем не обязательно: один партнер только с одной партнершей...

Виталий Захарович хотел ответить Мухе, но учитель школы каратэ остановил его:

— Подождите,— сказал он тихо.— Постепенно все станет на место. Лучше, если сами ребята...

— Танцы! Танцы! — преувеличенно весело перебила Владимира Георгиевича Лариса Петровна.

Отодвинули к стене стол, растащили стулья. Костя, проверив кассету, нажал клавишу магнитофона.

— Знаменитый ансамбль «Чингизхан»! — крикнул он.

Комнату заполнила напряженная, зажигающая музыка, темп которой стремительно нарастал.

Лена стояла у окна, ее тело — непроизвольно — уже повторяло еле заметными движениями ритм мелодии, а на лице был страх.

К ней одновременно подошли Костя и Муха. И оба смешались.

Первым нашелся Муха:

— Просим, мадмуазель!— И он взял ее за руку, Лена сначала хотела вырвать руку, потом передумала, протянула вторую руку Косте, сказала:

— Пошли, мальчики!

И они трое ринулись танцевать. Им хлопали в такт. Ритм стал захватывать их. Все больше, больше... Дуля, забывшись, крикнул:

— Муха! Давай!

И танец вроде бы незаметно превратился в единоборство Кости и Мухи за Лену. Девочка перелетала от одного к другому. И все трое постепенно поняли смысл своего танца. И уже не могли остановиться.

Поняли это и все присутствующие в комнате. Лариса Петровна быстро подошла к магнитофону, выключила его, сказала шутливо:

— Хватит! Хватит! После плотной еды... Так и до заворота кишок надолго. Может, что-нибудь другое?

Ей на помощь пришел Владимир Георгиевич:

— Константин,— сказал он,— а почему бы тебе не показать нам свое мастерство?

— Не понял, Владимир Георгиевич,— ответил Костя, еще не отдышавшись.— Вы хотите, чтобы я продемонстрировал несколько приемов?

— Где твоя скрипка? — спросил Владимир Георгиевич,— Почему бы…

— Простите,— перебил Костя,— для скрипки я не в форме. Скрипка...— он взглянул на гитару Мухи в углу,— не гитара, И вообще сегодня меня должны развлекать, а не наоборот. В конце концов я именинник, Муха! Ты, правда, по непроверенным агентурным данным,— виртуоз на гитаре. Может быть, для общества...

— Прежде всего для тебя,— серьезно сказал Муха. Он вытер платком вспотевшее лицо, взял стул, поставил его на середину комнаты, сел, обвел всех взглядом, сказал:— Жгут! Гитару!

Жгут было рванулся к гитаре, но тут же остановился.

— У самого ноги есть.

Муха взглянул на Жгута, усмехнулся.

— Верно, есть. Я и забыл. Ты теперь не мой.— Он взглянул на Костю.— Его.

Муха медленно поднялся, взял гитару, опять сел на стул, тронул струны.

— Мой кумир — Высоцкий. Посвящается, подчеркиваю, имениннику!

И он запел, блестяще подражая своему кумиру, с характерной хрипотцой и надрывом:

Пронзительная, обнаженная жуть была в этой песне и в ее исполнении. Костя увидел, с каким восторгом смотрит Лена на Муху, и ослепляющая темная ревность опять переполнила его до краев.

пел Муха под надрывный аккомпанемент гитары.

Муха, резко оборвав пение, накрыл струны рукой.

— Виноват. Наверно, не то. Пьянь, поножовщина из-за бабы... Пардон, из-за женщины. Что? — Ухмылка блуждала по его лицу.— Общество шокировано?

И тут вскочила со стула Лена, закричала:

— Не верьте!.. Не верьте ему! Все он врет! Он... Он не такой! Он даже стихи пишет! Муха — поэт!

— Вот это новость!— с восторгом воскликнул Костя.— Может быть, стихотворец нам что-нибудь из последних творений...

— Извольте! — перебил Муха, поднимаясь со стула и ставя гитару к стене.— Как раз сегодня ночью накатил на меня потный вал вдохновения. Встал...— он взглянул на торт,— зажег свечи...— он посмотрел на остов гуся в блюде,—...извлек из хвоста пролетавшего за окном гуся перо, И накайлил стишок. Сейчас изображу..

Муха переменился: стал напряженным, строгим, исчезла его развязность. Он, явно волнуясь, вышел на середину комнаты.

— Опять же,— сказал он, чуть усмехнувшись,— посвящается имениннику.

Муха стал декламировать. С первой же строфы страсть зазвучала в его голосе:

Муха, так же как песню, оборвал декламацию.

— Дальше не написал: родитель поздно вернулся, хлопнул дверью и спугнул Музу. Затрепетала, сердешная, крылышками — парх-парх! — и вылетела в форточку, А у меня в голове как раз концовочка забрезжила. Пока есть только две строки:

Поэзия, доложу вам, дело тяжкое. Однако схема финала у меня в мозгах начерталась. Надеюсь закончить оптимистически, в таком смысле: чего это ты все молчишь да таишься, какой-то мир в собственной душе обнаружил. Во-первых, имей в виду, никакой души нет, наукой доказано. Во-вторых, что это за индивидуализм в наше бодрое время? Жми в родной коллектив, раскайся на собрании, и все будет на уровне мировых стандартов. Думаю толкнуть в какой-нибудь популярный журнал для юношества. Как вы полагаете,— он обвел всех, кто был в комнате, насмешливым лихорадочным взглядом,— возьмут?

— Я думаю, возьмут,— принимая условия игры, серьезно сказал Костя.— Только, по-моему, довольно примитивные рифмы.

— Достаточно, молодые люди,— перебил Владимир Георгиевич.— Тютчев для подобных упражнений объект мало подходящий.— Он повернулся к Мухе,— А читаешь ты превосходно.

— Благодарю! — Муха сотворил рыцарский поклон.

— И ты, конечно, разделяешь философию этого стихотворения? — спросил учитель школы каратэ.— «Silentium» — так, кажется, оно: называется? «Молчание»...

— Лучше не продолжайте! — вдруг закричал Муха.— Ведь будет назидание? Мораль? Не надо! Я сыт этим по горло... Все мы сыты!— Он обвел взглядом лица ребят, избегая взрослых.— Мы дохнем от ваших поучений! И проку от них — ноль! Потому что...— Он задохнулся от возбуждения,— Потому что в них нет и капли правды! Вы говорите нам одно, а думаете другое! Учите благородству, честности и прочее, а сами поступаете навыворот!

— Все? — спокойно спросил Владимир Георгиевич.

— Все! Все, как один! Только когда вырвешься из ваших лап, можно стать человеком! Вот, полюбуйтесь: Жгут! Дуля! Да и Ленка... Были нормальными людьми. А теперь? Тьфу! Смотреть противно! Дуля, ты бы уж совсем наголо дал себя обкорнать, что ли... Чего на полпути остановился? А ножом и вилкой тебя пользоваться научили? Научись! Без этого в интеллигентном обществе...

— Муха! — перебил Дуля.— Ты что, взбесился?

— Нет, почему же взбесился? — сказал Костя.— Он так думает.

— А ты, конечно, думаешь иначе? — зло спросил Муха.

— Все мы думаем иначе! — вдруг выкрикнул Очкарик.

— Смотрите!— театрально изумился Муха.— Наш тихоня заговорил. И как! Нет, я ничего не понимаю, конец света.

— Муха,— сказал Жгут,— я там... Когда мы собирались, был нормальным человеком?

Стало очень тихо, и Муха не нашелся сразу с ответом.

— Разумеется,— нарушил молчание Костя,— ему только такое окружение и нужно: он повелевает, остальные подчиняются...

— Сдаюсь, сдаюсь!— Муха шутовски зажал уши.— Как говорится, один в поле не воин.— Его взгляд опять метнулся по лицам Жгута, Дули, Очкарика, Лены.— Быстро вас перетряхнули. Ладно... Понимаю: надо рвать когти.— Он опять взглянул на Лену.— Да! Как же это так? Удаляться без подарка негоже. Вот что!— Муха подбежал к Лене, схватив ее за руку, сорвал со стула и резко толкнул к Косте.— Забирай! Не жалко! Я человек щедрый, дарю! — Костя вскочил, и теперь он и Лена стояли друг против друга.— Ну, чего же ты? Забирай, говорю. Ведь ты... Как это? Все забываю слово... Любишь ее! — И внезапно голос Мухи сорвался.

Глаза Лены наполнялись слезами. Вдруг она резко повернулась, подлетела к Мухе, со всего размаха ударила его по щеке и рванулась в коридор, ведущий на кухню и в ванную.

Муха потер щеку, сказал спокойно:

— На вид соплей перешибешь, а рука тяжелая. Я покидаю общество. Иду зализывать раны.— Он пошел из комнаты, в дверях обернулся: — Главным образом душевные. Если что не так... Примите мои соболезнования. Как говорят в Одессе, извините за компанию.

Муха вышел. Через мгновение в передней хлопнула дверь.

Было напряженно тихо. Откуда-то, казалось, издалека, глухо слышались рыдания Лены.

— Да, ничего не скажешь,— нарушил молчание Эдик,— день варенья так день варенья...