Тим Пауэрс Путевые заметки

За день до того, как взорвался мой дом в Санта-Ане, мне позвонили. Где-то около полудня. Я как раз возвращался из «Того», кофейни всего в трех кварталах от дома, где я всегда покупаю сандвичи с тунцом. Уходя, я оставил окно гостиной открытым и поэтому услышал звонок еще со двора. Я взбежал на крыльцо, пытаясь достать из кармана ключи и не уронить при этом пакет с сандвичами. В общем, когда я добрался до телефона в гостиной, я успел основательно запыхаться.

— Я слушаю.

В ответ — тишина. Только шипение в трубке. Была середина октября, когда жаркие ветры Санта-Аны срывают сухие стручки с рожковых деревьев, и трубка уже стала липкой. Это у меня вспотела ладонь. Я вообще очень сильно потею, когда жара. Тем более, со всем этим пивом, и постоянным стрессом, и прочими радостями.

— Я слушаю, — повторил я слегка раздраженно. — У вас там что, снова короткое замыкание?

Иногда на мой номер переводят автоматические звонки со старого заброшенного нефтехранилища в Сан-Педро. Что-то у них замыкает на станции. И я уже было решил, что так напрягался и несся в дом сломя голову лишь для того, чтобы ответить на очередной мертвый звонок.

Но мне все же ответили. Хриплым сдавленным шепотом. Не знаю, как понял, что это мужчина.

— Гантер! Господи Боже… это… Даг Орни, мы с тобой в школе учились. Ты ведь меня помнишь?

— Даг? Орни? — В последний раз я разговаривал с ним лет двадцать назад. Странный какой-то у него голос. Может, у бедняги рак горла. — Конечно, помню! Ты где сейчас? В городе?..

— Нету времени на разговоры. Я не хотел бы… ломать твои планы. — Судя по голосу, он был чем-то очень расстроен. — Слушай, сейчас тебе позвонит одна женщина. Ты ее не знаешь. Скажи ей, что я был у тебя, но уже ушел. Буквально минуту назад ушел, хорошо?

— Какая женщина… — начал я, но услышал отбой.

Как только я положил трубку на место, телефон зазвонил опять. Я сделал глубокий вдох.

— Слушаю.

Это действительно была женщина.

— Простите, Даг Орни сейчас не у вас?

Я помню, о чем подумал. Я подумал, что ее голос очень похож на голос моей сестры, которая вышла замуж — так сказать, сочеталась гражданским браком, может быть, даже и не консуммированным до сих пор, — за одного иранца, который живет во Франции, в аэропорту Шарль-де-Голль. Впрочем, в последний раз я разговаривал со своей сестрой, когда президентом еще был Картер.

— Он только что ушел, — ответил я.

— Так я и думала. — В трубке раздался тяжелый вздох. — Ладно, я сделала все, что могла.

И снова — короткие гудки.

Мы выросли в старом викторианском особняке на Лафайет-авеню в Буффало. На третьем этаже не было ни внутренних перегородок, ни стен: когда-то здесь был бальный зал. Впрочем, мы въехали в этот особняк, когда времена балов давно миновали, и зал приспособили под склад старой мебели. От стены до стены, от пола до потолка высотой в двенадцать футов, вдоль и поперек — все забито мебелью. Мы с сестрой были тогда совсем маленькими и частенько забирались в это темное пыльное хранилище. Лазили там, словно в джунглях, по ветхим диванам и перевернутым столам; протискивались между свернутыми коврами и под высокими креслами в стиле Регентства. Света там не было никакого, и разглядеть хоть что-нибудь можно было лишь на пятачках под запыленными окнами. Мы забирались наверх, к самому потолку, а потом снова спускались вниз и находили путь к выходу по направлению паркетных половиц. Для нас это было рискованное приключение. Проверка себя. А когда, покрытые с головы до ног пылью, мы выбирались наконец в коридор, то говорили друг другу, что, наверное, не скоро отважимся повторить подобную вылазку.

В детстве мне часто снился один и тот же кошмарный сон. Будто бы я забрался в самую сердцевину мебельных джунглей. Один, без сестры. Глубокой ночью. В кромешной тьме. Я сижу на шкафу — а может, на выдвижной кровати — где-то посередине между полом и потолком, и вдруг слышу приглушенное шуршание. Оно доносится из глубины темного зала, этого трехмерного лабиринта витых ножек столов и стульев и декоративных завитков, чью форму можно определить лишь на ощупь. Во сне я знаю: где-то там, в темноте, еще один мальчик. Грустный и одинокий мальчик, который прячется здесь уже много лет. Я знаю: он хочет со мной поиграть, показать мне свои сокровища: пряжки от старых туфель, карманные часы, старинные перьевые ручки, которые отрыл в здешних шкафах и комодах. Я всегда представлял его очень худым и бледным, и еще — я был уверен, что, если бы он все-таки вышел ко мне там, во сне, он бы никогда не приблизился к окнам, чтобы я его не увидел. И еще я точно знал: он говорит только шепотом.

Я всегда просыпался от этого сна, когда за окном было еще темно. И лежал напряженно на кровати, не шевелясь, не открывая глаз. До рассвета. Пока солнечный свет не проникал мне под веки.

На следующий день, рано утром, я тихо-мирно лежал на травке у себя во дворе, потягивал пиво — баночный «Курс» — и щурился на солнце, пытаясь сфокусировать взгляд на кустах помидоров у белой садовой стены. Свет был очень ярким, у меня слезились глаза. И тут я услышал какой-то мелкий дробный стук — так шумит дождь в древесной листве. Я резко сел и раздвинул низко свисавшие ветви.

С неба падали осколки стекла. Я потрогал один. Он был горячим, как нагретая тарелка. За спиной что-то громыхнуло и затрещало. Я попытался вскочить, но не устоял на ногах и снова плюхнулся на траву. Сверху посыпались обломки красной глиняной черепицы, срезая ветки с кустов жасмина. Резко запахло гарью, к которой примешивался едкий запах раскрошившихся и обожженных камней. Внезапный порыв обжигающе жаркого ветра сбил меня с ног и швырнул на пластиковый садовый столик. Я упал лицом вниз, повалив в падении столик, и так и остался лежать на влажной траве, не в силах даже вздохнуть. А потом раздался оглушительный грохот, похожий на срыв басовой ноты, от которого у меня волосы встали дыбом. Причем, встали конкретно — и простояли так несколько дней. Мне до сих пор не всегда удается пригладить их, как надо. Не то чтобы это меня напрягает, но все-таки.

Теперь двор стал похож на поле брани. Розовые кусты были побиты комьями земли, некоторые вырваны с корнем. Керамический утенок, который был у нас вечно — сколько я себя помню, — разлетелся на сотни осколков. Я, помню, еще как-то радовался за него: хорошо, что ему выпал случай совершить путешествие по Калифорнии — хоть какое-то разнообразие в его небогатой событиями жизни.

Восточное крыло дома, где всего пару минут назад была кухня, превратилось в руины. Полосы ободранных обоев стоймя стояли над краем крыши, словно волосы у меня на черепушке, обломки дерева и куски штукатурки разлетелись чуть ли не по всему двору. В кухне вообще не осталось ничего: ни холодильника, ни стола, ни картин на стенах. Пропан тяжелее воздуха. Он заполнил всю кухню, поднимаясь от пола, пока не добрался до маленькой, постоянно включенной горелки на плите.

Мне тоже досталось от взрыва. Смяло ребра, сожгло брови, опалило горло. И я, кажется, отравился парами радона, или асбеста, или чем там еще штукатурят стены. Потом, когда я немного очухался, я решил, что мне надо поехать к дяде, в Сан-Бернардино. Так сказать, залечить раны. В общем, я целый день трясся в автобусе. Дядя обретался в нашем старом доме — древней обшарпанной развалюхе типа классического ранчо, где мы вполне счастливо прожили почти год после переезда из Нью-Йорка. А потом мать нашла другой дом, в Санта-Ане, и купила его в рассрочку.

Керамический утенок был, наверное, первой вещью, которую мать прикупила специально для нового дома. Обычно он просто стоял во дворе — никого не трогал. Но вскоре после того, как нам с сестрой исполнилось по семь лет, утенка украли. Не сказать, чтобы мы очень расстроились. Но зато потом… спустя примерно полгода… когда он, как ни в чем не бывало, объявился у нас на лужайке… Это действительно было что-то. Потому что рядом с керамической птичкой — прямо на влажной траве — лежал фотоальбом, весь заполненный фотками. Наш утенок на фоне самых известных мест штата: утенок на клумбе у входа в Диснейленд, утенок в фуникулере канатной дороги в Сан-Франциско, утенок между отпечатками ладоней Кларка Гейбла.[14] Впрочем, там были и снимки из совершенно ничем не примечательных мест. Например, на одном наш утенок стоял прислоненным к обычному дереву авокадо на чьем-то дворе на задах старого и обшарпанного домишки. Я так думаю, что все теперешние истории о садовых гномах, совершивших кругосветное путешествие, начались со скромных странствий нашего керамического утенка еще в пятьдесят девятом. А может, наоборот.

Дядин дом совсем не изменился с тех давних времен, когда мы с сестрой лазили здесь — на участке, задушенном сорняками, по канавам и ямам, взбираясь на высоченные клены у задней изгороди. Я с удивлением обнаружил, что на стволе одного из кленов до сих пор сохранились, вырезанные ножом наши инициалы. На высоте в один ярд над землей, как и прежде. Сестра почему-то не захотела на них смотреть. А еще я нашел целую кипу наших старых игрушек, разбросанных в сорняках: облезлые модели деревянных бревенчатых домиков и установок для запуска ракет «Найки».[15] Я собрал их и свалил в кучу у задней стены гаража, где дядя, видимо, держал пиво. Но сестра даже не подошла, чтобы на них взглянуть.

В полдень на улицах Сан-Бернардино всегда можно встретить стройных длинноногих женщин в шортах и майках открытых, с голыми плечами. Со спины они кажутся юными и фигуристыми — вечно блондинистые волосы, стройные загорелые ноги. Но когда проезжаешь мимо на автомобиле и оборачиваешься назад, то с ужасом видишь их лица — потасканные и безнадежно старые. А по ночам на стоянках у баров на главной улице, под редкими скоплениями огней в клочьях натриевых испарений нет свободного места — все забито машинами. Но если проехать всю улицу из конца в конец, непременно увидишь и лошадей — штук этак пять или шесть, — привязанных к столбикам у дверей пивнушек. Дядюшка говорит, это все из-за климата. Городок ютится под ущельем Кахон в гористой пустыне Мохаве, и миражи у нас не редкость.

Я не стал возражать, когда сестра предложила свозить меня в самый большой супермаркет в округе. Впрочем, эта поездка не подняла ей настроения. Может быть, потому что я откровенно наворовал там фруктов, сыра и крекеров. В последнее время я только ими и питаюсь — от всего остального меня просто рвет. Сестра прилетела из Франции, когда узнала, что я едва не убился. Она приезжает ко мне в Сан-Бернардино всякий раз, когда ей удается одолжить у кого-нибудь из друзей старенькую машину. Она все пытается уговорить меня вернуться в Санта-Ану или поселиться где-нибудь еще, лишь бы только я не застрял в дядькином доме. На самом деле, она хотела сразу отвезти меня в больницу — но я отказался. Почему-то мне стало страшно. И еще я сказал сестре, чтобы она никому не говорила, где я. И вообще решил называться чужим именем. Не то чтобы это кого-то интересовало, но все-таки…

Надо признать, семейная жизнь у моей сестренки получилась не самая радостная. Ее муж родился в той части Ирана, которая была под юрисдикцией Великобритании, и когда он попытался вернуться домой после учебы в Англии, иранцы объявили его врагом шаха; у него отобрали паспорт, а взамен дали какие-то непонятные бумаги, по которым он мог выехать из страны, но вернуться обратно — никак. Он решил ехать во Францию, добрался до аэропорта Шарль-де-Голль и там застрял: французские пограничники не впускали его без паспорта в страну, а таможенники не давали сесть на другой самолет. Так он и жил все эти годы — десятки лет — в торговом центре первого терминала. Спал на пластиковой кушетке и смотрел телевизор в зале ожидания. Сердобольные стюардессы снабжали его туалетными принадлежностями из наборов для пассажиров дальних рейсов, чтобы он брился и чистил зубы. Сестра познакомилась с ним, когда шаталась по аэропорту, пытаясь убить время. (Она ездила в тур по Европе, который матушка ей подарила на окончание школы, и ее рейс задержали.) Сестра подыскала себе работу в Руасси и сняла там квартиру, чтобы быть поближе к мужу.

Я уже устал втолковывать упрямой сестрице, что ей пора возвращаться во Францию, не то она потеряет работу. Но она говорит, у нее нет выбора. Потому что теперь ко мне может пробиться только она — и больше никто. Она говорит, я почти за чертой.

Всякий раз, когда она приезжает к нам на очередной старой развалюхе, дядя норовит потихонечку улизнуть. И не он один. Когда я вывалился из автобуса у покосившихся дядюшкиных ворот — весь обожженный, глаза слезятся, горло саднит, и вообще несколько не в себе от отравления радоном, — дядя уже поджидал меня на крыльце в своей неизменной соломенной шляпе, надвинутой чуть ли не до бровей: из-под широких полей видны только роскошные седые усы. Дом был в запустении, и не дом уже, а так пустая коробка: гулкие пустые комнаты с выдранными выключателями, на месте которых торчат оголенные провода. С прежних времен только и остался старенький телефон — черный допотопный с вертящимся диском, он стоит прямо на полу в кухне. Дядя сказал, что я могу спать в моей старой детской. Я приволок туда кипу газет и устроил себе «гнездо» в дальнем углу. Теперь я подумываю о том, чтобы перетащить свое гнездышко в кладовую.

«Если ты здесь кого встретишь, в доме, не обращай внимания, — сказал мне дядя еще в первый день. — И не спрашивай, что они тут забыли. Вообще к ним не лезь. Может, они тут живут, я не знаю».

И я действительно натыкался несколько раз на какого-то древнего старикашку в таком, знаете, комбинезоне, который застегивается на «молнию» от лодыжек до горла. Почему-то всегда только на кухне, — он стоял в уголке у раковины и тихонько плакал. Обычно я только киваю ему и прохожу мимо, шаркая по пыльному линолеуму. Нам с ним не о чем говорить. Все равно мы не скажем друг другу ничего нового. И еще пару раз я наблюдал, как в дальнем конце двора, на задах дома играют двое детишек. Пусть себе играют, решил я. Никому они не мешают. Дядя целыми днями ходил кругами за гаражом, пытаясь отыскать свое пиво. Здесь у нас тоже бывают миражи. Вернее, один неизменный мираж. Если сойти с подъездной дорожки в заросли сорняков и идти от дома — по прямой, никуда не сворачивая, — то обязательно выйдешь к дому.

«Так было всегда, — как-то раз сказал мне дядя, уставши шарить по сорнякам и присев отдохнуть на капот своего старого ветхого грузовичка. — Но как-то зимой, года два назад, я тут ходил во дворе. Темно уже было, поздно. И вроде бы все ничего, вот только в тот раз я к дому не вышел, да. А вышел я прямиком к розовому кусту. Помнишь, у матушки твоей были розы? Так вот… это были те самые розы. Цвели пышным цветом, как будто летом на дворе. И листья у них были теплые, да. В миражах время стоит — это все знают. Оно там не движется, застывает. И я, не будь дурак, сбегал к грузовичку, взял там из холодильника парочку упаковок «Будвайзера» и припрятал их под кусточком. Назавтра все стало по-прежнему: все тот же наш старый мираж «развернись кругом». Но когда он пропадает… а он иногда пропадает, да… я точно знаю, где можно добыть холодного пива.

Я кивнул пару раз, дядька кивнул тоже. Как раз после этого разговора я и собрал все наши старые игрушки и оттащил их туда, за гараж.

Вчера сестра прикатила к нам в блестящем зеленом «эдселе». Когда она резко затормозила в облаке пыли и открыла дверцу, готовясь выйти, я сразу заметил, что глаза у нее красные, заплаканные. Ехать ей было неблизко. Каждый раз она выматывалась до предела.

При взрыве мне обожгло горло, и у меня пропал голос — поэтому я подошел совсем близко к сестре, чтобы она меня слышала.

— Пойдем в дом. Там… вода, — проскрежетал я, пряча глаза. Мне было неловко, что она так напрягается из-за меня. Стаканов и чашек у нас в доме не было, но она бы могла попить из-под крана. — И печенье, — добавил я.

— Не хочу входить в дом. Мне страшно смотреть, во что он превратился, — раздраженно проговорила она. — А ведь нам было здесь так хорошо, когда мы все тут жили. — Сощурившись на солнце, она указала взглядом на бескрайний пустырь из рытвин и побуревших кочек, в который теперь превратился наш задний двор. — Пойдем лучше там поговорим.

— Какая-то ты раздражительная сегодня, — заметил я, но покорно поплелся следом по подъездной дорожке. Мимо кизилового дерева, мимо дома. Сегодня сестра надела синий сарафан, который лип к ее мокрой от пота спине.

— Почему все так вышло, Гантер? Почему именно так?

Я быстро огляделся по сторонам, но рядом не было ни единой живой души. Даже птицы — и те не парили в пустом безоблачном небе.

— Даг, — напомнил я ей хриплым шепотом, пытаясь не напрягать голос. Имя мне подсказал телефонный звонок за день до взрыва. Я подумал, что настоящий Даг Орни, где бы он сейчас ни был, все равно никогда ничего не узнает. — Ты обещала.

Мы с ней уже сошли с подъездной дорожки и углубились в буйные заросли репейника. Сестра устало пожала плечами:

— Почему все так вышло… мистер Орни?

Я ускорил шаг, чтобы нагнать ее. Я был босиком, но к моим ногам не прилипло ни единого репья. Наверное, стопы у меня мозолистые и жесткие.

— Дорого, наверное, брать на прокат классический «эдсел»? — сменил я тему.

— Дорого, да. — Ее голос был тусклым, резким. — Особенно летом, когда начинаются все эти мексиканские свадьбы. Он пятьдесят седьмого года, но в нем, должно быть, стоит новый двигатель или что там еще бывает… сегодня я даже указателей не различала на старом шоссе номер шестьдесят шесть. Всю дорогу — один Футхил-бульвар. Не знаю, смогу ли я снова приехать сюда, к тебе. Смогу ли пробиться к тебе еще раз. Даже я, твоя сестра-близняшка, которая жила здесь, с тобой! Даже на автомобиле из тех времен. И потом, я ведь нужна и Хакиму. — Она обернулась ко мне и топнула ногой. — Если бы он хотел, он бы нашел способ выбраться из аэропорта! И ты посмотри на себя! Черт возьми… Даг… вот скажи мне. Сколько времени будет жить тело в глубокой коме, даже в такой распрекрасной больнице, как Вестерн-Медикал, если его душа прячется где-то инкогнито?

— Ну, душа…

— Это явно неосвященная земля. Это что, какой-нибудь перекресток? Что ты забыл в этих репьях-сорняках?! Свое искупление, может быть?! — Она снова расплакалась. — Утечка пропана. Тогда почему тебя нашли во дворе, рядом с утенком? Ты передумал, правда? Ты пытался уйти, спастись. Замечательно! Вот и спасайся. Иди. Не зависай… на вокзале. В нигде — между здесь и там. Иди прямо сейчас. К этой дурацкой старой машине. Дай мне тебя увезти в Вестерн-Медикал, пока я еще могу. Пока ты еще можешь уехать отсюда. Ты еще можешь проснуться.

Я улыбнулся и покачал головой. Теперь я понял, чего боялся. Нет, не мальчика в темном бальном зале. Я боялся рассветов. Каждый рассвет, предвещающий очередной новый день, отзывался во мне напряженным страхом. Страхом неизвестного. Тот мальчик из моих снов… он нашел способ, как спрятаться от рассветов. Но я этого не умел, и каждое утро солнечный свет безжалостно и неизбежно проникал под плотно закрытые веки, предвещая начало нового дня. Я хотел сказать сестре что-нибудь ободряющее, но она смотрела куда-то мимо меня совершенно пустыми глазами.

— Господи, — выдохнула она с благоговением, причем сейчас ее голос был почти таким же хриплым, как мой. — Это же здесь снимали, отсюда. Ну, та фотография… с утенком у дерева авокадо. В фотоальбоме, помнишь? — Она указала глазами на дом. — Сейчас там нет никакого дерева, но ты посмотри… под тем же углом вид на дом, эти окна… точно, как на фотографии. Тогда мы его не узнали, дом… потому что мы его помнили новым, недавно покрашенным, а не таким облупленным и облезлым, каким он стал теперь… каким он был на фотографии. И еще на фотографии было большое дерево на переднем плане. Оно тоже нас сбило.

Я встал рядом с сестрой и посмотрел на дом, щурясь на солнце. Свет был очень ярким, и у меня жутко слезились глаза. Похоже, сестренка была права. Если представить дерево справа, а рядом с деревом — керамического утенка, то этот вид очень напоминал вид на снимке из старого фотоальбома.

— Человек, который это снимал, стоял прямо здесь, — тихо проговорила сестра. — На этом самом месте.

Или будет стоять, подумал я.

Но вслух сказал совсем другое:

— Свозишь меня в супермаркет?

Когда сестренка уехала, я еще несколько раз ходил на то место и смотрел. Похоже, конечно… но я до сих пор не уверен, что это тот самый вид. Дело в том, что я плохо помню то фото. Может, это действительно тот же дом. Может быть, нет. Оставалось только ждать.

Я не думаю, что попаду в супермаркет в ближайшее время. Если вообще когда-нибудь попаду. Меня раздражает сама дорога. Слишком много на ней миражей — сгустков видений в разрывах пространства, залитого резким солнечным светом, который режет глаза. Можно подумать, что в Сан-Бернардино нет ничего, кроме ходячих скелетов и одноконных фаэтонов. В тот раз вместе с крекерами и сыром я прихватил и плод авокадо. А сестра оставила мне коробку со старой отцовской одеждой, потому что мне было даже не во что переодеться — я так и ходил в опаленных брюках и прожженной рубашке. Перед отъездом она сказала, что у нее сердце кровью обливается, когда она меня видит таким ободранным и неприкаянным. Я еще не заглядывал в эту коробку, но всякому здравомыслящему человеку понятно, что там обязательно должен быть такой, знаете, старческий комбинезон, который застегивается на «молнию» от лодыжек до горла.

Теперь я знаю, что сестра наконец возвращается во Францию — к своему бедному Хакиму, застрявшему в аэропорту в Руасси. Я ей звонил. Я уже говорил, у нас на кухне стоит телефон.

— Я еду в больницу, — сказал я ей. — Так что можешь спокойно лететь во Францию.

— Гант… то есть, Даг… ты откуда звонишь?

— Из Санта-Аны. Я прямо сейчас сажусь на автобус и еду в больницу. Мне только надо переодеться. И еще я попробую все-таки причесаться нормально.

— Ты в Санта-Ане?! Какой у тебя там номер? Я сейчас перезвоню.

Я испугался и запаниковал. И назвал ей первый же номер, который пришел мне на ум, — мой собственный старый номер в Санта-Ане.

— Но я не хотел отнимать у тебя время, — пробормотал я. — Я просто хотел сказать…

— Но это же наш старый номер, — оборвала меня сестра. — Как могло получиться, что ты звонишь с нашего старого номера?!

— Он… его оставили в том же доме. — Если бы я еще мог потеть, я бы точно вспотел. — И те люди, которые теперь здесь живут… они разрешили мне позвонить. — Ложь давалась мне без труда. Я даже зачем-то добавил: — По-моему, я им понравился. Они меня сандвичами накормили.

— Ну еще бы! Ладно, не отходи от телефона.

Она бросила трубку. Я знал, что сейчас будет гонка — кто быстрее наберет наш старый номер. Наверное, у нее тоже был аппарат с вертящимся диском, потому что я, кажется, все-таки успел первым. В трубке раздались длинные гудки. Один, второй, третий. После четвертого я уже не сомневался, что наш старый номер все-таки снова работает. Потому что, если бы он не работал, после третьего гудка я бы услышал записанный электронный голос с уведомлением об отключении. Ну давай же, давай, шептал я одними губами. Я очень надеялся, что человек, который поднимет трубку на том конце линии, дослушает меня до конца и сделает то, о чем я его попрошу.

Наконец трубку взяли, и запыхавшийся голос выдохнул мне в ухо:

— Я слушаю.

Конечно, я сразу узнал этот голос, и у меня в горле встал ком.

— Я слушаю, — повторил он слегка раздраженно. — У вас что, там снова короткое замыкание?

Да, подумал я.

Это старое нефтехранилище в Сан-Педро закрылось уже много лет назад, но когда-то там стоял переключатель набора номера, который автоматически связывал базу с головной конторой, когда топливо подходило к концу. Потом всю систему вырубили, но где-то, видимо, произошло короткое замыкание, и резкий скачок напряжения в сети снова включил автоматический набор номера. Но к тому времени бывший «пожарный» номер уже передали нам. Я так думаю, что на этом заброшенном нефтехранилище топлива нету давно, но система автоматического контроля сбоит и замечает это лишь время от времени. Конечно, нас раздражало, когда телефон начинал трезвонить совсем не по делу. Но исправить это мы были не в силах.

— Гантер! — у меня даже зубы свело, когда я произнес это имя. — Господи Боже… это… Даг Орни, мы с тобой в школе учились. Ты ведь меня помнишь?

— Даг? — проговорил полупьяный мужчина, что называется, средних лет, на том конце линии. Он был явно сбит с толку. И наверное, думал, что у меня с голосом что-то не то. Может быть, даже рак горла. — Орни? Конечно, помню! Ты где сейчас? В городе?..

— Нету времени на разговоры, — выдавил я, изо всех сил стараясь не кашлять. А что если Даг Орни, настоящий Даг Орни, и вправду был бы в городе? Что бы тогда стал делать этот несчастный неудачник? Пригласил бы пообедать вместе и вспомнить былые денечки? — Я не хотел бы… — Тебя останавливать, но этого я вслух не сказал. Спасать тебя, черт побери. Но и этого я не сказал. А сказал я совсем другое: —…ломать твои планы. — У меня жутко слезились глаза. Даже в сумрачной кухне. — Слушай, сейчас тебе позвонит одна женщина. Ты ее не знаешь, — проговорил я с нажимом. Мне совсем не хотелось, чтобы он пусть даже на пару секунд задумался о том, что может знать эту женщину. — Скажи ей, что я был у тебя, но уже ушел. Буквально минуту назад ушел, хорошо?

— Какая женщина…

Я бросил трубку. Сейчас узнаешь, подумал я.

Сегодня на заднем дворе появилось дядюшкино пиво — две упаковки холодного пива, прямо из холодильника в грузовичке. Розы по-прежнему свежие. Я смотрел на обрезанные стебли и пытался уразуметь, что мама срезала эти цветы всего пару часов назад. Конечно, по времени розового куста. Может быть, эти смазанные пятна белесой пыли на боках некоторых бутонов, остались после прикосновения ее рук. Мы с дядей сидели прямо на земле — на пыльной подъездной дорожке — под жарким полуденным солнцем. Нас обоих пробило на слезы и сантименты. Мы пили холодный «Будвайзер», банку за банкой. Пили за тех, кого любим и кого нет сейчас с нами. Хотя в доме, весьма вероятно, уже не было никого. А двое детишек давно покинули наш запущенный двор.

Я закопал в землю косточку авокадо. В том самом месте, где на фотографии было дерево — если это и вправду была фотография именно этого дома. Пройдет время, и здесь вырастет дерево. И быть может, однажды под этим деревом появится забавный керамический утенок — заглянет по пути из Диснейленда и «Китайского театра Граумана»,[16] по пути в тот дом, где нам с сестрой по-прежнему по семь лет. Я думаю составить ему компанию. Если он меня примет.