"Женщины его жизни" - читать интересную книгу автора (Модиньяни Ева)

КАЖДЫЙ НА СВОЕМ МЕСТЕ

Две девушки остановились у трапа «Трилистника». Обе были красивы той слащавой, вкрадчивой красотой, которая характерна для рекламных роликов, обе закутаны в длинные одеяния наподобие индийских сари, с гладкими, распущенными по плечам волосами, головы обеих были украшены цветочными венками. Девушки несли в руках множество цветочных гирлянд. Цветочные композиции предлагались на продажу счастливым обитателям яхт, которые в этот час высыпали на палубы своих роскошных плавучих домов, чтобы посидеть в шезлонге, выпить коктейль и обменяться сплетнями.

Экзотические цветочницы чуть помедлили, так как трап «Трилистника» был самым широким и длинным из всех, что им раньше приходилось видеть, и вел к судну весьма внушительных размеров. Это был настоящий корабль. Изнутри лился мягкий свет, и в вечернем воздухе слышны были приглушенные звуки классической музыки, доносившиеся из стереосистемы. На палубе в деревянном шезлонге с подушками сидела девушка. Казалось, она дремлет. Едва заслышав их шаги, Карин открыла глаза и нахмурилась: визитеры, побывавшие на борту, чтобы приветствовать Барона, только что удалились, и вот, на тебе, новая напасть.

Продавщицы смутились при виде недовольства на лице красавицы.

– Des fleurs, mademoiselle? [5] – спросила та, что посмелее, протягивая ей гирлянду из лилий и цветов бугенвиллеи.

– Beautiful flowers for you [6], – проворковала другая.

Карин вспомнила, что в одном из карманов ее платья еще осталась банкнота в десять тысяч лир. Она протянула деньги девушке в обмен на цветочную гирлянду.

Смазливая цветочница поглядела на банкноту так, словно та была фальшивой, а Карин пыталась ее надуть.

– Seulement dollars, mademoiselle [7], – голос обольстительной цветочницы сразу утратил всю свою музыкальность.

– Ou francs, – вмешалась вторая, – si vous n'avez pas de dollars [8].

– Ах вы попрошайки! – возмутилась Карин. Девушки растерянно переглянулись, ничего не понимая.

– Dollars ou francs [9], – повторили они снова.

– Ах, вы хотите доллары! – набросилась на них Карин, вскакивая на ноги и глядя на них сверху вниз. – Эти знатные попрошайки требуют твердой валюты! Do you understand? [10]

Как и все люди, живущие на зарплату, Карин терпеть не могла тех, кто, пробавляясь жульническими сделками, демонстрирует свое превосходство и презирает жертвы своих мелких спекуляций.

Продавщицы вновь заулыбались глупейшим образом, на их лицах, как на рекламных картинках, появилось недоуменное выражение, словно при всем своем желании они никак не могли уразуметь, чего от них хотят.

– Будь у меня доллары, меня бы здесь не было, – продолжала Карин, обращаясь уже, в сущности, к себе самой. – Будь у меня доллары, я была бы уже на отдыхе в Тироле, – уточнила она. – А вместо этого у меня всего лишь жалкие лиры. Sorry [11]. И здесь я на работе. Помимо всего прочего, в данный момент я даже не на службе. А потому – вон! Убирайтесь!

И она подкрепила свои слова недвусмысленным движением руки, прогоняя их прочь.

Бруно Брайан появился на палубе как раз вовремя, чтобы уловить смысл вполне красноречивого жеста Карин.

Он обратился к девушкам по-английски.

– Этой леди не нравятся ваши цветы, – насмешливо заметил он, – впрочем, они и в самом деле уже слегка увяли.

Цветочницы из Сен-Тропеза обменялись сокрушенными взглядами людей, случайно попавших в палату для умалишенных, и пустились в обратный путь к молу, всем своим видом и даже походкой выражая недовольство столь недостойным приемом.

– Вы этого хотели? – спросил он у Карин, ослепительно улыбаясь.

– В общем, да, хотя, – заметила она с упреком, – я вполне могла бы справиться сама, няньки мне не требуется.

– Вы хотите сказать, что я в своем нежном возрасте еще не научился не совать нос в чужие дела? – он говорил шутливо, но в голосе невольно прозвучала досада.

– Я вовсе не это имела в виду, – ответила Карин, покусывая нижнюю губу. Поднявшись на борт после похода за покупками, она надеялась увидеть Бруно и поужинать с ним. Вместо этого выяснилось, что он принимает гостей, приехавших с визитом. Ей пришлось ужинать одной в огромной и совершенно пустой кают-компании, где свободно могли бы разместиться двадцать человек. Она почувствовала себя лишней.

– Надеюсь, Гаэтано был на высоте, – сказал Бруно. При желании он умел казаться таким же легкомысленным фатом, как некоторые из его гостей.

– Гаэтано бесподобен.

Ей хотелось добавить: «А ты отвратителен». Очевидно, кроме нее и Бруно, на яхте больше не осталось гостей, она догадалась об этом по его беспечному виду. Если раньше на борту и была женщина, он, видимо, успел сплавить ее, пока Карин делала покупки. Но почему же тогда он забросил ее одну так надолго, словно башмак без пары?

– Вы хотите сказать, что я не бесподобен? – поддразнил он ее.

Из стереоустановки доносились и разливались в ночном воздухе виртуозные пассажи кого-то из великих скрипачей, вероятно, Ойстраха, исполнявшего знаменитое рондо из Концерта ре мажор Бетховена.

– Вы всегда все схватываете на лету, мистер Брайан.

Это было открытым объявлением войны.

– Могу я вам чем-нибудь помочь? – предложил он.

– Мне кажется, я не нуждаюсь в помощи, – ощетинилась она.

– У вас множество проблем, – стоял на своем Бруно.

Люди прогуливались по молу, разговаривали, смеялись, с любопытством разглядывали стоявшие у причала суда.

– А у кого их нет? – Ответ вышел неудачным, слишком банальным и неискренним.

– Ну, разумеется, – согласился Барон, – но я все же хотел бы что-нибудь сделать для вас. Например, помочь вам избавиться от пояса целомудрия, который вас душит, – добавил он с сияющей улыбкой, никак не пытаясь смягчить грубую непристойность намека.

– Так вот что вы хотели мне сказать? – Карин готова была его убить. Ее глаза засверкали яростью, кровь бросилась ей в лицо, заливая щеки багрянцем. Она успела сообразить, что всякое выражение возмущения сделает ее смешной. – Ваш опыт в общении с женщинами, – продолжала она, стараясь сохранить на лице улыбку, – должно быть, не так уж велик, если он подсказывает вам столь примитивные умозаключения.

Этот ответ показался ей удачным.

– Вы так глупо сжигаете лучшие годы своей жизни, – атаковал он. – Напяливаете проржавевшую кольчугу целомудренности на великолепное тело, жаждущее освобождения.

– Вы вспоминаете об этом теле, – заговорила она с исступлением, которого сама в себе не подозревала, – когда в голову приходят мысли, недостойные порядочного человека, или когда надо разобрать мелкие пометки на полях ваших дел? Можете меня расспрашивать и критиковать, если это касается моей работы, за это мне деньги платят. Но я не позволю вам рассуждать о моей частной жизни, потому что вы, уважаемый мистер Брайан, со всем вашим непомерным самомнением, можете судить о женщинах только в горизонтальном положении.

– Даже не смею выразить, как вы прекрасны в эту минуту, – сказал он совершенно серьезно. – Прямо-таки львица, обороняющая свою территорию.

– Такова ваша философия, – продолжала она, не слушая его, – видеть жизнь в горизонтальном положении. Вы циник, мистер Брайан.

Слово было сказано, дальнейшее притворство теряло всякий смысл.

– Секс, деньги, власть, – подхватил Барон.

– Стандартная, но, по сути, точная фраза. Секс, деньги, власть. Мне нет места в этой формуле, мистер Брайан. – Пусть он считает ее озабоченной, неудовлетворенной и закомплексованной, но она все-таки выложила ему все, что о нем думает.

– Это все? – он пристально поглядел на нее бездонными серыми глазами, которые, несмотря ни на что, по-прежнему приводили ее в дрожь.

– Нет, есть еще кое-что. Хочу добавить, что обо мне вы ничего не знаете. Абсолютно ничего, – она повысила голос, стараясь уязвить его как можно больнее. – Я никому не разрешаю вмешиваться в свою личную жизнь. А теперь, если позволите, я поблагодарю вас за гостеприимство и вернусь в Милан. Вы прекрасно обойдетесь и без меня.

Бруно невозмутимо выслушал этот горячий монолог, но, когда Карин двинулась с места, чтобы спуститься в каюту, схватил ее за руку и сдавил так, что ей стало больно.

– Перестаньте строить из себя примерную ученицу, – сухо сказал он. – Если уж вам изменяет чувство юмора, значит, дела ваши плохи.

Он знал о Карин гораздо больше, чем она могла вообразить. Он всегда знал все, что нужно было знать о людях, с которыми ему так или иначе приходилось соприкасаться.

– Отпустите меня, или я закричу, – взбунтовалась Карин.

– А вы полагаете, – он вернул ее к реальности, – что до сих пор говорили шепотом? Посмотрите вокруг. Мы устроили бесплатный спектакль для жителей Сен-Тропеза.

Это было правдой. На молу собралась небольшая толпа, соседние яхты походили на театральные ложи. В толпе находились и обманутые в своих ожиданиях цветочницы, наслаждавшиеся реваншем, а давешний фоторепортер, высунувшись из окна ближайшего дома с видом на порт, яростно щелкал аппаратом, снабженным пятисотмиллиметровым телеобъективом. Было весьма мало шансов уловить что-то определенное, но он готов был на что угодно, даже наступить на труп собственной матери, лишь бы хоть как-то досадить надменному Барону, нанявшему пару «горилл», чтобы не подпускать его к своей яхте.

Ссора на борту «Трилистника» стала безусловным достоянием светской хроники.

Карин вырвалась из рук Бруно и с горящим от гнева и стыда лицом бросилась по лесенке вниз. Несколько долгих мгновений она простояла, держась рукой за массивную латунную ручку двери, прежде чем войти в каюту. Ее мучили угрызения совести за сказанные слова и резкие жесты, ей было стыдно за безобразную ссору, начавшуюся и продолжавшуюся по ее вине, ей было страшно думать о неизбежном теперь скандале. Хотелось вычеркнуть из памяти череду последних событий, сжегших все мосты у нее за плечами. Но назад хода не было. И тогда она расплакалась, как ребенок над сломанной игрушкой. Она так страстно желала его, но именно в тот момент, когда появилась надежда получить желаемое, потеряла его навсегда.

Она вошла и закрыла за собой дверь каюты. Слезы ослепили ее, но вскоре она начала различать сквозь туман предметы, о которых не смела и мечтать. Она протерла глаза, как девочка из сказки, изумлению ее не было конца. На ночном столике, на туалетном столике, на подоконнике плавали в серебряных чашах нежные букетики белых ландышей и небесно-голубых незабудок.

На кровати лежала большая плоская коробка, перевязанная серебристой лентой, с именем Валентино, выведенным на крышке изящным курсивом. Карин открыла коробку. Там было легкое, как облачко, аккуратно сложенное вечернее платье из серебряной парчи: простая туника без рукавов с круглым вырезом. Дрожащими руками Карин подняла платье и, подойдя к зеркалу, приложила к себе. Это был именно ее размер.

И наконец на подушке она обнаружила футляр из серебристо-серой замши, в котором сверкали сережки с висячими жемчужинами в оправе желтого золота с бриллиантовыми слезками, придававшими украшению необычный вид.

Там была и записка:

«Для Карин, неприступной весталки, с пожеланием научиться немного любить себя. Бруно«.

– Ну почему? – рыдала она в отчаянии. – Почему именно теперь… после моей глупой дерзости.

Никто и никогда не выражал ей своего внимания, а может быть, и более нежного чувства с такой деликатностью. Она, конечно, никогда не наденет это платье и эти серьги, но ей необходимо еще раз увидеть Бруно и извиниться перед ним. Она скажет ему, что ничего подобного не заслуживает.

Она открыла дверь каюты. Прислонившись к косяку, сложив руки на груди, с терпеливым видом человека, все знающего заранее, ее дожидался Бруно.

– Мир? – он улыбнулся и склонил голову в знак прощения.

Карин недоверчиво посмотрела на него.

– Но почему? – прошептала она, покачав склоненной головой, отчего затрепетали ее рыжие кудри.

– Потому что потому, – решительно ответил он, нежно сжимая ее руки. – Если мы будем тратить время в поисках ответов на подобные вопросы, у нас его не останется, чтобы жить.

Карин больше не обращала внимания на слезы. Как выразить те противоречивые чувства, что ее терзают, как объяснить, что жестокие воспоминания прошлого смешиваются с ощущениями чудесного настоящего, которое тоже ее страшит? Как сказать ему, что она его любит, если она не хочет признаться в этом даже себе самой?

Бруно был человеком действия, но умел сопереживать, понимая, что язык чувств невозможно прочесть, но нужно стараться угадать.

Он бережно, но решительно привлек ее к груди, давая понять, что обратной дороги нет. Карин почувствовала эту решимость и прижалась к его груди, вдохнула запах, круживший ей голову, и впервые в жизни утратила волю к сопротивлению.

– Вот так, – прошептал он, гладя ее по волосам. – Дай себе волю. Позволь себе жить.

Карин подняла к нему лицо, с которого впервые исчезло потерянное выражение обреченной жертвы: теперь это было лицо женщины, жаждущей жить и любить. Их тела слились, губы вот-вот готовы были коснуться друг друга. Внезапное и бесцеремонное вмешательство со стороны разрушило очарование. Фрэнку Ло Кашио, американскому секретарю Бруно Брайана, не в первый раз приходилось прерывать интимные разговоры Барона.

– Звонит Бранкати из Вашингтона, – объявил он. – Это срочно.

Карин поспешно выскользнула из объятий и вновь укрылась за крепостной стеной своих страхов и комплексов: нескольких слов хватило, чтобы пресечь ее первую и, может быть, единственную попытку выбраться из тьмы. Она немедленно приняла свой прежний официальный вид, который носила как униформу. Бруно, как и следовало ожидать, безо всякого труда включился в текущие дела со своей обычной невозмутимостью.

Он снял трубку с аппарата, висевшего на стене коридора.

– В чем дело? – спросил он вместо приветствия и некоторое время слушал, покачивая головой. – Я вижу, это долгий разговор, – прервал он собеседника. – Подожди, я возьму трубку у себя в кабинете.

Он сделал два шага по коридору, потом повернулся и посмотрел на Карин, неподвижно стоявшую в дверях каюты.

– Идем, – сказал он ей, с легкостью переходя на «ты», словно это было самым простым и обычным делом.

Карин последовала за ним. В кабинете, сидя на диване, пока Бруно разговаривал по телефону, Карин размышляла о случившемся. Ей теперь тоже можно будет называть его на «ты»? И как долго это будет продолжаться? Несколько минут назад она словно побывала в волшебной стране и забыла о многих важных вещах.

Несколько минут назад Бруно готов был ее поцеловать, и она бы позволила ему это, в естественном порыве чувства она готова была проделать этот ритуальный жест любви, чего в своем обычном состоянии никогда себе не разрешала.

Но какую минуту можно считать моментом истины? Ту, когда зародилось чувство, тотчас же раздавленное, как хрупкое стекло, или ту, когда жестоко вмешалась реальная жизнь в виде делового звонка, послужившего также напоминанием о неравенстве их положения? Она страстно любила Бруно, и любила бы его всегда, даже если бы он не занимал столь высокого положения, но каковы истинные чувства самого Бруно к девушке с рыжими волосами и синими глазами? Нежность? Дружба? Или только любопытство, жажда нового приключения? А что, если жалость? Жалость и нежность к красивой и страдавшей девушке могут разжечь желание в груди человека, сделавшего искусство любить своим знаменем.

Но каковы были реальные шансы на то, что Бруно Брайан, барон Монреале, любимец женщин, внимание которого оспаривало множество претенденток, влюбится именно в нее? Высший свет был полон дам, сочетавших с природной красотой прелесть богатства и завидного положения в обществе, и все они были к его услугам. Почему же именно она? Почему именно некая Карин Веньер, родившаяся двадцать шесть лет назад на горе Сан-Виджилио в Лана д'Адидже, провинция Тироль, на старой ферме, засыпанной снегом, пушистым и белым, как на рождественских открытках? Почему она, а не богатые наследницы с громкими именами и километровыми родословными? Она могла считать себя удачливой и благословлять собственную предприимчивость хотя бы уже за то, что благодаря своей феноменальной памяти и недюжинным способностям, а также знаниям, приобретенным в колледже, сумела стать незаменимой, высокооплачиваемой секретаршей.

Мужчины, приближавшиеся к ней по разным причинам, но с одной и той же целью, после первой же попытки начинали понимать, что броня этой новоявленной Жанны д'Арк непробиваема. Она была необыкновенным существом, не подпадающим под общий ранжир: не искала ни покровителей, ни флирта, ни романов, ни брачных уз. Она старалась создать у посторонних впечатление о себе как о существе бесполом, несмотря на всю свою красоту, заинтересованном только в работе. В результате рождались всякого рода подозрения, в том числе и о тайной склонности к своему собственному полу.

Карин не обращала внимания на сплетни, оставаясь верной раз созданному для себя образу, отказываясь от женских радостей. Только когда она встретила Бруно, ее броня дала трещину, и она влюбилась с такой силой, что порой испытывала к нему глубокую ненависть.

В эту августовскую ночь в Сен-Тропезе она, почти не сознавая того, начала воображать себя Золушкой, а Бруно – новым Белым Рыцарем. На самом же деле она была всего лишь несчастной дурочкой, заклейменной темными пятнами прошлого, сознающей свою закомплексованность и ограниченность. Она не умела поддерживать разговор в том непринужденном и элегантно-развязном тоне, который легко усваивают люди, рожденные в богатстве, о престижных курортах знала в основном понаслышке и лишь изредка, вот как сейчас, посещала их, когда этого требовала работа. Она не умела играть ни в теннис, ни в гольф, не ездила на лошади, а в воде чувствовала себя уверенно, только принимая ванну. Зато она каталась на лыжах, как богиня, и управляла санями со скоростью ракеты, ведь родилась и выросла она в горах.

Она научилась вести себя за столом, наблюдая, как это делают другие приглашенные на деловой обед, но всякий раз, когда приходилось чистить яблоко, чувствовала себя не в своей тарелке. Свободно владела английским и французским благодаря долгому корпению над учебниками, но ее произношение было небезупречным. Вторым языком, после итальянского, для нее был немецкий.

Год тому назад, намереваясь изучить вместе с Бруно Брайаном все аспекты договора, заключенного с одной из стран Персидского залива, адвокат Бранкати взял ее с собой в Сен-Тропез. Барон показал ей яхту и дом в бухте Каннебьер. В тот же вечер в Ницце она поднялась на борт самолета «Ди-Си-9», направлявшегося в Милан. Вот и все. Теперь она смотрела на человека, отделенного от нее расстоянием в тысячу световых лет, который совсем недавно собирался ее поцеловать.

Все эти мысли проносились в голове у Карин, пока Бруно говорил по телефону с адвокатом Бранкати. Сказка о Золушке так и останется сказкой, спрашивала она себя, или после перерыва волшебство начнется вновь? Время от времени он ей улыбался. А цветы, украшавшие ее каюту, они настоящие? Наяву ли она видела наряд от Валентино и серьги с жемчужинами? Она взглянула на часы. Полночь. Пора бежать прочь с бала, если она не хочет увидеть, как ее бальный наряд превратится в старые обноски. Иллюзии опасны, особенно для тех, кто всегда отшатывался от них в ужасе. Лучше уж продолжать жизнь наилучшей из секретарш, чем стать самой неуклюжей из любовниц. Тем более что ей так и не удалось понять, готова ли она на самом деле отдаться мужчине.

Карин была фаталисткой, ей пришло в голову, что их прервали не случайно, что это был знак судьбы. Такая мысль чрезвычайно точно вписывалась в ее жизненную философию целомудренной весталки и полностью отвечала ее трезвому реалистическому взгляду на мир.

«Каждый должен иметь мужество оставаться на своем месте», – решила она.