"Том 4. М-р Маллинер и другие" - читать интересную книгу автора (Вудхауз Пэлем Грэнвил)

Старая, верная…

Перевод с английского Н. Цыркун

ГЛАВА I

Солнечный свет, столь приятный обитателям Голливуда и его окрестностей, когда на короткое время удается от него отдохнуть, упал с бирюзово-синих небес на обширные владения, вот уже с год как отошедшие в собственность миссис Аделы Шэннон Корк, но по-прежнему известные среди местных жителей как усадьба Кармен Флорес — переселившейся в мир иной знойной мексиканской кинозвезды. Был месяц май, время суток — полдень.

Усадьба Кармен Флорес расположилась довольно высоко в горах, в том месте, где Аламо-драйв переходит в непрезентабельную грунтовую дорогу с кактусами по обочинам, кишащую гремучими змеями. Солнечные лучи озарили и плавательный бассейн, и розовый сад, и бегонии, и апельсиновые деревья, и лимонные, и выложенную каменной плиткой террасу. Можно было бы сказать, что солнечные лучи проникли всюду, но только не в сердце осанистого пожилого джентльмена, сидевшего на террасе, напоминая своим видом римского императора, увлекшегося крахмалистой пищей, позабыв про избыточные калории. Звали его Смидли Корк, был он братом покойного мужа миссис Аделы Корк, и теперь тоскливо, даже как-то затравленно смотрел в сторону показавшейся на горизонте фигуры.

К нему приближался дворецкий, самый натуральный английский дворецкий, — высокий, представительный и полный достоинства, который важно шествовал, неся на подносе стакан, до краев наполненный белой жидкостью. Во владениях миссис Корк все красноречиво говорило о богатстве и роскоши, но ярче всего об этом свидетельствовало присутствие самого Фиппса. В Беверли-Хиллз в обычае брать в дом «пару» — управляющего с женой, которые в течение недели благополучно демонстрируют свою полную непригодность и отбывают, уступая место подобным же недоумкам. Дворецкий-филиппинец — признак начинающегося упадка. Дворецкий-англичанин символизирует процветание.

— Ваш йогурт, сэр, — произнес Фиппс с выражением благожелательного дядюшки, вручающего подарок примерному дитяти.

Погруженный в грезы, столь часто навещавшие его под солнышком на террасе, Смидли совсем забыл про йогурт, который золовка вменила ему в обязанность вкушать в это время дня вместо более привычного коктейля. Он с гримасой отвращения принюхался к стакану и решил, что питье воняет, как мотоциклетная перчатка.

Дворецкий сочувственным и уважительным жестом дал понять, что, спору нет, определенное сходство в запахах имеется.

— Однако йогурт чрезвычайно полезен для здоровья, сэр. Крестьяне в Болгарии употребляют его в больших количествах. Поэтому у них цветущий вид.

— Кому они нужны, эти цветущие крестьяне?

— Ваша правда, сэр.

— Если увидите одного, можете оставить себе.

— Премного благодарен, сэр.

Усилием воли Смидли заставил себя проглотить порцию ненавистного напитка. Потом, переведя дыхание, бросил мрачный взгляд на раскинувшийся внизу в долине кэмпус лос-анджелесского университета.

— Ну что за жизнь! — сказал он.

— Да, сэр.

— Хуже собачьей.

— Мир — обитель печали, сэр, — вздохнул Фиппс. Смидли оценил солидарность, но ремарка ему не понравилась.

— Много вы понимаете в печалях! — с жаром возразил он. — Ваш брат, дворецкий, — беспечное племя. Вольные пташки! Не понравилось тебе здесь — найдешь другое местечко. Догадались, куда я клоню? Мне-то отсюда не выйти. Вам не приходилось бывать в тюрьме, Фиппс? Дворецкий встрепенулся.

— Сэр?

— Ясно, что нет. Где вам понять меня!

Смидли допил йогурт и впал в задумчивость. Он сосредоточился на завещании покойного Альфреда Корка, сокрушаясь по поводу странного и трагического обстоятельства, заключающегося в том, что разные люди весьма по-разному толкуют волю наследодателя.

Взять, к примеру, включенный Альфредом пункт, обязывающий вдову «поддерживать» его брата Смидли. Это же чистый образец неточной формулировки! Смидли понимал дело так: если ты поручаешь женщине кого-либо поддержать, ты имеешь в виду, что она поместит данное лицо в квартире на Парк-авеню и предусмотрит, чтобы ее доходов хватило на содержание автомобиля, членство в хороших клубах, ежегодное путешествие в Париж, Рим, на Бермуды и так далее в этом духе. Адела же, придерживаясь экономии, ограничила свои обязательства перед опекаемым спальным местом и трехразовым питанием. И жизнь шурина протекала в этих пределах. Несчастный хорошо питался и мягко спал, пил вволю йогурта, но во всем остальном как бы отбывал срок в исправительном учреждении.

С тяжким вздохом Смидли очнулся от невеселых дум. Его охватило желание, ничего не скрывая, поделиться с таким сердечным дворецким.

— Знаете, кто я, Фиппс?

— Кто же, сэр?

— Птица в золотой клетке.

— Неужто, сэр?

— Я червь.

— Я что-то запутался, сэр. Вы только что говорили, что вы птица.

— Но также и червь. Жалкий червяк, живущий в яме, куда не проникает ни единый луч света. Как это называют, ну, в Мексике?

— Тамаль,[1] сэр?

— Пеон. Я такой же пеон. Поди туда, поди сюда. Пыль под железным каблуком, тварь безответная. И горше всего то, что когда-то я был страшно богат. Страшно. И все спустил.

— В самом деле, сэр?

— Да, все пустил по ветру. Коту под хвост. Какой урок всем нам, Фиппс, какой урок!

— Ваша правда, сэр.

— Только дурак может так беспечно прожить свое состояние. Ничегошеньки не осталось. А ежели у тебя нет денег, где твое место?

— Не знаю, сэр.

— Вот именно. Можете одолжить мне сотню долларов?

— Нет, сэр.

Смидли спросил без всякой надежды; но внезапное желание хоть один вечерок провести где-нибудь в веселом уголке Лос-Анджелеса обожгло его так сильно, что он решился на попытку. Насколько ему было известно, дворецкие имеют привычку копить на черный день, и он возмечтал поживиться за счет подкожных Фиппса.

— Может, полсотни?

— Увы, сэр.

— Полсотни мне бы хватило, — сказал Смидли, который, как разумный человек, верил в возможность компромисса.

— У меня их нет, сэр.

Смидли сдался. Задним умом он понял, что не следовало откровенничать с Фиппсом насчет пущенного на ветер состояния. Это ведь такая прижимистая публика. Он на минутку помрачнел, но вдруг оживился. Ему припомнилось, что вчера в этот ужасный дом прибыла добрая старушка Билл. И как только он мог упустить из виду такой блестящий шанс! Вильгельмина (Билл) Шэннон — сестра Аделы, и следовательно, родственница, а коли правду молвят, что кровь — не водица, она не пожалеет для него такой пустячной суммы, как сотня долларов. Кроме того, они с дорогой старушкой Билл знакомы еще с тех времен, когда он, Смидли, был еще в силе.

— А где мисс Шэннон? — спросил он.

— В садовой комнате, сэр. Если не ошибаюсь, работает над мемуарами миссис Корк.

— Точно. Спасибо, Фиппс.

— Вам спасибо, сэр.

Дворецкий степенно выплыл, а Смидли, почувствовав легкое утомление, решил, что еще успеет войти с Билл в деловой контакт. Он смежил веки, и сразу же в негромкое жужжание насекомых и шелест листьев влилось мирное похрапывание.

Он уснул сном праведника.

Вернувшись к себе в буфетную, Фиппс подкреплялся лимонадом со льдом. Он потягивал вкусный напиток, а вид у него был озабоченный. Домашний кот вкрадчиво потерся о его ногу, но Фиппс остался безучастным к намекам. Есть время чесать котов за ухом и есть время котов за ухом не чесать.

Когда во время беседы на террасе Смидли Корк охарактеризовал Джеймса Фиппса как человека беспечного, он ошибался, как всякий сторонний наблюдатель, не подозревающий о том, что дворецкие, подобно устрицам, прячутся в своих раковинах и никогда не дают волю эмоциям. Определение «беспечный» менее всего подходило угрюмому мужчине, сидевшему в буфетной, скорбно повесив голову. Упрись он сейчас локтем о колено, а подбородком в ладонь, и можно позировать Родену для скульптуры «Мыслителя».

Скорбь была вызвана появлением в доме Вильгельмины Шэннон, и она не оставляла Фиппса с той самой минуты, когда он вчера открыл перед гостьей двери. Он проклинал лихую судьбу, что занесла ее в этот дом, и в сотый раз задавался вопросом, чего теперь можно ожидать. Это была очень давняя история. Билл слишком много знала. Все его будущее зависело теперь от ее молчания, и Джеймса Фиппса мучил вопрос: могут ли женщины вообще хранить молчание? Правда, еще гром не грянул, значит, его тайна пока не открылась, но сколько может это продлиться?

Прозвенел звонок из садовой комнаты. Долг, суровый сын гласа Божьего, сказал про себя Фиппс — или что-то в этом роде — и, оставив недопитым лимонад, отправился на зов.

Садовая комната усадьбы Кармен Флорес располагалась рядом с библиотекой, прямо под просмотровым зальчиком. Уютное гнездышко с большим письменным столом возле стеклянных дверей, выходивших прямо на бассейн. Солнце проникало сюда с самого утра, и любители могли насладиться видом нефтяных скважин вдоль побережья. Но Билл Шэннон, сидевшая за столом перед диктофоном, была в эту минуту слишком занята, чтобы интересоваться нефтяными скважинами. Как Фиппс и говорил, она заставляла себя сосредоточиться на усовершенствовании мемуаров своей сестры Аделы.

Билл Шэннон была жизнерадостной, сердечной, легкой женщиной немного за сорок, хорошо сложенной, в удобных брюках. Лицо ее с высокими скулами и волевым подбородком можно было бы назвать резким, но большие, искрящиеся юмором глаза смягчали это впечатление и делали ее если не столь вызывающе красивой, как сестра Адела, то очень привлекательной. Она была на редкость дружелюбной и по общительности не знала себе равных. Все любили Билл Шэннон, даже в Голливуде, где никто никого не любит.

Она поднесла ко рту микрофончик и заговорила, хотя это слово слишком слабо выражает то, что она вытворяла со своим голосом. Билл обладала очень сильным контральто, и Джо Дэвенпорт, ее молодой друг, вместе с которым она работала в компании «Суперба-Лэльюлин», иной раз жаловался, что она обращается к нему словно к глуховатому собеседнику, который находится где-нибудь в Китае. По мнению Джо, если прочие источники доходов иссякнут, она могла бы неплохо зарабатывать на жизнь, скликая скотину в одном из западных штатов.

— Голливуд! — звучно произнесла Билл. — Как описать эмоции, которые нахлынули на меня, когда я впервые приехала в Голливуд восторженной шестнадцатилетней девчушкой с широко раскрытыми глазами?.. Вот и врешь! Тебе было почти двадцать… Такой юной, неопытной. Робкой…

Отворилась дверь, и вошел Фиппс. Билл предупредительно подняла палец.

— … крошкой, — закончила она фразу. — В чем дело, Фиппс?

— Вы звонили, мадам.

Билл кивнула.

— Ах, да. Мне нужна ваша компетентная помощь, Фиппс. Я совсем заработалась и вдруг почувствовала, что, если немедленно не приму подкрепляющего, просто распадусь на куски. Вам никогда не доводилось писать мемуары от лица звезды немого кино?

— Нет, мадам.

— Это очень вредно для здоровья.

— Не сомневаюсь, мадам.

— Поэтому, будьте добры, принесите мне настоящего крепкого виски с содовой.

— Слушаюсь, мадам.

— Вам бы следовало носить бочонок с виски прямо на шее, как альпийские сенбернары. Чтобы не терять время. У нас его в обрез.

— Вы правы, мадам.

Билл, положившая ноги на стол, опустила их на пол, повернулась в кресле и уперлась ясными голубыми глазами в дворецкого. Впервые с прибытия в дом она имела возможность потолковать с ним наедине, и ей показалось, что им есть, что обсудить.

— Ты что-то слишком неразговорчив, братец Фиппс. И как-то скован. Будто мое присутствие тебя смущает. Это так?

— Да, мадам.

— И правильно. В тебе говорит совесть. Мне ведь известна твоя тайна, Фиппс.

— Да, мадам.

— Я, разумеется, моментально тебя узнала. Твое лицо из тех, что навечно отпечатываются в памяти. Тебя, наверное, интересует, как я распоряжусь своим знанием?

— Да, мадам.

Билл улыбнулась. Улыбка ее была столь лучезарной, будто где-то внутри зажглась лампочка, и, увидев ее, Фиппс впервые со вчерашнего дня почувствовал, что давившая на сердце тяжесть стала чуть-чуть полегче.

— А никак не распоряжусь, — сказала Билл. — На моих устах печать. Ужасная тайна скрыта во мне, как в могиле. Так что расслабься, Фиппс, и дай волю твоему веселому смеху, о котором я так наслышана.

Фиппс не рассмеялся, поскольку английскому дворецкому запрещено смеяться правилами Гильдии, но позволил губам растянуться в едва заметной улыбке и взглянул на эту благородную женщину с неким подобием обожания — чувством, которого он никак не мог представить себе по отношению к члену жюри присяжных, три года назад отправившего его в места не столь отдаленные, что, по единодушному мнению прессы, было вполне заслуженным приговором.

Фиппсу не сразу удалось облечь свои чувства в слова.

— Я, разумеется, крайне признателен вам за вашу доброту, мадам. Вы у меня камень с души сняли. Мне бы очень не хотелось потерять здесь место.

— Отчего же? Ты везде мог бы найти работу. Зайди в любой дом на Беверли-Хиллз, и перед тобой тут же расстелят ковровую дорожку.

— Да, мадам, но есть причины, по которым мне не желательно оставлять службу у миссис Корк.

— Что за причины?

— Личного свойства, мадам.

— Понятно. Не стану требовать откровенности.

— Премного благодарен, мадам.

— Сожалею, что нечаянно нарушила твой покой. Тебя, должно быть, чуть удар не хватил, когда ты открыл вчера дверь и увидел меня.

— Да, мадам.

— Ты, должно быть, испытал то же, что Макбет, увидев призрак Банко.

— Нечто в этом роде, мадам. Билл закурила сигарету.

— Странно, что ты меня узнал. Хотя в тех обстоятельствах, при которых мы встретились, тебе больше и делать было нечего, как разглядывать лица присяжных.

— Да, мадам.

— Жаль, что пришлось тебя загнать в тюрягу.

— Да, мадам.

— Но улики были неопровержимы.

— Истинно так. Но нельзя ли попросить вас говорить чуть потише? У стен есть уши.

— Что у стен есть?

— Уши, мадам.

— Ах, уши! Это верно. Уши есть. А как было в Синг-Синге? — шепотом спросила Билл.

— Не особенно приятно, мадам, — прошептал Фиппс.

— Да уж, наверное, — шепнула в ответ Билл. — О, Смидли! Привет!

Смидли Корк, завершив сиесту, входил с веранды.

Фиппс вышел, сопровождаемый суровым осуждающим взглядом, который безупречный пожилой джентльмен послал в спину дворецкому, отказавшемуся ссудить ему сотню долларов. Смидли уселся на диван.

— Мне надо с тобой поговорить, Билл.

— Сделай милость, дружок. С чем пожаловал? Боже мой, Смидли, — заговорила Билл с доверительностью друга с двадцатипятилетним стажем, — а ты ужасно постарел с тех пор, как мы виделись последний раз. Меня просто оторопь взяла, когда я вошла и увидела, в какую музейную рухлядь ты превратился. Седой как лунь,

— Я собираюсь покраситься.

— Не поможет. От седины есть только одно верное средство. Один француз изобрел. Называется гильотина. Это, верно, на тебя совместная жизнь с Аделой повлияла. Самый надежный способ поседеть — постоянное общение с моей сестрицей.

Ее слова прозвучали в ушах Смидли музыкой. В них слышалось сочувствие. Старушка Билл, подумал он, всегда была отзывчивой. Пару раз только инстинкт самосохранения, который приходит на помощь убежденным холостякам в опасную минуту, помешал ему сделать ей предложение, о чем он в грустные минуты сожалел. Но грустные минуты уходили; а мысль о браке приводила Смидли в паническое состояние.

— Жизнь собачья, — согласился он. — Она меня угнетает. В тюрьме Алькатрас и то, наверное, легче. Там хотя бы йогурт пить не пришлось бы.

— Адела заставляет тебя пить йогурт?

— Ежедневно.

— Как бесчеловечно! Хотя для здоровья полезно. Смидли протестующе поднял руку.

— Ради Бога, — умоляюще простонал он, — только болгарских крестьян не поминай!

— Каких еще болгарских крестьян?

— Тех, которым он придает цветущий вид.

— Йогурт придает болгарским крестьянам цветущий вид?

— Фиппс утверждает, что так. Билл Шэннон хохотнула.

— Фиппс! Не будь мои уста замкнуты печатью молчания, я бы тебе кое-что порассказала насчет Фиппса. Слышал про тихий омут?

— А что в нем?

— Черти водятся. Это сказано про Фиппса. Ну и фрукт! Ты, небось, видишь в нем заурядного дворецкого. Да будет тебе известно, что братец Фиппс — шкатулка с двойным дном. Впрочем, я сказала, на устах моих печать, и даже не пытайся из меня что-нибудь вытянуть.

Смидли совсем сбился с толку.

— А откуда ты можешь что-нибудь знать про Фиппса? Ты же только вчера сюда приехала. Вы раньше встречались?

— Да, и при очень любопытных обстоятельствах. Но прекрати меня расспрашивать.

— И не собираюсь. Нужен мне этот Фиппс! Я им сыт по горло. Он меня глубоко огорчил.

— Неужели? И чем же?

— Я попросил его ссудить мне небольшую сумму, — с неподдельным негодованием сказал Смидли, — и представляешь, он мне отказал! Взял и отказал! «Нет, — говорит, — сэр». А сам наверняка купается в деньгах. Слава небесам, на свете есть такие люди, как ты, Билл. Ты бы так не поступила. Ты великодушна. Ты настоящий друг. Добрая старушка Билл! Дорогая старушка Билл! Не могла бы ты одолжить мне сотню долларов? А, Билл?

Билл моргнула. Уж насколько хорошо она знала Смидли, но такого поворота никак не ожидала.

— Сотню долларов?

— Очень нужно.

— Ты что, решил в самоволку уйти?

— Да! — страстно выкрикнул Смидли. — Решил! В самоволку на всю жизнь, если денег хватит. Знаешь ли ты, что за пять лет я ни разу не провел вечера вне этого дома? Самое большее, на что я могу рассчитывать, — сшибить у Аделы на пачку сигарет. Я червь в золотой клетке. Так дашь ты мне сотню долларов или нет?

Голубые глаза Билл затеплились жалостью. Сердце ее болезненно отозвалось на вопль измученной души.

— Будь у меня сотня баксов, побег ты мой сломанный, — сказала она, — я бы мигом их дала. Тебе в самом деле нужно в самоволку, тогда и румянец вернется. Но у меня тоже крылышки подрезаны, как и у тебя. Если бы у меня был счет в банке, неужто я бы торчала здесь, переписывая до идиотизма нудную жизнь Аделы? Только бы вы меня и видели! — Она сочувственно похлопала его по плечу. — Боюсь, я испортила тебе настроение. Извини. Сколько чепухи намололи насчет того, что, мол, бедность обогащает душу, — продолжала Билл, впав в проповеднический тон, — но во мне она воспитала только зависть к тем счастливчикам, у которых водятся денежки, вроде парня, что работал со мной на «Суперба-Лльюэлин». Я тебе о нем не рассказывала? Его выгнали, он уехал домой в Нью-Йорк, и первое, что я о нем услыхала — он выигрывает джек-пот в радиовикторине! Двадцать четыре тысячи баксов! В газетах писали. Мне такое в жизни не обломится! Хоть бы я и миллион лет прожила.

— Мне тоже. Но…

Смидли запнулся. Опасливо оглянулся в одну сторону, потом в другую. Потом опасливо оглядел всю комнату.

— Что — но? — спросила Билл, заинтригованная его маневрами.

Смидли понизил голос до конспиративного шепота:

— Я должен тебе кое-что сказать, Билл.

— Давай, только погромче. Я ни слова не слышу.

— Об этом громко нельзя, — заговорщицки продолжил Смидли. — Если Адела услышит, не бывать мне больше богатым.

— Тебе это и так не светит.

— А вот и ошибаешься, — возразил Смидли. — Если все выйдет по-моему, я разбогатею. Билл, ты знаешь, кому раньше принадлежал этот дом?

— Конечно, знаю. Это было владение Кармен Флорес.

— Точно. Адела купила его со всем содержимым. Все вещи сохранились в том самом виде, в каком хозяйка оставила их в тот день, когда погибла в авиакатастрофе. Поняла? Абсолютно все.

— Ну и что?

Смидли опять оглянулся. Снова понизил голос. Если в минуты отдыха он походил на римского императора, то теперь он был похож на римского императора, обсуждающего предстоящее политическое убийство со своим помощником по мокрым делам.

— Кармен Флорес вела дневник.

— Вот как?

— Все говорят. Я его разыскиваю.

— Зачем? Собираешься написать ее биографию?

— Если я его найду, у меня все пойдет как по маслу. Сама подумай, Билл. Раскинь мозгами. Ты ведь знаешь, что она за штучка была. Заводила страстные романы со всеми знаменитостями — и с кинозвездами, и со студийными боссами, да с кем угодно — и уж, конечно, все это на досуге заносила на свои скрижальки. Найти этот дневник — все равно что открыть урановый рудник.

— То есть, ты рассчитываешь, что кое-кто не пожалеет деньжат, чтобы эта брошюрка не увидела свет?

— Да все поголовно там, наверху.

Билл посмотрела на него с нежностью. Она всегда была преданна Смидли, хотя не закрывала глаза на его многочисленные нравственные несовершенства. Если жил где-то в мире некто ленивее Смидли Корка, Билл он не попадался. Если бы сыскался некто более свободный от каких-либо принципов, Билл не пожалела бы трудов, чтобы посмотреть ему в глаза. Смидли был эгоистичен, бездеятелен и обладал целым набором прочих недостатков. И тем не менее она любила его. Она любила его двадцать лет назад, когда он был молодым человеком при деньгах и с одним подбородком. Она любила его и теперь, пожилым, безденежным и с двумя подбородками. У женщин бывают такие причуды.

— Иными словами, — сказала она, — ты надеешься порастрясти эту публику с помощью невинного шантажа.

— При чем тут шантаж! — негодующе возразил Смидли. — Обыкновенная, нормальная сделка. Им нужен дневник, он у меня есть.

— Пока нет.

— Ну, конечно, в случае, если я его раздобуду.

Билл удовлетворенно рассмеялась. В этой простодушной затее был весь Смидли. Что ни капельки не умаляло ее любви, к нему. Скажи ей кто-нибудь: «Вильгельмина Шэннон, ты тратишь свои чувства на негодный объект!», — она бы ответила: «Да. И это мне нравится». Она была однолюбкой.

— Никогда тебе не удастся сколотить капитал, Смидли. Ни честным путем, ни бесчестным. А когда удастся мне, я выйду за тебя замуж.

Смидли передернулся.

— Не шути такими вещами.

— Я и не думаю шутить. Я хорошенько все обдумала за последние двадцать лет, а когда явилась сюда и увидела, что сталось с тобой от совместной жизни с Аделой, решила, что мне остается одно: быстренько наварить деньжат, повести тебя к алтарю и посвятить остаток дней заботам о тебе. Если кто и нуждается в присмотре, так это ты. Странно, что ты так отреагировал на мои слова. Ты же был от меня без ума.

— Молод был и глуп.

— А теперь стар и глуп, но все равно, мне никто другой не нужен. Как это в песне поется? «Рыбке нужно море, пчеле нужны цветы, на счастье или горе мне нужен только ты». И тут уж ничего не поделаешь.

— Полно, Билл. Уймись. Послушай лучше.

— Некогда мне слушать. Иду на ланч со своим литературным агентом в «Беверли-Уилшир». Он приехал на пару дней в Голливуд. Кстати, может, удастся сшибить у него для тебя сотняшку. Тогда я вернусь и положу ее к твоим ногам, мой повелитель.

Смидли, чрезвычайно разборчивый в вопросах одежды, даже в своем заточении наряжавшийся в тщательно отутюженные костюмы самого безупречного кроя, неодобрительно покосился на ее брюки.

— Надеюсь, ты не собираешься заявиться туда в таком виде?

— Отчего же? И не забудь, что я тебе говорила насчет замужества. Сядь где-нибудь в уголке и порепетируй, как ты будешь отвечать священнику «да», когда он спросит: «По доброй ли воле ты, Смидли, берешь в жены Вильгельмину?» — тебе это вскорости предстоит.

Она вышла через веранду к гаражу, где стоял ее драндулет, и со двора донесся голос: «Рыбке нужно море, пчеле нужны цветы, на счастье или горе мне нужен только ты».

Смидли Корк, словно ища опоры, бессильно откинулся на спинку дивана. Хотя утро было теплое, он дрожал, как может дрожать только убежденный холостяк перед лицом открывшейся ему неизбежности брака.