"Осужденные души" - читать интересную книгу автора (Димов Димитр)

Часть вторая Фани и Лойола

I

В дождливое апрельское утро тысяча девятьсот тридцать шестого года Фани проснулась, против обыкновения, рано и, протерев глаза, ощутила легкий приступ раздражения. Она жила в Испании уже месяц, и страна не показалась ей ни варварской, ни романтичной и не такой уж смешной, как ее в прошлом веке изобразили в своих романах Готье и Дюма или какой ее хотели видеть многие современные писатели, превозносившие ее набожность и традиции с неменьшим воодушевлением, чем бои быков и сомнительный стиль страстных cante flamenco.[16] Напротив, предметы, события и люди этой страны, где свет жизни был так ярок, а тени смерти так глубоки, будили у Фани какое-то необычное, горькое любопытство. А раздражение ее было вызвано тем, что она пригласила в гости нескольких друзей и теперь не знала, что с ними делать.

Двое из них – Джек Уинки и Клара Саутдаун, американцы, – надоели ей своей глупостью, а третий – Жак Мюрье – любил ее и молча страдал, и это тоже ее тяготило. Американцев она пригласила из признательности – они дали ложные показания и облегчили ей развод с мистером Морисом Ллойдом, скотоводом из Йоркшира, – развод, который из-за железного упорства мистера Ллойда тянулся целых три года. Что до Жака Мюрье, с ним ее связывал мимолетный зимний роман в Баварских Альпах. Фани находила француза чересчур «мозговым» – выражение, усвоенное ею из книг. Этим определением она осуждала его несносную привычку разрушать приятные иллюзии, привычку, которая вечно толкала его к ироническим рассуждениям и убивала всю его пылкость. Когда увлечение Фани прошло, она открыла в нем незаменимого друга, но Мюрье, увы, не мог понять ни ее потребности иметь его постоянно при себе, ни того обстоятельства, что она не может вечно быть его любовницей.

После развода родственники мистера Ллойда распустили по адресу Фани кое-какие слухи, к несчастью не совсем вымышленные, и она сочла необходимым исчезнуть на некоторое время из Англии, чтобы погасить молву. Шесть месяцев она провела в Париже и на юге Франции, а весной приехала в Сан-Себастьян. Акварельные краски ранней весны были здесь мягче, чем на побережье у Биаррица, но люди казались темпераментнее и ярче.

Фани совершила короткую автомобильную поездку на юг и увидела немало интересного. У этой страны был свой красочный облик и свои формы, которые проплывали перед ее глазами, как в цветном фильме, за праздничной пышностью и театральной фантастикой которого, однако, угадывалась жестокая трагедия народа, борющегося с самим собой, чтобы выйти на какой-то свой, новый путь. Разумеется, это были беглые впечатления, и все это трогало Фани лишь постольку, поскольку казалось занятным и вызывало острое возбуждение, подобное трепету, который охватывает иностранца, когда бычьи рога вспарывают живот несчастного, разодетого в золото и шелк тореро. Здесь не было и в помине филистерского спокойствия других стран. Одна крайность переходила в другую без мягких полутонов компромисса, и столкновения этих крайностей рождали новые конфликты. Старинные соборы чередовались с клубами анархистов, рабочие митинги с поклонением святым мощам. После почерневшего от фабричного дыма Бильбао она увидела Толедо, потонувший в сонной романтике. В Мадриде она познакомилась с аристократами, которые все еще верили в архангелов и в чудотворные статуи богородиц, а в отеле слуги читали Энгельса и Дарвина. В Барселоне работа кипела в американском темпе, в Севилье бренчали гитары и жизнь катилась в сладкой неге, как ленивые воды Гвадалквивира. По радио гремело пламенное красноречие Пассионарии, в Авиле женщины два раза в день ходили на литургию. Аристократы устраивали заговоры против республики, пролетарии грозились их перерезать, по все медлили. У Фани был иммунитет против романтики (по крайней мере она любила этим хвастаться), и контрасты сегодняшней Испании казались ей гораздо интереснее, чем изъеденное пылью веков величие Толедо и Эскуриала. Она сразу поняла настоящую причину того, что увидела: и здесь, как в Англии, одни имели все, а другие ничего; с той разницей, что здесь те кто не имел ничего, протестовали и бунтовали. Здесь слуга не хотел всю жизнь оставаться слугой, не хотел, чтобы дети его тоже стали слугами, ибо это оскорбляет человеческое достоинство. Правда, Фани вдолбили еще в детстве, что подобные претензии угрожают существованию цивилизации. Но сейчас она ничуть не была склонна тревожиться о судьбах цивилизации. Ей казалось просто забавным немного пожить в этой стране, где люди озлоблены, где в любой день может разразиться революция и где быстрей пройдет время, пока уляжется негодование семьи Ллойдов.

В Мадриде Фани встретилась с другом детства – мистером Блеймером, или просто Лесли, как она его называла. Она сказала ему, что хотела бы на некоторое время остаться в Испании.

– Что ты будешь здесь делать? – спросил он.

– Развлекаться, – ответила Фани со всей серьезностью, какой требовал поставленный перед ней вопрос. – Кроме того, я изучу страну, соборы, бои быков…

– Что ж, только не слишком увлекайся! – предупредил ее Лесли.

Фани вернулась в Сан-Себастьян и сняла на три месяца виллу у маэстро Фигероа, забытого художника. Маэстро Фигероа в молодости был довольно известным живописцем, хотя и не сумел прославиться за пределами Испании подобно Пикассо или Сулоага. Его картины, несмотря на оригинальный колорит, были испорчены театральностью композиции и вызывали у критиков улыбку. Вилла у него была несколько уединенная, зато красиво расположенная на склоне, спускавшемся к самому океану. Фани поселилась в ней вместе с шофером и пожилой служанкой, рекомендованной ей самим маэстро. Она ежедневно брала уроки испанского языка и читала книги, привезенные из Парижа, но скоро ей стало скучно. Тогда она пригласила Друзей, и, когда те приехали, ей опять стало скучно.

Фани проснулась на старинной кровати в комнате, примыкавшей к просторному и светлому помещению, прежней мастерской художника. Она вытянулась в кровати – немой свидетельнице страстных ночей молодого маэстро – и лениво зажгла сигарету. Выкурила ее, спрягая глагол tener (она решила основательно изучить испанский). Потом встала, чувствуя легкое головокружение и приятное покалывание во всем теле – сигареты содержали опиум. Не надо бы курить эти сигареты!.. Ее пристрастие к ним становилось опасным. В первый раз она попробовала их на Монмартре в мансарде одного свихнувшегося поэта, который считал себя приверженцем эссенциализма. Почему он называл свое безумие именно так, Фани никогда не могла понять.

Она быстро оделась, а ванну принимать не стала, так как ей предстояла поездка, да и сама ванна, устроенная по капризу маэстро в мавританском стиле, ничуть ее не привлекала – весь бассейн был в грязных трещинах. По телу ее прошла дрожь – в комнате было холодно, несмотря на то, что дверь в мастерскую, где пылал большой камин, была распахнута. В знойной Испании весной и зимой приходится вечно дрожать от холода. Приближалось время завтрака, скоро по вилле разнесутся громогласные шутки Джека и несносный смех Клары. Еще тошнее Фани стало, когда она подумала о предстоящей поездке в Авилу – об этой идиотской экскурсии, на которую она согласилась по настоянию американцев.

Когда Фани вошла в мастерскую, ее взгляд упал на одну из картин маэстро Фигероа, которую накануне она пожелала купить и которую маэстро в приступе испанского великодушия ей подарил. Это была довольно) зловещая картина – она пронимала даже американцев. За чаем Клара всегда садилась к ней спиной. Сюжет был чисто иберийский. Смерть, ужасный полускелет-полумумия, вела в ад вереницу пляшущих мертвецов – императора, папу, рыцаря и куртизанку. Картина была написана художником в молодые годы, очевидно в манере какого-то классика.

Фани подсела к камину и, греясь у огня, стала внимательно ее рассматривать. Избитый сюжет, да и с технической стороны картина не выдерживала никакой критики. Фигуры похожи на деревянные куклы, в передаче движений видны недопустимые ошибки. Даже цветовая гамма, которой славился маэстро, уступила здесь явному подражанию Греко: холодные серо-синие тона и фосфоресцирующий свет, льющийся из невидимого источника. Но в этой небрежности если не гения, то настоящего таланта Фани уловила муки мастера, забывшего анатомию и критиков, дабы выразить свою мысль философа. И выразил он ее удивительно. В то время как смерть зловеще свалилась и нижняя половина лиц грешников, осужденных на эту пляску, улыбалась тупо и цинично, взгляды их были скованы страхом. Это грешники сознательные, они не раскаиваются они, кажется, хотят обмануть самое смерть и идут за ней с угодливой улыбкой, но с тайным ужасом в глазах. И ничто не радует взгляд – никакие ангелы, никакая неземная любовь, обычные у набожных классиков. Даль, куда ведет грешников смерть, тонет во мраке и безнадежности. О, идея этого полотна так современна!.. И по телу Фани поползли холодные мурашки. Она почувствовала, что в картине есть что-то от ее собственной жизни. Внезапно ей захотелось увидеть живого человека, вырваться из-под власти этой ужасной картины.

– Пилар!.. – крикнула она нервно. – Пилар!..

Старая служанка маэстро Фигероа вошла в студию.

– Дон Сантьяго[17]проснулся?

– Quién? – спросила испанка. – El françés о el americano?[18]

– El françés,[19] – сказала Фани.

– Нет! Еще не проснулся, сеньора.

– Тогда иди. Не надо его будить.

И Фани, слегка расстроенная, пересела в другое кресло, спиной к картине. Пилар вышла, бросив на сеньору сочувственный взгляд. Она давно заметила, что все, кто снимал виллу, обычно садились так, чтобы не смотреть на эту картину.

Жак Мюрье проснулся давно, но сидел у окна в дурном настроении и рассеянно смотрел, как железно-серые маслянистые волны океана пенистыми языками разливаются по широкому пляжу, усеянному черными скалами. По профессии он был врач, и в это дождливое весеннее утро анализировал собственную жизнь с той же суровостью, с какой прежде ставил диагнозы в парижской больнице «Сен-Лазар». Вот уже два года, как он бросил работу, и теперь ему грозило полное разорение. Денежные дела его были почти в катастрофическом состоянии. Восемьдесят тысяч Франков сбережений да еще сто тысяч, полученные в наследство от матери, умершей в Провансе, бессмысленно растрачены по отелям, казино и дансингам Ривьеры. Почему и как это произошло – на это Мюрье не мог дать себе ясного ответа. Он мог только сказать, что все началось с Фани. Он любил ее горькой, саркастической и изломанной любовью, потому что тело ее было прекрасно, а дух утончен и развращен. Целых два года она таскала его за собой только потому, что нуждалась в товарище по безделью, в лекарстве от сплина, который овладевал ею в ненастные дни, в присутствии его тела в минуты каприза. Пустая, смешная и жалкая история!.. Теперь, когда в кармане у него оставалось несколько тысяч франков, он хотел скрыться, исчезнуть, где-нибудь затеряться. Он смотрел на волны, и перед ним внезапно возник кошмарный призрак колоний. Мысль о колониях как о последнем, единственном выходе уже давно навязчиво преследовала его. Колонии – это пучина, которая поглощает опустившихся и бесталанных французских врачей. Загубить свою жизнь в Сайгоне или где-нибудь в Африке, заглушить горечь в каких-нибудь джунглях, проводить бессонные тропические ночи за бутылкой виски или за покером с колониальными чиновниками, лечить их жен от неврастении – вот его удел!.. Но даже это все-таки достойней, чем состоять при Фани, которая скоро превратит его в презренного альфонса.

Последними проснулись Клара и Джек. Они пребывали в незаконном сожительстве с благословения одного евангелического пастора, который еще лелеял надежду их обвенчать и регулярно присылал им письма с моральными наставлениями. Приглашение Фани застало их в Париже. Почему сейчас они находились в Сан-Себастьяне, а не в Париже или в Сан-Франциско – этого они не могли бы объяснить. Они бросались куда вздумается, движимые свежей варварской энергией духа, которая у американцев, вынужденных работать, находит выход в создании материальных ценностей, а у таких, как они, кому работать незачем, – в сумасбродствах. Они разъезжали по свету, подчиняясь импульсу непрерывного движения, точно жизнь вообще не что иное, как глупое, бессмысленное движение. Их активность в спорте и путешествиях была подобна деловой активности их отцов, мистера Уинки и мистера Саутдауна, компаньонов и совладельцев заводов авиационных моторов, – двух благодетелей человечества, которые с нетерпением ждали второй мировой войны, чтобы увеличить стократно, а по возможности и тысячекратно свои богатства.

Как только они встали, Клара занялась своей красотой. Каждый день к ней специально приезжала в такси парикмахерша из Сан-Себастьяна укладывать ее локоны. Джек пошел в соседнюю комнату, надел боксерские перчатки и стал наносить свирепые удары по кожаному шару, укрепленному на пружинах между полом и потолком, синхронизируя удары с дыханием. Пока они совершали этот утренний ритуал – одна во имя красоты, другой во имя силы, – по коридору прошел Мюрье и резко захлопнул полуоткрытую дверь комнаты, в которой прихорашивалась Клара. Он сделал это без всякой нужды, просто так, ощутив внезапную ненависть к спокойствию этих американцев и презрение к их самодовольству. Джек, увлеченный тренировкой, не слышал стука, а Клара тотчас догадалась, что это мог быть только вспыльчивый и чудаковатый Мюрье.

– Monsieur Jacques! – крикнула она звонко. – Почему вы не заходите?

Но мсье Жак не ответил, а сбежал вниз по лестнице. Ему стало не по себе от одной мысли, связанной с Кларой, мысли подлой и унизительной, которая уколола его гордость; она-то и заставила его так гневно хлопнуть дверью.

Не получив ответа, Клара вздохнула не без грусти. Она испытывала к Жаку смешанное чувство уважения и страха. Уважения к его знаниям – он знал тысячу полезных вещей о витаминах, о гигиене кожи, о том, как избежать беременности и ожирения, – и страха перед его взглядом: в этом взгляде было что-то холодное, аналитическое и насмешливое, приводившее ее в замешательство, как будто француз заранее предвидел все ее мысли и поступки. Чтобы избавиться от этого страха, она попыталась делать ему авансы, которые Мюрье с презрением отверг. После этого он стал волновать ее еще сильнее, она сама не знала почему. Она вообще с трудом разбиралась в чем бы то ни было, поэтому при игре в бридж ее обычно не принимали в компанию. Впечатления у нее испарялись так же быстро, как высыхал лак на ногтях, а в голове оставался только осадок глупости.

Через полчаса Джек и Клара спустились в мастерскую. Джек в своем тренировочном костюме был похож на профессионального боксера, а Клара превратилась в гладкую, идеально завитую фарфоровую куклу.

Позавтракав ветчиной и яичницей, они надели плащи и вчетвером вышли на песчаную террасу перед виллой, где их ждала машина Джека. Машина была особой конструкции. Ее мотор представлял собой нечто среднее между моторами обычного автомобиля и самолета-истребителя. По асфальтовому шоссе он развивал скорость в сто сорок километров в час, и его зловещий вой наводил ужас на всех автомобилистов в окрестностях Сан-Себастьяна, особенно когда Джек решал подшутить и вихрем проносился в нескольких сантиметрах от крыльев этих ползущих как черепахи бедняг.

Равнодушный к автомобильным трюкам (Джек предлагал научить его делать повороты на полной скорости, ударяя по тормозам), Мюрье сел на заднее сидение. Его грызла мысль, как бы уложиться на этой экскурсии в триста песет, – мысль гнетущая и неприятная, потому что дядя, у которого он в письме попросил денег взаймы, еще не ответил. Клара и Фани сели в автомобиль после маленькой стычки. В спортивной машине было только четыре места, и ни одна из них не желала сидеть впереди. Когда Мюрье предложил уступить свое место и сесть рядом с Джеком, обе одновременно воспротивились. Клара воспользовалась заминкой и уселась сзади рядом с Мюрье, а Фани, огорченная и злая, заняла переднее место. Ее раздражало, что Клара снова пытается кокетничать с Жаком и говорить ему «ты». Какая дичь!.. Неужто эта гусыня воображает, что может соблазнить Мюрье в ее, Фани, присутствии? Но в сущности, еще больше Фани раздражало то обстоятельство, что за завтраком Мюрье начал отвечать на авансы Клары и как-то бессмысленно, по настойчиво поддерживал с ней разговор. Потом Фани сравнила изящную фигуру Мюрье, его породистую голову провансальского рыцаря и красивый рот с дюжими плечами, круглым, как луна, лицом и толстыми губами Джека Уинки. Несомненно, Клара уже давно сделала это сравнение и теперь продолжает атаковать Мюрье. Эта овца совсем не так безобидно глупа, как кажется.

Джек опытным ухом в последний раз вслушался в шум мотора и, убедившись в его исправности, выжал сцепление. Осторожно, чтобы не повредить рессоры на колдобинах изрытой дороги у виллы маэстро Фигероа, он вывел машину на шоссе, повернул на Витторию и тут уж дал себе волю. Зеленые холмы вокруг Сан-Себастьяна скрыли серую полоску океана, а потом и сами исчезли в тумане хмурого дня. Джек вел машину уже со скоростью сто километров в час. Когда они оставили за собой Панкорбо, небо вдруг прояснилось и перед ними открылся бесплодный, однообразный, красновато-бурый пейзаж Старой Кастилии. За несколько часов езды степь нагнала на них тоску, но в Бургосе настроение всей компании поднялось. Поедая цыплят, жаренных в оливковом масле, и рис по-валенсийски, они принялись обсуждать, остаются ли кюре девственниками всю свою жизнь. Клара заинтересовалась, может ли герцог Альба встретиться на равной ноге с герцогом Йоркским. Фани посмотрела на нее враждебно и сказала, что не может. Она с горечью убеждалась, что Мюрье больше не подсмеивается над американкой. Он рассказал ей историю жившего в восемнадцатом веке графа де Вильянуэва, любовные проказы которого стоили горьких слез придворным дамам королевы Изабеллы. Увлекшись едой и такого рода разговорами, они забыли осмотреть город и даже не вспомнили, что в нем есть знаменитый собор.

Потом они покатили дальше на Валенсию по шоссе, прорезавшему эту землю рыцарей и святых, голодных крестьян и тощих мулов. Пейзаж был однообразным и гнетущим. С обеих сторон шоссе, насколько хватал глаз, простиралась бесплодная дикая равнина, изрезанная глубокими каньонами, покрытая желтыми и оранжевыми песками и черными скалами. То тут, то там торчали руины замков или виднелись горстки хижин – маленькие бедные селения, жители которых возделывали узкие полоски годной для посевов земли вдоль рек.

К вечеру погода испортилась, внезапно хлынул дождь. Реки вздулись, каньоны превратились в огромные потоки, и путешествие стало неприятным. Чтобы поскорей доехать до Авилы, Джек увеличил скорость. Они только что обогнали какую-то черную фигуру верхом на муле, когда Джек заметил на повороте шоссе полицейского из гражданской гвардии, который отчаянно махал рукой. Этот тип, наверное, хочет оштрафовать его за недозволенную скорость. В таких случаях Джек обычно давал полный газ, по сейчас какой-то добрый дух побудил его вовремя нажать тормоза. Когда он остановился, все увидели, что перед машиной на месте снесенного моста зияет пропасть. Желтые волны потока все еще пенились вокруг разрушенных опор и с глухим ворчаньем растаскивали камни и бревна. Джек стал ругать испанских инженеров.

– Господи!.. Что же мы будем делать? – воскликнула Клара.

Мысль о том, что в Авиле, возможно, не найдется хорошего парикмахера, который бы подновил ее попорченную дождем красоту, встревожила ее не на шутку. Именно теперь, когда Мюрье стал с ней так мил, ей особенно важно быть безупречно красивой.

Дождь прекратился, и они вышли из машины. Фани дала сто песет человеку, который их спас, и попыталась, применив свои познания в испанском, расспросить его о другой, окольной дороге. Но полицейский говорил на каком-то ужасном диалекте, и понять его было невозможно. Ничего не оставалось, как ехать обратно до ближайшей деревни, и это страшно их раздосадовало. Все были вымотаны путешествием, а холодный степной ветер усиливал скверное настроение. Джек покрыл больше четырехсот километров за день, что было бы не под силу и самому хорошему шоферу. Мюрье слишком поверхностно разбирался в автомобилях, а Клара и Фани не решались сесть за руль – они боялись специальной конструкции и внезапных рывков сильного мотора. Довериться Джеку было опасно, он слишком устал. Тем не менее другого выхода не было, и Фани предложила вернуться назад.

– Я не хочу разбить себе голову, – заявила Клара.

– Тогда спи под дождем, – зло бросил Джек.

– Идиот!..

– Оттого что я терплю тебя с самого утра?

Джек уже заметил флирт Клары с Мюрье. Он не ревновал Клару – он давно хотел от нее отделаться, – но его нервировала Кларина глупость. Этой дурище невдомек, что Мюрье просто хочет позлить Фани. Впрочем, он не был вполне уверен, что дело обстоит именно так.

– Не ссорьтесь! – сказала Фани, довольная реакцией Джека. – Лучше спросим про дорогу вон у того попика.

Только сейчас они заметили, что черный всадник на муле, которого они обогнали и который теперь приближался – духовное лицо. Незнакомец покачивался на муле, который уже несколько часов с философским спокойствием плелся под проливным дождем. Он и теперь не изменил хода. Фани не могла себе представить ничего более странного, чем этот промокший до костей человек. Одежда его была похожа на губку, напоенную влагой. Широкие поля шляпы волнообразно изогнулись и обвисли. С рясы и черного плаща, который прикрывал нижнюю часть лица, стекала вода. Ветер вывернул его зонт, и кюре, вероятно, после безуспешных попыток выпрямить его, сунул эту редко употребляемую в Испании вещь под мышку; в другой руке он держал поводья. Лицо его было скрыто под плащом и широкополой шляпой. Вся его закутанная фигура выглядела комично и в то же время немного зловеще. Однако это впечатление тотчас рассеялось, когда он поздоровался с путешественниками. Подъехав совсем близко и увидев, что дорога обрывается, он придержал мула, а потом кивнул головой и сказал вежливо:

– Buenas tardes, señores!..[20]

– Поп, ты понимаешь по-английски? – спросил Джек вместо того, чтобы поздороваться. Остальные, включая Клару, ответили на приветствие испанца.

Джек задал свой вопрос скорее с досады, почти не надеясь получить ответ на родном языке.

– Да, господин, – неожиданно ответил кюре.

– Чудесно! – воскликнул Джек. – В таком случае, сэр, – продолжал он уже любезнее, – не могли бы вы сказать, как нам добраться до Авилы?

– Единственный способ – ехать обратно до Астигарагуа, а оттуда через Деспеньяторос.

– Разве можно запомнить эти чертовы названия? – вырвалось у Фани.

– Перед каждым селением есть надпись, мисс, – спокойно объяснил кюре.

Незнакомец сидел верхом на своем муле в десяти шагах от них, лицо его было по-прежнему закрыто. По-английски он говорил очень хорошо, а в голосе его звучали металлические нотки – признак энергии и полной непринужденности.

– А вы куда едете? – спросил Джек.

– Я тоже в Авилу.

– Прямо сейчас?

– Нет, я думаю переночевать на одном постоялом дворе, в двух километрах отсюда.

– Может быть, и нам сделать то же самое? – предложила Фани.

– А там чисто? – спросила Клара.

Испанец не ответил. Джек метнул на Клару сердитый взгляд и сказал вежливо:

– Мы вам очень благодарны, господин священник!.. С вашего разрешения мы поедем потихоньку за вашим мулом и тоже переночуем в этом странноприимном месте.

Так они и сделали. Кюре тронулся первым, а они сели в машину и поехали за ним самым медленным ходом. Полицейский из гражданской гвардии, поцеловав священнику руку и получив благословение, остался у моста, чтобы с помощью красного фонаря предупреждать шоферов об опасности. К тому времени совсем стемнело. Джек зажег фары, осветившие зад мула, и гулом мотора припугнул несчастное животное. Машина подгоняла мула, пока наконец не подняла его в галоп, и тело священника, вероятно не привычного к такой езде, стало беспомощно мотаться в седле. Все это показалось компании очень забавным. Настроение снова поднялось.

– Ты должен был называть его padre, а не господин священник, – сказала Фани.

– Что это значит?

– Это значит – отец.

– Может быть, следовало приложиться к его ручке? – сказал Мюрье, обняв в полумраке Клару за талию. Американка крепко прижалась к нему, и они поцеловались.

– Сначала надо бы выжать из него воду, – предложила Фани, не подозревая измены.

– Это сделает Клара! – сказал Джек.

– И приготовлю тебе чай из этой воды, – ответила американка.

Так, не переставая издеваться над мулом и несчастным странником, они наконец добрались до постоялого двора, затерянного в степи.

Это было старинное заведение, один из тех испанских постоялых дворов, где, по свидетельству Готье, в спальни попадали через конюшню и где, может быть, когда-то ночевали Сервантес и Лопе де Вега. Путники прошли через первый этаж, мимо нескольких оборванцев, которые пили вино, и поднялись на второй, отведенный для более важных гостей. Здесь в среднем помещении горел камин, а скатерти и приборы на столах сверкали чистотой. Керосиновая лампа заливала все белым светом. Из кухни шел запах жаркого. За прилавком стоял трактирщик – смуглый толстяк в бархатной жилетке, с засученными рукавами и красным платком на голове. В одном ухе у него поблескивала золотая серьга. В его внешности сразу угадывалась умышленная стилизация на потребу туристов. Дождливая погода и снесенный мост могли привести сюда посетителей. Поэтому трактирщик и вдел серьгу, которая должна была вызывать восхищение иностранцев. Этот стиль был выдержан во всем убранстве заведения. И только радио и портрет Алькалы Самора[21] выдавали коммерческую фальсификацию этой Espana tradicional.

Удобно расположившись, голодные путешественники заказали обильный ужин. Пока они пили мансанилью и с жадностью уничтожали нежных цыплят, эгоизм помешал им вспомнить о человеке, который привел их сюда. Войдя в трактир, они и не подумали его поблагодарить, а за ужином вовсе забыли о его существовании. Кюре появился совершенно неожиданно, когда компания перешла к хересу, и его появление никого бы не смутило, не покажись он им совершенно другим. Сначала всем стало неловко, как будто их вдруг выставили напоказ. Смех и шутки сразу смолкли, потом все почувствовали себя виноватыми. Теперь кюре был без плаща и шляпы, под ярким светом керосиновой лампы Фани могла разглядеть его лицо. Первое, чем поражало это лицо, была красота.

Оно было пугающе, греховно, почти кошмарно красиво, слишком красиво, чтобы принадлежать монаху или священнику. Изящные очертания бровей, носа, губ дышали безмятежной мечтательностью и спокойствием языческого бога, но в матовости кожи, в черных как уголья глазах горели темперамент и зной Андалусии, что-то пламенное и страстное, что воздействовало сильней всего, но это не было земной чувственностью, а скорее фанатизмом, в котором проглядывало даже что-то жестокое и зловещее. Может, это был чисто испанский фанатизм его веры, а может быть, такое впечатление производила монашеская ряса или ум, спокойствие и железная воля, которые светились в его глазах и странно контрастировали с молодым, почти юношеским лицом.

Он поклонился легко, непринужденно и улыбнулся, показав два ряда ослепительно-белых зубов. Фани сразу поняла, что этот человек вполне уверен в себе. В нем не было и тени мучительной робости перед женщинами, какую прячут иные католические священники под маской напыщенной строгости.

Первой опомнилась Клара, наименее восприимчивая ко всему необычному.

– Как вы себя чувствуете? – прощебетала она, пожирая пустыми глазами красавца монаха.

– Мы только что говорили о вас!.. – солгал Мюрье, которому стало стыдно за эгоизм компании.

Монах сказал, что был в конюшне, растирал соломой своего мула. Животное могло простудиться. А потом в кухне сушил у огня одежду. Все это он объяснил без всякой досады, точно дождь и путешествие ничуть не были ему неприятны.

– Почему вы путешествуете на муле? – спросила Клара.

– Я объезжаю горные селения.

– Вы ужинали? – спросил Джек.

– О нет!.. Я буду ужинать сейчас, – сказал монах весело.

– Пригласи его поужинать с нами! – быстро прошептала Фани.

Джек облек свое приглашение в самую учтивую форму, и все же в нем прозвучала снисходительная нотка, которая могла оскорбить монаха. Тот ответил, что очень сожалеет, но не может принять любезного приглашения. Правила ордена, к которому он принадлежит, обязывают его ужинать скромно, и он вынужден отказаться от удовольствия разделить их благородную компанию. Ответ обескуражил всех четверых и произвел неприятное впечатление. Монах заметил это и, не смущаясь, добавил откровенно:

– Я бы с радостью сел с вами, но я должен соблюдать устав ордена.

Правдивость и твердая убежденность, с какими он говорил, были удивительны. Мюрье и Фани поняли его отлично, чего нельзя было сказать об американцах. Джек насупился, а Клара сказала хихикая:

– Мы слишком испорченная компания для вас?

– Оставь человека в покое! – вскипела Фани.

– Не сердись, милая, – звонко пропела Клара. – Это ты предложила его позвать.

К счастью, монах не слышал их перепалки. Ему только что принесли ужин, и в тот момент, когда они обменивались колкостями, он встал у своего стола и начал читать молитву.

– Без сомнения, он попадет прямо в рай! – тихо сказал Джек. – Фани, почему ты не пьешь вино? Похоже, наружность его преподобия начинает на тебя действовать?

– А почему бы и нет? – сказала Фани и залпом выпила свой стакан. И вдруг ей стало грустно оттого, что через полчаса лицо монаха исчезнет и она никогда больше его не увидит.

– Он похож на Франшота Тона, – авторитетно установила Клара. – Только поменьше ростом.

– Теперь я вижу, что ты и правда с удовольствием бы его выжала, – заметила Фани.

Американка усмехнулась снисходительно и не сочла нужным ответить. Она уже вырвала Мюрье из рук Фани и была полна тщеславной гордости, но отчасти и сочувствия к своей приятельнице. Бедная Фани! Когда в женщине нет изюминки, ей ничто не поможет!

В это время монах кончил молитву и спокойно принялся за еду. Ужин его был самый дешевый – такой, наверное, заказывали бедняки и странники на первом этаже. Немного вареного гороха, капуста и сало – все в одной тарелке. Пока он ел, а Фани спорила с друзьями – она настаивала, чтобы они подольше пробыли в Авиле, – с шоссе послышались громкие голоса и шум грузовика. Трактирщик выскочил из комнаты, но никто не обратил на это внимания.

Джек, по природе не злопамятный и не ревнивый, а только вспыльчивый и избалованный, снова почувствовал расположение к монаху и, перебросившись с ним несколькими словами, решил, несмотря на протесты Фани, послать ему бутылку вина. Монах принял ее с благодарностью, но попросил позволения выпить вино на следующий день. Четверка опять повела вполголоса иронический разговор, которого монах не слышал, так как столик его стоял в противоположном углу комнаты.

– Держу пари, он вообще не станет ее пить, – сказал Джек сердито.

– Куда же он ее денет?

– Может, кому-нибудь подарит.

– Или сам выхлещет перед сном, – предположила Клара.

– Ну и что из этого? – спросила Фани.

– А ты готова стать его адвокатом, дорогая?…

– Чем он нас оскорбил?

– Как чем? – спросил Джек, уже сильно захмелевший, – Можно ли представить себе более дерзкую надменность?

– Глупости!.. Он держится совершенно естественно.

Они уже готовы были поссориться, когда монах кончил ужинать и оперся локтем о стол. Видимо, ему хотелось уйти, но из вежливости он решил поговорить с ними несколько минут. Или, может, он делал это в силу привычки изучать людей. Его красивые глаза остановились по очереди на каждом.

– Вы… вероятно, туристы?… – спросил он вежливо.

– Вроде того, – развязно ответил Джек. – Ищем потехи по всей Испании.

– Так делает большинство иностранцев, которые не знают нашей страны, – кротко заметил монах.

– Мы из таких.

– Может быть, вы гордитесь этим? – внезапно спросил испанец.

– Конечно, – ответила Фани за Джека, – потому что мансанилья сразу бросается нам в голову.

Она сказала это по-испански, к удивлению монаха, который улыбнулся п пробормотал понимающе:

– Yo lo veo!..[22]

Он посмотрел на нее своими пронзительными, блестящими, как черный бриллиант, глазами, точно хотел сказать: «Спасибо, но меня ничуть не задевает поведение этого сеньора!» Фани ощутила волнение от этой мгновенной солидарности, установившейся между ними. Присутствие монаха сразу заглушило раздражение, которое вызывал у нее флирт Клары и Мюрье.

Кюре действовал на нее как мансанилья или, точнее, вместе с мансанильей вносил в обстановку что-то гипнотическое, возбуждающее и приятное… Это матовое испанское лицо, блеск зубов, нервная южная красота, аскетически сжатые губы и твердый блеск глаз в таком странном сочетании с христианским смирением были поистине пленительны и овладевали всем ее существом. Молчание, наступившее после глупой выходки Джека, прогнало бы монаха, если бы Фани не постаралась задержать его еще немного.

– К какому ордену вы принадлежите, отец? – спросила она почтительно.

– Ого, она называет его «отец»! – вырвалось у Клары. И американка громко захохотала, потому что тоже была пьяна.

– Я из Христова воинства, – ответил монах, не обращая внимания на смех.

– Что это за общество? – спросил Джек.

– Это не общество, сэр, а религиозный орден, основанный нашим духовным отцом Лойолой.

– А-а! Значит, вы иезуит? – торжественно установила Клара и обвела взглядом всю компанию, точно хотела сказать: «Наконец-то мы его поймали!»

– Это слово звучит у нас не слишком лестно, – заявил Джек.

– В этом виноваты наши враги, – ответил монах.

– А почему у вас есть враги?

– Потому что даже у самого Христа было мало друзей.

– Какие цели у вашего ордена?

– Они просты, но мне не дозволено излагать их по трактирам.

– Может, вы изготовляете ликеры? – спросила Клара.

– Нет, благородная мисс.

– Вы не обязаны отвечать на глупые вопросы, – заявила Фани решительно.

– Знаю, – смиренно ответил монах, – но я не считаю господ глупыми.

– Мы только нечестивые, – сказал Джек.

– И избалованные, – добавила Фани.

Клара и Джек набросились на нее с ироническими упреками, но Фани не обратила на них внимания. Она не спускала глаз с монаха, который опять посмотрел на нее слегка озадаченно, точно удивлялся, что она так реагирует на выходки своих друзей и даже готова рассориться с ними ради него. Они обменялись взглядами и снова молча согласились, что Клара и Джек – избалованные дети, на дерзость которых но следует обращать внимания. Но нахальство американцев уже перешло все границы. И тем не менее в терпении монаха было не безразличие, а достоинство человека, превосходящего их неизмеримо. Может быть, он вел себя так, подчиняясь только правилам ордена. Может быть, если бы этот человек – его властные с жестокой складкой губы, острый взгляд, в котором горели неукротимые фанатичные огоньки, утонченность всего его облика выдавали идальго, облачившегося в рясу por convicción,[23] – может быть, если бы этот человек находился где-нибудь в клубе или на стадионе, он ответил бы Джеку вызовом на дуэль, ударом кулака в челюсть. Но сейчас он воздержался даже от резкого слова и сделал это красиво, умело, подчиняясь той внутренней дисциплине, какой требовал его орден.

Шум, долетавший снизу, внезапно усилился и отвлек внимание четверки от монаха. Послышались громкие угрожающие выкрики и вслед за тем удары по воротам.

– Что там происходит? – по-испански спросила Фани кельнера.

– Это очень неприятно, сеньора!.. Рабочие едут на митинг в Сеговию.

– Ну и что же?

– Они хотят войти в трактир.

– Пускай входят!

– Как? Сюда? – растерялся кельнер.

Мысль о том, чтобы смешать господ с простонародьем, показалась ему скандальной.

– Говорите, митинг? По какому поводу? – спросил Джек.

– Против восстановления старой церкви в Сеговии, – объяснил Мюрье.

В Бургосе, пока они пили кофе, он успел пробежать заголовки газет.

– Но ведь Испания – прогрессивная республика?

– Вот именно! Прогрессивная, только чересчур набожная, и рабочие протестуют.

– Замолчите, давайте послушаем! – предложила Фани.

Шум и крики не смолкали. Откуда-то выскочили две служанки и испуганно прижались друг к другу.

– Madrecita!..[24] – захныкала молоденькая, ломая руки.

– Не бойся, Рамонсита! – утешала ее другая, постарше. – Хозяин послал Хоселито за гражданской гвардией.

– Какой от нее толк? Эта гражданская гвардия наполовину из антихристов!.. – не унималась Рамонсита.

Сельский священник давно внушил ей, что все, кто не признает короля, – антихристы.

Любопытство компании перешло в тревогу, когда по лестнице, ведущей наверх, тяжело затопали люди, прорвавшиеся в трактир. Послышался голос хозяина, который убеждал их:

– Mucliachos!.. Muchachos!..[25] Это комнаты для господ. Там сейчас иностранцы… англичане…

Другой голос, подобный иерихонской трубе, взревел яростно:

– А мы собаки, что ли, черт подери? Нынче у нас равенство!

Человек, который так свирепо настаивал на равенстве, показался в дверях. Это был молодой черноволосый великан с добродушными карими глазами, выражение которых никак не вязалось с сердитыми выкриками, с какими он крушил ворота. Он был одет в опрятный рабочий комбинезон и, видимо, уже подвыпил. За ним толпились его товарищи, человек десять, в потрепанной одежде и баскских шапочках. С виду все они были рабочие или бедные интеллигенты, воодушевленные идеей дружно продемонстрировать в Сеговии свою ненависть к средневековой Испании. Войдя, великан обвел взглядом комнату; когда глаза его остановились на монахе, в них блеснули огоньки фанатической ненависти.

– Товарищи! – объявил он зловеще. – Вот он, чернорясник!

И угрожающе двинулся на представителя реакции. Но остальные были гораздо трезвее своего товарища. Один из них тотчас почуял опасность, грозившую монаху, и, схватив плечистого исполина за локоть, спокойно осадил его:

– Карлито!.. Без глупостей!

Карлито моргнул. Потом с некоторым усилием сосредоточился и пришел к выводу, что и впрямь не имеет смысла вышвыривать кюре из трактира. Да их не счесть, этих черных паразитов в рясах!.. Лучше будет сперва взять власть, а потом погрузить их на пароходы – в подарок Ватикану от Испанской республики. И Карлито смирился. Он только дал волю своему энтузиазму, ударив что есть мочи по столу и крикнув во всю силу легких:

– Viva el anarquismo!..[26]

После этой внушительной декларации в присутствии кюре и компании капиталистов, ужинавших жареными цыплятами, Карлито и его товарищи велели хозяину сдвинуть два стола и расселись за ними. Так как испанская честь не позволяла им угощаться бесплатно, они вытащили кошельки и проверили, сколько у них денег. Половина субботней получки была пожертвована на нужды профсоюза, часть другой половины оставлена семьям – женам и детям. Об ужине не могло быть и речи, но все же на остатки денег можно было вскладчину заказать бутылку мансанильи. Не хватало всего пятидесяти сантимов. Их дал хрупкий юноша с высоким лбом и затуманенным взором – самый обеспеченный изо всей компании, тот, что удерживал Карлито от глупостей. Он был учителем начальной школы в Аранде и, хотя показывал ученикам, как изготовить гранату, подобно всем интеллигентам робел, когда наступало время действовать.

От удара Карлито по столу и его громовой здравицы анархизму задрожали стекла. Фани заметила, что это вызвало появление еще одного представителя пролетариата, тоже в рабочем комбинезоне. Новое лицо, видимо, не принадлежало к группе анархистов, но обладало какой-то властью, возможно, было одним из организаторов предстоящего митинга. На его баскской шапочке блестела красная звезда. Оглядев комнату, он задержал взгляд, подозрительный и враждебный, на тщедушном рыжеволосом рабочем с неприятным лицом.

– Что такое, товарищ Лоренте? – сухо спросил Карлито в наступившей тишине.

– Ничего, – ответил Лоренте хмурясь, – слишком расшумелись.

– Может, мы собрались на литургию? – заметил рыжий, и его произношение сразу выдало иностранца. – Когда в трактир приходят плутократы, они поднимают больше шума!

– А ты кто такой? – внезапно спросил Лоренте, подходя к нему.

– Анархист! – гордо ответил рыжий.

– Покажи членский билет.

– Мне надоело показывать его полицаям.

– Покажешь или нет? – повторил Лоренте, и в голосе его прозвучала угрожающая нотка.

– Гилермо, покажи билет! – сказал учитель из Аранды, – Товарищ из комитета Конфедерации.

Рыжий нехотя вытащил какую-то карточку и бросил ее на стол. Не проявляя признаков раздражения, товарищ Лоренте внимательно просмотрел билет и так же, как рыжий, не слишком вежливо, вернул его.

– Спокойной ночи, товарищи! – сказал он, вскинув кулак, и пошел к двери.

Почти никто ему не ответил.

– Долго мы будем терпеть самоуправство этих коммунистов? – спросил рыжий после ухода Лоренте. – Где наша свобода действий, товарищи анархисты?

Вопрос прозвучал патетически и ударил анархистов по самому больному месту, но подоспевшая бутылка мансанильи помешала им ругать Лоренте. Учитель из Аранды, самый кровожадный из всех заговорщиков на свете, по-братски разделил вино, налив себе меньше всех. Единственной бутылки едва хватило на десятерых, да и то каждому пришлось по полстакана, что составило неприятный контраст с обилием разнообразных вин и остатками богатого ужина на столе плутократов. Этот факт рабочие невольно отметили и обменялись горькими взглядами.

– Здесь пахнет дракой, – сказал Джек.

– Ничего не будет, – раздраженно бросила Фани.

Ее слегка расстроило неприятное сознание своей вины, вызванное всей обстановкой, – она вспомнила, что накануне с полным равнодушием проиграла в казино Сан-Себастьяна три тысячи песет, тогда как на свете есть люди, которые собирают сантимы, чтобы заказать бутылку мансанильи. И эти люди, пока она бездельничала, целую неделю работали в душной атмосфере литейных мастерских Бильбао. Ей показалось, что все это подло, слишком подло, чтобы считаться нормальным.

– Мюрье, ты умеешь боксировать? – спросил Джек.

– Нет, – презрительно ответил француз.

– Тогда, если понадобится, пока я буду действовать, ты выведешь женщин, ладно?

– Что ты собираешься делать? – с досадой спросил Мюрье.

– Я намерен выставить их отсюда.

– Глупости!.. – сердито сказала Фани. – Не воображаешь ли ты, что это негры?

– Негры лучше выдрессированы. Знают свое место. Джек был вполне уверен, что эти испанцы не знают своего места, хотя находятся в собственной стране. Их говор и смех раздражали его, вызывали почти физическое отвращение к ним, к рабочему классу вообще, который переходит все границы в своих претензиях. Короче, он не мог выносить их присутствие. К его раздражению и классовой ненависти к рабочим прибавлялось и дурное настроение, владевшее им с утра. Клара и Мюрье продолжали флиртовать, считая его дурачком, который ничего не замечает. Фани была поглощена монахом, и Джек стал чувствовать себя за столом пятым колесом в телеге. Какая нелепость!..

Он налил себе стакан вина и выпил его залпом, что было очень дурно истолковано пролетариями.

– Ты видел, Карлито!.. Вот это называется пить! – с горечью заметил рыжий.

Это правдивое замечание заставило литейщиков поглядеть на свои пустые стаканы не столько с досадой, сколько с чувством унижения. Взгляды их враждебно устремились на стол плутократов.

– Мы пот проливаем, а богачи живут себе припеваючи! – продолжал рыжий, ободренный воздействием своих слов.

И это было печальной истиной, давно известной рабочим, но вопреки ожиданию рыжего сейчас она никого не взволновала. Большая часть товарищей пропустила его замечание мимо ушей, остальным стало просто досадно. Зачем говорить то, что и так ясно. Потому ведь они и борются! Гораздо важней сказать что-нибудь о тактике борьбы или самому принять участие в решительном выступлении. Умные глаза товарища из Аранды остановились на Гилермо с недовольством. Гилермо, немец по происхождению, вечно вызывал инциденты и раздоры. Коммунисты даже подозревали, что он провокатор. Конфедерация рассылала указания о том, что не следует компрометировать борьбу рабочих грубыми выпадами против отдельных лиц. Теперь слова Гилермо могли раззадорить товарищей и вызвать нежелательные действия против иностранцев.

Внимание рабочих было поглощено компанией плутократов, и они вовсе забыли про монаха, который по-прежнему спокойно сидел за своим столом. Теперь все глазели на иностранцев, точно они были труппой артистов и готовились петь в кабаре. Чтобы избавить дам и господ от этого плебейского любопытства, трактирщик стал вертеть ручки приемника, пока не отыскал какую-то станцию, которая передавала джаз. Он решил, что танцевальная музыка отвлечет рабочих. Но музыка пробудила в них другие эмоции.

– Пять бутылок хереса за мой счет! – громко заказал рыжий, бросив надменный взгляд на аристократов.

– Гилермо!.. – испуганно воскликнул учитель из Аранды. – А у тебя хватит денег расплатиться?

Рыжий важно похлопал по карману своей синей блузы.

Этот поступок, такой неожиданный и товарищеский, привел всех в восхищение. Впрочем, Гилермо был холостяком, получал высокую поденную плату, как опытный литейщик, и мог позволить себе такое транжирство. Товарищи, выражая свой восторг, наградили его шумными хлопками по спине. Они были испанцы – буйные, пылкие люди с южной кровью, которые любили жизнь, борьбу и вино. Мысль о том, что после тяжелой работы в литейной они будут пить херес, совсем вскружила им головы. Они даже не спросили, откуда у Гилермо деньги, чтобы проявлять такую щедрость. Сумма, которую он швырял на угощение, во много раз превосходила его недельный заработок. Только в голове учителя из Аранды мелькнуло смутное подозрение.

Между тем кельнер принес бутылки, и вино оказало свое действие. Гилермо еще раз раскошелился и заказал еще пять бутылок крепкого вина, настоящего хереса, который могли пить только плутократы… Даже учитель из Аранды, сначала не одобрявший поступок Гилермо, забыл про свое недовольство и стал горячо разъяснять двум товарищам необходимость временных уступок по некоторым пунктам доктрины ради сохранения союза с коммунистами. Борьба рабочих должна быть единой!.. Пусть товарищи анархисты это поймут.

Итак, в этом зале для caballeros[27] было чисто и уютно; камин пылал, радио играло, херес лился! Как хороша жизнь, как приятно после целой недели работы в литейных сидеть в чистом зале за рюмкой хереса и беседовать с товарищами!.. Как счастливы были эти простые и чистые испанские души, эти страшные анархисты из Бильбао, одно упоминание о которых нагоняло ужас на кюре, аристократов, банкиров, промышленников! Теперь они больше не испытывали ненависти к плутократам с соседнего стола, поедавшим омаров и жареных цыплят. Равенство между людьми, всеобщая гармония и анархия как будто наконец наступили!..

Убедившись, что товарищ из Аранды все более страстно углубляется в рассуждения о едином фронте с коммунистами (к группе присоединились новые рабочие), рыжий встал со своего места и подсел к Карлито.

Теперь уже можно было сказать, что Карлито по-настоящему пьян, что, впрочем, случалось с ним редко, потому что он, хоть и был холост, не имел возможности распускаться. Он содержал мать, двух сестер да еще семью брата, убитого на митинге во времена Примо де Ривера.[28] Теперь Карлито был в чудесном настроении, то и дело похлопывал своих товарищей по плечу и вдохновенно провозглашал: «Viva el anarquismo!»

– Гилермо!.. Viva el anarquismo!

– Viva! – ответил рыжий, согнувшись под ударом тяжелой лапы, которая обрушилась на его плечо.

– Нравится тебе здесь?

– Ого! Еще бы!

– Вино недурное, а?

– Ого!.. Чудесное!

– А как тебе нравятся дамы за тем столом?

Карлито, хоть и был пьян, застыдился такого вопроса. Нет, в женщинах он не разбирался… Он мог кричать на митингах, драться с фалангистами, стрелять с баррикад и даже закатить речь, но женщины всегда его смущали. Да и деньги на них требовались, а его заработка едва хватало, чтобы прокормить братниных ребятишек. Он только несколько раз потанцевал с работницами на вечерах в клубе коммунистов – вот и все!

– Хороши, а? – сказал рыжий и прицокнул языком.

Карлито бросил робкий взгляд на дам, но тут же стыдливо потупился. Что и говорить, Гилермо прав. Таких женщин ему редко приходилось видеть. Холеные, белокожие, золотоволосые, ослепительно красивые. Но разве эти женщины существуют для того, чтобы ими любовались рабочие? Они для богатых. Впрочем, Карлито больше нравились испанки. Каких девушек он встречал на митингах в Пуэрта-дель-Соль в Мадриде!.. Особенно те две, из Бадахоса! Но опять-таки отсутствие денег и застенчивость помешали ему завязать с ними дружбу. Не разбирался он в женщинах, да и только! Вот когда надо строить баррикады против полиции, драться, не жалея жизни ради идеи, Карлито не робеет, это знают все.

– Посмотри!.. Толстушка тебе улыбается!.. – сказал Гилермо.

Карлито снова засмущался. Ну уж и улыбается!.. Но все же он бросил беглый взгляд на иностранку. Да, она в самом деле улыбалась. Если бы добрый Карлито знал, какими лживыми могут быть улыбки благородных сеньор, он, может быть, не был бы так взволнован. В этот момент Клара весело комментировала с Мюрье смешные и целомудренные повадки рабочего парня. Впрочем, она имела привычку улыбаться всегда, когда замечала, что на нее смотрят мужчины.

– Ты танцевал когда-нибудь с благородными сеньорами? – внезапно спросил рыжий.

– Нет, конечно! – обиженно ответил Карлито.

Вопрос Гилермо показался ему глупым и оскорбительным. Все равно как если бы его спросили: «Ты поддерживаешь связи с плутократами?»

– Почему бы тебе не пригласить ее на танец? – равнодушно спросил Гилермо, точно это было в порядке вещей.

– Hombre! Разве мы собрались на танцы? – справедливо заметил Карлито.

– А что тут такого? Как будто нам положено только молотом махать.

– Оставь! Это не по моей части.

– Дурень!.. Погляди, как она ухмыляется! Так и ждет, что ты ее пригласишь!

Карлито опять бросил быстрый взгляд на сеньору и опять увидел, что она смотрит на него и улыбается, но теперь вроде как насмешливо… Так и есть! Женщины всегда будут над ним смеяться, потому что он стесняется. И Карлито почувствовал себя оскорбленным. Что? Разве он какой-нибудь мальчишка-подмастерье?

– Ну, иди же! – подтолкнул его Гилермо.

Карлито заколебался. Что ж, так ему всегда и быть посмешищем? Пусть товарищи видят, что он не боится женщин и даже готов пригласить на танец благородную сеньору. И все же Карлито не решался. Что-то смутно подсказывало ему, что и время и обстановка не подходят для демонстрации смелости.

– Кажется, ты боишься плутократов? – презрительно бросил рыжий.

Это он-то боится плутократов? Карлито в свою очередь с насмешкой посмотрел на товарища. Сейчас увидишь! Он с тщеславной радостью вообразил, как после танца товарищи ему скажут: «Браво, Карлито!.. Не побоялся пригласить благородную сеньору!» Разумеется, у него не было никаких непорядочных намерений по отношению к этой сеньоре, ну, чтобы, например, прижать ее к себе или надоедать ей дурацкими любезностями. Он только хотел доказать и ей и товарищам, что он не дичится, как мальчишка-подмастерье или деревенский кюре, и не боится плутократов.

И Карлито самоуверенно поднялся с места. Твердо шагая, он подошел к столу иностранцев и встал перед сеньорой. Он поклонился галантно, как в кино. Не пожелает ли сеньора протанцевать с ним этот фокстрот? Он был совершенно уверен в ее согласии. Но сеньора не шелохнулась. Ее кукольные голубые глаза смотрели на него холодно. Улыбка исчезла с ее лица. Неужели она откажет? Карлито покраснел от стыда и смущения. Он простоял несколько секунд в полной растерянности, а потом беспомощно поглядел на другую сеньору, с зелеными глазами. Каррамба!.. Он ошибся! Надо было приглашать эту сеньору, а не голубоглазую. Вблизи он разглядел, что она гораздо красивей той, к которой его направил Гилермо, что в ней вовсе нет надменности и что она весело улыбается ему. Но к ней нельзя было обратиться, раз он уже пригласил первую. И Карлито продолжал стоять в растерянности перед столом иностранцев.

– Спроси господ!.. – подсказала ему по-испански зеленоглазая сеньора.

Верно, пропади оно пропадом!.. Карлито забыл попросить разрешения у господ. Вот неуч!.. Да это же первое условие, которое выполняют и его товарищи, приглашая незнакомых девушек на рабочих вечеринках. Разве приглашают так, как попало!.. И Карлито смущенно выполнил салонный ритуал.

– Чего хочет этот идиот? – спросил Джек.

– Он просит позволения танцевать с Кларой, – весело перевела Фани.

– Он его непременно получит! – сказал американец. Он вскочил и сунул одну руку в карман, другой грубо толкнул рабочего.

– Джек! – крикнула Фани.

Но было поздно.

Карлито отлетел назад и чуть не упал. Усилие, которое он сделал, чтобы удержаться на ногах, протрезвило его и заставило понять, в какое жалкое положение он попал. Подумать только! Этот плутократ позволил себе его толкнуть! Как же так? Ведь Карлито не сделал ничего непристойного. Он только спросил, можно ли ему потанцевать с дамой. Так принято во всей Испании. Если знатный кабальеро не разрешает, он мог отказать ему по-человечески, а не толкаться. И весь долго копившийся гнев против плутократов внезапно вскипел в груди Карлито. Ему захотелось схватить этого аристократа за руки, прижать его к стенке и сказать ему: «Слушай! Ты подлец, потому что ни во что не ставишь рабочего!» Да, Карлито так и сделал бы, но плутократ его опередил.

С быстротой молнии Джек нанес ему свирепый удар кулаком в нос. Карлито отлетел назад во второй раз, инстинктивно раскинув руки. Ловкий, как тигр, Джек бросился на него и нанес ему еще один удар, страшнее первого, в глаз, который поверг парня на пол.

Кровь залила лицо Карлито. Фани тотчас догадалась, что Джек бил свинчаткой, он всегда носил ее в кармане. Совершенно озверев, американец расправился бы со своим противником до конца, если бы Фани и Мюрье не повисли у него на руке.

– Кровопийца! – простонал Карлито. Он попробовал встать, но снова рухнул на пол. Нос, глаза, затылок болели нестерпимо. Он ничего не видел. Кровь из носа, который был расплющен, текла ручьем и собиралась в кровавую лужу на досках пола. Зрелище было отвратительным и жестоким. Все совершилось в какие-нибудь несколько секунд. Увидев, что произошло, товарищи Карлито в ярости повскакали с мест. Джек опять приготовился к драке.

– Все ни с места! – громко приказал учитель из Аранды. И обратился к соседу: – Хуанито, скорей позови товарища Лоренте!

Хуанито бросился за Лоренте. Рабочие послушались учителя и остались на своих местах. Монах и двое из них склонились над изувеченным Карлито, остальные смотрели на Джека горящими ненавистью глазами.

– Свинчаткой бил!.. – возмущенно сказал кто-то.

– Сукин сын! Такой мог и стрелять.

Джек налил себе вина и залпом осушил стакан. Клара смотрела на него с тупым восхищением. Фани и Мюрье вроде бы успокоились, но теперь перед всеми встал вопрос о последствиях. Если рабочий изувечен серьезно, этот случай им даром не пройдет. Они вполголоса обменялись мнениями о том, что делать дальше.

– Лучше всего удрать, – предложила Клара.

Это предложение, хотя и подлое, выглядело довольно разумным. Джек быстро расплатился с трактирщиком.

Они были готовы двинуться в путь, когда в столовую вошли сержант и трое солдат гражданской гвардии в черных лакированных сапогах и пелеринах. За ними шел товарищ Лоренте.

– Что случилось? – строго спросил Лоренте.

– Ничего, товарищ… – смущенно стал объяснять один из анархистов. – Мы пришли, сидели тут и… Карлито пригласил даму танцевать.

– Глупцы!.. Канальи!.. – взорвался Лоренте. – Вы на танцы ехали или на митинг? Кто заказал вино?

– Гилермо.

– Где Гилермо?

– Вон он!

– Арестуйте его! – сказал Лоренте, указав жандармам на рыжего. – Это провокатор!.. Наши товарищи давно за ним следят.

Затем он обратился к иностранцам:

– Ваши паспорта, сеньоры!

– Как?… По какому праву?… – возмутился Джек.

– В противном случае я вас арестую! – хладнокровно предупредил Лоренте.

После короткого объяснения все были вынуждены отдать ему свои паспорта под расписку.

– Вы свободны, – сказал коммунист.

Джек и Клара пошли в свои комнаты, Фани отправилась было за ними, но Мюрье знаком попросил ее задержаться.

– Посмотрим, не опасна ли рапа! – сказал он. – Похоже, Джек здорово его трахнул.

И только теперь они вспомнили про монаха. Монах стоял на коленях над избитым Карлито и ватой с марлей вытирал ему с лица кровь. Эта сцена напоминала Фани старинную гравюру с изображением монахов, врачующих больных чумой. Рядом на стуле стоял маленький кожаный несессер с хирургическими инструментами. Принесли суповую миску с кипятком; монах вылил в нее какую-то жидкость, а потом опустил туда инструменты. Когда он начал работать, в комнате наступила полная тишина.

– Он действует, как врач! – удивленно заметила Фани.

– Он, несомненно, врач, – подтвердил Мюрье, наблюдая, как быстро и ловко работает монах.

Мюрье почувствовал угрызения совести. Он не поспешил на помощь поверженному, как монах. Он хотел остаться рядом с Фани на случай, если бы разъяренные рабочие бросились на них. Да, опять Фани. Хотя, в сущности, он должен был бы уже думать о Кларе, женщине с долларами, которая спасет его от колоний, от безденежья, от унижений.

Раненый глухо стонал. Кость над одним глазом была раздроблена, и монах пинцетом извлекал кусочек за кусочком из кровавого месива сплющенных мускулов. Время от времени он прибегал к местной анестезии, искусно манипулируя шприцем. Потом пришла очередь разбитых носовых хрящей. Наконец раны были вычищены и перевязаны, только рот и один глаз несчастного остались свободными от бинтов. Монах поднес руку к этому глазу и спросил кротко, голосом, бросившим Фани в дрожь:

– Братец! Ты видишь мою руку?

– Нет!.. Нет… – простонал раненый.

– Каррамба!.. Неужели? – спросил Лоренте, нагибаясь к нему.

– Да, сеньор! – подтвердил монах. – Он ослеп на оба глаза… От ран и от сотрясения мозга.

Фани и Мюрье выскользнули из комнаты, а рабочие мрачно склонились над раненым товарищем. Провокатора арестовали, у бездельника-американца отобрали паспорт, но Карлито, буйный и жизнерадостный Карлито, на всю жизнь остался во тьме…

Через полчаса постоялый двор затих. Сержант и солдаты гражданской гвардии уехали на мотоциклах, забрав провокатора Гилермо. Анархисты, получившие взбучку от Лоренте, повезли на грузовике раненого товарища в ближайшую больницу. Монах лег на общих нарах в нижнем помещении вместе с подозрительными оборванцами. Клара и Джек после продолжительной ссоры разошлись по своим комнатам и заснули. Мюрье отдался мрачным размышлениям о своей беспринципности, но вскоре тоже заснул. И только Фани бодрствовала.

Сначала она с возмущением думала о том, какой жестокий, хулиганский поступок совершил Джек, а потом ей стало казаться, что в этом путешествии под дождем, в бурю, в этом ночлеге на испанском постоялом дворе есть что-то страстное и возбуждающее, что-то тревожное и пьянящее, о чем она, наверное, будет вспоминать всю жизнь, как о тех незабываемых ощущениях ранней молодости, которые никогда не стираются из памяти. Фани блаженно улыбнулась этим чарам, этому бесконечно приятному чувству, охватившему все ее существо, когда монах во время ужина вошел в зал. Она знала, что это значит. Она старалась не признаваться в этом даже самой себе, заглушить в себе нечистый импульс, подавлявший все остальные, более высокие чувства, и не смогла.

Монах должен был ей принадлежать.

Это желание было внезапным и вульгарным, но разве она не может его осуществить? Эксцентричные порывы, необузданные прихоти, мгновенные капризы всегда управляли ее волей. Можно было предположить, что достоинство, с каким монах выносил насмешки американцев, его хладнокровие в стычке с анархистами, античная поза, в которой он стоял на коленях над телом раненого, вызовут у нее наичистейшее восхищение. О да!.. Все это ее восхищало. Но кто упрекнул бы ее за другие чувства? Мужественная красота монаха – такая южная и пламенная, фанатичный огонь в его глазах, аскетизм его тела и души уже разожгли Фани до безумия. В его личности было что-то притягательное, как в пароксизмах самой Испании, что-то экзотичное и таинственное, как позолоченные мрачные соборы под лазурным небом Андалусии. То, что она испытывала, было какой-то странной, доселе ей незнакомой смесью чувственности, романтики и возвышенного порыва, приправленной, разумеется, капризным желанием во что бы то ни стало заполучить монаха и еще – светским тщеславием. Ей казалось, что ради одной ночи с этим человеком она могла бы пожертвовать всем, что имела! Сейчас она испытывала мучительную страсть классического испанского Дон Хуана, севильского развратника, к девственной монахине. Не похожа ли Фани на Дон Хуана? Это было бы романтическое, пикантное, восхитительное приключение! Фантазия ее понеслась бурным потоком, сметая все препоны действительности. Она привлечет монаха своим обаянием светской соблазнительницы, между ними завяжется любовная игра, у него начнется борьба между духом и плотью; потом вспышки сладострастного воображения Фани наивно рисовали ей его падение в волшебной обстановке какой-нибудь черной, душной андалусской ночи, в келье монастыря, утопающего в мимозах, пальмах и апельсиновых деревьях; и вот наконец она, теша свое тщеславие светской женщины, рассказывает о своем редкостном романе в модных салонах или в интимном уединении с каким-нибудь новым интересным собеседником… Все это сейчас радовало, возбуждало и опьяняло Фани.

Изнуренная порывами своего воображения, Фани заснула только под утро. Когда она проснулась, комната была залита солнечным светом. Она встала и посмотрела в окно: был роскошный весенний день, но под ярким солнцем, под синим небом, которое теперь приобрело кобальтовый оттенок, кастильская степь была здесь такой же бедной, такой же бесплодной, красновато-бурой и песчаной, как и повсюду. На шоссе перед постоялым двором Джек копался в автомобильном моторе. Испанский бродяга, в лохмотьях, с сумкой через плечо, медленно брел, опираясь на палку, куда глаза глядят.

Фани быстро оделась и вышла в зал. Клара и Мюрье еще не появились из своих комнат. Рамонсита мыла пол, а хозяин, уже без серьги и живописного платка, с карандашом в руке что-то подсчитывал за прилавком. Фани подошла к нему и спросила, встал ли монах.

– О, он давно уехал, сеньора! – ответил хозяин.

– А вы не знаете, откуда он?

– Нет, сеньора.

– А его имя?

– Нет, сеньора.

– Разве вы не заносите имена постояльцев в книгу? – спросила Фани раздраженно.

– Кто станет обременять такими формальностями святого человека!.. – ответил хозяин.

– А Лоренте и полицейские не записали его имя?

– Не знаю, сеньора. Кажется, они предложили ему подписать акт об увечье, но потом решили, что лучше ему не подписывать.

Это Фани уже не интересовало. Она опять ушла в свою комнату и опустилась на стул. Монах исчез бесследно.