"Старомодная комедия" - читать интересную книгу автора (Арбузов Алексей Николаевич)

Часть первая

.

Ее шестой день.

Помнится, в шестьдесят восьмом году в конце июля на берегу Рижского залива началась эта история. Однажды в яркий солнечный день Родион Николаевич, главный врач санатория, представительный мужчина весьма респектабельного вида, сидел в плетеном креслице, заложив ногу но ногу. В приемные часы Родион Николаевич не слишком любил торчать в своем кабинете – для этого вполне хватало дождливой погоды; в солнечные же дни ему нравилось поглядывать на голубое небо и, отрываясь от дел, рассматривать окружающие его кустики и деревья.

В тени большого каштана, возле окон своего кабинета, он велел поставить нехитрую дачную мебель, превратив этот уголок в некий летний филиал своего рабочего кабинета. Итак, в то памятное утро, когда Родион Николаевич просматривал какие-то деловые бумаги, перед ним и появилась впервые Лидия Васильевна, особа, которую я, к сожалению, не назвал бы молодой. Но так ли уж много значит возраст, если, глядя на женщину, мы догадываемся, как пленительна она была в молодые годы. Впрочем, вглядевшись пристально, мы можем догадаться и о том, что жизнь улыбалась ей не всегда, а уж нынче улыбается совсем не часто. И все же в то утро, когда она впервые предстала перед Родионом Николаевичем, одета она была не без изящества. Я повторяю – не без изящества, хотя и несколько пестро.

Она. Пожалуй, у меня никаких сомнений, что Вас зовут Родион Николаевич.

Он. Что верно, то верно.

Она. А если это так, то Вы, несомненно, главный врач данного санатория.

Он. И это не противоречит истине.

Она. В таком случае я решительно не понимаю, почему Вы улыбаетесь.

Он. Как это ни странно, я тоже не понимаю.

Она. И все-таки продолжаете улыбаться.

Он (нахмурился, принял серьезный вид). Как видите, с этим покончено.

Она. Не найдя Вас в кабинете, я по совету дежурной сестры Велты Ваздика спустилась в сад. Очень рада, что обнаружила Вас.

Он. Прошу простить, но в неприемные часы я предпочитаю находиться в саду, возле окон своего кабинета. Прошу садиться.

Она. Благодарю. (Села.) Хотя об этом Вы могли вспомнить и чуть раньше.

Он. Вы правы. Но мне не сразу пришло это в голову.

Она. Отчего же?

Он. Дело в том, что, увидя Вас, я страшно изумился.

Она (холодно). Чему вы изумились?

Он. Сам не знаю. Хотя изумился я очень. Мне даже показалось, что мы были с Вами когда-то знакомы.

Она (так же сурово). Уж не это ли Вас и рассмешило?

Он. По всей видимости.

Пауза.

Она. Ну почему вы молчите?

Он. А Вы полагаете, что я должен о чем-то говорить?

Она. Это естественно. Ведь Вы вызвали меня для беседы.

Он. Прошу прощения… Вы отдыхаете в нашем санатории?

Она (гордо). Я думала, что это Вам известно.

Он. Но… я хотел бы узнать Вашу фамилию.

Она. Жербер. Лидия Васильевна.

Он (внимательно оглядел ее). Жербер? Та самая?

Она (с достоинством). Та самая? Как понять это словосочетание? Согласитесь, что звучит оно несколько странно. (Фыркнула.) Та самая!

Он. Прошу извинить, товарищ Жербер, но я назначил Вам прием на десять утра, а сейчас как-никак уже второй час дня.

Она. Какие пустяки! Разве это имеет значение? Ведь я явилась.

Он (осторожно). Безусловно, это радует меня. Но почему Вы не явились в десять?

Она. Неподходящее время. В десять я кормлю чаек. (Строго.) Я кормлю их ежедневно сразу после завтрака.

Он. Я все-таки думаю, что один раз Вы могли бы покормить их и чуть позже.

Она (непререкаемо). Нет, это было бы нарушением режима.

Он. А Вам кто-нибудь его устанавливал?

Она. Ни в коем случае. Я все делаю самостоятельно.

Пауза.

Как называется это дерево?

Он (удивился). Каштан.

Она. А эти кусты?

Он (удивляясь еще больше). Это акация.

Она. Мне необходимо все это запомнить. Увы, но последние годы я жила в каком-то диком отдалении от природы. Я путаю названия цветов, птиц. Решительно не помню, кто – кто. Теперь мне следует все это вспомнить. Но почему Вы все время молчите? Я пришла, сижу тут с Вами, теряю время – а Вы молчите… притаились как-то. Может быть, у меня дурная кардиограмма? Анализ крови никуда? Или иные неприятности? Не таитесь.

Он (поспешно). Нет, нет… Пока я не располагаю никакими тревожащими данными. Суть совсем в ином, товарищ Жербер. Видите ли… Наш санаторий – в какой-то мере лечебное учреждение… Это не гостиница, не дом отдыха даже. Тишина и порядок должны быть тут неукоснительными. А между тем…

Она. С большим интересом слушаю Вас, Родион Николаевич.

Он. Ваше поведение вызывает обильные жалобы окружающих. Вы находитесь у нас всего шесть дней, а нареканий в Ваш адрес накопилось предостаточно… Поверьте, в нашем санатории еще никогда не было такой необычной больной.

Она. Прежде всего должна заметить, что слово «больная» меня решительно не устраивает. Этот термин не может не угнетать любого нормального человека, приехавшего к Вам с чистой душой и открытым сердцем.

Он. Видите ли… не я его, к сожалению, устанавливал… но таков уж порядок.

Она (презрительно). «Порядок»!… Порядок обычно устанавливают те, кому нечего делать.

Он. Но позвольте…

Она. В чем меня обвиняют?

Он. Прежде всего в том, что вы никому из окружающих не даете спать.

Она (ледяным тоном). И каким же образом я не даю спать этим окружающим?

Он. Находясь в постели, среди ночи вы вдруг совершенно неожиданно для Ваших соседей начинаете вслух читать стихи.

Она. Немыслимо! Им не нравится, видите ли, что я читаю стихи! Неужели они думают, что храпеть предпочтительнее? А знаете ли Вы, что моя соседка – назовем ее гражданкой Икс – храпит с такой сокрушающей силой, что стоящие у моего изголовья цветы колышутся – уверяю Вас! – колышутся от ее храпа… В те же самые минуты моя другая визави – назовем ее гражданкой Игрек – стонет и охает во сне таким образом, что можно подумать о ней ну просто бог весть что… Однако, как видите, я не теряю бодрости и сношу эти стоны совершенно безропотно.

Он. Хорошо, допустим… Но замечено также, что ни свет ни заря Вы начинаете внезапно петь, чем и будите окружающих.

Она. Но неужели Вы думаете, что можно удержаться от этого в летнее солнечное утро? В дождливую погоду я ведь не пою и петь, заметьте, не собираюсь. К тому же я пою очень тихим голосом, еле слышно. (Поет тихонечко.) «По разным странам я бродил, И мой сурок со мною…» Ну можно ли от этого проснуться, посудите сами.

Он. Вы очень мило поете, но тем не менее Вам следует учитывать, что некоторые люди спят чрезвычайно чутко. И можем ли мы так эгоистично лишать их сна в ранние утренние часы?

Она. Ничего, ничего – могут и не поспать немножечко! В конце концов, ничто так не укорачивает нашу жизнь, как беспробудный сон. Можно упустить массу любопытного. Не станете же Вы отрицать, что жить на свете, в общем-то, довольно любопытно.

Он. Все это, безусловно, так, но утренний сон…

Она (прерывает его). Вообразите к тому же, что некоторые из моих соседок, несмотря на то, что давно уже тут находятся, ни разу – понимаете? – ни разу не видели восхода солнца! А между тем восход солнца на море оставляет, как я выяснила, необыкновенное впечатление.

Он. Совершенно солидарен с Вами. Но почему вы, как утверждают потерпевшие, лазаете по ночам из окон в сад, а через некоторое время точно таким же путем возвращаетесь обратно? Многие из проснувшихся терпеливо ждут Вашего обратного появления, дабы уснуть снова, но иногда Вы возвращаетесь часа через полтора и тем самым травмируете их еще более.

Она. Но дежурная сестра Велта Ваздика закрывает на ночь корпус на ключ, а у меня возникает иной раз непреодолимое желание выйти в ночной сад, полюбоваться светом луны, добрести до моря, остаться наедине с природой… Поймите, я – горожанка, уж много лет я не видела моря, не бродила по лесу… Здесь все вокруг решительно сводит меня с ума… (Ей стало вдруг совестно своих признаний.) Впрочем, Вы, вероятно, к этому совершенно равнодушны. Вот уже полчаса вынимаете из коробочки леденцы и упиваетесь ими до самозабвения. Продолжайте же их сосать, Родион Николаевич, видимо, это единственно, на что Вы способны.

Он (совершенно оскорблен). Но позвольте однако ж…

Она. А в свое оправдание я могу сказать одно – в окно я лазаю с самой величайшей тщательностью. Осторожненько.

Он. К сожалению, я обладаю противоположными сведениями. Прошлой ночью, покидая окно, Вы опрокинули три бутылки кефира, и они, как утверждают очевидцы, разбились все разом, перебудив таким образом не только Вашу палату, но и весь нижний корпус.

Она. Поверьте, Родион Николаевич, что в дальнейшем я буду лазать в окно с величайшей осторожностью.

Он. Черт возьми! С Вами все-таки довольно затруднительно вести беседу.

Она (сочувственно). Мне многие говорили об этом. Но я решительно не могу понять, отчего это происходит. Общаясь с людьми, я обычно бываю полна самых добрых намерений.

Он. Э, бросьте! Вы обладаете уникальной способностью все сводить на нет.

Она. Это естественно: я всегда старалась идти в ногу с веком. Какие еще претензии имеете Вы ко мне, доктор?

Он. Видите ли… в качестве эксперимента, чтобы ближе знать наших… э… пациентов… мы предлагаем им по приезде заполнить небольшую анкету. Скажу прямо, что Ваши ответы на нее несколько меня озадачили. Начнем с того, что в графе «возраст» вы поставили прочерк.

Она (жестко). По отношению к женщине этот вопрос я считаю бестактным. Право, Вы могли бы спросить о чем-нибудь другом. Возраст – сугубо личное дело каждого гражданина СССР. И я убеждена, что в данном случае наше государство гарантирует тайну любому из своих сограждан. И вообще… к чему это нездоровое любопытство? Я, например, не спрашиваю, сколько Вам лет.

Он (гордо). Могли бы и спросить. В отличие от Вас, женщины, которая по каким-то неясным соображениям скрывает свой возраст, я отвечаю совершенно откровенно – мне скоро шестьдесят пять.

Она. Серьезно?

Он. Что – серьезно?

Она. Я предполагала, что Вам гораздо меньше.

Он. Хм… Вы думали? (Вновь становится суровым.) Во всяком случае, это так.

Она. Ну что ж, мне по душе Ваша прямота, и я постараюсь ответить на нее полной откровенностью – мне еще нет восьмидесяти лет. Надеюсь, Вас это удовлетворит?

Он (сухо). Право, не пойму, каким образом это могло бы меня удовлетворить. Однако идем дальше – почему на вопрос «ваша профессия» Вы ответили довольно-таки расплывчато: «Работаю в цирке»?

Она. Но я действительно там работаю. В цирке.

Он. Кем? Какова Ваша профессия?

Она. Вы думаете, это поможет лечению атеросклероза, который Ваши врачи наконец-то у меня обнаружили, хотя я им совершенно не страдаю.

Он. Ей-богу, я теряю терпение. (Яростно.) Ваша профессия? Что Вы делаете в цирке, товарищ Жербер? Кувыркаетесь, играете на барабане, глотаете живых лягушек?

Она. Ваше нездоровое любопытство когда-нибудь погубит вас. (Вдруг тихо улыбнулась.) Я показываю фокусы. Что еще может делать женщина в моем возрасте, Родион Николаевич. (Развела руками.) Показываю фокусы. Надеюсь, с этим вопросом мы покончили?

Он. Ну хорошо… допустим. Но отчего Вы не заполнили графы о вашем семейном положении?

Пауза.

Вы замужем?

Она. Этот вопрос бывает иногда слишком сложен для краткого ответа.

Он (нетерпеливо). Черт возьми… Вы замужем или нет?

Она (помолчав). А Вы знаете – даже мило, что это так волнует Вас. Меня это даже трогает в какой-то степени. Ну что ж, придется во всем Вам сознаться. Я решительно не замужем. Решительно. Теперь Вы удовлетворены? Никаких новых вопросиков не заготовили? Иссякли, Родион Николаевич? В таком случае, совершенно не таясь, заявляю, что Вы безумно мне надоели. Еще ни один человек на свете не надоедал мне так, как Вы. Задаете бестактные вопросы, пытаетесь узнать, замужем я или, слава богу, нет, а сами даже халата не удосужились надеть! (Грозно.) Вы должны задавать вопросы в белом халате, а не в этом дурно выглаженном пиджаке, у которого даже одна пуговица оторвана! Какой ужас – вызываете меня для серьезного разговора, а сами непрестанно жуете конфеты. И это советский врач – стыд и позор! Видеть Вас больше не желаю.

Он (взорвался). Ну вот что – хватит!… Конфеты мои ей не понравились… А знаете ли Вы, что я непрестанно сосу леденцы, дабы избавиться от пагубной привычки курения. Вы просто вздорное существо… Вот уж полчаса издеваетесь надо мной самым изощренным образом. Довольно! Перепишите анкету, или я немедленно выпишу Вас из санатория!

Она (с достоинством). Если Вы не перестанете безобразничать, я вызову милицию. (Берет из его коробочки леденец, кладет в рот, захлопывает коробочку и не торопясь уходит.)

Он (оторопело смотрит ей вслед). Какая странная особа!

Ее восьмой день

Маленькое кафе на взморье. Дело идет к вечеру. Погода превосходная. К столику, где в одиночестве Родион Николаевич пьет кофе со сладкой булочкой, направляется Лидия Васильевна; она держит в руках стакан чая с лимоном и песочное пирожное на блюдечке.

Она (присаживается к его столику). А вот и я. Ужасно рада, что я Вас тут встретила. Право, это очень мило с Вашей стороны.

Он (изумился). Мило? Что именно?

Она. Мило, что Вы тут находитесь. Должна признаться, что ужасно люблю новых знакомых – они куда предпочтительнее старых… Те всегда талдычат что-нибудь общеизвестное, а новые нет-нет, а сообщат что-нибудь новенькое… Мы познакомились с Вами всего лишь позавчера и так прелестно тогда поговорили… Я все время вспоминала Вас…

Некоторая пауза.

Отчего Вы так вытаращили глаза, Родион Николаевич?

Он (окончательно сбит с толку). А Вы полагаете, что я их вытаращил?

Она. Вытаращили. Это несомненно.

Он. Нда… Должен подчеркнуть, что у Вас, видимо, очень переменчивый характер.

Она. Мне многие сообщали об этом. Но велика ли тут моя вина? И разве Вас не радует солнышко, когда оно появляется из-за туч? Сегодня я всех люблю. Всех решительно! И Вас тоже, Родион Николаевич… Что с Вами, бедненький?

Он (откашливается). Какая незадача… Я, кажется, поперхнулся этой сдобной булочкой.

Она. А Вы, оказывается, сладкоежка. Видимо, часто посещаете эту кондитерскую?

Он. Приходится. (Конфиденциально.) Здесь бывают удивительно вкусные булочки с маком. (Кладет в рот леденец)

Она. Кстати… А когда Вы бросили курить?

Он. Назад лет пятнадцать.

Она. Может быть, Вам стоит снова приняться за курение, чтобы освободиться наконец от пагубной привычки сосать леденцы?

Он. Вы правы – в этом мире много неразрешимых вопросов.

Она. Да, да… Например, сегодня, вернее, только что, когда я проходила мимо этой кондитерской и увидела Вас, одиноко сидящего за столиком со сдобной булочкой в руках, меня охватила прямо-таки волна жалости.

Он. Жалости?

Она. Я вдруг подумала – уж не случилось с этим человеком какой-либо беды, если он в такую чудесную погоду забрался в кондитерскую и, одиноко сидя в углу, пьет свой черный-черный кофе.

Он. Мне кажется, Вы несколько преувеличиваете. Дела мои, право, обстоят не так уж плохо.

Она. И это прекрасно! Хотите, я пройду в буфет и принесу Вам еще одну булочку с маком? Мне бы так хотелось сегодня видеть вокруг счастливые лица.

Он. Нет уж, увольте, я совершенно насытился.

Она. Дело в том, что я только что получила письмо от мужа. Оказывается, он находится в данное время на Каспии и сообщает оттуда прямо-таки любопытные вещи. Рыба, например, имеется там в изобилии…

Он. Но позвольте… позавчера Вы сказали, что Вы не замужем.

Она. Неужели?

Он. Уверяю Вас.

Она. А Вы запомнили? Вот странно. В тот день я была, очевидно, зла на него. Вот и объявила несуществующим. Со мной это бывает довольно часто. Всему виной мой, как Вы заметили, переменчивый характер. Тем не менее мой муж очень любит меня. До сих пор. Иногда присылает какую-нибудь интересную вещицу в подарок. Прекрасный человек. Но я вижу, что Вас это совершенно не радует.

Он. Отчего же. Радует. (Почему-то рассердился.) Я почти взволнован.

Она. Вообще-то они встречаются не часто – мужчины, достойные интереса. Такие все приблизительные. Ни то ни се! Поглядишь и подумаешь – ну что ж ты, радость моя, такой неказистый, блеклый, тоскливенький.

Он. Должен заметить, что и о женщинах трудно сказать подчас что-либо одобрительное.

Она. Так уж и ничего?

Он. Решительно. Я ведь главный врач санатория – передо мною тысячи лиц проходят. Не скажу о всех, но иногда такие особы возникают… Вот в прошлом месяце одна появилась – снимает платок, а у нее синие волосы.

Она. Не может быть!

Он. Клянусь Вам. Синие – совершенно. К сиреневым я уж привык- их тут уже штук пять гуляло, но синие!… А затем эти мини, макси, миди!… Штаны клоунские, широченные… Ну разве не безобразие?… Вот в двадцатых годах девушки в кожаных тужурках ходили… Ну до чего было красиво.

Она. И сейчас кожаные курточки носят. Очень элегантно.

Он. Да ведь не такие кожаные курточки. Не такие! Другие совсем… непохожие на те!

Она. Вот тут я с Вами совершенно не согласна. Женщина всегда должна быть в форме, подтянутая, аккуратная, прелестная… И она просто права не имеет отставать от моды… Если хотите, она должна блистать, быть великолепной!… И сдаваться ей нельзя. Ни при каких обстоятельствах!

Он (продолжает сердиться). Сомнительные рассуждения… Весьма сомнительные – женщину скромность украшает, постоянство, чувство меры, а все эти завитушечки, побрякушечки… (Распаляясь все больше.) Вот к примеру – ну что за странный убор Вы воздвигли у себя на голове… что за удивительное сооружение? На девушке это бы еще и сошло… Но Вы в какой-то мере далеко не молодая женщина… я бы даже заметил – пожилая, и вдруг такое… простите – не разбери-поймешь.

Она (сражена, убита). Правда? Не разбери-поймешь?

Он. Безусловно.

Она. Как печально… Я не думала… Мне так нравилась эта чалма. (С надеждой.) Ведь это чалма, Родион Николаевич.

Он. Чалма? Вы так считаете? А по-моему, шляпка… и довольно ехидненькая – себе на уме.

Она. Себе на уме?

Он. А зачем Вы надели ее? Из каких, простите, соображений? Понравиться хотите. Пленить чье-то воображение! А Вам о душе пора подумать. О душе, товарищ Жербер!

Она. Какая ерундистика!… И при чем тут душа! Нет уж, милый Родион Николаевич, настоящая женщина обязана до глубокой старости оставаться обольстительной. До последнего смертного часа!

Он. Так – договорились. Нечего сказать… До самого смертного часа… Вот ужас-то! Ну кому нужны в гробу красотки? Глупости говорите.

Она. А Вы – бесчувственный человек! Надо же до такого дойти – про гроб зачем-то упомянули. И не совестно Вам? А в заключение старухой назвали!

Он. Не называл я Вас старухой.

Она. Называли.

Он. Не называл. Неправда!

Она. Что неправда?

Он. Что Вы старуха.

Она. Что же я – молодая женщина? Опять беззастенчиво лжете!

Он (теряя терпение). Нет, с Вами не сговоришься…

Она. А о чем, интересно, мы должны с Вами сговариваться? О каких, собственно, делах? (Окончательно вознегодовала.) Чалма моя почему-то ему не приглянулась! А Вы на себя взгляните – пуговицы на пиджаке как не было, так и нет! Мало того – вон уж и другая на ниточке висит… Просто любопытно, куда Ваша жена смотрит!

Он (холодно). Прошу простить, но я холост, товарищ Жербер.

Она (чуть помедлив). Неужели?

Он. Представьте себе.

Она. Тем более должны были бы в порядке находиться. Есть же у Вас знакомые женщины, которые Вас ценят, симпатизируют… благоволят, в конце концов…

Он (сдерживая гнев). Для того чтобы навечно поставить все точки над «и», должен заявить, что я занят делом и мне решительно не до женщин. Как я уже указал, они мне абсолютно безразличны. Все! До единой!

Она. Непостижимо! Какую цель Вы преследуете, говоря мне неправду… Врач на курорте! И притом холостяк – заметьте… Несомненно, у Вас была бездна романов.

Он. Бездна? У меня?

Она. И это естественно. Вы вполне представительный мужчина. Я бы даже сказала – импозантный.

Он. Импозантный?… Товарищ Жербер, откуда в Вас столько цинизма?

Она. Не понимаю, что Вас ужасает. Любовь украшает человека. Мужчину – тем более.

Он. Невероятно! Где Вы набрались этой пошлости?

Она. При чем тут пошлость? (Проникновенно.) Я говорю о любви. Вы что же, отрицаете ее? (Улыбнулась неотразимо.) Игру страстей?

Он. Какой ужас!

Она (хладнокровно). Что Вы имеете в виду?

Он. Ваш тон!… Фривольный донельзя. Есть вещи, шутить коими преступно. Любовь – святыня. Я говорю это как очевидец. Я был однажды женат.

Она. И никогда никого, кроме нее, не любили?

Он. А зачем мне было любить еще кого-нибудь, если я всегда любил ее?

Она (шепотом). Немыслимо.

Он. Прошу меня извинить, но я ухожу. Должен заметить, что ничто так не претит мне в женщинах, как пошлость и цинизм. А Ваша духовная распущенность ужасает меня, товарищ Жербер! (Идет к выходу.)

Она. А каково Вам будет без ваших леденцов?

Он останавливается.

(Сокрушенно.) Вот они – оставлены на столике…

Он (возвращается, прячет коробочку с леденцами в карман.) Мы разные люди и, как бы ни старались, никогда не поймем друг друга. Вот почему я предпочел бы ограничить наши беседы рамками лечебно-санаторного характера. Исключительно! (Выходит из кафе.)

Она (смотрит ему вслед). Какой странный человек.

Ее одиннадцатый день

Рига. У Домского собора. Только что прошел дождь. Поздний вечер. Вдалеке чуть слышны звуки органа. Из собора выходит Лидия Васильевна, останавливается. Смотрит на небо, а может быть, прислушивается к музыке. Вскоре, следом за ней, появляется Родион Николаевич. Выйдя из собора, замечает ее, одиноко стоящую, и нерешительно к ней подходит.

Он. Добрый вечер.

Она (безразлично). Это Вы?

Он. Я.

Она (помолчав). Были на концерте?

Он. Я сидел недалеко от Вас… в двенадцатом ряду.

Она. Я не заметила.

Он. Это естественно… Я видел, как Вы слушали.

Она. Да?

Он. У Вас слезы на глазах… Почему Вы ушли из зала?

Она (подумав). Этого было достаточно.

Он. Чего?

Она. Этого… всего.

Он. Успокойтесь.

Она. Я не плачу. (Вынула платочек, быстро вытерла глаза.) А почему Вы такой добрый сегодня?

Он. Неизвестно.

Она. А я знаю. (Улыбнулась.) Музыка… (Помолчав.) А Вы отчего ушли с концерта?

Он. У Вас не было ни плаща, ни зонта. Я заметил.

Она. И что же?

Он. Вы могли попасть под дождь.

Она. Дождь прошел…

Он. Он может пойти снова.

Она (вдруг пристально посмотрела на него). А Вы предусмотрительный… (Это она сказала с оттенком неодобрения.) Прихватили зонт. Когда идешь на музыку, нельзя быть предусмотрительным.

Он (помолчав). Вы любите орган?

Она. Я не знаю… Я не думала… Я двадцать лет не слышала этого… а может быть, больше? Как странно проходит жизнь, правда? Нет, ты проходишь. Сколько богатства вокруг, если оглядеться. Но ты проходишь. Очень страшно, да? Вот – приехала на концерт… Как же – Домский собор! – надо отметиться… А потом, когда он заиграл, все вдруг открылось, я увидела себя: детство, троицын день, сад под дождем, рождество, снежную поляну. Ко мне вдруг вернулась память!…

Он. Я часто бываю здесь. Всего рубль – а могут осчастливить. Жалко, не всех.

Она. А вот высокомерным быть не годится. Не надо.

Он. Снова дождь пошел.

Она. Еле накрапывает.

Он. Открыть зонт?

Она. Подождем еще.

Они идут по площади, музыка удаляется, и они попадают в маленькие узкие переулочки.

Он. Ночная старая Рига… Занятная, правда?

Она. Я уж бывала тут. Жалко с морем расставаться, а и сюда, в старый город, тянет. Когда только-только стемнеет, тут бродить прекрасно. (Тихонько.) И кажется вдруг, что вон из той узкой двери возникнет какой-нибудь средневековый алхимик в остроконечной шляпе.

Он. Вы фантазерка…

Она. Нет. (Просто.) Я кассирша.

Он. Кассирша?

Она. Да.

Он. Но Вы написали… «работаю в цирке»?…

Она. А я и работаю там. Только кассиршей. Не фокусницей. Сегодня мы слушали такую чудесную музыку. После нее нельзя говорить неправду… (Помолчала.) А Вам не нравится, что я кассирша?

Он (вдруг засмущался). Нет-нет, что Вы, пожалуйста.

Она. Конечно, это не то что работать на арене… Совсем другая история. Впрочем, в кассе тоже бывают довольно любопытные моменты. Частенько приходится такие фокусы совершать!… Хотя, в общем, я свою работу люблю. Иной раз, Родион Николаевич, продажа билетов доставляет мне необычайное удовольствие. У нас ведь особенный зритель – дети, приезжие или очень любопытные москвичи. И так все радуются, если им достанется билетик на сегодня. Это ведь не театр – тут зритель наверняка знает, что вечером получит удовольствие. Учтите, у нас очень, очень талантливые клоуны. Знающие люди просто убеждены, что таких клоунов нет нигде в мире.

Он. Да, прискорбно, однако… Совершенно не слежу за клоунами… Решительно оторвался.

Она. Вот появитесь в Москве – я Вам устрою билетик. Два даже – если захотите.

Он. Очень благодарен. Действительно, на клоунов надо было бы взглянуть.

Она. И представьте – мне тоже живется довольно весело. У нас в цирке соскучиться просто невозможно. Вокруг очень живой народ. И общественная жизнь кипит ключом. У меня ведь масса нагрузок по профсоюзной линии – некоторые просто увлекательные. И совершенно, совершенно нет свободного времени. Очень, в общем, весело. (Помолчав.) Только вот иногда придешь вдруг домой, и как-то никого нет… как-то пусто… Ну, невесело как-то.

Он. Но… Ваш муж.

Она (не сразу). А он в отъезде.

Он. Но, надо полагать, и возвращается?

Она. Иной раз. Он у меня большой артист. Вечно нарасхват. И знаете – очень, очень хороший человек.

Он. Вы рассказывали.

Она. Уже успела? Хотя неудивительно. Радостным известием всегда поделиться хочется. Давно Вы в этих краях?

Он. Больше двадцати лет. Сразу после войны.

Она. Откуда?

Он. Я старый ленинградец.

Она. Вот чудесный город! Я радовалась, когда бывала там. Никогда уезжать не хотелось.

Он. Да, было время. (Помолчав.) Нынче не то.

Она. А Вы всегда один живете?

Он. Нет, что Вы! Ко мне дочь приезжает… и, в общем, довольно часто. (Оживился.) Видимо, вскоре должна прибыть… сообщила телеграммой. У нее даже комната постоянная… на моей даче… У меня ведь тут замечательные полдачи. И садик отдельный. Клубника имеется и цветы. Отдаю дань. Большой любитель. (С некоторым волнением.) И представьте, из окон дочери море видно! Я иногда ночью поднимусь туда, сяду у окошка и слушаю, как оно шумит… и не думаю ни о чем, не вспоминаю – только слушаю, как оно шумит.

Она. А Вы знаете – с Вами очень любопытно беседовать,

Он. Неужели?

Она (в раздумье). У нас в цирке совсем нету таких, как Вы. Хотя, когда я впервые Вас увидела, Вы мне страшно напомнили одного пуделя, которого я знала. Ворчливого, но прекрасно дрессированного. Он, правда, тогда уже не выступал, просто ездил и сопровождал труппу.

Он. А почему же он не выступал, простите?

Она. По возрасту. Он тогда уже не слишком годился.

Он. Так… Ловко Вы в меня угодили.

Она. Нет-нет, Вы не так поняли… Если Вас с ним сравнить – Вы совсем другое дело… Очень деятельный, жизнелюбивый человек.

Он. Вы полагаете?

Она. Я просто уверена в этом. Только вот… не скучно Вам одному?

Он. Одному? (Очень оскорбился.) Простите, но это просто смешно. Я постоянно окружен множеством людей. Можно даже сказать, я чрезмерно ими окружен! И какие интересные личности встречаются, сколько судеб наблюдаешь!… Врачу открыто то, что совершенно неизвестно простому смертному… Судьба любого моего пациента – это живая книга, которую читаешь с неподдельнейшим интересом… Казалось бы, чужие судьбы. Но стоит тебе как врачу в них вмешаться, и они уже становятся в какой-то мере и твоими… О каком же одиночестве может тут идти речь? Нет-нет, только полным незнанием предмета можно объяснить ваши заблуждения по поводу меня, товарищ Жербер.

Она. Ну вот – Вы опять рассердились, Родион Николаевич.

Он (ворчливо). Я вовсе не рассердился.

Она. Рассердились, рассердились.

Он. Не рассердился, черт возьми! Хотя женщины, если с ними беседуешь продолжительно, обязательно тебя рассердят.

Она. Не пойму, чем они так немилы Вам – бедные женщины?

Он. Во-первых, как больные они совершенно никуда не годятся. Их даже сравнить нельзя с мужчинами, которым нездоровится. А во-вторых… Ну, это уж мое дело.

Она. А в-третьих?

Он. Тоже мое.

Она. Надеюсь, к Вашей жене Вы относились не столь сурово?

Пауза.

Почему вы молчите?

Он (негромко). Моя жена была прекрасная женщина. (Помолчал, улыбнулся и добавил.) Прекрасная.

Она (тихонько). А сейчас где она?

Он (внимательно поглядел по сторонам и сказал почти спокойно). Ее нет.

Она. Понимаю… Какая беда… Она ушла от Вас… Оставила?

Он. Именно так, очень точное слово. Оставила.

Она. И Вы действительно никого-никого больше не любили?

Он (усмехнулся). Отчего же. Был однажды такой прискорбный случай. Взбрело в голову. Даже жениться вздумал.

Она. И что же?

Он. Ужаснулся.

Она. Чему?

Он. Несовместимо. Ничтожно. (Вдруг строго.) Глупо, товарищ Жербер.

Она (даже как-то удивленно). А я понимаю… Того, что было, заменить нельзя… Никто не может! И они… остальные… все на свете – такими кажутся ничтожными, жалкими, глупыми…

Он (горячо). Именно так! Слово в слово.

Она. Удивление!… До чего мы с Вами похожи друг на друга.

Он. Вы полагаете?

Она. Ну вот… опять дождь.

Он. Да. Усилился.

Она. Ужасно усилился.

Он. Станем в подворотню.

Она. Что Вы… Там страшно.

Он. Уверяю Вас, ничего страшного нету.

Она. Как так нету… А я боюсь… Это безумие!

Он. Вот нелепость… Удивительная Вы женщина.

Она. Никакая не удивительная… И на улицах пусто! Нет, боюсь…

Он. В таком случае я зонт открою…

Она. Да не рассуждайте Вы!… Лучше открывайте поскорее. Господи, медлительный какой… Промокнем ведь.

Он (открыл зонт). Почему же медлительный. Поспешишь – зонт сломаешь… Ну, берите его за ручку.

Она. Взяла.

Он. Теперь хорошо?

Она. Ничего себе.

Он. Отличный зонт. Вместительный. Знаете, тут даже уютно.

Она. Нашли удовольствие!…

Он. Но почему же?…

Она. Я так ужасно любила дождь когда-то. Боже мой, как я безумно его любила! Мне такие чудесные мысли приходили в голову под дождем… И я ненавидела зонты, прыгала по лужам!… А теперь стала немолодая и боюсь… Наверное, боюсь простудиться… И скорее, скорее лезу под зонт… самым жалким образом. Как обидно-то, господи!

Он. Что же тут обидного, позвольте?

Она. А моя пакостная поспешность, с которой я стремлюсь под зонт? Моя унизительная трусость? Слушайте, вот что, давайте сломаем зонт!

Он. Зачем!

Она. Сломаем! Будем сопротивляться… не дадимся ей в руки…

Он. Кому?

Она. Старости. Это она!… Несомненно она! Не сдадимся! Сломаем зонт и будем стоять под дождем с непокрытой головой… как в юности! Черт возьми,- сломаем эту дурацкую палку пополам!

Он. Что вы делаете? Остановитесь!

Она (закрывает зонт). Вот как я сейчас ударю его об коленку!… Раз! Э-э… не так-то просто… (Замечает, как он, пошатываясь, теряет равновесие.) Погодите… Что с Вами?

Он. Ничего… Мне надо сесть на ступеньку.

Она. Зачем? (Напугалась.) Вам плохо?

Он. Пустяки. (Вынимает таблетки. Глотает.) Бывает.

Она. Это сердце?

Он кивнул головой.

Какой ужас… И никого поблизости.

Он. Как Вас зовут?

Она. Товарищ Жербер.

Он. Не то… Как Вас зовут?

Она. Лидия Васильевна… Лида… А что?

Он. Не знаю… Почему-то захотелось выяснить.

Она. Зачем?

Он. Еще не ясно.

Она (ужаснулась). Вы сидите на мокрых ступеньках!…

Он. Я в плаще. Мне даже уютно. Даже как-то симпатично, мило.

Она. Вам лучше?

Он. Еще нет. Но сейчас будет. Вот увидите.

Она. Скорее давайте.

Он. Дождь кончился?

Она. Да.

Он. А где мой зонт?

Она. Лежит в луже.

Он. Вы его сломали?

Она. Не удалось.

Он. Какое чудесное известие. (Вздохнул.) Ну вот, кажется, отпустило… (Поднял голову, огляделся.) Вы только оглянитесь вокруг…

Она. Огляделась… И что же?

Он (изумляясь). Как прекрасно жить, товарищ Жербер… Лидия Васильевна.

Ее пятнадцатый день

Больница в окрестностях Риги. Ясное солнечное утро. В саду, на скамейке, с книжкой в руках расположился Родион Николаевич. Он в больничной пижаме, а от солнца защищает его белая полотняная кепочка. На садовой дорожке с сумкой в руках появляется Лидия Васильевна. Увидев его, она замирает и, словно изучая, пристально разглядывает. Родион Николаевич поднял голову. Он заметил ее.

Он (безмерно удивлен). Товарищ Жербер?…

Она (мягко напоминая ему). Лидия Васильевна.

Он. Да, да, прошу простить. Лидия Васильевна. Но что Вы делаете здесь?

Она. Видите ли, я совершенно случайно проходила мимо больницы, а затем вдруг остановилась у ее входа. По-видимому, я неожиданно вспомнила, что четыре дня назад вас поместили сюда в ревмокардиологическое отделение. Надо сказать, что обо всем этом мне поведала наша дежурная медсестра Велта Ваздика, которая с некоторых пор стала относиться ко мне довольно доброжелательно. Вот почему, проходя случайно мимо больницы, я внезапно решила справиться о Вашем здоровье. Дело в том, что меня очень мучает совесть, и я непрестанно думаю, а не из-за меня ли Вас отвезли в больницу и не я ли виной, что Вы попали в столь бедственное положение?

Он (сухо). Во-первых, никакого бедственного положения нет и быть не может. Во-вторых, у меня действительно случаются маленькие сердечные неприятности, чему Вы явились свидетельницей. И наконец, в-третьих, мне всего лишь рекомендовано на несколько дней переменить обстановку.

Она. Вот и прекрасно! Поверьте, я очень рада, что Вы так внезапно выздоровели.

Он. Еще раз повторяю, что я не болел и выздороветь, таким образом, не мог тоже. Мое самочувствие вполне благополучно, и дня через три я вернусь на работу.

Она. Все это так, но имеется ли у Вас в то же время какая-нибудь вместительная стеклянная банка, в которую Вы могли бы поставить несколько этих гвоздик? Сама не знаю почему, но я купила их недавно в цветочном магазине. (Достает из своей сумки несколько гвоздик и опасливо передает их ему.)

Он. Ну что ж… (Почти взволнован.) Я найду стеклянную банку. Вы можете в этом решительно не сомневаться. Я ее найду, товарищ Жербер.

Она (мягко). Лидия Васильевна.

Он. Да-да, простите.

Она. Я хотела бы также осведомиться, достаточно ли хорошо Вас здесь кормят?

Он. Скажу прямо, что способ приготовления еды не всегда радует. Все слишком пресно. И как-то по-больничному.

Она. Но, может быть, в таком случае Вы бы отведали бульона, который, сама не зная для чего я сварила сегодня утром при любезном содействии нашей медсестры Велты Вазди-ка, той самой, что стала мне явно симпатизировать.

Он (заворчал). Во-первых, не пойму, почему Вы меня так балуете… (Смягчился.) А во-вторых, я, по-видимому, отведаю Вашего бульона, потому что, прямо сказать, я несколько истомился по домашней пище. (Пробует бульон.)

Она (затаив дыхание). Ну как?

Он (помолчав). Зачем Вы сказали мне неправду?

Она. Неправду?

Он (задумчиво). Вы не кассирша.

Она (испуганно). Но почему же?

Он. Вы повариха. Вы отменная повариха.

Она (взволнованно). В таком случае Вас, вероятно, не затруднит съесть и эти три котлетки, которые я тоже взяла и зачем-то поджарила.

Он. Съем затем и котлетки. В конце концов, чего только не съест мужчина, чувствующий себя совершенно здоровым.

Она. Пока Вы кушаете бульон, я хотела бы Вас обрадовать еще и тем, что у меня за последние дни очень наладились отношения с моими соседками по этажу. Дело даже дошло до того, что некоторые из них, воспользовавшись моим примером, прогуливаются теперь по ночному саду, а наиболее активные доходят до того, что любуются иногда восходом солнца. При этом нарушения тишины сведены практически на нет – мы не лазаем больше в окно, так как симпатизирующая мне медсестра Велта Ваздика выделила нам запасной ключ от входной двери.

Он (тревожно). Но не кажется ли Вам, что вследствие всех этих, кхм… перемен отдельные нарушения распорядка приняли несколько массовый характер?

Она. Но так ли это существенно? Важно, что мы сплотились в единый коллектив. По утрам, например, меня просто умоляют спеть что-нибудь. Мало того, некоторые даже присоединяются к моему пению.

Он. Надеюсь, что весь остальной этаж находится все же в относительном покое?

Она. Не совсем в этом уверена. Но зато все меньшее число лиц опаздывает к утреннему завтраку. (С интересом.) Однако что Вы скажете про эти котлетки, из которых Вы едите уже вторую?

Он. Количество чеснока, в них положенного, указывает, что тот, кто их готовил, знает толк в кулинарии.

Она. Это ужасно приятно слышать. Дело в том, что мой муж тоже хвалит мою готовку. (Помолчав.) Но скажите лучше, где находится Ваш любимый зонт? Представьте, мне даже казалось, что Ваше недомогание было вызвано страхом навсегда его потерять.

Он (неожиданно мягко). У нас довольно дождливый климат, и этот зонт действительно нередко меня выручал… Но все же дело не в нем… Сказать правду, сердце у меня пошаливает частенько. Как-никак две войны, и притом весьма причудливые.

Она. Неужели и в гражданскую успели?

Он. Будучи мальчишкой, отражал войска Юденича на подступах к Петрограду. (Задумался.) Голод, разруха, блокада… сколько бедствий! Оттого, вероятно, и отправился на лекаря учиться. А затем – вузовские времена… Образовывались, голодали, веселились. Маяковского читали, на диспуты о Мейерхольде ходили, с есенинщиной боролись, НЭП отвергали… Разнообразно – не правда ли? Помню, долго копил деньги на брюки. Недоедал – и купил наконец. И в первый же день прожег их папиросой. Представляете – огромная дыра на коленке. Мы так хохотали тогда.

Она. Им теперь этого не понять.

Он. Им многого не понять. Иногда мне кажется, что я мамонт. Иду по улице, оглядываюсь и понимаю. Мамонт. Динозавр.

Она. Нет, счастливые времена… Я училась театру. Я ведь до того, как кассиршей стать, была драматической актрисой. Не верите? Мы всем курсом на Магнитку ездили, на Днепрогэс – с выступлениями. Боже мой, сколько надежд!

Он. Я в первую пятилетку тоже по всей России колесил… Где что начиналось, туда и торопился – то в экспедицию, то в командировку. Теперь уж и вообразить себе не могу, каким был в те годы.

Она. А я вот весьма живо Аас представляю на каком-нибудь диспуте-«Может ли комсомолец носить галстук?».

Он. Вы небось в те времена тоже шустренькой были?

Она. А Аы думаете! Мне даже иногда самой себя страшно становилось!… В Мамонтовке на даче рядом с нами НЭПманы жили – и я каждую ночь у них в саду появлялась… в белом покрывале. Привидение изображала. Они с дачи в середине июля съехали. Со страха.

Он. И сколько же Аам было в ту славную пору?

Она. Пятнадцатый шел, Родион Николаевич. Через три года я уж замуж вышла… А затем через годик у меня и сын родился.

Он. Такую рань? Будет Вам.

Она. Нет, правда… (Улыбнулась.) Петей назвали.

Он. А Ваш муж… он и тогда артистом был?

Она. Что Вы! Тогда у меня был совершенно другой муж… Ничего общего! Дело в том, что замужем мне пришлось быть неоднократно. Впрочем, все это дела довоенные. В дальнейшем я как-то урезонилась. Взяла себя в руки. И после войны всего лишь однажды замуж вышла.

Он. Ну, знаете… с Вами просто опасно иметь дело.

Она. Теперь-то? Эх, Родион Николаевич… Эх!

Он. А кто он был… Ваш первый супруг?

Она. Снежинский? Ни то ни се. Проба пера. Как только родился Петя, я мгновенно поняла, что муж мне больше совершенно не нужен.

Он. Однако Вам не кажется, что он мог быть полезен мальчику?

Она. Снежинский? Но он же был прирожденный дурак. Петя догадался бы об этом еще в колыбели. И это необычайно травмировало бы его. В дальнейшем он, несомненно, возненавидел бы меня за то, что я вместо отца подсунула ему этого типа.

Он. Но зачем же Вы вышли за него замуж?

Она. Как зачем? Я его безумно полюбила.

Он (сердится все больше). За что?

Она. Но откуда же я это знаю. Никто никогда этого не знает. Ну придумывают там иногда что-то… для очистки совести. Но я всегда была с собой абсолютно откровенна. Я прямо смотрела правде в глаза – Снежинский был дурак.

Он. Какой-то кошмар!

Она. Ну, Родион Николаевич, миленький, не расстраивайтесь, пожалуйста… Вам это вредно – ну прошу Вас… Я ведь исправилась, я теперь совсем другой человек, совершенно нелегкомысленная… Двадцать лет назад вышла замуж. В последний раз! И до сих пор люблю его. Нежно и преданно.

Он. Нежно и преданно?

Она. Нежно и преданно. Ну теперь-то вы успокоились?

Он. В какой-то мере. (Помолчав.) Двадцать лет – цифра все же.

Она. Вот видите.

Он. Но мы все-таки решительно разные люди. Ваш отец. Ну кто он был?

Она. Присяжный поверенный.

Он. Вот видите!

Она. Что – видите? Если хотите знать, мой отец в Красной Армии у самого Котовского писарем служил. Он страшно потом гордился, что именно у Котовского.

Он. Я думаю!

Она. Он даже чай с ним пил три раза.

Он (помедлив). Но, уважаемая Лидия Васильевна, если Ваш отец настолько был связан с Котовским, Вам тем более не следовало быть такой легкомысленной впоследствии.

Она. Но я же Вам сказала, что теперь я совсем другой человек… Совершенно нелегкомысленная. (Не сразу.) А вот Вы долго свою жену любили?

Он (задумался). Наверное, всю жизнь.

Она (удивляясь и завидуя). Всю жизнь? Это интересно, вероятно.

Он. Однажды я нес ее на руках восемь километров.

Она. Зачем?

Он. Не знаю. Мне захотелось.

Она. Но почему?

Он. От восторга.

Она. А что же она?

Он. Уснула.

Она. Какая неблагодарность!

Он. Вовсе нет. Через несколько месяцев она мне дочь родила.

Она. Ну… тогда, конечно, другое дело.

Он. У нас десять лет детей не было. Даже смешно. Хотя нам очень иногда грустно бывало. И вдруг появляется страшно приветливая девочка. Катя. А через полтора месяца война началась.

Она. А мой Петя почти взрослым тогда был… Четырнадцать лет… Удивительно был красивый мальчик. И совершенно самостоятельный. Очень смешливый – посмотрит на меня и просто не может сдержать смех… «Ну что ты смеешься?- говорю.- Даже неудобно».- «А ты, говорит, самая смешная на свете-».- «Какая же я смешная, говорю, если в театре только драматические роли играю?» – «А это, говорит, потому, что ты хорошая актриса, и они просто догадаться не могут, что ты смешнее всех». И в заключение всего начинает меня целовать.

Он. Сейчас-то он вместе с Вами живет?

Она. Вы представляете, он с самых ранних детских лет любил сидеть на репетициях. И такие иногда верные замечания делал – вокруг прямо все изумлялись! А в двенадцать лет он даже написал большую драму «Восстание рабов». Для его лет было просто не так плохо. Правда, впоследствии он ее сжег. Я очень протестовала, но он уверял, что и Гоголь поступил таким образом.

Он. Но сейчас-то он где?

Она. А его уже давно нет. (Улыбнулась виновато.) Его под Кенигсбергом убили. В самом конце войны. Ему только восемнадцать исполнилось. И вот, представьте себе, как неловко получилось – я как раз в эти дни на фронте была, с театральной бригадой… Под Берлином. В общем, по соседству. Мы и День Победы там справляли… Я радовалась очень. (Вдруг прошептала.) И ничего не знала.

Он (после долгого молчания). Один был?

Она улыбается, кивает головой.

Беда.

Она. Он уже давно на фронт рвался. Это потому, что был очень патриотично воспитан. Необычайно любил родину, представьте себе. В общем, очень хороший был мальчик. (Посмотрела па Родиона Николаевича и чуть слышно засмеялась.) Заболталась я что-то… Все говорю, говорю… Совсем не учитываю Ваше болезненное состояние… хотя знаю, конечно, что Вы уже практически здоровы. (Встает со скамейки.) А я, вообразите, рижский цирк сегодня посетить решила. Тем более что в икарийских играх одна моя хорошая знакомая участвует. Недавно с мужем разошлась. Такое горе. (Как-то суетливо и смущенно вынула из сумки коробочку леденцов.) Совсем забыла… (Протягивает ему коробочку.) Ваши любимые.

Он (крайне взволнован), я признателен… весьма… Только за что мне все это?

Она. Но если не я, кто же другой? (быстро уходит.)