"Луи де Фюнес: Не говорите обо мне слишком много, дети мои!" - читать интересную книгу автора (де Фюнес Патрик, де Фюнес Оливье)

4. Папе осталось только сыграть в «Оскаре»

В 1959 году братья Карсенти связались с отцом, чтобы пригласить принять участие в организуемых ими гастролях.

— Я всегда мечтал сыграть «Скупого», — признался он им.

— Роль Гарпагона вам подходит идеально. Но Мольер не для нашего зрителя… Вы что-нибудь слышали об «Оскаре»?

— Ничего.

— И неудивительно. Когда его сыграли в театре «Атене» с Пьером Монди и Жан-Полем Бельмондо, он с треском провалился. Вам предлагается главная роль. Прочитайте пьесу и позвоните.

— Они не клюнули на «Скупого», — разочарованно рассказывал отец маме. — Им хочется, чтобы я сыграл в каком-то «Оскаре», который однажды с треском провалился.

Но назавтра он повеселел:

— Дети мои, этот «Оскар» работает, как мотор «феррари». В пьесе все выверено до миллиметра!

Я услышал, как прыскала от смеха мама, когда он рассказывал ей, что собирается вытворять на сцене.

Уже после первых представлений пьеса имела огромный успех. На всем протяжении гастролей публика валом валила на спектакль. Зрители захлебывались от смеха. Элегантная Мария Паком была неотразима. Молодой Ги Бертиль удивлял своими находками.

На рождественские каникулы мы с Оливье отправились с мамой в Марсель. После восьми часов в поезде мы наконец увидели встречавшего нас на перроне вокзала Сен-Шарль отца.

— Как доехали? Какой красивый поезд этот «Мистраль»! Представляете, он развивает скорость до ста сорока километров в час. Локомотив, кажется, побил мировой рекорд!

Тогда он еще не мог себе позволить попросить машиниста показать ему свою кабину, чтобы получить необходимые пояснения.

В тот же вечер я познакомился с орущим и жестикулирующим, перепутавшим чемоданы героем пьесы Бертраном Барнье. Я хохотал, совершенно позабыв, что этот человек — мой отец.

На другой день после Нового года мы с Оливье уезжали обратно в Париж. По мере приближения нашего отъезда родители все сильнее нервничали. Особенно отец, которого страшил первый в его жизни полет в Тунис через Средиземное море на двухпалубном самолете «бреге дё пон». Их поцелуи на вокзале напоминали прощание навсегда. Но все обошлось. Отец победил свой страх. После посадки он позвонил нам в полном восторге от двухэтажного самолета, который с такой легкостью взмывал в небо. Их гастроли закончились в Алжире и Марокко, и домой они вернулись на сверхсовременном «суперконстелейшн». Отец дал автографы на меню всему экипажу и, в свою очередь, попросил автографы у них!

Париж остался глух к благожелательным откликам об этих гастролях. Начались трудные времена. Звонки раздавались редко… Отцу предлагали лишь второстепенные роли в фильмах, эпизоды (например, в «Капитане Фракассе»). Потом продюсер Жан-Жак Виталь решил возобновить «Оскара» в театре «Порт-Сен-Мартен». Вопреки ожиданиям, родители, особенно мама, не были в восторге от этого предложения.

— Знаешь, пьеса, однажды провалившаяся на премьере в Париже, обречена заранее.

— Возможно, но мне так хочется играть, что я готов рискнуть.

— Послушай, Луи, в случае провала твоей карьере придет конец. Тебе останутся только третьестепенные роли. Да еще неизвестно, получишь ли ты их!

Они говорили об этом днем, ночью, утром… Через несколько дней в столовой, когда я корпел над латынью, родители в сотый раз обсуждали одно и то же:

— А если я соглашусь?

— Нет, дорогой! Это слишком рискованно!

— Послушайте! — вмешался я. — Раз папе так хочется, пусть играет «Оскара»! Мне эта пьеса нравится!

Отец ничего не ответил. Во время ужина разговор вращался вокруг моей приболевшей морской свинки.

— Ну хватит. Раз Патрик за, я буду играть в этой пьесе, — сказал он маме перед сном.

Великие решения принимаются подчас совершенно случайно! Начались репетиции. Утром перед премьерой у отца был вид приговоренного к казни. На другой день о Луи де Фюнесе говорил весь Париж. В его уборной толпились самые разные люди — министры и знаменитые актеры, врачи при галстуках, господа с орденскими розетками и парижские салонные шаркуны — все они внезапно воспылали симпатией к этому актеру, о котором еще накануне никто из них слыхом не слыхал.

— Перед поднятием занавеса я не желаю знать, есть ли в зале мои знакомые, — предупреждал он. — Совершенно бессознательно я стану играть лишь для них одних.

Мама сговаривалась с друзьями, прося их хранить тайну. После спектакля все они оказывались в его артистической уборной.

Однажды костюмерша по глупости ляпнула ему, что Патрик с двумя приятелями сидит в третьем ряду партера.

Катастрофа! Каждый раз, уходя со сцены, он говорил маме: «Я никогда так плохо не играл!»

Мы же ничего не заметили, даже наоборот. Как-то вечером публика вела себя на удивление вяло. Ни смешка. Пришлось отцу поинтересоваться:

— Что происходит? В зале президент Республики или кто-то еще? — спросил он при очередном уходе за кулисы.

— Ничуть! Все места забронировали продавцы дамского белья!

На другой день он поделился с нами:

— В конце концов я их расшевелил, но пришлось потрудиться! Невольно вспоминаю, что произошло однажды с Робером (Дери) и Колетт (Броссе). Как называется курортное местечко для кишечных больных в Оверни?

— Шательгийон. А что?

— Уму непостижимо, как они доиграли спектакль. Зрители то и дело выходили в туалет, а когда возвращались, все шепотом спрашивали, как они справили нужду. Им тихо аплодировали, если все проходило гладко…

Я тогда достиг возраста, позволявшего сопровождать по субботам маму в театр. В этот день отец разрешал себе после спектакля отужинать в ресторане. В 21 час нас уже поджидало заказанное «радиотакси». Проезжая по улицам, мы слушали громкие переговоры шофера с диспетчером. «Дом 23 по улице Скриба», «Дом 92 авеню Оперы»… «Красный 56-й по улице Скриба». Мне хотелось стать таксистом!

Через служебный вход мы поднимались по узкой лестнице в коридор с гримуборными. Во время представления туда смутно доносились взрывы смеха. Казалось, они исходят откуда-то из нереального мира, существующего лишь во время представления. Когда мы открывали маленькую дверь, на которой было написано «Луи де Фюнес», нас ослепляли яркие лампы вокруг зеркала с прикрепленными к нему поздравительными телеграммами: «Спасибо за смех», «Я позабыла все свои заботы…», «Луи, ты потрясающий актер!»

Мама вешала сухую сорочку на лакированную вешалку. После сражения на ней окажется его мокрый от пота сценический костюм. Казалось, эта маленькая комната хранила секреты всех побывавших здесь актеров. Ни одна самая прекрасная картина не могла бы лучше украсить эти дурно выкрашенные стены, чем тени знаменитых актеров, переодевавшихся туг на протяжении многих лет. Именно в этой комнате отец старательно готовился к выходу на сцену. Гримируясь, он повторял свой текст, потом, вытянувшись на полчасика на кушетке, старался прогнать ненужные мысли и победить страх, который неизменно охватывал его перед спектаклем. Страх необходим, говорил он, чтобы превзойти самого себя.

Затем мы отправлялись в тесные кулисы, заполненные проводами и декорациями. На сцене тем временем страсти достигали апогея. Чемоданы оказывались перепутаны, любовник не был больше любовником, его место занял шофер. Мой отец играл безумие, а зрители стонали от восторга. Я прислушивался к звукам, доносившимся со сцены. Реплики словно зависали на некоторое время в складках красного бархатного занавеса, чтобы быть лучше понятыми. В сторонке дремал пожарный. Актеры покидали сцену, потом появлялись на ней снова. Так я познавал мир театра.

Я смеялся каждый вечер все сильнее, обнаруживая новые и новые находки господина Барнье. Текст пьесы я знал наизусть и мог оценить, насколько удачны импровизации отца, новые паузы, которые он придумывал, вдохновляясь реакцией публики. Обнаружив нас во время короткого ухода за кулисы, он возвращался на сцену, чтобы с еще большим подъемом сыграть финал. Как только выдерживала сцена его козлиные прыжки? Как не задыхались зрители от смеха? Подобно сыну боксера, присутствующему на мировом чемпионате, я волновался за него, восхищался им, оценивал его феноменальный талант. Наконец занавес опускался. Отец выглядел счастливым, но совершенно измотанным. Как истинный чемпион мира, он всего себя отдавал победе. Уставший от затраченных усилий, с серым лицом, он рассказывал нам, что ему удалось, а что не удалось в этот вечер, но быстро приободрялся при мысли, что осчастливит нас и себя тем, в чем себе отказывал всю неделю, — ужином в ресторане. Подписав множество автографов, мы садились в такси и ехали на вокзал Сен- Лазар. «К «Пивному королю», пожалуйста!»

По прибытии мы первым делом выпивали по кружке холодного пива. Вторая подавалась к ужину. Мы заказывали тушеную капусту или эскалоп по-милански, а под конец пили отменный кофе. Зал был полон, но мало кто узнавал отца. То были последние часы, когда он мог себя чувствовать спокойно в общественном месте. Позднее я часто слышал от него:

— Помнишь пивную? Как славно было тогда!

Уверенные, что получат хорошие чаевые, официанты отлично обслуживали нас. Отец считал, что восходящая слава требовала от него проявления щедрости. Поэтому ему случалось заказывать дорогие блюда, хотя он бы с удовольствием ограничился более скромной едой.

— Я не могу себе позволить заказать салат. Закажу-ка фуагра, — говорил он.

Или:

— Я уже сыт, но придется заказать десерт.

Воскресенье было злосчастным днем: «Оскара» играли утром и вечером. У отца было лишь три часа, чтобы прийти в себя после первого спектакля. Он так вопил при виде чемодана, из которого вываливаются не банкноты, а бюстгальтеры, что начисто лишался голоса, обрести который снова ему помогал только приготовленный мамой чай с медом. Я боялся, что у него не хватит сил играть вечером, так он был бледен. Тогда он объяснял мне, какой магической силой обладает театр:

— Мне действительно не хочется возвращаться, я измочален и чувствую, что буду не в силах играть. Но к счастью, оказавшись на сцене, я снова становлюсь господином Барнье! И может быть, сыграю лучше, чем утром.

Для отца перемена адреса никогда не становилась предлогом начать жизнь на широкую ногу. Его заботили лишь наше самочувствие и успехи в учебе. Когда позднее доходы позволили ему вести более роскошную жизнь, он сожалел, что не живет больше на улице Мобеж или улице Рима, хотя все равно избегал пышности и претензий на новом месте. Несмотря на то что шум на улице Рима мешал всем нам, он находил там после очередного марафонского забега необходимый покой.

Четыре из шести окон нашей квартиры выходили на железную дорогу, по которой мчались поезда на запад. Это начиналось в шесть утра и заканчивалось в половине двенадцатого. По ночам мы слышали гудки «пасификов», дремавших в депо. Их бурлящие котлы посылали нам свои стоны. Спасительный свисток, вырывавшийся из клапана, пробуждал нас от сна, после чего эти звери возобновляли свои глухие и регулярные стенания. Мы наслаждались новой квартирой, живя в ритме отправления поездов в Гавр, Шербур или Кан. После переезда на улицу Рима с ее грохотом поездов, к которому мы постепенно привыкли, отец успокоился относительно нашего комфорта. Пережив поэтапно все послевоенные трудности, он научился ценить то, что мы имели. Он даже стыдился этого и до конца жизни считал, что другие заслуживали лучшей жизни в не меньшей мере. Теперь его беспокоили лишь наши школьные успехи. По совету друга семьи мы с Патриком оказались в коллеже Сен-Барб, от которого нас отделяли двенадцать остановок автобуса. Отца волновали эти поездки. Он не переставал думать о наших позвоночниках под грузом десятикилограммовых ранцев, о том, что нас могут похитить, или о неприятных встречах по дороге.

Мы прожили на улице Рима два года, до выпускных экзаменов брата в 1962 году. После того как меня отчислили за нарушения дисциплины, я был помещен в другое, не менее. скучное католическое заведение Сент-Мари де Монсо, но теперь путь в школу стал короче. Выбор родителей был продиктован не столько религиозными убеждениями, сколько практичностью: новый коллеж находился в двух шагах от нашего нового дома.

На улице Рима моя комната быстро превратилась в курятник. Я установил электрический инкубатор, куда помещал великолепные яйца исландских кур, которых разводил в нашем поместье в Аллюэ. Их следовало переворачивать одно за другим два раза в день, смачивать и главное — следить за ртутным термометром. Малейший перегрев мог оказаться роковым. По счастью, отец большую часть дня отдыхал в пижаме на постели, чтобы собраться и «зарядить себя энергией» перед тем, как отправиться играть «Оскара». Ему не составляло труда следить за тем, чтобы температура не превышала 39 градусов, в противном случае надо было крутить ручку нагрева в обратную сторону. Потом в течение часа он не спускал глаз с ртутного столбика. На двадцать первый день в ожидании появления цыплят в квартире ощущалось заметное напряжение. Отец звонил из театра, чтобы узнать, начались ли «роды». В субботу цыплят помещали в коробку из-под обуви и мама отвозила нас в Аллюэ в своей малолитражке.

Малолитражка была в то время нашей семейной машиной. Приходилось пользоваться тормозным башмаком, чтобы остановить машину на подъеме и на спуске. Однажды мама позабыла об этом, и машина завершила пробег пятьюдесятью метрами ниже, упершись в ворота чужого гаража. «Мне стоило такого труда раздобыть этот башмак, — сказал ей отец. — Придется порыскать на всех барахолках, чтобы найти другой!»

Такой уж он был человек!

Наш деревенский домик одиноко стоял на опушке леса на склоне большого земельного участка. Поскольку нас не раз грабили, мы тщательно запирались на ночь. Отец приезжал к нам после спектакля. Он спускался по аллее с револьвером в руке, как в гангстерском фильме, а нам велел никогда не встречать его. Он очень рисковал, имея оружие, — шла война в Алжире, теракты ОАС следовали один за другим, и полицейские патрули появлялись повсюду. Однажды ночью его задержали. Разыграв сценку, он сумел отвлечь внимание полицейского, который мог обнаружить револьвер, спрятанный под платком в бардачке… Дом был буквально нашпигован маленькими пушками, стрелявшими холостыми снарядами, на случай, если бы кто-то попробовал влезть в окна. Только отец умел их отключать. В его отсутствие мы жили с закрытыми ставнями. Потом он заменил эту систему более современной сигнализацией. Выключавшее ее устройство находилось снаружи, за пустыми бутылками, которые надлежало убрать, прежде чем вставить ключ в скважину. Пару раз, нагруженный пакетами, он забывал выключить эту систему, и поднимался вой, как при воздушной тревоге. Заткнув уши, он тотчас выскакивал на двор, разбрасывая и разбивая по пути бутылки. Но, вспомнив, что оставил ключ в машине, первый начинал хохотать, ругаясь на чем свет стоит.

Через месяц после того, как была установлена эта система, мама неожиданно приехала за его костюмом. Он так потел на «Оскаре», что переодеваться приходилось трижды. Довольная успехом пьесы, мама напевала, спускаясь по аллее, когда включился сигнал тревоги. Замерев на месте и увидев, что часть крыши разобрана, она, как в триллере, со всех ног бросилась к машине и с большим трудом, сумела ее завести. Когда жандармы вошли в дом, воры уже дали дёру, основательно обчистив помещение.

— Вам надо благодарить мужа, — сказали они ей. — Не будь сигнала, вы бы столкнулись с ними, и одному Богу известно, что бы с вами произошло.

После этого случая отец сразу же продал дом.

Когда родители решили купить дом у моря, отец остановил свой выбор на Довиле. Это может показаться странным: он всегда сторонился светского общества, особенно тех мест, где люди кичатся друг перед другом. Но я убежден, что в этом не было никакого снобизма. В 1961 году родители купили маленький дом по соседству с ипподромом. Они его отремонтировали и сделали пристройку для занятий брата. Дом именовался «Санта Мария де Ортигера», по названию деревни, где родилась бабушка. Улица называлась Окар-де-Тюрто. Таким образом, наш почтовый адрес занимал много места: «Луи де Фюнес де Галарца, Санта Мария де Ортигера по улице Окар-де-Тюрто, Довиль». Тут мы проводили каникулы. Приезжать каждый год на прежнее место очень нравилось отцу, который не любил путешествий. Только съемки принуждали его отправляться на далекие расстояния, скажем в Нью-Йорк, ради картины «Жандарм в Нью-Йорке». Плавание через океан на лайнере «Франция», небоскребы и возвращение в «Боинге-707» были его лучшими воспоминаниями. Но отдыхать он чаще всего отправлялся с мамой в Венецию: здесь вся красота мира была в двух часах полета от Парижа.

Несмотря на растущую популярность, прогулки по городу еще были вполне возможны. Надев серую кепку, он сопровождал нас на пляж и участвовал в ловле креветок, забрасывая длинную сеть на глазах нескольких поклонников, которые сзывали других, чтобы получить автограф.

Именно в это время я впервые загордился, чувствуя себя сыном знаменитого человека. Однако родители всегда решительно сдерживали наши с Патриком претензии. Основное в нашем воспитании заключалось, как мне кажется, в следующем: мы могли заниматься чем угодно, но никогда не задирать нос. Они нас баловали, но мы должны были сознавать это и не злоупотреблять их добротой. Признаюсь, я часто испытывал удовольствие от того, что ношу свою фамилию, но старался не козырять этим и понимал, что мои личные достоинства не имеют к ней никакого отношения. Конечно, тот факт, что я сын Луи де Фюнеса, время от времени кружил мне голову. Приятно пользоваться привилегиями, которые дает громкое имя. Я помню день, когда впервые это оценил. Это было в шестидесятые годы во время поездки с отцом в машине. Разогнавшись на автостраде, он решил обогнать здоровенный фургон, заехав на хорошо видную желтую разделительную полосу. На его несчастье, это заметил полицейский-мотоциклист.

— Здравствуйте, месье, национальная жандармерия!

Всегда вежливый, отец решил разыграть святую простоту.

— Вы пересекли желтую линию, обгоняя грузовик, — продолжал полицейский.

— Вы ошибаетесь, это не я!

Реплика жандарма, который, конечно, узнал отца, была достойна прозвучать в одном из его фильмов:

— Вы правы! Это я ошибся! Я не разглядел. Теперь, после ваших слов, я понимаю, что это случилось вчера… Проезжайте и извините меня!

Не все жандармы обладали таким чувством юмора, но и впоследствии я часто пользовался их снисходительностью.

— Не станете же вы составлять протокол на сына старшего сержанта Крюшо!

Но знавал я и людей, которые, вставая в позу защитников равенства, доказывали свой демократизм не в мою пользу. Так, во время военной службы в казарме Монлюсон ротный сразу поставил точки над «i»:

— Вот что, де Фюнес. Вам тут не кино. Мы не играем комедию. Вы начнете с того, что будете чистить туалеты всю неделю!

Сей милейший военный был наказан за дискриминацию полковником, которому я пожаловался на другой день. Спустя несколько недель он дал мне увольнительную вне очереди, чтобы я встретился с его дочерью на субботнем балу.

Короткие каникулы в Нормандии позволяли отцу пожить семейной жизнью, которой он был лишен из-за своих постоянных отлучек на съемки. Он отдыхал в заботах о нас. Посещение ресторанов и ловля тунца в Туке позволяли ему забывать о профессии. Он любил отвозить маму поболтать с супругой Фернана Леду [8], которая держала антикварную лавочку в Вилервиле, между Довилем и Онфлером. Затем они все вместе пили чай. Сосьетер «Комеди Франсез» с 1931 года, великий актер, рассказывал о театре и вспоминал счастливые времена, когда они с отцом снимались в фильме «Папа, мама, служанка и я» и его продолжении «Папа, мама, моя жена и я» и много говорили о Луи Жуве [9], которого оба знали и высоко ценили.

Во время наших прогулок мы добирались до Байе, где отец заказал одному столяру десертный столик под цвет знаменитого ковра.

Довиль был тем редким местом, где он поддерживал отношения с коллегами. Надо сказать, что это было неизбежно в столь маленьком городке: несколько ресторанов, казино и кинотеатр — вот и все места, где можно было развлечься по вечерам. Особенно памятны наши встречи с Фернаном Рейно. Как в настоящем поединке, нам на радость, они состязались в остроумии. Вот когда я понял, в чем заключается власть смешного и какой нужен талант, чтобы ею должным образом пользоваться. Так я постигал, какими замечательными людьми они оба были. Рейно часто приходил, чтобы поговорить о профессии, но особенно поделиться заботами, которые были насущными и для отца: о будущем детей. «Как нам поступить с нашими малышами?» Эти размышления привели нас на курсы математики и латыни два раза в неделю в лицее Трувиля, дабы обогатить познания и обеспечить необходимыми для определенного успеха в жизни дипломами.

Фернан Рейно приезжал на роскошной машине, кремовой, обитой внутри красной кожей, или в черной, обитой внутри бежевой кожей, которую он ставил рядом с нашей куда менее заметной, марки «версай» белой, с зеленым верхом. Отец восхищался этими огромными лимузинами, но купить такой же не намеревался. Во-первых, из-за отсутствия средств и еще потому, что считал их чересчур бросающимися в глаза. Машины не имели для него значения, и если он их менял, то лишь под влиянием друзей, которые нахваливали устойчивость на дорогах, тормоза, толщину кузова или надежность мотора других марок.

Отец пользовался отпуском, чтобы набраться впечатлений, наблюдая за людьми на пляже, в ресторане, в казино, которыми затем он делился с нами. Он никогда не скучал, даже там, где ему не нравилось. Этот фешенебельный курортный город позволял ему наблюдать за самыми разными человеческими типами. Свои впечатления он записывал в блокнот.

— Человек, входя в ресторан, знает, что на него смотрят: он выпрямляется, выпячивает грудь и громко говорит. В казино они ходят лишь для того, чтобы себя показать. Прежде чем войти, им надо убедиться, что их заметили, — говорил отец.

Где бы он теперь ни появлялся, особым интересом у него пользовались сильные мира сего. Шикарные заведения стали источником новых находок, но он не любил там задерживаться… Когда мы шли в ресторан, он выбирал простенькую закусочную, где подавали скромные блюда, а вокруг сидели простые люди. Если, на свое несчастье, он был зван в места для снобов, то с самого утра начинал капризничать и портил нам весь день.

— Придется вечером нарядиться обезьяной! К тому же они рассчитывают, что я стану их потешать!

И все-таки он любил этот цветущий город, где так нравилось жить его жене и детям. К тому же и до сельской местности было недалеко.