"Чернее черного" - читать интересную книгу автора (Мантел Хилари)ЧетыреКОЛЕТТ: Сегодня вторник, и я только что… Сейчас половина одиннадцатого вечера, и… Эл, ты бы не могла сесть поближе к микрофону? Начнем с того, на чем остановились прошлой ночью… Итак, Элисон, мы вроде как обсудили вопрос о мелочах, да? Тем не менее вы, вероятно, хотите записать свой ответ на пленку. ЭЛИСОН: Я уже объяснила вам, что причина того, что мы получаем такую банальную информацию из мира духов, состоит в том… КОЛЕТТ: Послушай, необязательно говорить как метроном. Монотонно. Нельзя ли чуть более естественно? ЭЛИСОН: Если бы умершие — теперь хорошо? КОЛЕТТ: Продолжай. ЭЛИСОН: …если бы умершие говорили с вами об ангелах и о, ну, знаете, духовных материях, вы бы решили, что это как-то расплывчато. У вас не было бы никакого способа их проверить. Но если они говорят с вами о кухонной мебели, вы можете сказать, правы они или нет. КОЛЕТТ: То есть вас больше всего волнует, как убедить людей? ЭЛИСОН: Нет. КОЛЕТТ: А что тогда? ЭЛИСОН: Лично я не чувствую, что должна кого-то убеждать. Они сами решают, приходить на мои выступления или нет. Их выбор. Я никого не заставляю верить в то, во что им верить не хочется. Ой, Колетт, что это? Ты слышишь? КОЛЕТТ: Забудь, продолжай. ЭЛИСОН: Это рычание. Кто-то спустил собак? КОЛЕТТ: Что? ЭЛИСОН: Я не могу продолжать в таком шуме. КОЛЕТТ: Ладно, попробуем еще раз. Сейчас одиннадцать часов, и мы выпили по чашке чая… ЭЛИСОН: …и съели по печенью с шоколадной крошкой… КОЛЕТТ: …и мы продолжаем. Мы говорили о вопросе доказательств в целом, и я хочу спросить, Элисон, ваши способности когда-нибудь исследовали научными методами? ЭЛИСОН: Я всегда держалась подальше от этого. Понимаете, если вы сидите в лаборатории, обмотанный проводами, это, по сути, значит, что вас считают мошенником. С какой стати духам являться в мир живых ради людей, которые не верят в их существование? Понимаете, большинство людей после смерти на самом деле не особо заинтересованы в разговорах с нами. Слишком много требуется усилий. Даже если они хотят, им не хватает концентрации соединить два мира. Вы говорите, они оставляют обычные сообщения, но это потому, что они обычные люди. Вам не пересаживают личность после смерти. Вы не получаете с бухты-барахты степень по философии. Мертвые не заинтересованы в том, чтобы помочь мне с доказательствами. КОЛЕТТ: На помосте вы всегда говорите, что обрели свой дар в очень юном возрасте. ЭЛИСОН: Да. КОЛЕТТ ЭЛИСОН: Я обычно не лгу на помосте. Ну, разве только чтобы уберечь людей. КОЛЕТТ: Уберечь от чего? Эл? ЭЛИСОН: Проехали. КОЛЕТТ: Ладно, итак, вы обрели этот дар… ЭЛИСОН: Если его можно так назвать. КОЛЕТТ: Вы обрели эту способность в очень юном возрасте. Не могли бы вы рассказать о своем детстве? ЭЛИСОН: Могу. Когда вы были ребенком, у вас был сад перед домом? КОЛЕТТ: Да. ЭЛИСОН: И что в нем было? КОЛЕТТ: Гортензии, кажется. ЭЛИСОН: А в нашем — ванна. Жизнь маленькой Элисон, девочки с окраин Олдершота, в чем-то походила на жизнь зверька в джунглях. Они с матерью поселились в старом доме рядовой застройки со множеством хлопающих дверей. Фасад выходил на оживленную дорогу, а позади был пустырь. Внизу — две комнаты и пристройка с плоской крышей, выполнявшая роль кухни. Наверху — две спальни и уборная, в которой стояла ванна, так что на самом деле нужды ставить ванну в саду не было. А напротив уборной — крутая короткая лесенка, которая вела на чердак. Внизу, в гостиной, мужчины устраивали вечеринки. Они приходили и уходили с пакетами, в которых гремели и звякали бутылки. Иногда ма говорила: присмотри за нами сегодня, Глория, они принесли спиртное. Ма сидела в задней комнате, курила и ворчала. Иногда рассеянно открывала банки с морковью или лимской фасолью в пристройке или стояла, вперив взгляд в сковороду, на которой что-то горело. Крыша протекала, и в углу неровными потеками росла черная плесень. В их доме творился полный бардак. Постоянно что-то отваливалось. Дверная ручка частенько оставалась в руках, а когда однажды вечером кто-то впечатал кулак в окно, его попросту залатали куском картона да так и оставили. Мужчины не желали работать молотком или отверткой. «Палец о палец не ударят, Глория!» — жаловалась ее мать. Она лежала по ночам в своей кроватке и слушала, как хлопают двери, а иногда и разбиваются окна. Люди сновали туда-сюда. Иногда раздавался смех, иногда звуки драки, иногда повышенные голоса и ритмичный стук. Иногда она оставалась в постели до зари, иногда ее без конца будили по разным поводам. Иногда ей снилось, что она может летать, она парила над черепичными крышами и смотрела вниз на людей, занятых своими делами, скользила над пустошью, где стояли фургоны с распахнутыми задними дверцами и свет фонарей извивался в дымном мраке. Иногда мужчин была целая толпа, а иногда они всем стадом снимались с места и исчезали на несколько дней. Иногда оставался на ночь и поднимался наверх с ма всего один или двое. На следующий день уже целая компания хихикала за стеной над чисто мужскими шуточками. В поросшем кустарником поле за домом стоял раздолбанный автоприцеп на подпорках, иногда в нем горел свет. — Кто там живет? — спросила она у ма. — Меньше знаешь — крепче спишь, — ответила та, но уже тогда Элисон знала, что это неправда. За прицепом разместилась кучка покосившихся сараев из гофрированного железа и ряд гаражей, от которых у мужчин были ключи. Два белых пони одно время паслись в поле, затем пропали. — Куда подевались пони? — спросила она у ма. — На живодерню, не иначе, — ответила та. Она спросила, кто такая Глория. Ты все время говоришь с ней. Не твое дело, ответила ма. — Где она? — спросила девочка. — Я ее не вижу. Ты говоришь, да, Глория, нет, Глория, хочешь чаю, Глория? Но где же она? — Забудь о Глории, а то окажешься на том свете, — отрезала ма. — Я тебя живо туда отправлю, если не заткнешься. Как только выдавалась возможность, ма сбегала из дома: ходила, курила, курила, ходила. «Мне нужно глотнуть свежего воздуха, — говорила она, — пойдем, Глория», запахивалась в плащ и летела вниз по дороге в магазин; а поскольку она не хотела возиться с мытьем или одеванием Элисон, не хотела, чтобы дочь путалась у нее под ногами и выпрашивала сладости, ма отводила ее наверх и запирала на чердаке. «Там с ней не случится ничего плохого, — вслух объясняла она Глории. — Нет спичек, значит, не подожжет дом. Она слишком маленькая, чтобы выбраться через люк на крышу. Там нет острых предметов, к которым ее так и тянет, никаких ножей или булавок. Ей в самом деле ничего не угрожает». Она положила наверху старое покрывало, чтобы Элисон было на чем сидеть, играя с кубиками и зверушками. «Настоящий маленький дворец», — заявила она. На чердаке не было отопления, еще один аргумент в пользу его безопасности, а также розеток, в которые Элисон могла бы засунуть пальчики. Вместо этого Элисон надевала лишнюю кофту. Летом на чердаке было жарко. Полуденные лучи яростно струились вниз, прямо с неба на пыльное покрывало. Они заливали светом угол, где обычно появлялась и застенчивым ирландским голосом звала Элисон маленькая леди в розовом. Элисон было около пяти, когда маленькая леди пришла в первый раз. Так она узнала, какими полезными и милыми могут быть мертвые. Она не сомневалась, что маленькая леди мертва, во всех смыслах. Ее одежды были мягкими и на ощупь напоминали войлок, ее розовая кофта застегивалась под самым двойным подбородком. «Меня зовут миссис Макгиббет, дорогая, — сказала она. — Ничего, если я посижу тут с тобой? Мне показалось, тебе понравится, если я посижу с тобой немного». Глаза у миссис Макгиббет были голубые, круглые и удивленные. Воркующим голоском она рассказывала о сыне, который умер раньше ее из-за несчастного случая. Они так и не смогли найти друг друга, сказала она, я так и не смогла встретиться с Бренданом. Но иногда она показывала Элисон его игрушки, маленькие машинки и тракторы, аккуратно уложенные в коробочки. Раз или два она испарилась, забыв игрушки. Ма спотыкалась о них. Она как будто вообще их не видела. Миссис Макгиббет всегда говорила: «Я бы не хотела, моя дорогая, вставать между девочкой и ее матерью. Если это мать сейчас поднимается по ступенькам, тяжело ступает по лестнице, нет, я совершенно не собираюсь мешать». Когда дверь открывалась, она исчезала; иногда в углу, где сидела миссис Макгиббет, оставалась старая кукла. Маленькая леди, хихикая, шагала назад, в невидимое место за стеной. Ма забыла отдать Эл в школу. «Какой кошмар, — сказала она, когда пришли выяснять, в чем дело, — хотите сказать, она уже в этом возрасте?» Даже после этого Эл всегда была не на своем месте. У нее не было купальника, поэтому вместо плавания она отправлялась домой. Учительница пригрозила, что в следующий раз заставит ее плавать в трусиках. Придя домой, Эл пожаловалась, и один из мужчин обещал сходить в школу и разобраться. На следующий день Эл сказала учительнице, что Донни скоро придет; он говорит, что засунет бутылку в ваше чертово это самое, и — мне кажется, это довольно неприятно, мисс, — будет пихать ее внутрь, пока у вас кишки изо рта не вылезут. После этого, когда дело доходило до плавания, ее просто отсылали домой. У нее не было спортивных тапочек для прыжков и скачков, и яиц и миски для приготовления теста тоже не было, и таблицы умножения, и стихов, и модели мечети из крышек от молочных бутылок. Иногда, когда она возвращалась из школы, один из мужчин останавливал ее в прихожей и давал пятьдесят пенсов. Тогда она бежала на чердак и прятала деньги в потайную коробку. Мать отобрала бы, если б увидела, так что надо было спешить. Как-то раз приехали мужчины в большом фургоне. Она услышала лай и подбежала к окну. К гаражам вели трех пегих псов с плоскими мордами. — Ух ты, как их зовут? — воскликнула она. — Нечего их звать, — отрезала мать. — Такие псы и загрызть могут. Правда, Глория? Она все равно дала им имена: Блайто, Гарри и Серена. Однажды Блайто подошел к дому и кинулся на заднюю дверь. — Ой, он стучится, — сказала Эл. Она открыла дверь, хотя знала, что нельзя это делать, и попыталась угостить его половинкой своей вафли. Откуда-то с воплями выскочил мужчина и оттащил от нее пса. Он вышвырнул его во двор и поднял Элисон с пола. «Эмми, разберись!» — заорал он, потом намотал на руки старый свитер ма, вышел и принялся мутузить пса по морде, волоча обратно к сараям и выкручивая животному шею. Он вернулся, крича: «Я пристрелю мразь, задушу этого чертова пса!» Лицо Кита, так звали мужчину, покрылось крупными каплями пота, когда он увидел рваную рану на лбу девочки. Он сказал, Эмми, своди ее в травмпункт, девчонку надо зашить. Ма ответила, что не собирается целый день сидеть в очереди. Кит вымыл ей голову на кухне. Тряпки или губки не было, так что он положил ладонь ей на затылок, нагнул девочку над пластмассовой раковиной и принялся плескать водой. Вода попала в глаза, и раковина расплылась. Кровь текла в раковину, но это правильно; это правильно, потому что раковина и сама красная. — Стой здесь, дорогая, — сказал он, — не двигайся, хорошо? И, отпустив ее затылок, наклонился и пошарил в шкафчике у своих ног. Покорная, она стояла согнувшись; кровь текла еще из носа, и она удивлялась почему. Она услышала звон — это Кит выбросил пустые бутылки из-под раковины. Эм, сказал он, у тебя что, нет никакого дезинфицирующего средства? Дай нам тряпку, бога ради, порви простыню, я не знаю, и мать сказала, а платок носовой тебе на что, или у тебя нет платка? В конце концов мать подошла к Эл с грязным кухонным полотенцем, и Кит вырвал его у нее из рук. — Ну вот и все, вот и все, вот и все, — твердил он, промокая кровь, выдыхая слова сквозь зубы. Голова кружилась от боли. Она спросила: — Киф, ты мой папа? Он выжал тряпку. — Что ты ей сказала, Эмми? — Ничего я ей не говорила, — ответила мать, — пора бы уже и знать, что она чертова маленькая врунья. Она говорит, что слышит голоса в стенке. Говорит, что на чердаке живут люди. Глория считает, что у нее не все дома. Кит пошевелился, отстранился от Эл, и ей сразу стало холодно и затошнило. Она выпрямилась, с нее капала вода и разбавленная розовая кровь. Кит пересек комнату и прижал мать к стене. — Я же говорил тебе, Эмми, сто раз говорил: слышать не хочу это имя. — И Кит сказал в сто первый, одновременно заставляя ма подпрыгивать, ухватив ее за волосы и слегка приподнимая и отпуская. — Глория убралась обратно в свою вшивую Ирландию, — сказал он (прыг-скок), — это все (прыг-скок), что ты, блин (прыг-скок), знаешь об этом, до тебя (прыг-скок) дошло (прыг-скок) наконец, я, блин (прыг-скок, прыг-скок, прыг-скок, прыгскок), понятно (прыг-скок) объяснил? Забудь (прыгскок), что вообще ее видела. — Глория, она классная — сказала ма, — с ней всегда весело. — Хочешь, чтобы я тебе врезал? Хочешь, чтобы я тебе врезал и вышиб тебе зубы? Элисон было интересно посмотреть, как это будет. Ее часто колотили, но так — никогда. Она вытирала воду с глаз, воду и кровь, пока зрение не прояснилось. Но Кит, похоже, устал от всего этого. Он отпустил мать, ноги у нее подкосились, ее тело сложилось и сползло по стене, как у леди с чердака, которая умела складываться и исчезать. — Ты похожа на миссис Макгиббет, — сказала Эл. Мать дернулась, словно кто-то потянул за невидимые веревочки, и заверещала, сидя на полу. — Ну, кто теперь произносит имена? — спросила она. — Отлупи ее, Кит, если не хочешь слышать имен. Она все время сыплет именами. — Затем мать выплюнула новое оскорбление, такого Эл еще не слышала: — Ты, овца безмозглая, у тебя кровь на подбородке. Откуда это? Ты, овца безмозглая. — Киф, она это обо мне? — спросила Эл. Кит вытер пот со лба. Попробуй-ка не вспотеть, подняв женщину дюжину раз за короткие волосы на макушке. — Да. Нет, — ответил он. — Она о какой-то овце. Она не может говорить, милая, сама не знает, с кем говорит, у нее напрочь мозги отшибло, если они вообще когда-нибудь были. — Кто такая Глория? — спросила она. Кит шумно выдохнул. Ударил кулаком по ладони. На секунду Эл показалось, что он собирается ударить ее, и она отступила к раковине. Холодный край врезался ей в спину, с волос капала кровь вперемешку с водой и стекала по футболке. Позже она скажет Колетт, я никогда не была так напугана — худший миг в моей жизни, по крайней мере один из худших, я тогда думала, что Киф отправит меня на тот свет. Но Кит отступил. — Вот, — сказал он и сунул ей полотенце. — Держи, — сказал он. — Промокай кровь. — Можно, я не пойду в школу? — спросила она, и Кит ответил, да, лучше останься дома. Он дал ей фунтовую бумажку и велел громко орать, если снова увидит пса на свободе. — И ты придешь и спасешь меня? — Не я, так кто-нибудь другой. — Но я не хочу, чтобы ты его задушил, — сказала она со слезами на глазах. — Это же Блайто. В следующий раз она увидела Кита через несколько месяцев. Дело было ночью, и Эл должна была оставаться в постели, ведь никто ее не звал. Но когда она услышала имя Кита, то полезла под матрас за ножницами, которые хранила там на всякий случай. Она сжимала их одной рукой, а другой приподнимала подол огромной ночнушки, одолженной ей матерью в знак особого расположения. Когда она сползла по лестнице, Кит стоял в дверях, по крайней мере, там стояли какие-то ноги в брюках Кита. На голове у него было одеяло. Двое мужчин поддерживали его. Когда они сняли одеяло, она увидела, что лицо его похоже на жирный фарш и сочится кровью. («Ох, какой жирный фарш, Глория!» — сказала бы ее мать.) Она крикнула ему: «Киф, тебя надо зашить!», и один из мужчин бросился на нее, вырвал из рук ножницы и отшвырнул их. Она услышала, как ножницы ударились о стену. Возвышаясь над нею, мужчина запихал ее в заднюю комнату и хлопнул дверью. На следующий день голос за стеной сказал: — Слышала, из Кифа вчера кашу сделали. Хи-хи. Как будто у него без того мало хлопот. С тех пор она вроде бы не видела Кита, хотя, может, видела, но не узнала; похоже, от его лица мало что осталось. Эл вспомнила, что в тот вечер, когда ее укусила собака, как только остановилась кровь, она вышла в сад. Она шагала по бороздам, оставленным мощными задними лапами пса, пока Кит тащил его прочь от дома, а Блайто извивался, пытаясь оглянуться назад. Следы исчезли только после сильного ливня. В то время Элисон копила на пони. Как-то раз она поднялась на чердак, чтобы пересчитать свои сбережения. — Ах, милая, — сказала миссис Макгиббет, — та леди, твоя мать, она была здесь, дорогая, она рылась в коробке, что принадлежит тебе одной. Монетки она ссыпала в свою сумочку, а единственную жалкую бумажку засунула в лифчик. И я никак не могла помешать ей — мой ревматизм разыгрался от холода и сырости, и когда я наконец встала и вылезла из своего угла, она уже сделала свое черное дело. Элисон села на пол. — Миссис Макгиббет, — сказала она, — можно вас кое о чем спросить? — Конечно. Зачем спрашивать разрешения, если ты можешь просто спросить, говорю я себе? — Вы знаете Глорию? — Знаю ли я Глорию? — Ярко-голубые глаза миссис Макгиббет скрылись за веками. — Нечего о ней спрашивать. — Мне кажется, я видела ее. Мне кажется, я вижу ее в последнее время. — Глория — дешевая шлюха, и больше никто. Зря я дала ей это имя, из-за него она возомнила о себе невесть что. Села на корабль, безрассудная упрямица, взяла и села на корабль. Отправилась в Ливерпуль, этот рассадник греха, а оттуда на грузовике с мясом — в ужасную столицу, где так много соблазнов. Умерла и превратилась в призрака в британском военном городке, в грязном доме с ванной в саду, где ее собственная мать своими глазами наблюдает все мерзкие трюки, какие только могут прийти на ум шлюхе. С того дня Эл, когда получала от мужчин пятьдесят пенсов, сразу бежала в магазин и покупала шоколадку, которую съедала по пути домой. Когда Элисон было восемь, или, может быть, девять, или десять, однажды днем она играла на улице, погода стояла сырая и пасмурная, конец лета. Эл была одна, разумеется: играла в лошадок, иногда ржала и переходила на галоп. Жесткая трава на заднем дворе местами протерлась, как ворс на покрывале, превращавшем чердак в маленький дворец. Что-то привлекло ее внимание, она перестала гарцевать и присмотрелась. Она увидела, как мужчины снуют из гаража в гараж с коробками в руках. — Привет! — крикнула она и помахала им. Она не сомневалась, что знает их. Но минутой позже решила, что это незнакомые мужчины. Сложно сказать. Они отворачивали лица. Ей стало не по себе. Молча, глядя под ноги, они бродили по кочковатой земле. Молча, глядя под ноги, передавали коробки. Она не могла понять, далеко они или близко; словно свет загустел и стал вязким. Она шагнула вперед, хотя знала, что нельзя это делать. Грязные ногти впились в ладони. Тошнота подкатила к горлу. Она сглотнула и ощутила жжение в горле. Очень медленно она отвернулась. Тяжело шагнула к дому. Еще шаг. Воздух густой, как грязь, налипшая ей на лодыжки. Она догадывалась, что в коробках, но, как только вошла в дом, знание начисто выскользнуло из ее головы, как наркотик выскальзывает из шприца глубоко в вену. Мать сидела в пристройке и болтала с Глорией. — Прости, дорогая, — вежливо сказала она, — я только погляжу, не хочет ли этот ребенок, чтобы его оттрепали за уши. — Она повернулась и неприязненно уставилась на дочь. — Посмотри на себя, — сказала она. — Иди умойся, ты вся потная, меня от тебя тошнит, блин. Я в твои годы такой не была, я была хорошенькой маленькой штучкой, иначе не смогла бы заработать на жизнь. Что с тобой, ты вся зеленая, дочка, взгляни на себя в зеркало, что, опять шоколада обожралась? Если собираешься блевать, иди на улицу. Элисон сделала, как ей велели, и посмотрела на себя в зеркало. Она увидела там незнакомого человека. Это был мужчина в клетчатом пиджаке и съехавшем набок галстуке, хмурый мужчина с низким лбом и желтоватой кожей. Тут она поняла, что дверь открыта и мужчины гурьбой вваливаются внутрь. — Твою мать, Эмми, мне надо помыть руки! — заорал один из них. Она убежала. Она всегда так или иначе боялась мужчин. На чердачной лестнице ее скрутило, изо рта потекла коричневая жижа. Она надеялась, мать решит, что во всем виновата Джуди, их кошка. Из последних сил Элисон поднялась наверх и распахнула дверь. Миссис Макгиббет, уже вполне четкая, сидела в своем углу, широко раскинув пухлые ножки в толстых чулках, как будто ее ударили и она упала. Ее глаза больше не были удивленными, они были пустыми, точно на них задернули жалюзи. Она не поздоровалась с Элисон, никаких «Как поживает моя милая девочка?». Только растерянно пробормотала: — Здесь зло, которого тебе лучше не видеть. Здесь зло, которого тебе лучше не видеть… — Миссис Макгиббет быстро поблекла, под половицами раздался скрежет, и она исчезла. С этого дня миссис Макгиббет больше не появлялась. Эл скучала по ней, но понимала, что старая леди слишком напугана, чтобы вернуться. Эл была ребенком и уйти не могла. Некому теперь пожаловаться на Глорию, ма и мужчин в гостиной и получить утешение. Она выходила играть на задний двор как можно реже; при одной мысли об этом ее рот наполнялся густой слюной. Мать бранила Элисон за то, что она не дышит свежим воздухом. Если ее заставляли играть на улице — а такое случалось время от времени, причем дверь запирали на ключ, — она брала за правило никогда не поднимать глаз на сараи и гаражи или полоску леса за ними. Она никак не могла забыть тот день, странное подвешенное состояние, как будто затаенное дыхание: понурые лица мужчин, предгрозовой воздух, высохшая трава, табачный дым изо рта матери, желтоватое лицо в зеркале вместо ее собственного, мужчина, которому надо было вымыть руки. Что до содержимого картонных коробок, то она старалась не думать о нем; но иногда ответ находил ее сам, в снах. КОЛЕТТ: Итак… вы скажете мне? ЭЛИСОН: Могла бы, если б была уверена, что знаю. КОЛЕТТ: Всего лишь «могла бы»? ЭЛИСОН: Не знаю, способна ли я произнести это вслух. КОЛЕТТ: Наркотики, вероятно? Или наркотиков тогда еще не было? ЭЛИСОН: Господь всемогущий, конечно были, по-твоему, я жила во времена Ноя? Наркотики были всегда. КОЛЕТТ: Ну и? ЭЛИСОН: Понимаете, это был довольно странный район, повсюду военные базы, солдаты приезжают и уезжают, в смысле, обширное поле деятельности для, ну, таких женщин, как моя мать, и мужчин, с которыми она якшалась. Подпольные азартные игры, женщины и мальчики-проститутки, все виды… КОЛЕТТ: Ну так что, по-вашему, было в коробках? Части тела Глории? ЭЛИСОН: Нет. Конечно нет. Киф сказал, она вернулась домой в Ирландию. КОЛЕТТ: Но вы же в это не поверили? ЭЛИСОН: Не поверила, но и не усомнилась. КОЛЕТТ: Но она ведь исчезла? ЭЛИСОН: Не из нашего дома. Да, Глория, нет, Глория, чаю, Глория? КОЛЕТТ: Очень интересно, поскольку это свидетельствует о сумасшествии вашей матери или о чем-то в этом роде — но давайте все же поговорим об исчезновении. Оно освещалось в новостях? ЭЛИСОН: Мне было восемь. Я не знала, что было в новостях. КОЛЕТТ: По телевизору ничего не говорили? ЭЛИСОН: Не уверена, что у нас был телевизор. Впрочем, да, был. Несколько. В смысле, мужчины часто приносили их под мышкой. Но все равно у нас не было антенны. Такую мы вели жизнь. Две ванны. Ни одной антенны. КОЛЕТТ: Эл, зачем вечно эти глупые шуточки? Вы шутите на помосте. Это не слишком уместно. ЭЛИСОН: Лично я считаю, что юмор очень важен для общения со зрителями. Он помогает им расслабиться. Потому что они приходят напуганными. КОЛЕТТ: Я ничуть не была напугана. Зачем они приходят, если боятся? ЭЛИСОН: У большинства людей очень низкий порог страха. И тем не менее они любопытны. КОЛЕТТ: Им надо работать над собой. ЭЛИСОН: Думаю, нам всем не помешало бы. КОЛЕТТ: Что вы хотите сказать? ЭЛИСОН: Люди все время пропадали в наших краях. Мы жили в пустыне. На мили вокруг простирались земли военных. Вересковая пустошь, в таком месте что угодно… могло… КОЛЕТТ: А полиция к вам заходила? ЭЛИСОН: Полиция все время к нам заходила, в смысле, в этом не было ничего удивительного. КОЛЕТТ: И что вы делали? ЭЛИСОН: Мать говорила, ложись на пол. Полицейские хлопали крышкой почтового ящика. Кричали, эй, миссис Эммелин Читэм, вы дома? КОЛЕТТ: Ее так звали? ЭЛИСОН: Да, Эммелин. Красивое имя, правда? КОЛЕТТ: Я хочу сказать, ваша фамилия ведь не Читэм. ЭЛИСОН: Я ее сменила. Сама подумай. КОЛЕТТ: Ну да… Эл, значит, у тебя могли быть и другие ипостаси? ЭЛИСОН: Прошлые жизни? КОЛЕТТ: Нет… бога ради… я говорю всего лишь о других именах, именах, под которыми тебя могут знать в налоговой. В смысле, ты же, наверное, работала на кого-нибудь, пока не стала сама себе хозяйка, значит, наверняка есть налоговые записи на фамилию Читэм, в каком-нибудь другом районе. Ну почему ты только сейчас об этом сказала! ЭЛИСОН: Мне нужно в уборную. КОЛЕТТ: Ты даже не представляешь, как мне приходится сражаться. За твои налоги. И я бы прекрасно обошлась без таких вот фокусов. ЭЛИСОН: Можешь выключить запись? КОЛЕТТ: Да ладно, скрести ноги, потерпишь пару минут. Итак, вернемся к нашим баранам — мы завершаем разговор о загадочных коробках, которые Элисон увидела в возрасте восьми лет… ЭЛИСОН: …или, может быть, девяти, или десяти… КОЛЕТТ: …и коробки эти незнакомые ей люди, мужчины, несли к ее дому, верно? ЭЛИСОН: Да-да, к дому. В сторону пустыря. Открытого пространства. И нет, я не знаю, что было в них. О боже, Колетт, да выключи ты уже. Мне правда нужно в сортир. И Моррис ужасно шумит. Я не знаю, что было в тех коробках, но иногда мне кажется, что там была я. По-твоему, это бред? КОЛЕТТ: Думаю, гораздо важнее, покажется ли это бредом нашему читателю. Когда Элисон училась в школе, ей приходилось вести «Мой дневник». В него нужно было записывать и зарисовывать цветными карандашами все, что происходило с ней за день. Она написала о Ките и его изуродованном лице. О псе Блайто и о том, как его когти бороздили грязь. — Нам обязательно об этом знать, Элисон? — спросила учительница. Мать вызвали к директору, но когда она закурила, он ткнул пальцем в табличку «Не курить», водруженную на пишущей машинке. — Да, я умею читать, — гордо сказала Эммелин, пуская клубы дыма. — Полагаю, — начал он, но мать перебила: — Послушайте, вы позвали меня сюда, так что придется вам потерпеть, ясно? — Она стряхнула пепел в проволочную корзину для бумаг. — Хотите пожаловаться на Элисон, так? — Не то чтобы пожаловаться, — сказал директор. — Вот и прекрасно, — согласилась ма. — Потому что моя дочь — настоящее золото. Так что если на нее кто-то жалуется, сами с ним разбирайтесь. А то я разберусь с вами, ясно? — Не уверен, что вы вполне понимаете, миссис Читэм… — Да уж, — сказала мама Эл. — Знаем мы, от чего такие, как вы, кончают, — вам нравится шлепать маленьких девочек по попке, в смысле, иначе-то вы бы их шлепать не стали, не мужское это дело, а? — Ничего подобного… — начал директор. Элисон громко заплакала. — Заткнись, — обронила мать, — Я вам вот что скажу: я не люблю, когда мне пишут. Не люблю, когда суют под дверь всякий хлам. Еще одна бумажка — и вам придется выковыривать свои зубы из пишущей машинки, — Она в последний раз затянулась и бросила окурок на ковер, — Я вас предупредила. К тому времени как Эл попала в класс миссис Клеридес, она старалась вообще не вести записей, опасаясь, что кто-то другой завладеет ручкой и накалякает белиберду в ее тетради. «Белиберда», так назвала это миссис Клеридес, когда заставила Эл встать перед классом и спросила, не умственно ли отсталая она. Миссис Клеридес с отвращением зачитывала отрывки из дневника Эл. «Хлюп, хлюп, ням, ням», — сказал Гарри. «Дай и нам немножко», — сказал Блайто. «Нет, — сказал Гарри, — сегодня все это мое». — Это собачьи слова, — объяснила Эл. — Это Серена рассказывает. Она все видела. Она рассказывает, как Гарри вылизывает свою миску. Когда он заканчивает, в нее можно смотреться, как в зеркало. — Не помню, чтоб я просила тебя вести дневник твоего питомца, — сказала миссис К. — Она не питомец, — возмутилась Эл. — Черт возьми, миссис Клеридес, она отрабатывает свой харч, как и все мы. Кто не работает, тот не ест. Тут она задумалась: если собаки работают клыками и когтями, то как работают мужчины? Они ездят туда-сюда в фургонах. Они говорят, хотите знать, чем я занимаюсь? Я развлекаюсь. Миссис Клеридес ударила ее по ногам. Она заставила Элисон написать какую-то фразу пятьдесят раз, а может, и все сто. Она не могла вспомнить какую. Даже когда писала, не могла. Ей приходилось напоминать себе, глядя на предыдущую строчку. После этого, если ей удавалось благополучно написать несколько слов, она предпочитала обводить их синей шариковой ручкой, глубоко врезая буквы в бумагу. Затем пририсовывала лепестки ромашек «о» и рыбьи рты «д». Скучно, но лучше, чем неосторожно написать белиберду на свободном месте. Со стороны казалось, что она занимается делом, и ее оставили в покое на задней парте, рядом с даунами, дебилами и тупицами. Мужчины сказали: проклятая сучка. Ей стыдно за то, что она сделала? Потому что не похоже, чтоб ей было стыдно, ишь, вовсю жрет конфеты! Мне стыдно, стыдно, сказала она; но не смогла вспомнить, чего должна стыдиться. В голове словно туман клубился, так часто бывает с событиями, произошедшими ночью. Мужчины сказали, не похоже, чтоб ей было стыдно, Эм! Чудо, что никто не умер. Мы отведем ее на задний двор и зададим такой урок, что она век помнить будет. Они не сказали, в чем заключался урок. И с тех пор она гадала: получила ли я урок? Или он еще ждет меня? К десяти годам Эл начала ходить во сне. Она вошла в комнату матери, кувыркавшейся на диване с солдатом. Солдат поднял бритую голову и заорал. Мать тоже заорала, ее тонкие ноги, пятнистые от автозагара, были задраны вверх. На следующий день мать попросила солдата установить задвижку на двери спальни Эл, с наружной стороны. Напевая, он в охотку взялся за дело. Впервые в жизни рукастый мужик попался, сказала ма, правда, Глория? Элисон стояла за дверью. Она слышала, как стержень с коротким тугим лязгом вошел в паз. Солдат, радостно трудясь, пел: «Хотел бы я быть в Дикси, ура, ура». Тук-тук. «Я сделаю привал в стране Дикси…» Ма, сказала она, выпусти нас, мне нечем дышать. Она подбежала к окну. Они шли по дороге, смеялись, солдат отхлебывал пиво из банки. Через несколько ночей она внезапно проснулась. Снаружи было очень темно, словно они как-то выключили уличный фонарь. На нее смотрели уродливые сальные лица. Одно из них, похоже, было в Дикси, но точно она не могла сказать. Она закрыла глаза. Почувствовала, как ее поднимают. После не было ничего, ничего, что она бы запомнила. ЭЛИСОН: Из-за той темноты я до сих пор думаю, что это мог быть сон, — потому что как им удалось выключить уличный фонарь? КОЛЕТТ: Ваша спальня выходила на передний двор, верно? ЭЛИСОН: Сначала на задний, потому что на передний выходила большая спальня, которая принадлежала ма, но потом она поменялась со мной, должно быть, после укуса пса или, может быть, после Кифа, у меня сложилось впечатление, что она не хотела, чтобы я вставала по ночам и смотрела на пустырь, вполне вероятно, потому, что… КОЛЕТТ: Эл, смиритесь. Вам не приснилось. Она растлила вас. Может, даже билеты продавала. Одному богу известно… ЭЛИСОН: Думаю, меня еще раньше — того. Как вы сказали. Растлили. КОЛЕТТ: Да что вы? ЭЛИСОН: Просто не такой толпой. КОЛЕТТ: Элисон, вы должны обратиться в полицию. ЭЛИСОН: Годы прошли… КОЛЕТТ: Но что, если кто-то из этих мужчин до сих пор на свободе! ЭЛИСОН: У меня в голове все перепуталось. Что случилось. Сколько мне было лет. Было ли это лишь раз или происходило все время. Все сплелось в единый клубок, знаете, как это бывает. КОЛЕТТ: Так вы никому ничего не рассказали? Вот. Высморкайтесь. ЭЛИСОН: Нет… Понимаете, об этом не говоришь никому, потому что некому. Пытаешься записать, ведешь «Мой дневник», а тебя бьют по ногам. Честно говоря… теперь это неважно, я не думаю об этом, только время от времени вспоминаю. Возможно, мне все приснилось, мне часто снилось, что я летаю. Знаете, днем стирается все то, что происходит ночью. Иначе нельзя. Я бы не сказала, что это изменило мою жизнь. В смысле, я никогда особо не увлекалась сексом. Посмотрите на меня, да кто меня захочет, тут целый полк нужен. Так что я не то чтобы чувствую… не то чтобы помню… КОЛЕТТ: Ваша мать должна была защитить вас. На вашем месте я бы ее убила. Вы не думаете порой о том, что неплохо бы вернуться в Олдершот и прикончить ее? ЭЛИСОН: Сейчас она живет в Брэкнелле. КОЛЕТТ: Неважно. А почему она живет в Брэкнелле? ЭЛИСОН: Сбежала с парнем, у которого там было муниципальное жилье, но долго не протянула, мужик от чего-то помер, и так или иначе ей пришлось снимать квартиру. Она была не такой уж плохой. То есть она не так уж плоха. В смысле, вам следует ее пожалеть. Она размером с воробышка. С виду она скорее похожа на вашу мать, чем на мою. Я как-то раз прошла мимо нее на улице и не узнала. Она постоянно красила волосы. Каждую неделю в новый цвет. КОЛЕТТ: Ей нет оправдания. ЭЛИСОН: И у нее все время получался не тот цвет, что на упаковке. «Роскошь шампанского», а голова рыжая. «Шоколадный мусс», а голова рыжая. С таблетками то же самое. Она все время менялась рецептами. Жалко мне ее, и все тут. Всегда удивлялась, как она вообще живет. КОЛЕТТ: Эти мужчины — как по-вашему, вы еще сможете их узнать? ЭЛИСОН: Некоторых. Может быть. Если увижу при хорошем освещении. Но их не смогут арестовать после смерти. КОЛЕТТ: Раз они мертвы, я спокойна. Значит, они никому больше не причинят вреда. Лет в двенадцать Элисон осмелела. — Тот парень, прошлой ночью, как его звали? Или ты не в курсе? — спросила она у матери. Ма хотела ударить ее по голове, но потеряла равновесие и упала. Эл помогла ей встать. — Спасибо, ты хорошая девочка, Эл, — сказала ма. Щеки Эл зарделись, потому что она никогда не слышала этого прежде. — На чем ты сидишь, ма? — спросила она. — Что ты принимаешь? Ма запивала транквилизаторы ромом — неудивительно, что она не держалась на ногах. Однако каждую неделю она пробовала что-нибудь новенькое; как и с краской для волос, эффект обычно бывал непредсказуем, чего, впрочем, и стоило ожидать. Эл пришлось отправиться в аптеку за лекарствами для матери. — Опять пришла? — спросил мужчина за стойкой. И поскольку Эл вступила в бестактный возраст, она ответила: — Как по-вашему, это я или кто еще? — О боже, — сказал он, — поверить не могу, что она все это съедает. Торгует она ими, что ли? Колись, ты умная девочка, ты должна знать. — Она все глотает, — сказала Эл. — Честное слово. Мужчина хохотнул. — Глотает, вот как? Да что ты говоришь. Он посмеялся над ней, но все же, выйдя из аптеки, Эл словно стала на десять футов выше. Ты умная девочка, сказала она сама себе. Эл уставилась на свое отражение в витрине следующего магазина, а именно «Мотоспорта Эш-Вейл». Витрина была забита барахлом, жизненно необходимым для того, чтобы объехать страну на дрянных старых автомобилях: защитами картера, кенгурятниками, противотуманными фарами, цепями противоскольжения и последними моделями реечных домкратов. Среди всего этого оборудования плавало ее лицо, лицо умной и хорошей девочки. В замасленном стекле. К этому времени она уже годы притворялась нормальной. Она никак не могла понять, что другие люди знают, а чего нет. К примеру, Глория: ее мать ясно видела Глорию, а сама Эл — нет. Однако мать не видела миссис Макгиббет и едва не прокатилась по чердаку, наступив на игрушечную машинку Брендана. Однажды — было ли это после того, как из Кита сделали кашу, после того, как она раздобыла ножницы, или до того, как Гарри вылизал свою миску? — однажды она мельком заметила на лестнице рыжеволосую даму с накладными ресницами. Глория, подумала она, ну наконец-то. «Привет, как дела?» — спросила она, но женщина не ответила. В другой раз, входя в дом, она бросила взгляд в ванну, и разве не увидела Эл там рыжеволосую даму, которая смотрела на нее, ресницы наполовину отклеились, а ниже шеи не наблюдалось никакого тела? Но это невозможно. Они не могли оставить голову на обозрение прохожих. Такие вещи хранят в тайне — разве это не правило? А какие еще правила есть? Видела ли она, Элисон, больше или меньше, чем ей было положено? Должна ли была упоминать о том, что женщина всхлипывает в стене? Когда надо кричать, а когда молчать? Она — тупица или все остальные — идиоты? И что она будет делать, когда закончит школу? Тахира собиралась изучать общественные науки. Эл не знала, что это такое. По субботам они с Тахирой ходили по магазинам, если мать отпускала ее. Тахира покупала, а Эл смотрела, как она это делает. У Тахиры был шестой размер одежды. Четыре фута десять дюймов ростом, смуглая, довольно прыщавая. Эл была немногим выше, но у нее был восемнадцатый размер. Тахира сказала: — Я бы с удовольствием отдавала тебе свои старые вещи, но сама знаешь. — Она смерила Элисон взглядом, и ее крохотные ноздри раздулись. Когда она попросила у матери денег, та сказала: — Нужны деньги — заработай, разве я не права, Глория? Ты не такая уж дурнушка, Эл, у тебя хороший цвет лица, ну ладно, ты толстовата, но это многим нравится. У тебя сиськи как воздушные шары. Хватит таскаться с этой индийской девкой, она отпугивает клиентов, им не по нраву думать, что какой-нибудь Патель[26] зарежет их ножиком для бумаги. — Ее фамилия не Патель. — Ну все, юная леди! Хватит. — Мать, охваченная транквилизаторной яростью, шумно бросилась через кухню. — Долго ты еще собираешься на халяву жить в моем доме и жрать мою еду, долго, а? Ложись на спину и терпи, как мне приходится терпеть. И каждый день! Чтоб никаких там, ой, сегодня четверг, что-то я не в настроении. Бросай свои штучки, мисс! Такое поведение тебя до добра не доведет. Каждый день, ясно, и цену заламывай повыше. Вот что ты должна делать. А как еще, по-твоему, ты можешь заработать на жизнь? КОЛЕТТ: Итак, что вы почувствовали, Элисон, когда впервые поняли, что обладаете паранормальными способностями? ЭЛИСОН: Я никогда… в смысле, не было такого. Озарения. Как вам объяснить — я не знала, что я видела, а что только вообразила. Это — понимаете, это сбивает с толку, когда люди, с которыми ты растешь, постоянно шастают туда-сюда по ночам. И непременно в шляпах. КОЛЕТТ: В шляпах? ЭЛИСОН: Ну или с поднятыми воротниками. Маскируются. Меняют имена. Помню, как-то раз, когда мне было двенадцать или тринадцать, я вернулась из школы, и сперва мне показалось, что дома никого нет, я подумала, спасибо, Господи, за это, подумала я, я могу поджарить себе тосты, а потом малек прибраться, пока все где-то шляются. Я отправилась в пристройку, поднимаю глаза, а там стоит этот придурок — ничего не делает, просто стоит, прислонившись к раковине, а в руке у него коробок спичек. Боже, каким же злобным он казался! В смысле, все они казались злобными, но в нем, в его лице проглядывало что-то — говорю тебе, Колетт, он был особенным. Он просто смотрел на меня, а я смотрела на него, и мне показалось, что я уже видела его раньше, и, вообще, пора уже сказать что-нибудь, хотя такое чувство, как будто меня вот-вот стошнит? Ну вот я и сказала, тебя вроде Ник зовут? Нет, детка, сказал он, я взломщик, а я сказала, да ну, не придуривайся, ты Ник. Он пришел в ярость. Потряс коробок, и оказалось, что тот пуст. Он бросил его на пол. Его понесло, мол, даже прикурить не от чего, я целую кучу извел, а огонька не добыл, эти спички гроша ломаного не стоят. Он вытащил ремень из штанов и бросился на меня. КОЛЕТТ: Что было дальше? ЭЛИСОН: Я выбежала на улицу. КОЛЕТТ: Он последовал за вами? ЭЛИСОН: Полагаю, да. Эл было четырнадцать. Может, пятнадцать. По-прежнему ни одного прыща. Похоже, у нее к ним был иммунитет. Она немного подросла, во все стороны, как вверх, так и вширь. Ее сиськи поворачивали за угол прежде ее самой; по крайней мере, так заявил один из мужчин. — Кто мой папа? — спросила она у ма. — Зачем тебе знать? — бросила ма. — Люди должны знать, кто они такие. Мать зажгла очередную сигарету. — Спорим, ты сама не знаешь, — сказала Эл. — Зачем ты вообще меня родила? Спорим, ты пыталась от меня избавиться, правда? Мать презрительно выпустила из носа две струйки дыма. — Мы все пытались. Но ты крепко держалась, сучка тупая. — Надо было пойти к врачу. — К врачу? — Мать закатила глаза. — Вы только послушайте ее! К врачу! Чертовы врачи ничего не желали знать. Я была на пятом или на шестом месяце, когда Макартур смылся, а потом я попыталась тебя извести, да черта с два у меня вышло. — Макартур? Это мой папа? — Да откуда мне знать? — ответила мать. — Какого хрена ты спрашиваешь? Что ты хочешь узнать и на кой? Меньше знаешь — крепче спишь. Не лезь не в свое чертово дело. Вид головы Глории в ванне был для нее почему-то более мучителен, чем вид Глории целиком. Лет с восьми, девяти, десяти, сказала Эл, она привыкла видеть вокруг разбросанные части людских тел, здесь нога, там рука. Она не могла точно сказать, когда это началось и что послужило причиной. Как и того, знавала ли она прежде хозяев этих тел. Если бы вы осознали, какими были эти годы, сказала она Колетт, вы бы поняли, что я победила уже потому, что уцелела. Я выхожу на сцену, и мне нравится мое платье, моя прическа, мои опалы и мой жемчуг, который я ношу только летом. Это для них, для зрителей, но и для меня тоже. Она знала, что жизнь женщины — это борьба, во всяком случае жизнь ее матери, просто за то, чтобы быть здоровой, быть чистой и опрятной, сохранить все зубы во рту, чтобы и дом был чистым и опрятным, чтобы под ногами не хрустели пробки и окурки, чтобы не оказаться на улице без колготок. Вот почему теперь она не выносит пуха на полу и облупившегося маникюра; вот почему она так фанатична в отношении депиляции, почему она вечно донимает дантиста насчет дырок, которых пока даже не видно; почему она принимает ванну два раза в день, а иногда еще и душ; почему она каждый день пользуется своими особыми духами. Может быть, они старомодны, но это первые взрослые духи, которые она купила, как только смогла себе это позволить. Миссис Этчеллс заметила тогда: «Ах, они чудесны, это твой фирменный аромат». Дом в Олдершоте пропах мужским пердежом, несвежими простынями и еще чем-то, не вполне определимым. Мать сказала, что этот запах появился с тех пор, как мужчины отодрали половицы: «Кит и эти, ну, знаешь, та толпа, что любила выпить в „Фениксе“? Вот на кой они это сделали, а, Глория? Зачем они отодрали половицы? Ох уж эти мужчины! Никогда не знаешь, что взбредет им в голову в следующую минуту». — Как-то раз я увидела, что на меня смотрит глаз. Человеческий глаз. Обычно он катился по улице. А однажды проводил меня в школу, — сказала Эл. — Что, как в «Мэри и барашке»? — Да, но он больше был похож на собаку. — Эл вздрогнула, — А потом, однажды, когда я утром вышла из дома… Однажды — в тот год она заканчивала школу — Эл утром вышла из дома и увидела мужчину, который наблюдал за ней из дверей аптеки. Руки он засунул в карманы брюк, в губах перекатывал незажженную сигарету. КОЛЕТТ: Это не тот парень, Ник? Парень из кухни, который гнался за вами с ремнем? ЭЛИСОН: Нет, не он. КОЛЕТТ: Но вы видели его прежде? ЭЛИСОН: Да-да, видела. Слушай, выключи магнитофон, а? Моррис мне угрожает. Он не любит, когда я говорю о своей юности. Не хочет, чтобы это было записано. В тот же день она вышла из школы с Ли Тули и Кэтрин Таттерсолл. Тахира шла сразу за ними, под ручку с Ники Скотт и Андреа Как-Ее-Там. Тахира была все такой же богатой, маленькой и прыщавой — а теперь еще и очкастой, поскольку ее папа, сказала она, «влепил строгий выговор». У Кэтрин были рыжие кудри, и она отставала по всем предметам, училась даже хуже, чем Элисон. Ли был дружком Кэтрин. Моррис стоял на противоположной стороне дороги, прислонившись к витрине прачечной. Его глаза ощупывали девушек. Эл похолодела. Он был коротышкой, практически карликом, совсем как жокей, и ноги у него были колесом, как у жокея. Позже она узнала, что когда-то он был почти нормального роста, не ниже пяти футов шести дюймов, пока ему не переломали ноги — во время одного из его цирковых трюков, сперва заявил он, но затем признался, что это случилось на бандитской разборке. — Пойдем, — сказала она. — Пойдем, Андреа. Скорее. Пойдем, Ли. Эл замерзла и застегнула куртку, свою вишневую куртку, которая едва сходилась на груди. «Фу, маразм!» — отметил Ли, потому что застегивать куртку — это не круто. Шаркая, качаясь из стороны в сторону, процессия следовала по улице; Эл была не в силах их поторопить. Девушки шли, обхватив себя руками. Ли для смеху тоже себя приобнял. Где-то по радио играла песня Элтона Джона. Она помнила это. Компания начала подпевать. Она хотела было присоединиться к ним, но во рту у нее пересохло. КОЛЕТТ: Так это он был — я несколько запуталась — тем мужчиной, который наблюдал за вами у школы: мы говорим о Моррисе? Это он был мужчиной с желтым лицом? ЭЛИСОН: Да. КОЛЕТТ: Мужчиной, которого вы увидели у себя за спиной в зеркале? С низким лбом? ЭЛИСОН: И криво завязанным галстуком. Назавтра, когда Эл вышла из школы, он снова ждал ее. Этот тип начинает меня бесить, подумала она. Она пихнула Тахиру локтем. — Ты только погляди на этого извращенца. — Какого? Элисон кивком указала на противоположную сторону улицы, где Моррис стоял, прислонившись к витрине, совсем как вчера. Тахира привлекла внимание Ники Скотт, легонько пнув ее в голень. — Не тронь меня, ты, гребаная бхай, — заорала Ники. — Ты видишь какого-нибудь извращенца? — спросила Тахира. Они огляделись по сторонам. Они посмотрели туда, куда показывала Элисон, и демонстративно завертели головами. Потом начали ходить кругами, выкрикивая: «Где, где?» — все, кроме Кэтрин, которая не поняла, в чем дело, и просто запела, как вчера. Затем они высунули языки и сделали вид, будто их тошнит, потому что перепутали извращенца с психом, и наконец убежали, оставив ее одну на улице. Моррис отлепился от стены и, прихрамывая, направился к ней. Он не обращал внимания на машины, фургон проехал всего в дюйме от него. Он шел очень быстро, он спешил, словно разъяренный краб, и, добравшись до Эл, вцепился своей клешней в ее плечо прямо над локтем. Эл дергалась и извивалась, но он держал крепко. Отвали от меня, кричала она, ты мерзкий извращенец, но потом, и далеко не впервые, поняла, что слова вылетают из ее рта, но никто их не слышит. После первой встречи с Эл Моррис ждал ее почти каждый день. «Я джентльмен, да, — хвастал он, — и я пришел проводить тебя. Такая большая девочка не должна ходить по улицам в одиночку. Мало ли что случится». Сначала он не заходил за ней в дом. Казалось, его беспокоит, кто может оказаться внутри. Когда они поворачивали на ее улицу, он спрашивал: — Ник заходил? — Она отвечала, что нет, и он говорил: — Все равно никогда не знаешь, как Ник себя поведет, увидишь Ника, за милю его обойди, слышишь? Не шути с Ником, а то он перевернет тебя вверх тормашками и будет бить по пяткам, пока у тебя зубы не вывалятся. — Потом лицо его прояснялось. — А как насчет Айткенсайда, ты видела Айткенсайда? — Не знаю, как его по-другому зовут? — спросила она. — Не знаю, о ком ты. — Ни хрена ты не знаешь, — возмутился он, — да уж, ни хрена. А Цыган Пит не забегал? — Я же сказала, — повторила она, — я не знаю, кто твои друзья и как их зовут. Но Моррис только ухмыльнулся. — Не знаешь Пита? Да его вся страна знает. Все, кто имеет дело с собаками, знают Пита. — Я не имею дела с собаками. — Она вспомнила взрослый ледок в своем голосе. — О, ну извините, как я мог! Ты не имеешь дела ни с кем из моих приятелей, верно? Ты не имеешь с ними дела ни в каком виде и ни в какой форме, так? — Он тихо заворчал. — Похоже, ты не дочь своей матери. Не знаешь Пита? Все, кто имеет дело с лошадьми, знают Пита. Когда они подходили к парадным воротам, он спрашивал: — Эмми еще не убрала ту старую ванну? — Ты давно знаешь мою ма? — спросила она. — О да, давно, — отвечал он. — Знаю ли я Эмми Читэм? Еще как знаю. Я всех знаю. Я знаю Донни. Я знаю Пита. Эмми Читэм? Конечно, я ее знаю. Однажды она спросила: — Моррис, ты мой папа? — Я твой папа? Ну ты и загнула! А что, она так говорит? — Я думаю, мой папа — Макартур. — Макартур! — воскликнул он. И остановился. Она тоже остановилась и заглянула ему в лицо. Оно посерело еще сильнее, чем обычно. Голос его дрожал. — Ты можешь стоять здесь и произносить его имя? — Почему нет? — Спокойная, как чертов удав, — сообщил Моррис. Он говорил в пространство, как будто обращался к невидимой аудитории. — Воды прямо-таки не замутит. Шатаясь, они сделали еще шаг или два по улице, рука Морриса цеплялась за ее плечо. Она увидела Ли и Кэтрин на противоположной стороне улицы. Она помахала им в надежде на спасение, но они лишь сделали вид, что их от нее тошнит, и прошли мимо. Она не знала, могут ли они видеть Морриса. Он тихо бормотал: «Макартур, говорит она! Вот это хладнокровие!» Он остановился и свободной рукой оперся о стену, растопырив кривые пальцы. На руке у него была татуировка в виде змеи; ее голова, казалось, оторвалась от кожи, ловила воздух и шевелила языком. Моррис тоже изобразил омерзение и рыгнул. Она боялась того, что могло выйти из его рта, поэтому сосредоточилась на руке, прижатой к кирпичной стене. — Произносить имя Макартура! «Я думаю, он мой папа», — передразнил он. — Думаешь, он твой отец? Так-то ты обращаешься с отцом, а? Должен признать, наглости этой девчонке хватает. — Как? — спросила она. — Как я обращаюсь с ним? Голова змеи пульсировала, раздвоенный язык мелькал меж растопыренных пальцев. — Я расскажу тебе кое-что об этом жулике, — сказал он. — Расскажу тебе кое-что, чего ты не знаешь. Макартур должен мне денег. Так что если я увижу Макартура в этих краях, он у меня на карачках, блин, уползет. Пусть только проклятый ублюдок рискнет, да, пусть рискнет. Я выколю ему и второй глаз. — У Макартура всего один глаз? — Хи, блин, хи, — сказал Моррис. — Слушай, девочка, ты свое получила. Тебе преподали урок, а? Показали, на что способен нож? — Надеюсь, ты не он, — сказала она. — Надеюсь, ты не мой папа. Я ненавижу тебя больше всех на свете. Я не хочу, чтобы ты ко мне прикасался. От тебя несет табаком и пивом. — Я уже прикасался к тебе, — отрезал Моррис. — Мы все прикасались. КОЛЕТТ: Но после этого, когда Моррис шел за вами, вы уже знали, что другие люди не могут видеть его, то есть вы должны были понять, что обладаете паранормальными способностями. ЭЛИСОН: Видите ли, я была невежественна. Я ничего не знала о духовных проводниках. До встречи с миссис Этчеллс я и понятия не имела… КОЛЕТТ: Настало время поговорить о ней, верно? О миссис Этчеллс? ЭЛИСОН: Когда? КОЛЕТТ: Сегодня вечером, если у вас хватит сил. ЭЛИСОН: Может, сперва поедим? Бедная Колетт, которой приходилось расшифровывать все это. — Когда ты говоришь о Глории, — пожаловалась она, — я не могу взять в толк, жива она или мертва. — Да, — согласилась Эл. — Я тоже. — Но меня это беспокоит. Я должна во всем разобраться — для книги. — Я рассказываю тебе все, что знаю. Так ли? Или она о чем-то умалчивает? Щадит чувства Колетт в некотором роде или проверяет ее память? — Эти кошмарные парни, — сказала Колетт, — все эти бесы из Олдершота. Я все время путаюсь в их именах. Составь мне список. Элисон взяла листок бумаги и написала: «БЕСЫ ИЗ ОЛДЕРШОТА». — Попробуем… Донни Айткенсайд, — начала она. — Тот, который пообещал избить твою учительницу? — Да… ну, и изнасиловать ее, думаю, он собирался еще и изнасиловать ее. Еще Макартур. Моррис считал, что Макартур был хуже всех, но не зна. И Кит Кэпстик, который оттащил от меня пса. И я думала, он мой папа, раз он это сделал. Но был ли он им? Не зна. Когда она говорит о них, подумала Колетт, то словно ускользает куда-то — в страну детства, где дикция небрежна. — Эл, ты записываешь? — спросила она. — Ты же видишь, что нет. — Ты отвлеклась. Просто составь список. Эл сосала ручку. — Был еще этот Цыган, торговец лошадьми… Думаю, у него были родственники, двоюродные братья и сестры по всей стране, он постоянно трындел о них, возможно, они заходили к нам в гости, но, по правде говоря, я не в курсе. И еще какой-то Боб Фокс? — Не спрашивай меня! Записывай! Что он делал, этот Боб Фокс? — Стучал в заднее окно. Дома моей матери. Чтобы все подпрыгивали от неожиданности. — Что еще? Он должен был делать что-то еще? — Не знаю. Навряд ли. Ну и Ник, конечно. Тот парень с пустым коробком. На кухне. Ой, погоди, я вспомнила наконец. О боже, да. Я знаю, где раньше видела его. Нам пришлось забрать его из каталажки. Он напился и упал, полицейские подобрали его на улице. Но они не хотели его засадить, они хотели, чтобы он протрезвел и они смогли избавиться от него, потому что он пачкал стены камеры слизью. — Слизью? — И они не хотели возиться с уборкой. Он лежал в камере и поливал все слизью, представляешь? Он не хотел выходить, поэтому ма пришлось спуститься и забрать его — они, полицейские, сказали, что нашли ее телефон в его бумажнике, поэтому они послали за ней машину, и ей пришлось спуститься к камерам. Дежурный сказал, нужна женская рука. Хи-хи. Саркастичный малый. Он сказал, теперь он может идти, раз за ним явилась его подстилка. Ма парировала, следи за губами, мусор, не то я тебе их расквашу. Он велел, оставь ребенка здесь, ты не можешь взять ее в камеру. А ма сказала — что, оставить ее здесь, чтоб ты ее лапал? Так что она взяла меня с собой, и мы забрали Ника. Колетт ощутила слабость. — Лучше бы я всего этого не начинала, — сказала она. — Он вышел на улицу и заорал, что, мне нельзя напиться, всем можно, а мне нельзя? Ма пыталась его успокоить. Она говорит, пойдем, вернемся домой. — И он вернулся? — Наверное. Послушай, Кол, это было сто лет назад. Колетт думала спросить, что за слизь была на стенах камеры. С другой стороны, не так уж ей хотелось знать. КОЛЕТТ: Итак, сейчас половина двенадцатого… ЭЛИСОН: …ночи, между прочим… КОЛЕТТ: …и мы собираемся возобновить… ЭЛИСОН: …теперь, когда я раздобыла бутылочку «Крозе-Эрмитаж» и готова вновь предаваться воспоминаниям о своей юности… КОЛЕТТ: Эл! ЭЛИСОН: …в то время как Колетт разжилась диетическим тоником и теперь чувствует, что ей хватит духу включить запись… КОЛЕТТ: Мой дядя любил щекотать меня. ЭЛИСОН: В смысле, твой папа? КОЛЕТТ: Да, действительно. Мой папа. Но не просто щекотать… ЭЛИСОН: Все нормально, не спеши… КОЛЕТТ: В смысле, он был груб, тыкал в меня пальцем — а мужские пальцы, сама знаешь, такие толстые, — а я была маленькой, и он знал, что мне больно. О боже, и Гэв тоже это любил. Ему казалось, что это смешно. Может, поэтому я вышла за него. Из-за знакомого ощущения. ЭЛИСОН: О да, классика жанра, выйти замуж за мужчину с таким же чувством юмора, как у отца. Я постоянно слышу об этом. КОЛЕТТ: Я не смеялась, когда он это делал. Больше походило на — ну, знаешь, конвульсии. Как будто у меня был припадок. ЭЛИСОН: Забавное, полагаю, было зрелище. КОЛЕТТ: Он тыкал пальцем между моих тоненьких ребрышек. Это было похоже — правда было — на то, как он нападал на меня, вытянув палец… ох, боюсь, я не смогу это сказать… ЭЛИСОН: Обычно ты не робеешь. КОЛЕТТ: …как будто он тренировал меня. ЭЛИСОН: Готовил тебя к будущей жизни. КОЛЕТТ: Давай вернемся к нашим баранам. Тебе надо пораньше лечь спать, клиентка звонила, просила погадать ей на Таро перед деловым завтраком. Миссис Этчеллс, вы собирались рассказать мне о миссис Этчеллс. ЭЛИСОН: Понимаете, наступил момент, когда мне понадобились собственные деньги. Я подумала, если я накоплю денег, то смогу сесть на поезд в Эш-Вейле и уехать куда-нибудь, мне было все равно куда. Вышло так, что миссис Этчеллс помогла мне начать. Однажды я стояла, прислонившись к забору перед ее домом, и ревела белугой, потому что Ники Скотт, и Кэтрин, и все остальные — потому что эти девочки, мои подруги, по крайней мере, я считала их подругами… КОЛЕТТ: Да? ЭЛИСОН: Они весь день обзывали меня психопаткой, потому что на уроке английского со мной случился, ну, своего рода несчастный случай, это все Моррис виноват, он сунул нос в класс и сказал, ах, Вильям, мать его так, Копьетряс? Чертов Билл Древкокач, Билл Дротомах, знаю я этого парня, он мертв, мертв, по крайней мере так он говорит, и он должен мне пять фунтов. Мы проходили «Ромео и Джульетту», и он сказал, видел я эту Джульетту, она мертва, и не такая уж она и красотка, шлюха она драная, вот что я тебе скажу. Тогда я поняла, что он врет, потому что Джульетта — вымышленный персонаж. Но поначалу я верила ему во всем. Я не знала, во что верить. КОЛЕТТ: Да, и? ЭЛИСОН: Потом он втиснулся на соседний стул, потому что Ники Скотт, и Кэтрин, и вся их банда, они плюнули на меня и оставили одну за партой. Он положил руку мне на колено, вообще-то чуть выше колена, и сдавил, и я не удержалась и завизжала. И он говорил, я тебе еще кое-что расскажу об этой Джульетте — ее мать занялась одним делом, не успев вырасти из детских носочков, в койке она была что надо. Напоминает твой дом, а, напоминает тебе дом, милый дом? И он начал задирать мне юбку. А я тянула ее вниз и пыталась отпихнуть его руки, я била его, но ничего не помогало. И мистер Нэйсмит сказал, простите, что врываюсь в ваши девичьи мечты, но, боюсь, вы уделяете мне недостаточно внимания, Элисон. И как раз тогда я сорвалась и набросилась на Морриса, я рыдала, ругалась и орала: «Отвали от меня, извращенец» и «Катись туда, откуда пришел». А мистер Нэйсмит, мрачнее тучи, рванул ко мне через весь класс, и я закричала, убери свои грязные лапы, извращенец. И учитель схватил меня за шею. Это было обычным делом. В те дни. Во всяком случае, в моей школе. Пороть они не имели права, зато вцеплялись так, что мало не покажется. И он потащил меня к директору… И меня выгнали. Исключили, так это теперь называется. За то, что я обвинила мистера Нэйсмита. Понимаете, я вопила, он задирал мне юбку, он задирал мне юбку. А в те дни о сексуальных домогательствах и слыхом не слыхивали, так что никто мне не поверил, хотя сейчас никто бы не поверил ему. КОЛЕТТ: И как же это связано с миссис Этчеллс? ЭЛИСОН: Что? КОЛЕТТ: Вы сказали, что стояли, прислонившись к ее забору, и ревели. ЭЛИСОН: Да, потому что они издевались надо мной, понимаете? Мне было все равно, что меня исключили, напротив, это стало большим облегчением, они сказали, что вызовут ма в школу, но я знала, что не вызовут, потому что директор слишком боялся ее. Короче, миссис Этчеллс заметила меня и выбежала из дома, пошли вон, противные девчонки, сказала она, зачем вы мучаете бедняжку Элисон? И я удивилась, что она знает мое имя. КОЛЕТТ: А кем была миссис Этчеллс? В смысле, я знаю, что она научила вас всему, вы не раз говорили об этом, но вы знаете, кем она была? ЭЛИСОН: Моей бабушкой, по крайней мере так она сказала. КОЛЕТТ: Что? КОЛЕТТ: Это Колетт, сейчас половина первого, и мы продолжаем беседу. Элисон, вы рассказывали нам о своем воссоединении с бабушкой. ЭЛИСОН: Да, но это не было похоже на, боже упаси, сопливое ток-шоу, и бабушка не шла ко мне, улыбаясь сквозь свои гребаные слезы. Не знаю, зачем эти вопросы на кассете, Колетт. Я же только что рассказала тебе, как все было. КОЛЕТТ: Я уже в пятнадцатый, блин, раз говорю, чтобы была запись… ЭЛИСОН: Ладно, ладно, но, можно, я буду рассказывать так, как мне нравится? Она завела меня в дом и накормила тостами с фасолью. И знаете, я ела их впервые в жизни, в смысле, ма вечно отвлекалась, так что фасоль и тосты я ела по отдельности, фасоль в пять часов, а потом она смотрела на меня минут через десять и говорила, ой, я же еще не дала тебе тост? Ну как в кафе бывает, придорожных забегаловках, тебе приносят большие ламинированные меню с картинками еды, да? Я всегда гадала зачем, в смысле, зачем они это делают, все равно еду-то в итоге получаешь совсем другую, на картинках порции огромные и красочные, а на самом деле — крохотные и цвета блевотины. Что ж, думаю, они это делают, чтобы помочь таким людям, как моя мать, они ведь не знают, что с чем принято есть. Когда у нас ночевал какой-нибудь мужчина, который ей нравился, она говорила, о, я приготовлю большой воскресный, она имела в виду большой воскресный обед, но, когда дело доходило до обеда, парень спрашивал, что это, Эмми? То есть она подавала цыпленка с цветной капустой и белым соусом из пакетика. КОЛЕТТ: И пюре? ЭЛИСОН: Нет, пюре было позже, когда наступало время пить чай. И она шла на угол и покупала карри, и это называлось «готовить обед», на что вы жалуетесь, не понимала она, я же сама за это заплатила? КОЛЕТТ: Мне бы правда не хотелось перебивать поток вашего… ЭЛИСОН: Вот для этого они и рисуют картинки, чтобы такие люди, как моя ма, не заказывали яичницу к цыпленку. И чтобы они ели все, что положено, одновременно. КОЛЕТТ: А миссис Этчеллс… ЭЛИСОН: Приготовила мне тост с фасолью. Чем совершенно покорила меня, в смысле, в то время я всегда была голодна, наверное, поэтому теперь я такая большая. КОЛЕТТ: Давайте оставим пока этот вопрос… ЭЛИСОН: Она сказала, заходи, дорогая, садись, расскажи, что случилось. Ну я и рассказала. Потому что мне некому было довериться. Я плакала и изливала душу. Тахира, Ли. Мистер Нэйсмит. Моррис. Все. КОЛЕТТ: И что она сказала? ЭЛИСОН: Ну, дело в том, что она, похоже, все поняла. Она просто сидела и кивала. Когда я закончила, она сказала, видишь, внучка в бабку пошла. Я переспросила, мол, что? Ты унаследовала его, сказала она, мой дар, который не достался Дереку, возможно, потому, что он был мужчиной. Я спросила, кто такой Дерек, а она ответила, мой сын Дерек. Твой папа, дорогая; так или иначе, он мог им быть. КОЛЕТТ: Она сказала, что всего лишь мог? ЭЛИСОН: Я подумала только, слава богу, значит, не Моррис. Я сказала, ладно, если Дерек мой папа, а вы моя бабушка, то почему моя фамилия не Этчеллс? Она ответила, да потому, что он сбежал, прежде чем твоя ма смогла затащить его в церковь. Но я его не виню. Я сказала, странно, что меня не тянуло к вам. Она ответила, напротив, в некотором роде потому, что ты всегда прислонялась к моей изгороди со своими юными подружками. И сегодня, сказала она, думаю, что сегодня, видишь, что-то притянуло тебя. Ты попала в беду и пришла к своей бабуле. КОЛЕТТ: Вообще-то все это довольно печально. Хотите сказать, она жила неподалеку от вас все это время? ЭЛИСОН: Она сказала, что не хотела вмешиваться. Сказала, твоя мама занимается своим делом, и, конечно, вся округа знает, что это за дело, — я ничуть не удивилась, я уже довольно давно поняла, почему мужчины, уходя, кладут по десятке на буфет. КОЛЕТТ: Итак, после этого вы с миссис Этчеллс стали близки? ЭЛИСОН: Я часто приходила и выполняла для нее разные маленькие поручения. Несла ее покупки, потому что у нее болели колени. Бегала за сигаретами, хотя она не дымила, как моя ма. Я всегда называла ее миссис Этчеллс, не хотела звать ее бабулей, не была уверена, что стоит. Я спросила ма о Дереке, но она только рассмеялась. Она сказала, неужто Этчеллс опять взялась за старое? Дурацкие воздушные замки. КОЛЕТТ: То есть она не подтвердила ее слов? И не опровергла? ЭЛИСОН: Нет. Она швырнула в меня солонку. Так что… разговор был окончен. Если верить миссис Этчеллс, Дерек и моя ма собиралась пожениться, но он сбежал, когда обнаружил, какая она на самом деле КОЛЕТТ: Хорошо, давайте поговорим о том, как вы стали профессионалом. ЭЛИСОН: Когда дело подошло к окончанию школы, она сказала, нам надо поговорить, она сказала, что есть свои преимущества и недостатки в жизни… КОЛЕТТ: А она сказала, какие именно, по ее мнению? ЭЛИСОН: Она спросила, зачем зарывать в землю талант от Бога? Но предупредила, тебе придется столкнуться с уймой брани и недоверия и я не стану притворяться, будто коллеги по цеху встретят тебя с распростертыми объятиями, — что, конечно, оказалось истинной правдой, как ты и сама прекрасно знаешь, Колетт, на собственной шкуре, ты ведь помнишь, как они себя вели, когда я представила тебя как свою помощницу. Она сказала, конечно, ты можешь попытаться вести себя как нормальный человек, и я ответила, я попробую, хотя в школе у меня никогда не получалось. Я нашла работу в аптеке в Фарнборо. Временным продавцом-консультантом. Еще более временным, чем они предполагали, разумеется. КОЛЕТТ: Что стряслось? ЭЛИСОН: Кэтрин и Ники Скотт заходили в аптеку, они не работали, сидели на пособиях. Завидев их, Моррис начинал играть с контрацептивами. Вынимал их из пакетиков и разбрасывал вокруг. Надувал, как воздушные шарики. Естественно, они думали на меня. Думали, это штучки шестнадцатилетней девчонки, которая позвала подружек и решила повеселиться. Вот меня и уволили. А потом миссис Этчеллс нашла мне работу в кондитерской. КОЛЕТТ: А там что случилось? ЭЛИСОН: Я начала есть пирожные. Когда Элисон решила сменить фамилию, она позвонила матери в Брэкнелл и спросила, не будет ли та в обиде. Эмми вздохнула. Ее голос был блеклым и далеким. — Представить не могу, какая фамилия подойдет для твоей работы, — сказала она. — Где ты? — спросила Элисон. — Тебя еле слышно. — На кухне, — ответила Эмми. — Это все сигареты, похоже, я не брошу, несмотря ни на что. Они оставили меня без голоса. — Хорошо, что я не курю, — отметила Элисон. — Это было бы крайне непрофессионально. — Ха! Профессионально, — отозвалась Эмми. — Ты — профессионал. Смешно. Элисон подумала, я могу заодно сменить и имя. Пора отринуть прежнее «я». Она пошла в книжный магазин и купила книгу с именами для младенцев. — Поздравляю, — сказала женщина за кассой. Элисон разгладила платье на животе. — Вообще-то не с чем, — ответила она. Соня Харт. Мелисса Харт. Сюзанна Харт. Не получалось. Она сумела избавиться от «Читэм», но крестильное имя змеей заползало обратно в ее жизнь. Оно было частью ее, как и Моррис. За несколько следующих лет она привыкла жить с Моррисом. Когда ма уезжала в Брэкнелл, она дала понять, что не хочет, чтобы дочь тащилась за ней, и Эл временно поселилась у миссис Этчеллс. Моррис больше не останавливался у ворот. Он заходил в дом, взрывал электрические лампочки и устраивал бардак в серванте хозяйки. «Редкостный мерзавец», — утверждала миссис Этчеллс. Лишь повзрослев и начав вращаться в кругу других медиумов, она поняла, каким вульгарным и глупым в действительности был Моррис. У других медиумов духовные проводники были что надо — гордые и бесстрастные шаманы или древнеперсидские мудрецы, — а ей достался седой ухмыляющийся призрак в клетчатом пиджаке букмекера и замшевых ботинках с лысыми носами. Типичным сообщением Сетта, Оза или Бегущего Оленя было: «Открыть свое сердце ты сможешь, избавившись от ожиданий». А Моррис обычно говорил что-то вроде: «Ого, маринованная свекла, обожаю маринованную свеклу. Сделаю-ка я себе шикарный бутерброд с маринованной свеклой!» Поначалу она думала, что с помощью воли и концентрации сможет держать его на расстоянии. Но если она сопротивляется Моррису, у нее начинают ныть скулы и зубы. Мурашки бегут по спине, медленная мука; рано или поздно ей приходится сдаваться и слушать его болтовню. Когда ей действительно надо от него отдохнуть, она представляет себе большую крышку, которая с грохотом захлопывается над его головой. На время это помогает. Его голос, глухой и неразборчивый, гудит в огромном металлическом баке. Какое-то время она может не обращать на него внимания. А потом медленно, дюйм за дюймом он начинает приподнимать крышку. |
||
|