"Белые паруса. По путям кораблей" - читать интересную книгу автора (Усыченко Юрий)

Закат «Звезды»

Обратно в Одессу «Перекоп» возвращался ночью. Небо затянули низкие облака, скрыли луну и звезды, вода казалась черной, загадочной. Да она такая и есть. Мы скользим по поверхности мира тишины, делая первые робкие шаги в его глубину. Десятки тысяч пассажиров ездят по морю на роскошных, комфортабельных лайнерах — плавучих гостиницах, оборудованных по последнему слову техники, и немногим приходит на ум мысль, что дно Черного моря известно нам гораздо меньше, чем, например, обратная сторона Луны. Что происходит в двух тысячах метров от солнечных лучей, от крика чаек, от тонкого днища нашего корабля? Какие невероятные существа бесшумно пробираются среди вечного мрака и колоссального давления водяных толщ? Или все мертво там, отравлено ядом разложения? Много тысячелетий назад произошло чудо: упав в воду, наш далекий предок случайно ухватился за плывущее мимо бревно и увидел, что благодаря ему можно держаться на поверхности. Это была первая победа над морем. С тех пор наступление продолжается — упорное, терпеливое, героическое, как все дела в науке. Тысячи замечательных тайн открыло море, но не меньше их еще ждет своего часа и своего исследователя.

Маленький будничный «Перекоп» шел и шел, деловито сопя машиной, люди на нем или спали, или предавались обычным своим занятиям. На камбузе дрязгали тарелки, которые перемывала усталая официантка, два пассажира ссорились из-за удобного места возле борта, бабушка рассказывала сказку незасыпающему внучонку, а под этими людьми, под пароходом, который их вез, разверзлась обитель неведомого, страна многих тайн. Романтика, сопутствует нашей жизни гораздо чаще, чем мы предполагаем. Пассажир, ссорящийся со своим спутником из-за ненужного места в душном помещении под палубой, забыл, что стоит выйти наверх и будешь дышать соленым ветром, услышишь мерный плеск волн, увидишь ночной простор. И тогда не захочется ссориться, будет стыдно произносить жалкие, обидные слова перед лицом моря. А на палубе всегда найдется удобное местечко для отдыха.

В одном из таких мест устроился дядя Пава — возле пароходной трубы, от которой шло приятное тепло и легкий запах дыма. Курил, думал о своем, подремывал. За этими нехитрыми занятиями застал его Костя. Лучи фонаря на ботдеке освещали выбранный дядей Павой уголок, и Костя сразу заметил знакомую широкоплечую фигуру. Дядя Пава тоже увидел парня, негромко ответил на его «добрый вечер».

Костя сделал паузу, потом сказал:

— Дядя Пава, ты… меня извини…

— За что?

— Да… За то самое…

— А-а… Глуп ты еще.

Костя промолчал. Он и сам понял, что во всей истории с новосельем и последующей выпивкой вел себя глупо, но кому приятно признаваться в собственной глупости! Однако дал себе слово извиниться перед дядей Павой и сейчас выполнял обещанное.

— Ты садись, — предложил дядя Пава. — Или торопишься?

— Нет, куда торопиться, — последовал приглашению.

— Опять же Шутько, — сказал дядя Пава без всякой связи с ответом молодого человека, но продолжая начатый разговор. — Не нравится он мне, как ты хочешь — не нравится.

Костя снова смолчал. Не хотел ни защищать, ни осуждать Сеньку, тем более в его отсутствии. Но уже решил крупно поговорить с ненадежным приятелем: так, чтобы — раз и навсегда.

— Знаешь, что он на гонках сделал? — спросил дядя Пава.

— Слыхал. Вроде из-за него Семихатку с дистанции сняли.

— Положим, не совсем из-за него, Савченко тоже виноват — растерялся. Но не подлови его Шутько, обошлось бы. Я об этом судьям заявил. Только формально он прав.

— Н-да-а… — Костя не знал, как отнестись к последним словам дяди Павы. Понимал, что капитану команды нелегко обвинить своего же гонщика, да еще занявшего первое место, в неправильных действиях. Поступок дяди Павы казался Косте излишней щепетильностью, донкихотством, — знай Костя такое слово.

Дядя Пава понял недосказанное:

— Ну?

— Ничего, — поспешно ответил Костя.

— Свой — не свой, а надо по совести действовать, — ударил кулаком по колену, как бы подчеркивая слова. — Только так. Спорт — дело чистое. У спортсмена душа как парус белый, — повторил любимое свое определение.

— А любовь? — вдруг неожиданно для себя спросил Костя и покраснел.

Дядя Пава достал новую сигарету, чиркнул спичкой. В багровом огоньке ее Костя увидел часть гладко выбритой щеки, окруженный морщинами глаз.

— Любовь статья особая, — задумчиво заговорил дядя Пава. — Ее беречь нужно.

— Вот, к примеру, много лет дружили, потом поссорились. Тогда как?

— Если много лет дружили, обязательно помиритесь.

Костя снова покраснел.

— Я не про себя, а вообще.

— Вообще, так вообще, твое дело.

Пауза.

— Она мириться не хочет.

— Кто первый виноват, тот первый мирится.

— Это я понимаю, но если не хочет.

— Навязываться нельзя, у каждого человека своя гордость есть.

— Вот-вот… Пусть виноват я, а зачем же так — не хочет мириться и все.

Дядя Пава не ответил, попыхивал сигаретой.

Замолчал и Костя. Он готов был помириться с Ниной, сделать первый шаг к этому. Но выбрать подходящий момент никак не удавалось — возле нее всегда кто-нибудь был, а при посторонних разговор не начнешь. «Ладно, погожу до дома», — решил Костя.

Пока дядя Пава и Костя беседовали, остальные яхтсмены разбрелись по пароходу в поисках ночлега — кто в затишке на палубе, кто на жестких скамьях в третьем классе. Единственную каюту, взятую на общие деньги, с согласия всех отдали девушкам — их было в команде четверо. Из мужчин комфортабельно провел ночь Шутько — сунул рублевку классной служительнице, и она позволила переспать в вольготном кресле курительного салона.

Долго не отправлялся на покой Приклонский. Результаты гонок, где взято было всего два призовых места, его не удовлетворяли. Илларион Миронович считал, что нашел виновника случившегося, и теперь строил планы возмездия. Полночи прошагал один-одинешенек по палубе, всю дорогу ни с кем не перемолвился словом.

Размышления Приклонского сложностью особой не отличались, в основном исходили из правила: «победителей не судят». Побежденных, следует отсюда, судить и можно, и должно. И он судил, правда, пока лишь мысленно.

Иванченко отстранять нельзя, как бы ни провинился, — беседовал сам с собой Илларион Миронович. — Среди своих, в узком кругу, хоть в порошок сотри, хоть с кашей съешь, а сор из избы выносить нечего. Пусть сперва призовое место займет, победу команде обеспечит, а тогда и оргвыводы делай. Да и в чем, собственно говоря, проступок Иванченкин? Ну, выпил, ну, подумаешь! Нет, не иначе Кушниренко тайную цель имел!

Придя к такому заключению, Илларион Миронович решил разоблачить дядю Паву перед спортивной общественностью. К вечеру дня, когда яхтсмены вернулись домой, замдиректора распорядился собрать их «для итоговой беседы».

Что за «итоговая беседа», никто не знал и любопытства ради послушать Приклонского пришли не только ездившие в Корабельск, но и все спортсмены яхт-клуба.

Расселись вокруг большого врытого в землю стола, на котором кроят паруса — настоящий яхтсмен занимается важнейшим делом этим сам, не доверяя пришлому мастеру.

Когда все были в сборе, Приклонский сразу приступил к сути, начав, в обычной манере своей, вопросом, на который тотчас последовал ответ:

— Что мы имеем, товарищи? Мы имеем наличие неполной победы на гонках. А что мы могли иметь? Могли мы иметь все три призовых места. Почему же мы их не имели?..

Начало оказалось интригующим. В тишине внимали, что скажет Илларион Миронович дальше.

С прежней многозначительностью Приклонский обвел глазами слушателей, остановив взор на дяде Паве, и продолжал:

— Благодаря наличию чего, как я уже сказал, не имеем мы трех первых мест? Благодаря наличию, — гневный взор не отрывался от дяди Павы, — недостойных интриг со стороны товарища Кушниренко.

Ждали чего угодно, только не такого! Никто не мог выговорить слова. У дяди Павы кровь отхлынула от щек, и они, просоленные, продубленные ветрами всех широт, из кирпичных сделались розовыми — побледнеть все-таки не смогли. Сразу вслед за тем лицо дяди Павы побурело, он с запинкой произнес:

— Да ты с ума сошел!

Как будто возглас дяди Павы прорвал плотину;

— Стыдно такое говорить!

— Что мы, дядю Паву не знаем!

— Подумали бы прежде!

— На безвинного человека…

— Спокойно! — Приклонский поднял руку, как бы отталкивая пухлой ладонью возмущенные голоса и взгляды. — Прошу соблюдать полное спокойствие. Давайте прежде обсудим, что к чему.

— Вот именно! — зазвенел голос Михаила.

И снова заговорили все разом:

— Зазря обвиняете!

— Мало ли как бывает, причем тут дядя Пава!

— Итак, что мы имеем? Мы имеем то, что Кушниренко, используя в личных целях данные ему права капитана команды, придрался к случаю и отстранил от участия в гонках товарища Иванченко, заменив его рядовым и мало квалифицированным в парусном деле товарищем. Тем самым Кушниренко избавился от опасного для себя соперника.

Дядя Пава беспокойно глядел на обвинителя. Ему и в голову не приходило, что поступок его можно истолковать таким образом. Как всякий, кто бесхитростен, уверен в чистоте своих побуждений, дядя Пава не сомневался, что все думают, как он.

— Товарищи, — дядя Пава с трудом проглотил подступивший к горлу комок. — Братцы, да как же это! Ведь Иванченко выпивши был, сам признался! Разве можно нетрезвого к соревнованиям допускать? Спортсмены же мы!

Дядя Пава пережил на веку многое — штормы, бомбежки, голод, холод, атаки под пулеметным огнем, видел смерть, раны товарищей, сам ранен не однажды. Возникни любая опасность, не растерялся бы. А от клеветы растерялся. Глядел беспомощно, не знал, что сказать.

Вскочил Костя:

— Правильно! Я на дядю Паву не в обиде. И здесь перед товарищами обещаю — последний раз со мной такое.

— Кричать и оправдываться ты, голуба, сколько угодно можешь, — невозмутимо продолжал Приклонский, — а факт фактом остается. Если бы товарищ Иванченко участвовал в гонках, имел бы второе место после нашего блестящего чемпиона товарища Шутько.

Наступила общая пауза. Илларион Миронович смутил слушателей. Если первое заявление его о «недостойных интригах товарища Кушниренко» вызвало общий протест, то теперь нелепица обрастала фактами. Каждый из присутствующих знал дядю Паву, уверен был в честности и справедливости старого моряка. Однако есть у нас еще слепая вера фактам и неверие «общим словам». А честность и справедливость, если подойти со специфической точки зрения, — общие слова и ничего более. Приклонский оперировал конкретными обстоятельствами. Отстранил? Отстранил! Мог не отстранять? Мог! Гонки проиграли? Проиграли! Могли не проиграть? Могли! Виноватый должен быть? Должен! Кто? Дядя Пава, больше некому.

Увы, не один Приклонский и не только в спортивных делах пользуется подобной логикой.

И еще неизвестно, чем кончилась бы «итоговая беседа», если бы напряженное молчание, которым встретили последние слова Приклонского, не нарушил Остап Григорьевич. Докмейстер встал из-за стола, произнес громко, отчетливо:

— Гальюны чистит твой незаменимый чемпион товарищ Шутько.

Илларион Миронович, который хотел продолжать речь на прежнем запале, с разбега остановился. Дыхание его прервалось, тусклые глаза, сейчас блестевшие гневом, уставились на Остапа Григорьевича:

— Ты что, голуба, спятил? Какие гальюны?

— Известно — общественные. — Остап Григорьевич наслаждался эффектом своих слов и не спешил разъяснять их.

— А п-почему чистит? — От удивления Приклонский начал заикаться.

— Полагается. Заработал пятнадцать суток, значит, чисти. Или какую другую достойную работку подберут.

— Какие пятнадцать суток? Скажи толком.

Теперь зашумели все, требуя объяснений.

— С дружками напился, драку затеял, побил кого-то, вот и пятнадцать суток, нынче насчет этого быстро. Эдик, матрос, который на соседнем причале, тоже схлопотал.

— Не может быть, клевета, — покачал лысой головой Приклонский. — Когда же он и напиться, и подраться, и пятнадцать суток получить успел, если мы сегодня на рассвете вернулись?

— Так это в ночь до отъезда было. У меня зятек участковым служит, ну и рассказал. Новоселье они справляли, — Остап Григорьевич повернулся к Косте, — у тебя?

— Угу, — опустив голову, ответил тот.

— А ты был с ними, когда дрались? — задал Остап Григорьевич новый вопрос.

— Не был, не знал даже про драку.

— Не врешь?

— Честное слово.

— Хоть это хорошо. — Остап Григорьевич отвернулся от Кости и продолжал для всех. — Утром после драки милиция за Шутько пришла, а его нет — уехал. Обождали пока вернулся, нынче взяли, сразу и суд был… Вот ваш «чемпион»! Закатилась «звезда».

Остап Григорьевич неторопливо сел на свое место.

И, в который раз, прорвалась плотина голосов. Минуту-две ничего нельзя было разобрать в общем гаме. Говорили разом, стучали по столу, бросали обидные слова Приклонскому. Тот стоял потупившись, никому не отвечая.

Снова поднялся Остап Григорьевич, сделал повелительный жест:

— Тихо!

Постепенно голоса смолкли.

— Вот что, от галдежа толку нет. Давайте лучше сообща мозгой пораскинем, как дальше жить-поживать. Ты садись.

Илларион Миронович послушно сел. Известие о «закате «звезды» подействовало на него угнетающе. Приклонский весь обмяк, не подымал опущенных глаз.

— Первое, — продолжал Остап Григорьевич. — Такие «звезды», как Шутько, нам не нужны. И вообще хватит «звезд»!

— Неправильно! — не удержался Приклонский. — Спорт — для лучших.

— Лучшие — для спорта, — отрезал Остап Григорьевич. — Если человек спорт любит, он спорта ради чемпионского звания достигнуть желает, а не для поблажек.

— По-твоему, что чемпион мира, — поискал глазами, кивнул в сторону Михаила, сидевшего наискосок, — что такой вот — одна цена?

— Нет! С чемпиона спрос больше.

Приклонский замолчал, всем видом своим показывая, что не убежден, а просто считает дальнейший спор бесполезным.

— Второе, — продолжал Остап Григорьевич. — Спорт работе не помеха.

Поглядел на Костю.

— Спортсменам-профессионалам у нас не место. Если кто на фиктивной должности числится, зарплату получает, а не работает, — это обман. Государства обман.

Костя чувствовал на себе испытующие взгляды товарищей. Надо решать. Решать, что ответить Остапу Григорьевичу, как поступить, как жить дальше. Можно встать и уйти, завтра «наняться» в другое спортивное общество, как и делал и, наверно, будет делать Шутько. Чемпиона возьмут, может быть, на более выгодных условиях, чем здесь.

— Хорошо, — сказал Костя, и краем глаза видел, как подалась вперед Нина, нетерпеливо ожидает дальнейших слов его, а он отвечал не одному Остапу Григорьевичу — всем, в том числе и самому себе, — завтра подаю заявление, чтобы взяли в цех.

— Молодец! — одобрил молчавший до сих пор дядя Пава.

— Вот и все, — закончил Остап Григорьевич. — Возражений нет?

— Принято единогласно, — шутливо сказал Михаил и все засмеялись — не шутке его, а внутреннему настроению души.

— Помни, товарищ начальник яхт-клуба, чтобы Шутько сюда ни ногой, так коллектив решил, — притворно строго обратился Остап Григорьевич к дяде Паве, а сам с хитринкой косился на Приклонского.

— Помню, помню! Разве ж я против коллектива могу, — в тон ответил дядя Пава.

Приклонский слышал этот короткий разговор, но не подал вида. Поднялся и ушел, не попрощавшись ни с кем. Он считал себя правым. Слишком много лет видел Илларион Миронович вокруг такое отношение к спорту, какого придерживался сам. Оно вошло в плоть и кровь Приклонского и не мог он сразу, после первого столкновения с коллективом, немедленно изменить взгляды. А может, никогда и не изменит? До гробовой доски обожать будет чемпионов, презирая «шушеру»? Морально калечить хороших ребят и девчат, кружа им головы неумеренными похвалами, разлагая щедрыми подачками и поблажками?

Ответить на эти вопросы трудно. Однако все меняется в жизни нашей, уходят в прошлое и «меценаты».

С Сенькой Шутько труднее. Хитер он, оборотист, знает выгоду свою и умеет блюсти ее. Отсидев пятнадцать суток, как ни в чем не бывало явился в яхт-клуб.

Дядя Пава тоже умел хитрить, когда хотел. Увидев Сеньку, спросил с невинным видом:

— Ты чего здесь?

— Как чего? На работу явился, числюсь, так сказать, тут, а без меня, в отсутствие мое, уволить меня не могли, правов таких нету.

Дядя Пава улыбнулся.

— Путаешь что-то, дорогой. Одна в яхт-клубе штатная единица, да и та мною занята, вакансий не имеем.

— Это как же понимать?

— Очень просто, числишься ты, если не ошибаюсь, по малярному цеху, туда и ступай. Пожелаешь после работы спортом заняться, милости прошу к нам, содействие всякое окажу.

Не говоря ни слова, Сенька повернулся на каблуках, сплюнул и удалился. В тот же день видели его в кабинете Приклонского, беседа состоялась без свидетелей, о чем — никто не знает. Только больше в заводской яхт-клуб Шутько — ни ногой.

Сенька не огорчается. Стал начальником крупной водной станции, будет участвовать в очередной черноморской регате, намерен добиться призового места.

Возможно, что и добьется.