VI

На склоне лет великий китайский мудрец Лао-цзы[56]* покинул место затворничества, где жил долгие годы, предаваясь созерцанию, и один направился к западной границе. Он никому не рассказывал о цели своего путешествия. Воин последнего поста на границе Китая видел, как мудрец удалился в пески Гоби, и никто о нем больше ничего не слышал.

Даже почти легендарные риши[57]* мечтали на склоне лет о том, чтобы индусы покидали свои жилища на равнинах и уходили в девственные гималайские леса, дабы установить таинственную связь с божествами этих высокогорных мест или вступить с ними в еще более загадочное общение, неведомое простым смертным.

Путешественники, разыскивающие призрачные райские земли, испокон веков шли по стопам этих древних странников. Таких людей можно встретить и в наши дни: они бредут через леса или пустыни Центральной Азии и умирают от истощения в пути, так и не узрев своей цели. Если же порой эти несчастные и добираются до нее, то им не удается утолить духовный голод, и они возобновляют свои бесплодные скитания, гоняясь за миражами.

Некоторые так и не возвращаются из этого мистического паломничества; они пропадают без вести, словно канув в бездну непостижимой тайны.

«Джеймс Мюррей, Бостон» — значилось на визитной карточке, которую передал мне слуга. Я не знала никакого Джеймса Мюррея; очевидно, посетитель ошибся, обратившись ко мне. Вероятно, будет достаточно нескольких слов, чтобы он это понял. Двое белых, повстречавшихся в Азии, всегда отчасти чувствуют себя связанными естественными узами солидарности, объединяющей представителей одной расы. Я не могла выпроводить «соплеменника»: дело происходило в Бенаресе.

После недолгих предисловий, отдав дань дежурной вежливости, господин Мюррей заговорил о цели своего визита.

— Мне рассказывали о ваших путешествиях в Тибет, — сказал он, — и о ваших безупречных знаниях оккультных учений Индии и Тибета.

— Безупречные знания — слишком громко сказано! — ответила я. — Я просто интересовалась этими учениями и немного изучала их. Вот и все.

— Ваша осведомленность в данной области куда более велика, — возразил гость. — Мне это известно из достоверного источника.

— Кто же дал вам столь неточные сведения? — поинтересовалась я.

Мюррей назвал одного любезного пандита[58]* из числа моих знакомых. Откуда этот американец его знал? Я не успела расспросить гостя. Он был возбужден и явно спешил перейти к вопросу, который и привел его в мой дом.

— На протяжении нескольких лет, — сказал он, — я общался с одним индусом, поселившимся в Америке. Господин Сингх некогда учился в Кембридже и отчасти даже сделался англичанином, но потом все же вернулся в Индию, где прожил более десяти лет.

Господин Сингх был глубоко эрудированным философом; как человек весьма состоятельный, он мог позволить себе проводить свободное время за книгами в библиотеках и составляя дома конспекты. Я никогда не отваживался расспрашивать индуса об интересовавших его темах, уж очень замкнутым и скрытным он был относительно того, что касалось его личной жизни. Я лишь слушал в его изложении историю основных индийских философских учений, а также толкование этих учений мудрецами его страны.

Затем я решил посетить Бразилию и приехал в Рио, где получил телеграмму от одного врача из Филадельфии. Сингх тяжело заболел и хотел немедленно меня видеть. Врач, вероятно, без ведома своего пациента прибавил к тексту телеграммы слова: угроза летального исхода.

До моего отъезда Сингх был абсолютно здоров; он собирался заниматься исследованиями в одной из библиотек Филадельфии; что же с ним приключилось? Мне пришлось поспешно уехать из Рио и отправиться к моему другу.

Я с трудом узнал его, настолько он изменился: ужасно исхудал, смуглая кожа стала мертвенно-серой. Каким образом за несколько дней могла произойти подобная перемена? Врач ничего не понимал; он не находил никакой болезни, ничего, кроме необъяснимого падения жизненного тонуса во всех органах.

«Я попросил вас приехать, потому что скоро умру», — сказал Сингх.

В ответ я начал что-то говорить, стараясь внушить ему надежду на выздоровление, однако он тотчас же перебил меня.

«Эти выдумки бесполезны, — холодно произнес он. — У меня нет времени на них. Просто выслушайте меня. Вот так! Я оказался трусом...»

Когда я вновь попытался опровергнуть это странное заявление, он резко заставил меня замолчать.

«Да, я оказался трусом. Это касается только меня; я причинил вред одному себе... непоправимый вред. Учитесь на моем опыте, если можете.

Мы, индусы, верим, что в Гималаях есть в высшей степени святые места, любимые нашими богами: Шивой, Вишну, Дургой[59]*, а также места, где обитали наши древние риши, а впоследствии и другие мудрецы, посвятившие себя созерцанию тайны единственного Сущего: Брахмана[60]*, присутствующего во всем в бесчисленных проявлениях; человек постигает его, разрывая призрачную завесу, на которой наша страстная привязанность к личному «я» рисует формы этого мира... Я узнал это от своего гуру, санньясина из монастыря в Срингери, бхарати... святого, очень мудрого человека. Он видел то, что лицезрели риши, чьи учения были переданы нам «Упанишадами»[61]*. Я часто говорил вам об этих священных книгах, и вы меня поймете. Я решил посетить места, где появилась на свет вся эта великая мудрость. Беседы праведных араньяков[62]*, наставления, которые они давали своим ученикам, видения, открывавшиеся их духовному взору — все это, очевидно, оставило глубокий след в атмосфере этих мест, породило тонкие энергии, способные проникнуть в того, кто отдается им с полным самозабвением, и привести этого человека к высочайшему просветлению».

— Я повторяю вам слова моего друга по памяти, — сказал господин Мюррей, — но память ни­когда мне не изменяет, к тому же я был настолько потрясен рассказом Сингха, что, по-моему, передал вам его почти дословно.

В тот день я узнал, что мой друг уезжал, как и собирался, что он странствовал по Гималаям и посетил некоторые известные места паломничества.

Когда я встретился с Сингхом на следующий день, его состояние резко ухудшилось. Накануне он казался очень слабым, но в совершенно здравом уме, а теперь у него был блуждающий взгляд и говорил он с трудом.

«Я оказался трусом, — сказал он опять, как только я пришел к нему, и принялся повторять свое вчерашнее поразительное заявление с душераздирающим отчаянием в голосе. — Я оказался трусом... трусом...»

Мой друг явно бредил. Словно прочитав мои мысли, он схватил меня за руку.

«Скорее, скорее, слушайте... После многодневной медитации в лесу, устав сидеть неподвижно, я встал и несколько минут пробирался сквозь чащу. И наконец оказался перед входом в большую пещеру. Из любопытства я заглянул внутрь. Земля была усеяна человеческими останками... Нет, не просто усеяна: кости покрывали ее густым слоем... невероятно густым!..

Мне и в голову не пришло, что я вижу логово кровожадного зверя: тигра или леопарда. Сразу стало понятно, что это нечто другое, нечто ужасное, из потустороннего мира. Я попятился и отошел в сторону. Я находился на склоне, откуда была видна равнина, расстилавшаяся у подножия горы. Несколько погонщиков мулов шли по ней с вьючными животными, нагруженными тюками.

Внезапно меня осенила мысль: мне ничего не стоит спуститься вниз, до того как стемнеет, присоединиться к каравану и ускользнуть от пещерного Пожирателя.

Но я лишь смотрел путникам вслед, даже не попытавшись их догнать. Под высокими деревьями сгущалась вечерняя тьма. Я подумал, что если не дам себя съесть, то не достигну духовного просветления, «мукти» («мокши»), Освобождения, и, как знать, сколько еще раз мне придется появляться на свет, терпеть в различных условиях страдания, неотделимые от непрерывной цепи перерождений, прежде чем мне опять выпадет подобный случай?

И вот я снова очень решительно направился к пещере, вошел в нее и сделал несколько шагов; внезапно я разглядел в глубине Бхайраву Ужасного[63]. Его огромная тень с головой быка, казалось, застыла в ожидании.

Я кинулся бежать назад. Мне показалось, что я упал и покатился по длинному склону с головокружительной скоростью. Когда пришел в себя, то был уже в долине у подножия горы.

Я уехал из Индии; вы знаете, что я жил в Америке. Теперь меня уносит смерть... Куда?.. Чтобы возродиться где?.. Из-за своей трусости я упустил возможность, предоставленную мне не иначе как благодаря моему святейшему гуру... Я оказался трусом...»

— Мой друг больше ничего не сказал и замолчал, вероятно, впав в беспамятство. Я подумал, что ему нужно дать отдохнуть несколько часов, после чего можно будет его расспросить. Мне хотелось узнать у Сингха, в каком месте у него было это поразительное видение, но он умер той же ночью, и мне уже не довелось увидеть его живым...

Мюррей умолк; он безмолвствовал, погрузившись в воспоминания о невероятном рассказе умершего друга.

Этот рассказ взволновал меня, но по иным причинам; как и мой гость, я хранила молчание и думала о своем.

Внезапно Мюррей так резко вскочил, что опрокинул стул.

— Я не окажусь трусом! — запальчиво вскричал он. — Завтра же поеду в Гималаи.

Он был страшно возбужден и дрожал; зрачки его расширились, а лицо пылало.

— Вы жили в Гималаях, — продолжал он, — и были в Тибете, где приобщились ко многим оккультным учениям. Мне об этом говорили, и я в это верю. Дайте же мне совет, укажите путь. Гималаи занимают огромную территорию; в какую сторону мне направиться?..

Я вновь попыталась убедить гостя, что он преувеличивает количество знаний, которые мне удалось приобрести в Гималаях и Тибете; то был напрасный труд: он упорно стоял на своем, вероятно, не столько из-за веры в то, будто я обладала обширными знаниями, которые мне приписывали, сколько из-за желания не блуждать вслепую по гималайским просторам. Но зачем? В поисках чего? В сущности, я уже догадалась, но все же спросила его об этом:

— Как я могу вам советовать отправиться в какое-то одно место, а не в другое? Зачем вам ходить по Гималаям? Какова цель вашего путешествия?.. К тому же я знаю лишь очень незначительную часть необозримой гималайской гряды.

— Зачем я еду в Гималаи?.. Вы же и так все поняли... Хочу добиться успеха, дойти до конца там, где Сингх спасовал... Я не окажусь трусом!..

Подобные поиски не имели смысла. Сингх описал видения своего подсознания, в котором с детства отпечатались индуистские верования, но у американца Мюррея такого мистического заднего плана не было и в помине; тем не менее он отправлялся на поиски призрачного видения, как будто речь шла о местонахождении некоего реального объекта: озера или горного пика, о которых ему сообщили. Полный абсурд! Галлюцинация — явление не материальное, вызванное особыми факторами, воздействующими лишь на определенного человека. Нет ничего более очевидного...

Существуют ли сугубо нематериальные явления? Способны ли мы их воспринимать? Действительно ли наши видения и призрачные образы лишены всякой материальной основы? Всегда ли субъективное является синонимом нематери­ального? Остается только гадать.

Однако в моей памяти всплыло одно воспоминание, перечеркивавшее эти соображения. Сингх был не единственным, кого посетило это странное видение. Еще один человек испытал в Гималаях схожее потрясение, и я знала, где именно это произошло.

Некоторые полагают, что всякое психическое действие оставляет след в атмосфере места, где оно происходит. Таким образом, наши желания, планы и мечты, которым мы предаемся, якобы могут отпечататься в окружающем нас пространстве в виде образов, доступных восприятию неко­торых людей, или, иными словами, пространство, подобно аккумулятору, якобы накапливает тонкие энергии, в следствие чего возможно неоднократно воссоздавать ощущения, испытанные в определенном месте.

Я стояла на пороге неведомого, и было заманчиво исследовать эту таинственную сферу. Мне выпала редкая возможность провести эксперимент: отправить Мюррея туда, где наблюдалось видение, не сообщая ему, в чем оно заключалось, а затем узнать, во-первых, было ли у него какое-либо видение, а во-вторых, воспроизводило ли оно в точности галлюцинацию Сингха или отличалось от нее и больше походило на то, о чем мне было известно из другого источника.

Воспоминание о поведанной мне истории не изгладилось из моей памяти, и, хотя прошло много лет, оно оставалось столь же отчетливым и волнующим, как прежде.

Судя по описаниям, местом действия этой истории был не дремучий мрачный лес, как в рассказе Сингха, а остроконечный хребет, одна из вершин бесплодной горной цепи, опаленная солнечными лучами. Отсюда взгляд падал на пустынную равнину, простиравшуюся до горизонта.

Герой этой мистической истории шел вдоль хребта и тоже обнаружил пещеру с человеческими останками.

Однако, подойдя к зловещей пещере, он отступил назад, уселся на гребне горы и стал смотреть на равнину.

Совпадали и еще две детали: погонщики, которые вели навьюченных мулов через равнину, и мысль героя рассказа: «Я мог бы ускользнуть от пещерного Пожирателя, если бы присоединился к каравану».

В следующем эпизоде появлялась змея, не фигурировавшая в видении Сингха. Эта рептилия чудовищных размеров медленно двигалась вдоль изгибов скал. Змея была такой громадной, что невозможно было разглядеть конец ее хвоста.

Человек, не сомневавшийся в реальности являвшихся ему картин, понял, что ему грозит опасность, но продолжал неподвижно сидеть, не пытаясь убежать от чудовищной змеи. Он почувствовал, как она вначале слегка коснулась его коленей, а затем положила голову на них. И тут герой истории отчетливо осознал, сколь значительная возможность выпала на его долю. Он мог достичь духовного просветления, если бы позволил Пожирателю, чье незримое присутствие ощущал в пещере с костями, себя съесть; если бы он, напротив, отказался от этой жертвы, то вновь погрузился бы во тьму невежества и на протяжении бесчисленных веков продолжал бы блуждать в мире иллюзий и страданий, вовлеченный в мучительный круговорот бесконечных смертей и перерождений.

Точно такой же выбор стоял перед Сингхом. Однако видение этого человека отличалось от того, что предстало глазам индуса, Да и когда наступил решающий миг, герой моей истории не спасовал. Он вернулся к пещере с твердым намерением дать себя съесть, вошел туда и увидел в глубине Дорджи Джигсдже[64], тибетскую разновидность индийского Бхайравы. Душевное потрясение, вызванное образом Великого и Ужасного, внезапно положило конец видению, или бреду, как бы мы ни соизволили величать это явление.

Сцены, описание которых заняло довольно много времени, промелькнули в моем уме за считаные минуты. Господин Мюррей смотрел на меня в упор, ожидая совета. Я приняла решение. Мне было совестно использовать в качестве подопытного кролика человека, чье душевное равновесие уже и так было нарушено; на мой взгляд, риск был слишком велик.

Я также не сочла уместным грубо задевать чувства моего собеседника, полагая, что это лишь заставило бы его настаивать на своем. Я посоветовала Мюррею немного отдохнуть на одном из курортов в Гималаях, что позволило бы ему привыкнуть к очень своеобразной атмосфере этих гор. Затем он мог бы по своему усмотрению посетить некоторые места, испокон веков слывущие у индусов священными, и ощутить на себе их потенциальное воздействие.

— Поймите же, — сказала я ему, — галлюцинации, как и сновидения, обладают смыслом лишь для тех, у кого они возникают. И те и другие являются следствием индивидуальных причин, связанных с конкретными людьми. Между этими явлениями и местом, где они происходят, не обязательно существует связь. Сомнительно, чтобы вам, чья личность отличается от личности Сингха, удалось лицезреть то же самое, что видел он... грезить так же, как он. Если вам даже покажется, что вы пережили невероятное приключение, о котором он рассказывал, то, скорее всего, это будет объясняться самовнушением, основанным на воспоминании о рассказе, который так сильно вас взволновал.

Итак, я попыталась отговорить Мюррея от поисков, которые в его физическом и душевном состоянии могли привести к роковому исходу. Что же касается возникновения более или менее одинаковых явлений, якобы повторяющихся в некоторых местах, то я слишком долго странствовала по высокогорьям Гималаев и Тибета, чтобы позволить себе утверждать такое.

Какой же причине следует приписать подобные странные случаи? Я слышала множество версий, но ни одна из них не удовлетворяет меня вполне. Как тут не вспомнить, что «и в небе, и в земле сокрыто больше, чем снится вашей мудрости, Горацио»[65].

Господин Мюррей был разочарован моим слишком «рассудочным» приемом. Он явно ожидал, что я приду в восторг от его рассказа; ему хотелось, чтобы я разделила его точку зрения и попросила его разыскать пещеру, где Бхайрава является среди останков своих жертв, готовый снова и снова пожирать людей.

Господин Мюррей принадлежал к великому множеству духовных авантюристов, жаждущих отыскать «благословенные острова» или участвовать в зловещих ритуалах, предшествующих Высшему Знанию; все эти люди стремятся распространить свои субъективные реакции на наш материальный мир.

Уходя, мой гость обещал не терять со мной связи, но я поняла, что это обычная дань вежливости с его стороны.

Я так и не узнала, что стало с этим человеком.

Случай господина Мюррея оказался необычным и на редкость драматическим, но сколько еще несчастных, которых я знала, были одержимы столь же страстным желанием отыскать то или иное волшебное место, где обитают божества, происходят чудеса и всевозможные загадочные явления. Порой это были совсем простые люди; их поведение, способное удивить наших современников, живущих на Западе, оставалось незамеченным среди индусов, предрасположенных к религиозным странностям в силу тысячелетних традиций.

Я не считаю себя вправе осуждать или высмеивать этих чудаков — «белых ворон», ибо почти вся моя жизнь состояла из поступков, именуемых большинством людей «странностями». Я не оправдываюсь, а скорее, наоборот, склонна этим гордиться. Двигаться всю жизнь по прямой дороге, пролегающей между высокими пологими горами, — это значит не лучшим образом распорядиться днями, дарованными нам Судьбой, в то время как те же дни могут засиять, если взобраться на гору, чтобы вольно бродить по венчающему ее плоскогорью.

В наше время часто говорят о «неприспособленных к жизни», вкладывая в эти слова уничижительный смысл. Между тем разве «типичный приспособленец», вполне одомашненное животное, может служить достойным примером для людей, способных сравнивать и оценивать степень удовлетворения, которое они в состоянии получить в рамках общепринятого либо вне этих рамок? Вероятно, стоит задать себе этот вопрос.

Когда я узнала о случае, о котором собираюсь сейчас поведать, мой образ жизни был в высшей степени необычным. Я жила отшельницей в пещере, расположенной на высоте 3900 метров на одном из северных хребтов в Гималаях. Моя пещера выходила на крутой откос, возвышавшийся над горным цирком, в глубине которого лежал огромный ледник. Место было совершенно диким. Выбраться из него можно было лишь по узкой тропе, вьющейся по горному отрогу и соединяющейся несколькими километрами дальше с безлюдной дорогой для погонщиков мулов, что ведет к близлежащему перевалу высотой примерно 5000 метров, откуда открывается вид на бескрайние пустынные плоскогорья тибетского юга. Двигаясь в противоположном направлении вниз, можно было выйти километров через двенадцать к небольшому селению. Тибетцы в нем зимовали, весной засевали поля, а летом перебирались со стадами яков на высокогорные кочевья.

И вот как-то раз пастух, приносивший мне масло, рассказал, что путники нашли какого-то индуса, лежавшего на тропе возле перевала. Казалось, ему осталось недолго жить. Странники положили несчастного в заплечную корзину и отнесли в деревню, где его принял зажиточный тибетец.

Впоследствии я видела этого индуса у приютивших его добрых людей, и он поведал мне свою историю.

Человек этот был родом из Траванкора, самого южного штата Индии, и занимался там портновским ремеслом в маленькой деревне по соседству с большим монастырем Срингери. Его звали Рам Дарс, и был он очень набожным.

В окрестностях Срингери ходило множество невероятных слухов о жизни знаменитого основателя монастыря Шанкары[66]*. Его ученики-брахманы[67]* рассказывали о бесконечных странствиях этого известного философа по всей Индии и Гималаям, приукрашивая их чудесами. В этих горах, считающихся обиталищем богов, ученый основал монастырь Джоши[68] — приют для братьев его ордена, искавших еще более сурового затворничества, чем у других индийских монахов. Рам Дарс так же узнал, что в конце своей жизни немощный Шанкара приказал отнести себя на еще более высокие горы, чем те, что окружа­ли монастырь Джоши, на окраину Тибета, в Кедарнат, в некое священное место, посвященное Шиве[69], где и умер.

Намеревался ли Шанкара миновать Кедарнат и попасть в Тибет? У нас нет никаких сведений на этот счет, но Рам Дарс утверждал, что ему доподлинно известно, будто Шанкара готовился уйти в Тибет, но его остановила смерть. Вполне возможно, что набожный портной, в больном мозгу которого смешались различные небылицы, самолично сочинил эту легенду о Шанкаре. Впрочем, неважно, правдоподобны ли побасенки, которыми кормится чернь; чем они невероятнее, тем сильнее их воздействие.

Итак, Рам Дарс внушил себе, что великий Шанкара хотел отправиться в Тибет. Таинственные законы кармы[70] или некий могущественный демон — страж преддверия Тибета — не позволили ему осуществить свой замысел. Однако Шанкара указал путь остальным, разве кто-нибудь другой не в состоянии преодолеть гималайский рубеж и встретить смерть по ту сторону гор на излюбленной земле дэвов[71]*? Но можно ли там умереть на самом деле? Не ожидает ли человека в этом месте преображение, дабы он мог после уничтожения грубой телесной материи жить в обществе богов в таком же тонком теле, как у них?

Преисполненный уверенности в собственной правоте. Рам Дарс отправился в Гималаи; он знал, что они находятся очень далеко от его деревни, но ему было невозможно даже весьма приблизительно оценить расстояние, отделявшее его от гор. Он шел наугад, стараясь двигаться на север, просил милостыню, а если подворачивался случай, то брался за какую-нибудь работу. Остановки были короткими: индуса прогоняли, когда больше не нуждались в его услугах, либо он сам бросал работу, движимый желанием достичь поставленной перед собой цели. За несколькими дня­ми отдыха и хорошего питания следовали недели изнурительных скитаний и лишений... Сколько времени продолжался этот «путь к звезде»? Рам Дарс смутно отдавал себе в этом отчет. Усталость и голод притупили его умственные способности; он шел вперед как одержимый и слабел день ото дня. По мнению путника, прошло два года с тех пор, как он покинул родную деревню, окруженную пальмами, в жарком Траванкоре, и до того дня, когда он подошел к подножию гималайских хребтов.

От места, до которого добрался индус, не было дорог, ведущих наверх, в Бадринат, монастырь Джоши и оттуда в Кедарнат, куда Шанкара приказал отнести себя перед смертью. Рам Дарс мог бы об этом разузнать, но у него уже не было ни душевных, ни физических сил. Бедный портной превратился в нелюдимого нищего, едва волочащего ноги; и вот он начал карабкаться на крутые склоны, поросшие сумрачным лесом, столь непохожим на приветливые пальмовые рощи юга. Индус брел, шатаясь, спотыкаясь, порой передвигаясь ползком, и в конце концов рухнул на северной границе Сиккима[72], в двух шагах от Тибета, боги которого не захотели его принять.

Я слушала этот рассказ урывками, в то время как бедный индус, едва оправившийся после болезни, шил одежду для детей приютившей его семьи.

Приближалась зима. Горная гряда, где жили эти добрые люди, расположена приблизительно на высоте 3600 метров; там никогда не бывает тепло — по крайней мере, для индусов — и зимы суровы. Рам Дарс не ожидал, что он столкнется со столь низкой температурой, и тем более не помышлял о том, чтобы продолжить свое путешествие — снег завалил все перевалы, ведущие в Тибет. Индусу пришлось смириться, Взяв с собой еду и немного денег, он уныло спустился с крутых откосов, восхождение на которые вселяло в него столько надежд, но принесло столько мук. Надежды не оправдались — затея Рама Дарса потерпела крах, однако подобная неудача воспринимается индусом не так, как мог бы отнестись к ней западный человек, убежденный в скоротечности жизни. Для индуса всякая жизнь представляет один-единственный эпизод среди множества аналогичных событий. Смерть — это лишь занавес, опускающийся после окончания очередного действия пьесы, но затем начинается новое действие, и они сменяют друг друга во времени до бесконечности. Поэтому к любому замыслу, не доведенному до благополучного завершения в нынешней жизни, можно вернуться в следующем воплощении, и, таким образом, всякая неудача может быть исправлена. Утешительная мысль, и те, кто в это верит, ни за что не променяют ее на догмы, трактующие смерть как вступление в область окончательного и безвозвратного.

Между тем Рам Дарс покидал Гималаи без особого сожаления. Он не добрался до страны чудес, но по-прежнему в нее верил. Подобно игроку, переоценившему свои физические силы, этот человек потерпел поражение, но его вера в окончательный успех осталась незыблемой, и мечту свою он не утратил.

Некоторые, в отличие от несчастного Рама Дарса, добрались до того или иного из священных мест, о которых грезили, и их вера, указавшая им туда путь, рухнула. Следует ли радоваться за этих людей или жалеть их? Знать лучше, чем верить, но у многих слишком слабое зрение, неспособное вынести сияние Знания, и рассвет, разгоняющий призрачные образы, кажется им жестоким.

Такова была судьба бенгальца Банерджи, образованного брамина и правоверного индуса, чиновника британского центрального аппарата в Индии[73]. Этот состоятельный человек, способный обойтись без должностного оклада, оставил службу и вышел в отставку немного раньше положенного срока.

Получив возможность всецело распоряжаться собственным временем, Банерджи решил совершить паломничество по священным местам. Когда я с ним встретилась, он уже посетил многие из них, но ни одно не вызвало у него духовного потрясения, к которому он стремился. Этот набожный индус, с юных лет неукоснительно совершавший все обряды, предписанные людям его касты, нисколько не сомневался в их пользе, но в то же время знал, что, помимо «пути» добрых дел и традиционной веры, существует и другой путь: великих святых, почитаемых в Индии, путь, приводящий людей к богам, которым они поклонялись,

Вишну, Шива и Кали[74]* порой являлись в зримом обличье, но чаще всего в избранных местах верующие ощущали, как божества приближаются к ним, наполняя их души чувством неизъяснимой цельности.

Застав меня однажды за чтением «Упанишад» в библиотеке моего индийского друга из Калькутты, господин Банерджи решил довериться мне и поведать о своих духовных поисках и разочарованиях.

— Ах! Вы читаете, простите за беспокойство, — сказал он. — Мой друг Гоше разрешил мне приходить в его отсутствие и брать книги.

Затем с присущей большинству жителей Азии бестактностью он наклонился и заглянул через мое плечо, чтобы узнать, что я читаю.

— «Чхандогья Упанишада», — прочел индус и вздохнул. «Лесные мудрецы», — пробормотал он, немного помолчал и продолжал: — Лес, Гималаи, по-моему, вам это знакомо...

— Да, мне приходилось там бывать, и через несколько недель я снова туда поеду, — ответила я.

— Что вы там ищете? — поинтересовался мой собеседник.

— Ничего, Вероятно, лес и Гималаи разговаривают, когда им будет угодно и с кем им угодно. Как это произошло с Сатьякамой[75], когда тот пас стадо своего учителя.

— Наверное, так оно и было, — заявил Банерджи, — но большинство проходит через лес и Гималаи, преследуя другую мечту. Эти люди не слышат голосов высоких деревьев и горных рек, а если и слышат, то не останавливаются, чтобы к ним прислушаться и обдумать их слова; они проходят мимо в поисках чего-то другого, менее великого и более понятного их убогому разуму.

Погрузившись в воспоминания, Банерджи словно позабыл о моем присутствии. Неожиданно он решительно произнес:

— Я был в Бадринате[76] и хочу рассказать о своем путешествии, это может вам пригодиться. Мне показалось, что следует идти по дороге, которая начинается в Хардваре и поднимается в горы вверх по течению Ганга. Там же, в Хардваре, Ганг, струящийся вниз с Гималаев, достигает индийской равнины. Гангадвара, «ворота Ганга» — святое место. Купание в водоеме, образованном речными водами, вытекающими из глубокого ущелья, очищает от всех совершенных в жизни грехов и грязи, которой человек мог себя запятнать. Я не упустил случая там искупаться. Кроме того, я посетил храм Майи Деви, Великой Матери Вселенной, созидательницы мира, в котором мы живем: мира иллюзий, скрывающих от нас Брахмана[77], как говорят наши пандиты, знатоки Веданты. Я же не чувствую себя способным постичь эту глубокую Мудрость. Я поклоняюсь Кришне с Рамой и жажду лишь блаженства припасть к их ногам... Вы улыбаетесь, читательница «Упанишад». Бхактии[78] кажутся вам слабоумными.

Но я не улыбалась. Трудно оставаться невозмутимой перед загадкой Сущего. Большинство людей на это неспособны; устрашенные тайной окружающего мира и собственного «я», они, словно испуганные дети, стремятся лишь к одному: найти защиту в собственных вымыслах и утолить духовный голод страстными порывами благочестия. Конечно, они вызывают жалость, но смеяться над ними было бы неправильно.

Я заверила господина Банерджи, что вполне понимаю его чувства и считаю их достойными уважения. После этого индус продолжил свой рассказ.

— Я взял напрокат два эка[79] для себя и слуги, чтобы ехать с удобствами до конца проезжей дороги, а затем нас должны были нести в данди[80]. В первые дни пути окружающая обстановка ничем не отличалась от привычных мне индийских пейзажей. Среди встречных путников виднелись группы людей, чей облик свидетельствовал о том, что они влачат жалкое существование. Множество нищих также направлялись к Бадринату; все они пользовались статусом паломников, во весь голос клянча милостыню у странников или жителей деревень, через которые они проходили.

Затем дорога стала виться по холмам и углубилась в лес; окружающая атмосфера изменилась. Нельзя было не почувствовать психического воздействия неких тайных сил, чье-то незримое, но ощутимое присутствие. «Ом», — распевали высокие деревья, повторяя священный слог один за другим; «ом», — ревели горные реки и водопады. Утром, едва проснувшись, птицы принимались щебетать «ом». Они твердили это и на закате, и со всех сторон слышались отголоски этого божественного слога, открывающего врата бессмертия[81].

Пожалуй, следовало там и остановиться, как некогда сделали риши Нара-Мараяна и сам Кришна. Зачем было идти дальше?..

Но странники продолжали восхождение, хотя многие из них так обессилели, что уже едва волочили ноги. Владельцы лавок в деревушках, расположенных на дороге к святым местам, нещадно пользовались бедственным положением путников, нуждавшихся в пропитании. Те, кто сберег немного денег, оставляли их в руках этих безжалостных торгашей. Однако алчность лавочников можно было понять. Трудно месяцами жить в этих пустынных местах с суровым климатом, если вами не движет религиозное чувство. Кроме того, затраты на перевозку товаров, бесспорно, велики. Да, страсть торговцев к наживе простительна, хотя было неприятно, что этот торг велся на пути верующих к Богу, страстная любовь к которому переполняла их души. Но это были еще цветочки. В то время как нищие клянчили, чаще всего впустую, еду у лавочников или странников со съестными припасами, небольшие ватаги голых, перепачканных сажей людей, некоторые из которых были вооружены вилами, не только бросались на лотки и уносили часть лежавших на них товаров, но и врывались в дома и избивали хозяев, если те, по их мнению, не слишком спешили отдавать им продукты и деньги.

Так, когда я добрался до одной деревни, где бесчинствовали грабители, выяснилось, что они почти полностью опустошили ее. Завидев меня, человек десять бродяг бросились в мою сторону, громко требуя подаяния, Я вовремя заметил оборванцев и, хорошо представляя, чего от них следует ждать, достал из кобуры револьвер и направил на них. В бытность мою чиновником я имел право носить оружие (это право у меня до сих пор не отняли). Вид оружия устрашил нападавших; они разбежались, осыпая меня ругательствами и проклятиями; с наступлением темноты они поспешили прочь, словно стадо обезьян после набега на поле или фруктовый сад.

Эти злодеи — наги[82]*, принадлежащие к очень древней секте, члены которой выдают себя за аскетов и живут без одежды. Они испокон веков наводняли места паломничеств под различными именами: капалики, бхайраги и так далее. Прославленный Шанкара едва не стал их жертвой.

Все это очень печально, но всевозможные опасности, подстерегающие на пути, отнюдь не пугают многочисленных странников, поднимающихся каждый год к Бадринату.

Банерджи умолк и задумался. О чем он размышлял? Мне хотелось услышать продолжение долгого рассказа, но я не осмеливалась прервать его раздумья. Однако, поскольку молчание затянулось, я осторожно спросила:

— Вы продолжили свой путь? Вы дошли до Бадрината?

— Это было самое страшное, — сердито откликнулся Банерджи. — Монастырь Джоши, основанный более тысячи лет тому назад Шанкарой, почти полностью разрушился; в нем не осталось ни одного санъясина. Храм... ах да, храм... Как только я там оказался, посланец управляющего пришел узнать, какую сумму я собираюсь пожертвовать. Деньги, которые я отдал, очевидно, его удовлетворили, ибо он стал вести себя любезно и сообщил, что из особой милости мне будет дозволено лицезреть вблизи статую Бога. Но тут настал момент, когда божеству преподносят угощение. Только дежурные священники могут оставаться в это время в святилищах. Один из них принес мне прасад[83] (часть продуктов, выставленных перед изображением Бога). Эти кушанья из риса с всевозможными приправами были отменного качества.

Подавальщик поставил блюдо на стол рядом со мной и застыл в ожидании.

Эта поза не оставляла никаких сомнений относительно его побуждений: он рассчитывал на вознаграждение. Я дал слуге деньги и, проявив щедрость, заслужил право его расспросить. Таким образом, я узнал, что в главном храме имеется многочисленный штат, к которому относятся и служители храма, посвященного Лакшми[84], расположенного в том же обнесенном стеной месте. Все эти люди питаются продуктами, которые подносятся обоим божествам во время трапез. При этом количество и качество раздаваемой пищи бывает неодинаковым для всех, и по этому поводу в стенах храма не стихают шумные споры.

— А как же паломники? — спросила я. — Разве приходящих туда бедных голодных паломников не кормят?..

Мужчина слегка пожал плечами.

— Да, конечно, — ответил он, если остается достаточно прасада после раздачи пищи служителям храмов и тем из странников, кто заранее обеспечил себе еду путем приношения.

Я был в курсе дела.

В час, когда открывают двери храмов, произошла обычная давка[85]. Паломники теснились, стараясь в числе первых попасть в храм и пробраться к решеткам, отделявшим их от обители божества. Они грубо отталкивали друг друга; некоторые падали, поднимаясь по лестнице к входу, и идущие сзади их топтали... Один из священников провел меня через заднюю дверь, чтобы избежать толчеи. Таким образом я оказался за оградой, преграждавшей доступ в обитель Бога. Паломники толпились и давились у решетки, стараясь увидеть изображение Бадри. Ради того, чтобы узреть его, они проделали этот долгий и трудный путь, вынесли столько лишений и потратили все свои скудные сбережения.

Один из помощников священника провел меня во внутреннюю комнату. Он зажег камфарное масло в маленькой плошке. Я увидел во вспыхнувшем ослепительном свете статую, почти полностью скрытую драпировкой, с множеством драгоценностей на шее. Они стоили, с гордостью сообщил мне брамин, совершавший богослужение, несколько сотен лакхов[86] рупий... Зимой, когда вокруг храма лежат сугробы снега, это сокровище уносится из Бадрината в другой храм, расположенный ниже по склону горы, и хранится там; все священнослужители, включая слуг, тоже спускаются вниз, и древний каменный идол, лишенный золотых украшений и сверкающих драгоценных камней, остается голым, подобно истинному аскету, в своем ледяном доме, освещенном единственной лампой, куда подливают масла, чтобы она пылала до следующей весны...

Банерджи замолчал.

Последовала очень долгая пауза. Затем я отважилась спросить:

— А что было потом?..

— Потом... Ничего, — отвечал Банерджи.

— Вы не захотели отправиться дальше? Вы же были недалеко от Кедарната[87], куда Шанкара приказал отнести себя перед смертью. Разве не там, в Кедарнате, Шива является в виде ледяного лингама[88], который растет каждый месяц с луной до самого полнолуния, а затем уменьшается вместе с ней.

— Для чего? — устало сказал Банерджи.

Мне нечего было добавить. Быть может, Банерджи понял, что все святые места и все боги, которых мы там ищем, находятся внутри нас?

На горе, где возвышается храм Бадри, можно выделить снизу вверх четыре зоны:

Стула — Сукшама — Ати сукшама — Шудха, то есть вещественный, грубый Бадри — Бадри в тонком теле — Бадри без тонкого тела — абсолютно чистый Бадри.

Согласно преданию, эти зоны восходят к Ади-Бадри (первоначальному Бадри); считается, что в незапамятные времена здесь обитали Кришна и Нара-Нараяна.

Я же слышала следующее толкование: эти зоны не отрезки реального пути, ведущего на вершину горы, а духовные этапы на пути ко все более и более чистому Знанию, к незримому, нематериальному Шудхе-Бадри.

Банерджи, брамин, сведущий в учениях своей религии, очевидно, знал эти версии. Мне не пристало их ему повторять.

Удрученный вид индуса навел меня на мысль, что он сожалеет о лелеемой им благой мечте, неоднократно разбивавшейся в ходе его предыдущих странствий и окончательно потерпевшей крах в Бадринате, в святилище его любимого божества, где он столкнулся лишь с неблаговидным поведением грубой толпы.

Какая жалость!