"Месть Владигора" - читать интересную книгу автора (Карпущенко Сергей)

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ СГУБИТЬ НЕНАВИСТНЫЙ ЛАДОР!

1. Скорбь и ярость Грунлафа

Грунлаф, повелитель игов, властелин Пустеня Борейского, уже которую неделю не знал душевного покоя. Из Ладора, куда отправил он еще по осени дочь Кудруну с вернейшими своими советниками — чародеем Красом и отважным воителем Хормутом, не было вестей, а ведь он посылал туда гонцов каждые три дня, но они почему-то не возвращались. Знал Грунлаф о том, что предсказание мудрейшего Краса сбылось и урод Владигор изгнан из столицы народом. Но известно было также, что и Кудруна пропала куда-то. Одни говорили о ее добровольном уходе из ладорского дворца — отправилась будто вслед за мужем. Другие вестники, возвращавшиеся из Ладора, клялись в том, что доподлинно знали: Кудруна решила вернуться к отцу, в Пустень, потому что не могла выносить попреков Любавы, сестры Владигора, обвинявшей ее в том, что не сумела удержать мужа, растопить его сердце любовью, утешить.

И вот уже какую неделю из Ладора до Грунлафа не долетало ни одной весточки, и престарелый князь, не чаявший иметь наследников, одинокий, окруженный жадными до серебра, жестокосердными людьми, повадными к воровству придворными и прислужниками, снедаемый тревогой, часто призывал к себе ведунов и кудесников, молил, требовал, стращал их, чтобы открыли ему тайну — где Кудруна, что стало с ней, жива ль хотя бы, на пути ли в Пустень?

Иные ведуны прямо говорили, что княгиня уже где-то близко, день-два — и явится в княжеский дворец. Но прошли не только два дня, а четыре-пять, текли неделя за неделей, а Кудруны все не было. Другие, не боясь гнева Грунлафа, прямо заявляли властелину, что душа Кудруны уже отправилась к душам предков, но как это случилось, они не могли сказать. И взбешенный Грунлаф требовал немедленно казнить ведунов, осмелившихся сказать ему о смерти Кудруны. Их отводили в подвал, где удавка из толстой пеньки быстро прекращала жизнь тех, кто осмелился сказать Грунлафу о гибели его дочери.

Не помогли вернуть Кудруну и частые жертвоприношения на алтари всех отчих богов — лишь ненадолго усыпляли мольбы тревогу князя, как усыпляет ласковая песня матери на время страдающее от болезни дитя. И снова посылал Грунлаф в Ладор гонцов на лучших, самых быстрых скакунах, опять замирал у окна, откуда была видна дорога на восток, в Синегорье. Порой ему казалось, что скачут всадники с солнцем и стрелами на щитах, а среди них Кудруна в алом, подбитом куньим мехом плаще. Но лишь редкие сани какого-нибудь смерда видел он да прохожих, неспешно шедших в Пустень за нехитрым ремесленным товаром. И все реже подходил к окну Грунлаф, все чаще — с нечесаной бородой и волосами — сидел неподвижно на лавке близ жарко натопленной печи, завернувшись в накинутую на плечи шубу, измученный тяжкими думами, опустошенный, похожий на старого, чуявшего приближение смерти филина.

Но однажды утром топот копыт, становившийся все громче, ближе, вывел властелина Пустеня из состояния полузабытья. Услыхал он и то, как прозвучал у городских ворот чей-то охотничий рог, прозвучал приглушенно, надрывно, печально. Несмотря на преклонный возраст, задыхаясь от радости и волнения в надежде, что увидит сейчас свою дочь, бросился по ступеням узкой лестницы вниз, желая поскорее спуститься с башни-повалуши. По переходам дворца бежал в шубейке нараспашку, без шапки, с развевающейся бородой, похожей на клок паутины, что бьется от порывов ветра на сучках куста.

Вот наконец очутился он во дворе, издали увидел уже спешившихся всадников, ведших понуро своих коней под уздцы. Первым в своем страшном рогатом шлеме Хормут шагал, и Грунлаф заметил, что обморожены у него щеки и заиндевели усы и брови. Сразу понял князь, что главный его помощник, воевода, вернулся в Пустень с очень неприятными вестями.

Но Хормут не спешил рассказывать. Вначале опустился перед Грунлафом на колени, снял шлем, поставил его на снег, блеснул лысиной, потом из ножен меч вынул, рядом положил его с гордым рогатым шлемом. Примеру Хормута последовали и десять прибывших с ним хмурых, измученных дорогой воинов с полотняными повязками на головах, скрывавших, должно быть, раны, и вот в холодном, каменном молчании, будто истуканы, склонились перед Грунлафом в молчаливой скорби те, кого он посылал в Ладор. Но дочери среди приехавших не было.

— Где… Кудруна? — прошептал Грунлаф, но лишь сильное замешательство увидел на лице Хормута и тогда закричал пронзительно, визгливо: — Да где же она, отвечай, отвечай?!

Но еще ниже склонилась перед Грунлафом плешивая голова Хормута, точно старый вояка подставлял ее под удар властелина. И удар этот уже готов был последовать, потому что понимал князь, отчего молчит Хормут.

Быстро нагнулся властитель игов, поднял меч воеводы, взмахнул им над повинной головой Хормута, но голос одного из дружинников остановил Грунлафа:

— Благороднейший, постой! Не спеши отправить славного Хормута к теням предков. Лучше выслушай его — неповинны мы все…

Грунлаф медленно опустил меч и глухо проговорил:

— Пусть за мной идет. Суд над ним чинить буду. Если сыщется на нем вина, то и вы все головы лишитесь. Напрасно в Пустень ехали.

Когда Хормут, все такой же понурый, оказался в теплой горнице башни, льдинки на его панцире превратились в капли, струйками стекавшие на штаны и сапоги. Воевода бессильно опустился на лавку. Не дожидаясь, покуда Грунлаф повторит вопрос, он, отводя глаза, сказал:

— Наполни, Грунлаф, печалью и скорбью свое сердце. Нет на земле дочери твоей Кудруны, но нет и вины на мне, на всех нас…

Грунлаф, успевший подготовиться к тому, что услышит самое худшее о дочери своей, тяжело задышал и закрыл глаза рукой. Слезы блестели между пальцами его, но рыданий не слышно было. Наконец он убрал ох лица руку и сказал:

— Ну, говори, говори мне всю правду, Хормут. Ничего не утаи от меня, иначе… иначе вся Борея, нет, весь Поднебесный мир содрогнется, узнав о том, какую я для тебя измыслил казнь. Лицом к лицу с телом мертвым привязать прикажу, с полуразложившимся, зловонным, чтобы гнили вы так вместе!

Хормут, не страшившийся в бою ни меча, ни палицы, ни роя стрел, при упоминании о такой ужасной казни затрепетал. Даже Грунлаф увидел, что по всему телу воеводы сверху вниз прокатилась волна дрожи. Так спокойные воды вдруг, бывает, взволнуются на несколько мгновений от внезапно налетевшего ветра. Хормут вновь пал на колени, схватился руками за сапоги сидевшего Грунлафа, начал было целовать их, но вскоре понял, что унижением он делу не поможет. К тому же ощущал он правоту свою.

Вначале еле шевеля губами, а потом все смелее, тверже стал повествовать он обо всем, что наблюдал в Ладоре. Поведал о том, что народ ладорский и сама княжна Любава не захотели считать страшного урода своим бывшим князем и тот, обидевшись на всех, уехал.

— Ну, об этом я знаю, — прервал воина Грунлаф. — Того мы и ждали. Удалось ли убедить синегорцев, что не Любава, а Кудруна, жена Владигора, должна Ладором править?

— Да, князь благороднейший, удалось как нельзя лучше! Крас был велеречив и убедил всех, что не сестра правительницей быть должна, а дочь твоя, Кудруна!

— Дальше, дальше! — торопил Грунлаф. — Что после-то случилось?

— А потом вслед за уродом Владигором, или как там его звали, за одну ночь исчезли из ладорского дворца Любава и Кудруна. Куда уехали, никто не видел.

— Ну а ты посылал на розыски людей? — возвысил голос повелитель игов. — Пытался узнать, где дочь моя?!

Хормут закивал:

— А как же! Во все стороны послал разъезды из дружинников самых добрых, верных, но все назад воротились ни с чем! Как в воду канула Кудруна!

Грунлаф, тяжело опираясь руками о колени, приподнялся, подошел, сгорбясь, к лавке, на которой сидел воевода, спросил, приблизив свое лицо к его лицу:

— Так почему ж ты сразу не сообщил мне об исчезновении Кудруны?

Хормут смело взглянул на Грунлафа:

— Надеялся, что вернется дочь твоя! Служанка, с которой уехала она, во дворец воротилась, рассказала, что… что выхаживать осталась княгиня мужа своего в лесной хибаре.

— Урода-то?! — задохнулся от удивления Грунлаф.

— Да, урода. Говорила она еще, что госпожа ее по любви большой его искать поехала, чтобы быть с ним вместе. Вот и осталась там, в лесу.

Грунлаф не был бы так сильно поражен, если б перед ним сейчас явилась тень его отца. Слышать о любви красавицы Кудруны к страшному уроду было дико, странно. Впрочем, князь прожил долгую жизнь и немало слышал о чудачествах женщин, способных, несмотря на свое знатное происхождение, воспылать нежной страстью к конюху, повару, даже уроду. Выходило, что и Кудруна была охвачена точно такой же пылкой любовью к тому, кто назывался ее супругом, хотя Грунлаф не решился на обычные брачные церемонии — не было ни осыпания зерном новобрачных, ни выкупа невесты, ни пира, ни бани для молодых, ни стаскивания невестой сапога с ноги суженого своего.

— Но говори же, что было дальше?! — нетерпеливо воскликнул Грунлаф.

И воевода подробно рассказал ему, что случилось во дворце ладорском в ту последнюю ночь, подчеркнув особо, что были приняты необходимые предосторожности во избежание внезапного штурма стен дворца — тысячу воинов призвал он, вооруженных самострелами, отлично обученных пользоваться ими, яростных в бою, как дикие, лишенные человеческих сердец звери. Но нападающие, видимо, воспользовались подземным ходом, поэтому их вторжение на подворье и во внутренние покои дворца оказалось столь неожиданным. Борейцы, у которых к тому же все тетивы на самострелах были изорваны каким-то злоумышленником, падали под ударами людей Владигора, как колосья, срезаемые серпом смерда.

— Почему же ты решил, что это люди Владигора? — остановил Грунлаф Хормута. — И какого Владигора? Урода?

Хормут с сожалением вздохнул:

— Если бы на нас напал урод, мы бы имели средство обратиться за помощью к жителям Ладора. Они бы вновь изгнали безобразного ликом человека, ибо считали его самозванцем. Но знай, Грунлаф: когда в горницу, где были я и Крас, вбежал витязь с окровавленным мечом, то мы увидели прежнего Владигора! Уж я-то помню князя синегорского! Я видел, что и кудесник Крас был в смятении. Ведь это же он околдовал Владигора и думал, что чары его останутся сильными навеки.

— Ну и что же Владигор? — Грунлаф не мог найти себе места от волнения.

— Владигор сказал, что Кудруна ценою своей жизни вернула ему прежнее лицо. Потом он вынул маску и внезапно приложил ее к лицу чародея Краса. Крас был не в силах сорвать личину, корчился от боли, а после дым пошел, огонь заполыхал, и вот уж, точно факел, горел кудесник, кричал, вопил, метался по всему покою, а потом упал, весь почерневший. Таких я видел, когда выволакивали тела из-под обломков сгоревшего дома. А Владигор меня к тебе послал, чтобы передал я благородному Грунлафу, что в смерти Кудруны повинен один лишь Крас…

Грунлаф молчал. Он вспоминал, как по совету Краса затеял состязания из лука, желая приобрести союзника в лице князя синегорского, а заодно узнать, что за оружие измыслил Владигор. Еще он вспомнил, что согласился и с предложением колдуна отправить в Ладор дочь свою без брачного обряда с уродом Владигором, ставшим победителем на состязаниях. Выходило, что он, Грунлаф, все это время был зависим от колдуна, шел у него на поводу, как запутавшийся в силок охотника заяц. Но как же получилось, что Кудруна полюбила человека, на которого даже воины, чьи сердца зачерствели в боях, не могли смотреть без содрогания?

— Что же стало… с мертвым Красом? — спросил он наконец.

Хормут вздохнул и молвил:

— На плаще мы вынесли его обугленные останки и предали земле за городской стеной.

Грунлаф с горечью и негодованием воскликнул:

— Ах, если бы нашелся тот, кто сумел бы воскресить великомудрого Краса! Я ничего бы не пожалел для этого! Тайна смерти дочери моей была бы тогда раскрыта, и я бы знал, что делать: горевать ли мне безутешно до самой смерти, оплакивая гибель моей голубки, или жестоко мстить. Крас, Крас, где ты сейчас?! Ведь говорил же ты мне, что живешь вечно!

И только прозвучала эта мольба, в которой слились и горе отца, и жажда мщения, как пламя в очаге, обогревавшем просторную горницу, вспыхнуло сильнее, точно в него плеснули целый сосуд масла, черный дым наполнил комнату. Грунлаф и Хормут, отшатнувшись, в оцепенении смотрели на то, как клубы дыма, словно борющиеся чудовища, поглощали друг друга своими разинутыми пастями, и скоро в горнице осталось лишь одно облако, густое и особенно черное, внутри которого трепетало что-то живое, бормочущее. Наконец это живое обрело человеческую форму, руки с усилием отрывали от тела клочья дыма, падавшие на пол грязными лоскутьями и превращавшиеся в скрученные лоскуты то ли кожи, то ли материи. И вот перед Грунлафом и Хормутом стоял высокий старик с опаленным лицом. Лишь кое-где на его голове торчали жалкие остатки волос, глаза и губы тоже были съедены огнем — почерневшие, сморщенные, как ягоды крыжовника, попавшие в костер, они не шевелились, уже не способные служить этому вышедшему из очага существу.

— Кто… ты? — все еще пребывая в оцепенении, спросил Грунлаф, обращаясь к незнакомцу.

— Кто я? — Зубы блеснули между черными губами, разомкнувшимися на мгновенье. — Я — тот, кто был частью целого, а целым являлся Великий Крас, воплощение Зла. Ты обратился к Злу, и Оно, смилостивившись над тобой, несчастным, послало меня сюда, чтобы ты уверовал в его непобедимость. Я жил с Красом всегда, и я горел с ним вместе во дворце Ладора. Маска, изготовленная Красом, вмещала в себя все безобразие, всю злобу мира, и, когда она соединилась с ликом Краса, произошло то, что и должно было произойти. Гармония мира зиждется на противоречиях, и, когда воссоединяются эти две равные сущности, происходит их борьба. Там, во дворце, эта борьба привела к тому, что Крас, вернее, его плотское начало было пожрано огнем. Ты же призвал Зло, и вот оно к тебе явилось. Если хочешь, зови меня Кротом. Я черен, как и он, я неприметно жил в Красе, я тоже мучился, когда он горел, но мне легче оказалось найти дорогу в мир, где всегда во Зле нуждаются.

Грунлаф был подавлен. Нет, он нуждался не во зле, а в советах Краса, и, несмотря на то что князь игов большую часть своей жизни провел в жестоких и несправедливых войнах с соседями, он не хотел считать себя слугою зла. Просто на войне он действовал в согласии с ее законами, которые издревле были жестокими, требовали коварства, крови. Иначе он и не дожил бы до седин.

— Крот, ты мне не нужен! — твердо заявил Грунлаф. — Возвращайся в очаг, если тебе это удастся. Я звал Краса, а не тебя!

Чародей рассмеялся:

— Ты сам не ведаешь, Грунлаф, что говоришь! Уж обращался бы тогда к Белуну, покровителю Владигора, белому колдуну, который и научил Владигоровых друзей, как избавить князя от уродства! Но уж если ты нуждался в Красе, то говори сейчас со мной, покуда не восстанут обгоревшие в огне мощи самого всемудрейшего! Не чванься, Грунлаф! Ты в своей жизни сотворил так много зла, что давно уж сроднился с нами. Хочешь, и ты превратишься в частицу Краса, станешь плотью от плоти Великого Зла?

Грунлаф, покоробленный словами Крота, возразил решительно и резко:

— Нет, я не желаю иметь с вами дела! Да, я много пролил крови, но к тому побуждали меня обстоятельства. Мир, в котором я жил, вынуждал меня проявлять жестокость. Мир зол, а поэтому и я должен был забыть все, что было добрым во мне. Но говори, я хочу слушать тебя сейчас, если уж ты называешь себя частью мудрейшего Краса!

Крот угрюмо усмехнулся:

— Что ж, мне велено передать тебе, что, если бы Белун не посоветовал пронзить изваяние Владигора его стрелой, Кудруна, дочь твоя, была бы сейчас жива.

Грунлаф ничего не понимал. Какое изваяние? Какая стрела? При чем здесь Кудруна?

— Яснее говори! — потребовал князь игов.

— Да все очень просто! Кудруна, выстрелив из самострела синегорца в сердце изваяния, изображавшего князя, пронзила этим свое собственное сердце. По наущению Белуна сделано это, и ты видишь теперь, на кого должен обрушиться твой гнев? Не на Краса, только и искавшего случая, чтобы помочь тебе, а на Белуна! И на Владигора, согласившегося принять жертву Кудруны. Если погубишь ты Владигора, то отомстишь как отец, князь и витязь. К тому же смерть Владигора подкосит старого Белуна. Старик будет наказан тоже, ведь он наивно полагает, что добро всесильно. А что хорошего ты получил от смерти дочери? Одинокую старость, без наследников, способных принять из твоих рук право на княжение. Кто закроет твои мертвые глаза?

— Некому их закрыть! — сказал Грунлаф, чувствуя, что в нем начинает клокотать дикая ярость. Слова Крота казались ему так убедительны, что он забыл, что именно Крас побудил его устроить состязания стрелков из лука и посоветовал отправить дочь вместе с уродом Владигором в Ладор. Во всем, что случилось с Кудруной, виделась Грунлафу лишь затея Белуна и Владигора, которые ценою жизни дочери добились возвращения синегорскому князю его прежнего лица. И теперь Грунлаф был уверен, что если не отомстит он своим врагам, не убьет Владигора, то в царстве, где обитают души покинувших земной мир людей, ему не будет покоя.

— О-о-о! — прорычал он, и в голосе его послышался рык разбуженного зимой медведя. — Я отплачу тебе, Владигор! Нет, я не просто убью тебя — я надругаюсь над твоим телом, я вначале подвергну тебя ужасным пыткам! Ты, похитивший у меня любимую дочь, ты, известный всем как бесстрашный воин, будешь молить меня прекратить мучения, и Белун не поможет тебе, поверь! Потом твое тело, разрезанное на множество кусков, будет скормлено шелудивым псам, и тем самым я погублю и твою душу! Никогда не успокоится она в царстве теней вместе с душами пращуров! Не справят твои друзья тризну по тебе и никогда не положат рядом с твоим мертвым телом добрый меч, зарезанного бычка и овцу, не поставят рядом с ним горшок с кашей! Вот так я рассчитаюсь с тобой за смерть Кудруны, которой ты позволил пожертвовать собой лишь ради того, чтобы к тебе вернулся прежний облик!

Раздался тихий, точно скрип подошв о сухие доски пола, смех Крота. На его полусгоревшем лице изобразилось некое подобие улыбки. Чародей, казалось, был доволен словами Грунлафа.

— Вот теперь я вижу перед собой настоящего витязя, воителя и любящего отца. Отомсти Владигору, Грунлаф, иначе тебе останется одно: обмазать грязью придорожной и коровьим калом свои седины и покинуть Пустень, в котором все станут смеяться над тобой и никто не признает тебя правителем! Я же пока уйду, но знай, что буду сопутствовать тебе во всех делах, покуда моя плоть вновь не сольется с плотью учителя Краса, всесильного и вечного. У стен Ладора это произойдет. Пока же… пока же я помещусь в тебе!

И Крот, приблизившись к Грунлафу, крепко обнял его. Грунлаф почувствовал смрадный запах, исходящий от полу трупа, хотел было освободиться от вызывающих тошноту объятий, но вскоре почувствовал, что не имеет сил оторвать от себя мерзкое создание.

И полутруп уже втиснулся, вошел в плоть Грунлафа, подобно ножу, когда он входит в мягкое, податливое тесто, и Хормут, с ужасом следивший за происходящим, видел, что Грунлаф как будто и не испытывает боли и даже рад этому соитию, словно принимает в себя что-то очень близкое ему. И когда Крот скрылся в теле Грунлафа, князь игов, словно помолодев, страстно заговорил, обращаясь теперь только к Хормуту:

— Кто говорил, что раньше я был жесток? Нет, я слишком мягко обходился со своими врагами. Да, они называли Грунлафа Борейца волком, зверем, но теперь они убедятся в том, что я во сто крат злее и коварнее! Прежде я щадил женщин, стариков, детей, а ныне все они падут от мечей моих воинов! Ни единого селения в Синегорье не останется, все они будут сожжены дотла! Как белка, прыгающая с ветки на ветку, побежит огонь от крыши к крыше! Давай готовиться к войне, мой верный Хормут! Такой злой, опустошительной войны еще не видел Поднебесный мир!