Тулянская Юлия Возвращение

— ЗдрастьтетьНадь! — бодрый девичий голос в трубке звучал раздражающе — во-первых, не ее звонка Надя ждала, а мужа — с извинениями. Во-вторых, слишком хлопотливый и выматывающий был день, а главным, что омрачило вторую его половину, была ссора с Игорем, пришедшим на обед. Слово за слово, слово за слово, "ты вечно", "ты никогда", "ты всегда", "ты обычно" — и в итоге выяснилось, что он — черствый, равнодушный, холодный как лягушка, бесчувственный, стеклянный-деревянный-оловяннный, а она — не следящая за собой неряха, которой все по барабану, и что "а вот Инна", "ну и жил бы со своей Инной, конечно, она уси-пуси-лапочка, а я дрянь, такая плохая жена, вот и иди к ней". Вот это была ошибка, потому что после этого Игорь бросил вилку, нож (аристократ фигов, еще с ножом и вилкой яичницу ест), поднялся с каменным лицом (деревянным, ага, и глаза стеклянные-оловянные) и вышел в коридор, взял ложку для обуви, стал надевать ботинки.

— Игорь, я… ну ты прости, я же… ты же мне сам наговорил…

Игорь медленно процедил:

— Лучше не делать, чем потом просить прощения. И я буду серьезно думать о том, как нам с тобой жить дальше. Вернее, как нам с тобой дальше не жить.

С тем и ушел. Не к Инне, конечно, а в контору свою. К Инне посылать — было ошибкой. Инна семь лет как умерла, и выходила Надя за вдовца с девятилетним сыном, надеялась стать пацанчику родной матерью. Но как же бесит это постоянное притыкание добродетелями первой жены. И сын его — хороший мальчишка, но не свой, все сидит, рисует что-то, пишет, тихушник такой. Одно радует: учителя говорят — гений, ну не гений, ладно, но отличник, во дворе не болтается, как у всех соседок дети, кажется, и не пьет, в детской на его стороне — книги до потолка. А на стороне Аленки — игрушки, видик новый. Димка с Аленкой не играет почти, а ведь сестренка по отцу. С другой стороны, не такой уж он и благополучный: волосы отпустил до лопаток, на дереве руны какие-то рисует и собирается на какие-то "хоббитские игрища". Его девица как раз и звонит. "Тетя Надя!" Была здесь, чай пила, вот и называет тетей. Наде всего-то тридцать лет, какая она тетя!

— Здравствуй, Марина, — еле сдерживаясь, чтобы не зарычать, ответила Надя.

— А Диму можно?

— Сейчас позову, — бросила Надежда и пошла в "детскую". "Чип-чип-чип и Деееейл", — раздавалось из видика. Опять спешат на помощь. Пятилетняя Аленка сидела перед экраном и смотрела на мелькание славных спасателей-бурундучков и Гаечки, разгрызая печенье. А Димы не было. Надя окинула взглядом стол, стул и кровать пасынка, пожала плечами. Она почему-то была уверена, что Дима давно дома. Открыл своим ключом и сидит, книжки читает. В первую же смену учится. Она в магазин выходила, за это время и пришел.

— Аленушка, Дима что, из школы еще не приходил?

Аленка оторвалась от экрана.

— Приходил, снова ушел. Сказал гулять.

— Новости… — скривилась Надя.

Гулять в такое время, да еще по району Овражная Слобода (на самом деле уже давно не слобода, а часть города, заставленная девятиэтажками), да с волосами до лопаток было плохо совместимо с жизнью. Хайрастых парней здесь не жаловали и били, если в ответ на простой районный вопрос "за кого пишешься" они не могли дать политически верного ответа. Не в этом надо районе, не в коробках надо жить, чтобы безнаказанно по улицам гулять вечером, а к центру ближе. Свои, из этой коробки (она называлась "сорок вторая") Диму не трогают, кажется, потому что он в этом доме живет. Но вот если он такой вот пойдет через пустырь в соседний микрорайон, где царят "Лосевские" (это микрорайон так называется, Лосево), то могут и побить. Сильно. И каждый год кого-то убивают. Что поделаешь, даже по телевизору говорили, что в областном городе Кузьминске ситуация с преступными молодежными группировками — вторая по серьезность после Казани, а столица Татарстана, говорят, просто российский Чикаго. Или надо говорить — "российское Чикаго"? Тьфу, ну и мысли в голову лезут, а Марина на проводе висит, ждет.

Надя вернулась к телефону:

— Марина, а его дома нет. А вот так, нет. Да я знаю, что уже восемь, и что занятия кончаются в два. ("Блин, уже восемь, восемь, а Игорь все не идет, Господи! Опять хочет, чтобы я унижалась, будет не разговаривать два дня, не подъедешь на козе, не подступишься, со своими оловянными глазами!") Аленка говорит, что приходил и ушел снова. Понятия не имею. Да. До свидания.

Надя повесила трубку и заплакала. Не из-за Димы, конечно. Куда он денется. А Игорь все не идет, и наговорил ей гадостей, и будет молчать и дуться… А говорил: "Ты мое спасение, только ради тебя и стоит жить". Тьфу! Спасение!

— Мама, мама… Мамочка, ты что плачешь? Я забыла… Дима сказал бумажку отдать тебе и папе.

Алена дернула мать за руку.

Надя всхлипнула, вытерла слезы.

— Какую бумажку? — спросила машинально. — Из военкомата, что ли, опять на медкомиссию? Или что там?

Она взяла листок бумаги в клеточку. На нем было написано неровным и мелким Диминым почерком — со всеми запятыми, которые Надя и сама-то не знала, как правильно ставить.

"Папа, тетя Надя и, если потом спросит — Алена. Я ухожу. Обо мне не беспокойтесь. У меня все будет хорошо. Я больше никогда не вернусь к вам и вообще к людям. Я так решил, пожалуйста, не беспокойтесь обо мне. Так надо. И Марине передайте, пожалуйста. Пусть у нее тоже все будет хорошо. Скажите, что я не мог забыть Иришку и не хотел ее (Марину) больше обманывать. Как папа обманывает вас, тетя Надя".

Надя поджала губы и стала их кусать. И тут в дверь позвонили — характерные два коротких звонка Игоря.

Игорь, вопреки ожидаемому, не был ни пристыжен, ни смущен. Он прочитал записку, скривился и бросил ее в сторону Нади — не сказать "в лицо", записка не долетела и упала на пол. И сказал металлическим, тихим голосом (особенный признак ярости):

— Тебе не было дела до моего сына. И он ушел из дома. Не выдержал твоего пофигизма и тупорылости. Я решил. Когда Дима вернется — не верю я, что он ушел совсем, попугает, отсидится у этой Ириши, и вернется… Тогда я забираю его и ухожу. Квартира остается тебе. На Алену буду давать… — он запнулся. — Четверть оклада, как положено по закону. От дочери я не отказываюсь.

— Ах ты… — Надя, бледная от ярости, шагнула к мужу. — Кого нового… кого новую хочешь осчастливить своим сыном-гением? Патлатым своим?

— Кликуша! — презрительно бросил Игорь, и завязалась новая ссора. Алена спряталась за угол в коридоре и со слезами на глазах смотрела и слушала, как папа говорит маме, что "она, в отличие от тебя, умеет любить", а мама кричит "значит, ты мне действительно врал, врал!"

Алена подняла записку Димы и попыталась отвлечь внимание ссорящихся родителей.

— Папа… мама… а про что тут написано?

Игорь, который собирался уже развернуться и уйти на кухню, еще раз пробежал записку глазами.

— Никогда не вернусь к людям… — он нахмурился. — Он не глупости ли затеял? И кто такая все-таки эта Иришка? У кого его искать-то, кому звонить? А Марина кто?

Изрядно обрадованная и обнадеженная потеплением и некоторым появлением "мужа с человеческим лицом", Надя зачастила, заодно пользуясь случаем показать Игорю заботу о пасынке и осведомленность о его друзьях:

— Ты только не волнуйся. Надо в милицию… ну, если не придет вот… если до вечера, да? Марина — это девушка его, она звонила недавно. А Ириша — я не знаю…

— Иришу убили, — пропищала снизу Аленка. — Ее прошлым летом убили гопники. Большие пацаны. Это была… Димин друг. Девочка-друг. Да. Как Гаечка друг Рокки. Из его класса. А она снова живая. Он говорил, что ее видел. И что с ней гуляет.

— Когда говорил? — наклонились к ней оба родителя.

— Когда "Арнольда" показывали. Когда у нас тетя Оля и дядя Володя были…

Игорь хмурился и мучительно соображал.

— Это на той неделе, что ли? Блин…

Дима до утра не пришел. Подали в розыск, написали заявление в милицию. Выяснилось, что одноклассница Димы Ирина Васильева действительно погибла в прошлом году. Больше никаких Ирин в окружении не было. Игорь признался (вернее, объявил — на смущенное и вынужденное признание это было непохоже), что две недели назад он действительно парковал свою машину в соседнем дворе, а в машине сидела красивая, добрая, умная и ласковая девушка Рита, его коллега, которую он и подвозил до дома. Поцеловал, да, сказал, что любит, и она сказала, что любит и ждет. И вдруг из кустов вылез собственной персоной его сын (а с ним какая-то девица мелкая, на мальчишку похожая, лохматая и в джинсах). Подростки посмотрели на него, он — на них, и разошлись. Но это ничего не значит, мальчика довела до суицида (вероятно) несчастная любовь к погибшей девочке, а также полное равнодушие, халатность и черствость мачехи Надежды. Поэтому он уходит к Рите. Впрочем, ни тела Димы, ни его живого не нашли, хотя дела не закрывали долго. Надежда осталась одна в полупустой квартире с Аленкой, которая все ждала папу, а папа приходил по воскресеньям на три часа, совал киндерсюрприз и спрашивал, как дела у Чипа и Дейла. Надя ревела, пила много пива, поправилась на десять килограммов и "совсем опустилась", как не без удовлетворения отмечал Игорь. Через год у Игоря и Риты родилась дочка, а Надя пошла на шейпинг и устроилась в фирму, сбросила вес и снова похорошела, встретила Олега, и теперь уже у Алены появился приемный папа, который и отвел ее потом в первый раз в первый класс. Жизнь продолжалась, а Диму уже перестали искать. А гопников почему-то в коробках не стало — до такой степени не стало, что Аленка смело могла ходить в школу через два квартала. То есть физически те же самые люди во дворе оставались, никто из них никуда не делся, а вот драки, убийства, "стенки на стенку", докапывание до ребят, до девчонок, особенно неформальского вида — все это прекратилось. Говорили, что навел в Коробках порядок какой-то Черный Кот. Мол, нагнал страху на юных бандитов. Было несколько попыток драк и нападений, но Черный Кот каким-то образом про это узнавал и появлялся в самый неожиданный момент, и устраивал веселую жизнь. Никого не бил, не калечил, но брать в руки арматуру больше не хотелось. Кто это такой, взрослые в подробности не вдавались: какой-то криминальный авторитет, наверное. А может быть, не в Черном Коте дело, а просто время другое стало. Все-таки бешеные девяностые закончились, и начались более респектабельные двухтысячные.

Пустырь за домом зарос лопухами, репьи и полынь были в человеческий рост. В жаркий летний день на бетонный брус села светловолосая, коротко стриженная, гладко причесанная девушка в синей футболке и джинсовой юбке, вынула сигареты и стала курить жадно, одну за другой, размазывая по лицу слезы и тушь. Пачка перевалила за середину, когда рядом с ней как-то бесшумно образовалась, вылезла откуда-то из репьев, другая девчонка: темноволосая, с торчащими во все стороны волосами, в джинсах.

Она села рядом с плачущей и тронула ее за плечо.

— Тебе плохо?

Та развернулась, встряхнула головой, нахмурилась.

— Ты чего пугаешь? Так нельзя людей пугать. Уф. А если бы меня инфаркт хватил?

— Я не знала… слышу, ты плачешь. Ну и подошла. Вдруг тебе плохо? То есть — совсем плохо.

Девушка вытерла слезы и уставилась в землю.

— А может мне и совсем плохо, ты-то что можешь сделать? Ты вообще кто?

— Я тут живу, — лохматая кивнула куда-то за пустырь, где высилась следующая коробка.

— Ну. А я там живу, — светловолосая кивнула в сторону ближайших домов. — Вот и поговорили, блин. А теперь я пойду. Хотела одна побыть. Думала, хоть здесь получится. Нет, обломись, типа, незнакомый прохожий. Везде люди! — она встала и отряхнула юбку.

Лохматая черноволосая девчонка посмотрела в упор:

— Скажи, почему тебе плохо. Скажи — и иди, и будь одна. Просто вот скажи. Я тебе точно говорю — будет легче.

— Цыганка ты, что ли? Гадалка? Ну… — девочка оскалила зубы, как волчонок, который вот-вот зарычит. И стала ожесточенно говорить, словно выплевывать, мол, "ну, нате!". — У меня мама болеет. И отчим подался налево… загулял, в общем, отчим. Ушел. А ей совсем плохо. Это у нее уже второй раз… То мой биологический, — она выговорила это слово с неподражаемой интонацией. — То этот… дядь Олег. Она, наверно, в психушку попадет. Она, конечно, сама не белая и не пушистая. Не ангел. Но знаешь, прикинь, каково за ней по ночам ходить и таблетки, блин, отбирать или веревку, или ножик… — девушка скривилась, как будто хотела заплакать снова, но слез не было. — Домой идти страшно, вдруг она там уже… висит. Или лежит. А у меня кроме нее никого нет.

— Совсем никого? — внимательно посмотрела лохматая. — Тебя как звать?

— Алена…

— А меня Рина.

— Ага. Будем знакомы. Рин, курить будешь? — Алена как-то обмякла, выдохнула, села, достала пару сигарет из пачки. — Короче…

Девушки задымили на пару.

— Никого нет. А кто у меня есть? Биологический в другом городе. В Питере, если точнее. Пишет. По имэйлу. "Как дела в школе? У меня сейчас трудное время, фирма начинает раскручиваться, бла-бла-бла". И на новый год еще поздравляет. ДядьОлег вот ушел. Я ему не родная, ну как? Вроде он хорошо ко мне, ну то есть по-человечески, но сейчас-то я ему тем более не нужна, а про маму он и слышать не хочет. Истеричка, говорит. Парня у меня нет, подруга одна всего, у нее дома семья хорошая, брат есть, ей хорошо, она даже меня не поймет толком-то.

— А ты у родителей одна?

— У меня не "родители", а мама. У нее я одна. У биологического дочка какая-то, я ее даже не видела. Еще у меня брат был… — она осеклась и замолчала.

— Был? А сейчас?

— Он суицид сделал… самоубился. Давно уже… Я была мелкая. Ничего не помню.

— Отчего? Что с ним случилось?

Алена сглотнула.

— Ну… я не знаю. Я была мелкая. После этого биологический как раз и ушел от матери. Типа она виновата, все дела. Не уберегла… Мама потом хорошо жила с дядьОлегом, ничего не рассказывала, жизнь была хорошая. А потом вот, когда и он подался… Уже полгода как он ноги сделал. И вот сейчас она стала пить опять много, возьмет пива баллон вечером и давай меня грузить… про все рассказывать. Ей тоже же с кем-то поделиться надо. Ну вот только сейчас я хоть что-то и узнала. Что отец ее обвинял, например. А она рассказала, что на самом деле Димка — это так звали брата — увидел, как папаша из машины с выдрой выходил…

— С выдрой?

— Ну, с любовницей своей. Выдра крашеная и есть. И целовались они будто бы. И Димка как раз увидел и понял, что отец обманывает мать. Может, из-за этого суицидом покончил. То есть мне мама это почему рассказывала? Чтобы сказать, что не она вовсе виновата, а отец. Ну, типа, как в "Оводе": падре, вы лгали мне всю жизнь, — Алена сделала последнюю затяжку и затушила бычок о бетон. — Во-от… Еще давай по одной, а? Мне что-то легчает, когда говорим. Если маму заберут в дурку… — она снова скривилась.

— А брат, он что? Что он сделал с собой конкретно? Записка была, или что?

— А он не дома повесился. Или не повесился. Не знаем, что сделал, просто ушел из дома, и все. Менты искали, розыск был по стране, живым не нашли, мертвым тоже. Но все равно его нет, ведь был бы жив — нашли бы, так? — говорила Алена, стряхивая пепел. — Я так думаю, у него поехала крыша, — она всхлипнула, совсем успокаиваясь, вздохнула, вытерла нос пятерней и продолжала. — Я что-то очень смутно помню, он говорил, будто незадолго до этого видел свою девушку, которая еще раньше умерла. То есть она уже умерла, а он ее после этого видел, — путано объяснила Алена. — Понимаешь? Глюк видел. И мне говорил еще, такое, очень странное. Мне было пять лет, прикинь. Он так вот сидел — как сейчас помню его — и говорит: "Аленка, мало ли что, если так получится, что мы расстанемся. Ты меня, если что, позови. Если будет плохо и нужна будет помощь, или просто увидеть захочешь. Только не говори ни маме, ни папе. Выйди на балкон вечером или во двор, вынеси мою фенечку, положи на ладонь и позови".

— Какую фенечку? — перебила Рина.

— А тогда они все были неформалы и плели фенечки. Все его друзья и он. Он и мне сплел фенечку из бисера и подарил. Вот ее, говорит, и вынеси.

— Ну а ты делала так? Звала? — требовательно, настойчиво смотрела на нее Рина.

— Нет… Я тогда была маленькая и боялась.

— Чего? — тихо спросила Рина.

— Вдруг он мертвый придет… — насупилась Алена. — Ну, ужастиков же насмотрелась. А потом, — она вздохнула. — А потом стала старше и уже не звала, потому что глупости, что у него в фенечке, рация, что ли, встроена. Если он живой, то есть. А мертвые всяко не приходят. Ну? И чего теперь? А почему ты меня так расспрашиваешь?

— А фенечка сохранилась? — ответила Рина вопросом на вопрос.

— Валяется в столе, — кивнула Алена. — Ну, как память… Только я не люблю на нее смотреть. Реветь хочется. Знаешь, был бы у меня брат… все-таки было бы лучше. А он вот взял и самоубился… Ну, а может вот и не самоубился, а потерял память? — вдруг встрепенулась она. — Я раньше думала: вдруг он память потерял? Его подобрали, и он лежит в дурке. И никто не знает, что он — это он. Но нет, тоже никак. Розыск-то был. По моргам, по больницам. На опознание родители ездили много раз. Совсем не нашли…

— Знаешь что… — медленно сказала Рина, вставая. — За сигареты спасибо. А ты сегодня вечером позови. Что тебе стоит? Рация не рация, а вдруг? Если его нигде нет, то ничего и не будет. За это же с тебя денег никто не возьмет, так? В общем, совет такой: позови. С фенечкой. А я пока пойду, мне уже пора. Пока!

И шагнула прямо в репьи и полынь, которые сомкнулись над ее головой. Алена только головой потрясла.

Алена пришла домой со страхом, повернула ключ в замке. Мать ничего с собой не сделала, кроме того что напилась и лежала на диване, неподвижно глядя в одну точку. Алена несколько раз окликнула:

— Мам… Мама!

Надежда подняла взлохмаченную голову, махнула рукой и опять откинулась на подушку с не первой чистоты наволочкой. Алена знала, что мама не ходит на работу уже три месяца. Да и как не знать, если занятая в очередной раз у соседей пятисотка подошла к концу, и на кухне, кажется, остался последний "Доширак"? И к врачу тоже не идет, а родственников у нее нет. Когда Алена (вот дура, дура, дура) написала отцу по имэйлу, что маме ужасно плохо, что ее бросил второй муж, отец прислал назидательное письмо, что Надежда сама виновата и что этого следовало ожидать, потому что жить с ней невозможно. Но что пусть Алена, если хочет, приезжает поступать в Питер, жить у него нельзя (они еще не раскрутились, не вошли в полную силу), но все-таки даже в общежитии жить легче, зная, что рядом, в том же городе отец. До "поступать", если что, был еще целый год. Алена закончила только десятый класс.

Алена заварила "Доширак" себе и сварила матери пяток картофелин. Покурила в открытую на кухне форточку и подсела к маме на диван, попыталась покормить чуть ли не с ложки. Вернее, почему чуть ли? С ложки. Та отказывалась:

— Ни есть, ни спать не могу. Ничего не хочу. Душа болит.

Вечером Алена выдвинула ящик письменного стола, ругаясь, выгребла оттуда весь хлам и достала черно-зеленую бисерную фенечку. Фыркнула зло. Щазззз, придет. Прямо из ада.

Хлопнув дверью, вышла на балкон, раскрыла ладонь с фенькой и сказала.

— Ну, что? Дима… я как бы тебя зову.

Передернула плечами и вернулась домой. Дима, конечно, именно пришел "щаззз". В том смысле, что, естественно, не пришел. Всю ночь Алена отпаивала валерьянкой мать, у которой прихватило сердце. Утром она вышла в магазин за молоком (можно было сварить еще гречку, которая оставалась), оставив дверь открытой. Мать задремала, и будить ее звонком не хотелось, а ключ брать было лень. Алена вплелась в коридор, бросила пакет с молоком на полку у зеркала и стала снимать туфли. И услышала шум льющейся на кухне воды. Мать все-таки встала, поняла Алена.

— Мам, зачем ты, лежала бы. Я помою посуду, там мыть-то нечего, две тарелки!

Она вошла на кухню, ворча на мать и распекая ту, как неразумное дитя. И замерла.

Две тарелки были давно помыты, а вода текла потому, что на кухне убирались. Невысокого роста щуплый молодой человек в черных джинсах и черной майке, похожий на корейца (темные волосы, скулы и прическа, как у Цоя, только волосы гуще и длиннее), с гибкими, кошачьими, словно крадущимися движениями, улыбаясь, до блеска надраивал плиту. В нем было что-то смутно знакомое.

— Я Дима, — улыбнулся парень. — Твой брат. Можно, я буду жить с вами? Я работать могу. Будут деньги. У вас будет еда… И Наде станет легче. Можно?

Он смотрел вопросительно, чуть наклонив голову, как кошки, когда они рассматривают что-то интересное. Того гляди спросит: "Ми?"

— Упс… — Алена села на табуретку. А потом разъяренной кошкой, как будто ее с табуретки вытолкнуло пружиной, набросилась на него, вцепившись в волосы и, кажется, даже в лицо. — Ты, урод… если был живой все это время… урод, придурок, что же ты не шел? Тебя искали… по всей стране ментов на уши поставили. Блин, ты понимаешь, что?! А теперь вот мы одни, у нас такая случилась… Ух, ненавижу, не знаю что с тобой сделаю…

Дима мягко отвел ее руки, вывернулся — снова показалось, как кот.

— Ты не звала. Я сказал тебе позвать. А ты не звала. Ну, вот что я мог сделать? Это же был бы для меня маяк, — он развел руками и улыбнулся. — Но я же пришел? Можно остаться? Пожалуйста.

Алена отпрянула от него.

— А ты точно Дима? Точно? Тебе же сейчас не столько лет… Ты что, в холодильнике лежал? Тебе лет сколько?

— Семнадцать.

— И что я должна… я что должна теперь? — взвизгнула Алена. — Поверить чему? Что ты живой? Или что ты Дима? Ты понимаешь, ему было семнадцать, когда он ушел. Ясно? А мне было — пять. А теперь семнадцать — мне. А считать ты умеешь?

Дима — или лже-Дима — вздохнул.

— Умею. Мне должно быть сейчас это… — он подзавис, считая в уме. — Ну да, двадцать девять. Я должен был закончить институт, да? И быть уже… Кем?

Алена снова тяжело опустилась на табуретку.

— Тебе лучше знать, кем ты должен был быть "уже". Мама на грани психушки, вот надо ее сводить к врачу… не знаю, таблетки выпишет что ли, или прямо положит в отделение. Мне двух психбольных в доме держать? У тебя, может, память отшиблась, и ты забыл, что эти годы делал? Если ты Дима, что ты делал и где был? Если ты аферист, самозванец, я тебя сейчас… я тебя… — Алена вскочила и протянула руку к телефонному аппарату. — Звоню ментам. Все. Говори, кто ты!

— Я Дима, — он отложил губку, накрыл плиту решеткой — она блестела и сияла. Затем налил воды в стакан из крана и аккуратно, сосредоточенно полил приувявшие уже цветы. — Ну, я понимаю, у Нади депрессия, — сказал он. — Но полить цветы раз в день… Алена, ты бы и сама могла.

— Это ты что, мне — нотацию? — Алена чуть не выронила трубку. — Ты не слышал, что я сказала? Если Дима — давай паспорт и говори, где был. Если не Дима… то кто ты? Или ты не живой? Привидение?

Дима смотрел на нее в упор.

— Ты выслушай, ладно? Не перебивай. А то трудно говорить. Я Дима. Но паспорта у меня нет. И лет мне семнадцать. Я живой. То есть я не умирал. Но жил все это время — не с людьми и по другим законам. Я мог бы тебе соврать и что-то наплести… правда, не знаю, что. Но я вот говорю правду. Я живой, я не умирал. Меня не убивали, и я не убивал себя.

— Бред какой. Жил не с людьми, — по инерции фыркала Алена, хотя почти поверила ему. — С волками? Маугли?

Дима улыбнулся и покачал головой.

— Ну, а с кем?

— С кошками и воронами.

— Ты дурак, нет? Еще скажи с голубями. На помойке. Ну? Дима, чем докажешь, что это ты?

— Ты меня с фенькой звала. Вчера вечером.

Алена замерла.

— Слушай. Такая лохматая черная девчонка. Вот такая! — Алена показала растопыренными пальцами, какая лохматая была девчонка. — Рина. Она у меня вчера про эту феньку все выспрашивала. Может, она тебе все и передала. И вы надо мной просто прикололось? Это розыгрыш, да? Ты ее знаешь?

— Ирину? Знаю. Это моя подруга. Мы всегда вместе. Мы с ней увидели тебя на пустыре, и я попросил ее подойти. Меня бы ты узнала и испугалась. Ты ведь думала, что я умер. Но я правда не умирал, я просто ушел.

— Но за каким фигом ты ушел? Что отец гулял — так и что? Все гуляют. Что мама у тебя не родная? Ну и что? Не уходить же… И вообще. Вдруг ты обманываешь, и про феньку тебе сказала Рина?

— Ты ей рассказывала, какая фенька? Цвет описывала?

— Нет, просто сказала. Что такая фенька есть.

— А я опишу тебе цвет. Черно-зеленая фенька, зеленый цвет — вот как этот лист, — он показал на лист агавы. — И там узор, вот такой.

На подоконнике лежал карандаш, а на холодильнике — старые газеты. На полях газеты Дима нарисовал узор.

— Ирина этого не знала. Так? И феньки этой никто, кроме тебя, не видел? Так?

Алена вздохнула. Она очень хотела поверить в то, что это — Дима. И уцепилась за описание феньки, как за соломинку.

— Ладно, — проворчала она. — Только ты все расскажешь. И еще. Чего ты такой?

— Какой?

— Ну… — она изобразила руками и плечами "кошачьи" движения. — Как кот на заборе. Ты же не был таким. Я помню.

— Я же говорю, жил с ними. Вот и получилось так… А что, очень бросается в глаза? На работу меня не примут, если я так?

Алена хмыкнула.

— Думаешь, работу сейчас легко найти? Ты где работал-то эти годы? У тебя опыт работы какой?

Дима потряс головой.

— Я это… сторожем работал. Охранником.

— Ну, может сторожем и возьмут. Курьером можно. Официантом. А чего уволился? Вот про охранника только не надо мне. Там все-таки здоровенные ребята работают. А ты не Шварцнеггер. Или ты на стоянке машины охранял?

— Охранял… — задумчиво и медленно сказал Дима. — Ночью. Много что. И не перестал. И сейчас охранник. Но теперь мне нужна и дневная работа. Чтобы у вас были деньги.

— А ты говоришь, паспорта у тебя нет. Как работать будешь?

— А паспорт мой — где? То есть его куда дели?

— А я знаю? Наверно, уже свидетельство о смерти вместо него выдали. Или что в таких случаях дают. Нет, но как двенадцать лет без паспорта прожить? Под чужим именем? Ты точно, блин, как Овод. Кстати, твой и мой папа сейчас в Питере.

— Да я не к нему. Пусть он там. Хорошо. Я к тебе пришел, — пропустив "Овода", сказал Дима. — И к Наде. Вам же плохо. Не ему.

В бывшей "детской" на двоих, а теперь — в единоличной комнате Алены, уже давно не осталось ничего от Димы: ни стеллажей с книгами, ни кровати, ни письменного стола. Алениного видика с кассетами тоже уже не было — его сменил компьютер с дисками и небольшой телевизор с телешоу.

— А где ты будешь спать? — спросила Алена, стоя в дверях. — Со мной в комнате нельзя, мы разнополые. А в зале мама спит. Вы тоже разнополые.

— А я ночью буду ходить охранять. Я привык. Я ночью все равно в доме ночевать не буду. Ты не волнуйся.

Дима вошел в комнату, осмотрел место, где когда-то стояла его кровать, уселся на пол у стены, скрестив ноги.

— А что книг твоих нет… ничего? Мы их снесли в эту… в общем, в "Букиниста". Мы же не знали, что ты вернешься.

— Книг? — Дима замер, наклонив голову, словно прислушиваясь и вспоминая что-то. — Нет, книг не надо, — улыбнулся он. — Я днем буду работать.

— А вечером? Телек смотреть? "Дом два"? — хмыкнула Алена. — Ты фильмы-то новые смотрел? "Аватар", там? Что последнее вообще смотрел?

— Фильмы? — снова наклонил голову Дима. Казалось, он сейчас прижмет уши, как кот. — Не помню. Когда у людей… то есть когда тут жил, по видику смотрел что-то.

— Ну точно, Маугли! — всплеснула руками Алена. — А шмотки твои где?

Дима развел руками.

— Шмоток почти и нет. Вот в этом хожу всегда… Еще которые на зиму — свитер, куртка — те на пустыре. Принести их сюда? — спросил он нерешительно.

— Ну… Ты же с нами жить собираешься? Ясен пень, неси. А чего ты как бомж — на пустыре? Дима! — Алена вошла и села на вертящийся компьютерный стул. — Расскажи по-человечески. Я пойму.

Дима потряс головой.

— Я сейчас не могу. Не знаю, как слова подобрать. Может быть, потом, после. Хорошо?

Первый делом Дима выправил паспорт. Сказал в паспортном столе, что на самом деле был хиппи, подался на трассу, и все эти годы провел с друзьями на вписках. А теперь решил взяться за ум. Поскольку ему было по паспорту двадцать девять лет, в военкомате ему оставалось только получить военник, но Дима туда не спешил. К паспорту отнесся спокойно: надо, значит надо. Версию про трассу и вписки Дима озвучил и Надежде. Та приняла возвращение блудного пасынка даже радостно. Видно, мучила ее то ли совесть, то ли внушенное бывшим мужем чувство вины, и факт живого Дмитрия ее порадовал и даже как-то окрылил. Алена тоже хотела верить в версию хиппи, и скоро действительно поверила и успокоилась.

Вопрос с ночевкой решили пока раскладушкой на кухне. Но разложить ее так и не довелось: ни одной ночи Дима дома не ночевал. Он говорил, что работает охранником и свою ночную работу бросать не собирается. Высыпался он, как считалось, утром: вернется с ночной смены и спит на Аленкином диване, пока она в школе. Или на полу в ее комнате.

Дима взялся за хозяйство, мыл плиту и пол, чистил половики, даже стирал, но вот замечена была за ним одна странность: не любил включать на кухне газ и настороженно относился к железным ножам — а значит, в чистке картошки уступал Алене и Наде. Зато ходил по магазинам, на рынок, по любым поручениям, развел на балконе целый сад цветов, и к осени устроился на работу — мерчандайзером в супермаркет, а по утрам разносил газеты и клеил объявления. На вопрос, не будет ли он поступать в университет, как, вообще-то, хотел в семнадцать лет, Дима посмотрел на Надю и Алену растерянно и странно, как тогда, когда шла речь о книгах и телевизоре.

— Мне, наверно, нужно время, — сказал он.

Надя при нем заметно оживала. Дима стал выводить ее гулять в ближайший парк и сквер, они гуляли по аллеям, разговаривали, Дима показывал на какой-нибудь красивый куст или лист, и Надя улыбалась и даже смеялась.

Все углы квартиры Дима уставил какими-то сорванными во дворе травами, ветками деревьев в вазах, осенью — желтыми листьями. Несколько раз Дима заваривал чай какими-то странными травами, весь дом наполнялся запахом, который напоминает запах пустыря под жарким солнцем. Надя после этого чая веселела, и вскоре стало заметно, что пива она покупает меньше. А ночью ее после этого чай уже не мучила бессонница. В октябре и она пошла на работу. На прежнюю ее уже не взяли, но она начала продавать книги в книжном магазине.

Друзей он так и не завел. Все бывшие одноклассники уже переженились, разъехались, закончили вуз — а кто и не один, и считали его пропавшим или мертвым. Дима не стремился встречаться ни с кем из них.

— А ты не хочешь позвонить Марине? — спросила его как-то в субботу Надя. Они вдвоем с Димой фаршировали перцы. Алена лепила пельмени. За окном стояло яркое, солнечное осеннее утро.

Дима завис, как делал всегда, если чего-то не помнил или помнил плохо.

— Марина — которая… Которая… Рыжая, с малого физфака?

— Слава те Господи, вспомнил, — вздохнула Надя. — Между прочим, переживала девчонка. Хорошо, что ты колесил по стране, а то она боялась, что ты начнешь мстить гопникам, понимаешь? И что они тебя забьют монтажками, как тогда всех забивали.

Дима отложил ярко-красный перец, набитый смесью фарша и риса, вопросительно посмотрел на Надю.

— Ну, была такая версия, да ты же сам в записке написал, что дескать не можешь забыть Иришку. И Марина говорила, что Иришку убили как раз с Лосевской коробки ребята, и что вдруг ты начнешь мстить. И хорошо, что не стал. Тоже была бы "Звезда и смерть Хоакина Мурьеты". Хорошо, что живой. Но знаешь, у нас после стало спокойнее, а сейчас вообще — самый безопасный район. Прямо как в Швеции какой-нибудь! Марина еще говорила, что жалко, что с Иришкой все это случилось раньше, чем появился Черный Кот. И очень переживала за тебя. Как все нелепо вышло.

— Черный Кот?

— Ну да, какой-то парень или мужик, видимо из криминальных, он их всех построил. Говорили, что нельзя было никакую драку завязать, он тут как тут. Все равно что тень какая-то, или привидение. Уже поколения два дворовых ребят сменилось, они же быстро уходят — в армию там, женятся, а потом новые нарождаются. А говорят, все еще его помнят и боятся. У них это вроде как легенда такая. Ни одного убийства не было, ни одной драки. Жалко, что все это только потом началось, что они стали бояться этого Кота. Это все рассказывала Марина. Я ее встретила года два назад в магазине. Такая стала солидная, двое детей. Телефон дала, я в память мобильника забила. Можно позвонить, если хочешь. Ну а что? Она будет рада…

— Не надо, Надя. Как-нибудь потом. А то… понимаете… у них уже сложилась жизнь, и мне в ней места нет. А тут придется ее как-то перестраивать, раздвигать, находить для меня место.

— А отцу позвонить? Не хочешь? — допытывалась Надежда.

— Я не знаю, — улыбнулся Дима. — Наверно, надо: ведь он переживает, что меня нет? Может быть, Алена напишет ему письмо?

"И все-таки он какой-то странный", — думала в понедельник Алена, куря на кухне, по своему обыкновению, в форточку. Не было двух последних уроков, и она пришла домой раньше полудня. — "Может, он как Хари в "Солярисе"? Типа его сделали точь-в-точь похожего на Диму, как биоробота. И всю память Димину записали, но кое-что забыли… И поэтому он зависает… Или вдруг он… Нет, не знаю кто, не понимаю кто. Но он точно живой, не мертвяк. Или все-таки… Ох, ну и чушь лезет в голову. Нормальный он, живой. Но почему он уходит ночью? Где стоянка, которую он охраняет? Где он сторожем работает?" Она заглянула в свою комнату, где должен был сейчас спать Дима — по его загадочному, неправильному режиму дня.

Дима сидел, вытянув ноги и прислонившись к стене, с закрытыми глазами, на Аленином коврике-пенке. Она вытащила коврик для того, чтобы на нем йогой заниматься, но так и оставила лежать, а Дима его обжил. Алена передернула плечами и тихо прокралась к своему компьютеру, начала щелкать страницами "В контакте". Дима казался спящим, но он не спал. Он вспоминал.

Двенадцать лет назад пустырь за домом был опасным местом. Хайрастому парню без "поддержки" здесь делать было нечего — лучше сидеть дома и читать книжечки. Но Дима все равно ходил туда и сидел подолгу среди высоких лопухов и полыни. Именно здесь погибла его подруга Иришка. Он приходил с бутылкой портвейна, пил и наливал стакан для нее, оставлял в траве или на снегу. Приносил хлеб и отламывал для нее, клал в траву (или опять же в снег, когда еще была зима). Сюда, а не на кладбище принес игрушку — плюшевого тигренка, в день ее рождения. И часто, даже зимой, носил цветы. Хлеб, конечно, доставался птицам. Но и Тигренок исчез, и цветы тоже исчезали. Дима не задумывался о том, кто их утаскивает. Может быть, местные пацаны. Пока Бог миловал — никто до него не докопался, видимо, ребята жгли свои костры и пили на пустыре в другие дни. Ранней осенью, в годовщину гибели, Дима решил принести гитару и спеть несколько Иришкиных любимых песен. Просто так. Он придумывал себе, как будто она живет здесь: пьет портвейн, ест хлеб, радуется цветам, играет с плюшевым тигренком и вот сейчас еще и будет слушать свои любимые песни. Дима понимал, что все это Иришка действительно делает: созданная им самим ее виртуальная копия в его памяти, или, как пафосно говорили раньше, "в его сердце". А пустырь — просто точка привязки к земле, к физическому миру того посмертия, того рая для Иришки, который он придумал сам. Как храм, который стоит на земле, но соединяет с небом. Или икона, например. Или алтарь. Так думал тогда Дима. Он был отличник и, по свидетельству учителей, гений. Дима пел для нее "Наутилуса", Цоя, БГ — все, что она любила. И не удивительно, что в тот вечер его услышали. Окружили кольцом, рассматривая с любопытством, как неведому зверюшку.

— Концент, блин, по заявкам слушателей, — протянул некто бритый, в штанах с лампасами. Дима отложил гитару и встал.

— Ты с какого раёна? С какого дома?

Дима кивнул в сторону своего дома, который мерцал огнями на краю пустыря.

— Сорок вторые? Поддержка твоя, шоль? А ты знаешь, чье тут место?

С матом и развеселыми приколами, в которых фигурировала в основном гитара (на что надеть гитару, куда засунуть гитару и другие возможные с ней манипуляции), ребята стали смыкать кольцо вокруг Димы. "Вот и хорошо. Буду драться — убьют. Убьют — буду как Иришка. То есть нигде. Или здесь. Вдруг она правда здесь", — мелькало в мозгу. На него неумолимо надвигался амбал в лампасах. Он отступал, но знал, что за спиной его ждет удар по почкам или по загривку, потому что там стоят как минимум трое. Но почему-то удара не было, он оказался среди бурьяна и полыни, еще зеленых в начале сентября, а тех, кто ждал его за спиной, сам увидел со спины. Они стояли кругом, но в кругу никого и ничего не было, кроме его гитары. А Диму кто-то потянул за руку.

— Скорее… — лохматая темноволосая девчонка с круглыми глазами тащила его за собой.

— Иришка?

— Тихо! Сейчас уйдем, а потом все скажу… — она втащила его в овражек, где тек ручеек, а над ним согнулись несколько американских кленов, достаточно крепких для того, чтобы выдержать двух подростков. Лежали здесь и бетонные плиты — как ступени к ручью. На одной плите сидел его тигренок.

Иришка улыбнулась.

— Я теперь здесь живу… — и вздохнула. — Песни я слышала… Гитару они, наверно, раздолбают… Жалко так.

Дима, тяжело дыша, умывался у ручья. Иришка села на один из стволов, перекинувшихся через ручей, и болтала ногами.

— Теперь я увожу от них всех, на кого нападают. Уже семерых увела. Тебя восьмого.

Она вздохнула.

— Просто засада была вот в чем. У нас в коробках никто не жил.

Дима сел на плиту, тряся мокрой головой, как кот.

— Как не жил? — хрипло спросил он.

— Люди-то, конечно, жили. А те, кто живет во дворах, на пустырях — они нет. Их соседями еще называли раньше. Они мне сами так сказали: мол, раньше мы звались соседями. Коробки же недавно построены, здесь поле было. Луг. Только начали заселяться коробки. Не людьми, а соседями. Хозяевами дворов. Поэтому так плохо… Я тут одна. Осталась, потому что… Потому что здесь мама, сестренка и ты. А потом стала хранить место. Уже год, как я здесь. Только вот одна я. А место трудное. Ты не бойся… Ладно? Я не вампирка, не зомби… Но и не человек. Я не знаю, как это называется. Хозяева дворов говорят про таких: "такие как мы, но бывшие люди". "Как мы" — значит, как они. Таких бывших людей в городе наперечет, кто остался после смерти во дворах, не ушел. Это те, которые во дворах замерзли, или кого убили… Некоторые остались, не ушли. Наверно, я для тебя мертвец? И ты не захочешь со мной даже видеться?

Дима встал одним легким гибким движением, как кот, и сел рядом с Ириной на ствол, обнял ее. Она была теплой и живой.

— Не мертвец. Я не знаю, кто ты. Но можно, я с тобой?

— Не знаю… Ты же живой… то есть… не умирал. У тебя же семья… ты что? Ты просто так приходи. Сюда, на пустырь. Я тебе столько всего покажу… И палисадники, и овраги, и переходы в Центр.

— Чего Центр? — обалдело спросил Дима.

— Города. Там знаешь как здорово… Там скверы и такие старые Дворы, они столько помнят! Я тебе все покажу. Ой, я совсем забыла… Я же умею превращаться. Не спрашивай, как это так. Я сама не знаю…

Через две недели Дима и Ирина, облазив весь центр, все окраины, овраги и перелески, рощи и пустыри, гаражи и дворы, увидели из палисадника Диминого отца. А еще через неделю Дима пришел к ручью, где жила Ирина, и сказал:

— Я остаюсь. Я буду помогать тебе хранить наше место. Ничего, что не умирал. Я научусь.

А еще через месяц первая драка стенка на стенку была разогнана Черным Котом, — парнем, похожим на Цоя, появившимся ниоткуда и нагнавшего ужас на обе стороны. Дрался он, как Джеки Чан, и разогнал незадачливых бойцов, как разъяренный кот стаю собак. Говорили, что Черный Кот — оборотень, что он и правда кот, и в кошачьем облике может порвать так, что потом сорок уколов делать замучаешься, но при этом ни в драке, ни как кот — никогда не убивает и не калечит.

Было девять часов вечера. Аленка выскользнула следом за Димой. Она мягко, крадучись шла за ним через весь двор, прячась в тени деревьев. Дима скользил перед ней, иногда пропадая в тени, и казалось, он больше не выйдет оттуда. Он завернул за угол и оказался на пустыре. Зашуршал черный от осенних дождей бурьян, словно подкралась кошка. На границе высокой травы и асфальта появилась фигура лохматой девчонки. Она протянула Диме руку, и тот шагнул за ней в море трав. Оба исчезли в зарослях. Алена стояла на краю пустыря и недоумевала, куда так быстро исчез Дима, даже головы и плеч не видно над травами пустыря. А Черный Кот со своей подругой в это время шел патрулировать свою территорию, как делал каждую ночь двенадцать лет подряд.