"Мир Книги джунглей" - читать интересную книгу автора (Линдблад Ян)

Бхаратпур птичий рай

После ошеломляющей орнитофауны тропического пояса Южной Америки не мудрено слегка и пресытиться созерцанием пернатых. Что может сравниться красотой с цветущим деревом в окружении порхающих колибри сказочно ярких расцветок? Сидишь на суку в объятиях тысяч цветков, ярко-желтых, фиолетовых и ржаво-красных, упиваясь сладким благоуханием, а на расстоянии вытянутой руки то и дело жужжат над цветками крылышки птичек, отливающих зеленью, белым и синим или оранжево-желтым и пурпурно-фиолетовым тонами… А вечером наслаждаешься картиной летящих к мангровым зарослям огромных стай белых цапель, чередующихся с сотнями, а то и тысячами алых ибисов, которые вместе одевают деревья пышным кроваво-красным и белоснежным покровом…

Есть, однако, и в Индии место, от которого захватывает дух у самого избалованного орнитолога, — птичий заповедник Кеоладео Гхана под маленьким городом Бхаратпур, недалеко от Агры, столь знаменитой «самым красивым в мире архитектурным творением» — Тадж-Махалом.

Полчища туристов, едва ли не большинство гостей Индии, любуются и восхищаются беломраморными строениями с волшебными инкрустациями из самоцветов, образующими изысканные узоры из цветов и изящных завитушек и стеблей. Незабываемые образцы утонченного стиля и искусной ручной работы.

Некоторые туристы заезжают мимоходом в район Бхаратпура и совершают лодочную прогулку вечером, когда птицы направляются к местам ночевок. Но Бхаратпур (это название распространяют и на заповедник) заслуживает куда большего внимания. Работая в Индии, я семь раз приезжал туда в разные времена года.

Годичный цикл здесь можно разделить на три основных отрезка. В августе — ноябре выводят птенцов местные виды пернатых, кормящиеся рыбой. Но в начале октября Бхаратпур становится местом сбора неисчислимого множества перелетных уток, гусей и прочих птиц, не жалующих осенние холода в лесах Сибири и Европы. В марте наступает засуха и птичье население редеет до той поры, пока муссон вновь не напоит влагой водоемы и в августе опять начнется гнездование.

Картина разнообразная, как с более крупными регулярными вариациями, так и с маленькими неожиданностями от года к году. Масштабы здесь поистине огромные. Число гнездящихся особей не поддается точному учету. В рекордном 1977 году обильная ихтиофауна ежедневно кормила более 300 тысяч птиц. Причем в это число не входят несметные полчища уток.

В Южной Америке я повидал обширные гнездовья в таком же роде, например болота Каруни на Тринидаде, берега реки Рупунуни в Гайане. Если говорить о живописном колорите, вряд ли найдется наряд более изысканный, чем оперение алого ибиса, розовой колпицы или голубой цапли, а зрелище смешанного облака этих птиц в полете, пожалуй, венчает спектр услад орнитолога. Но если говорить о количественном впечатлении, то Бхаратпур стоит особняком, причем многие виды отличаются безукоризненным изяществом, хочется назвать их «конструкцию» рафинированной.

Раньше всех начинают гнездиться змеешейка и ее близкий родич баклан, представленный тут тремя видами.

Змеешейка… Название длинное и извилистое, как сама шея этой птицы, качающаяся во все стороны, сгибающаяся со змеиной быстротой и снабженная, во-первых, острейшим клювом, во-вторых, механизмом, который рывком выпрямляет шею, уподобляя ее подводному ружью.

Охота змеешейки — увлекательное зрелище, пусть даже видно лишь то, что происходит над водой. В отличие от бакланов и большинства ныряющих птиц, слегка подпрыгивающих вверх-вниз, чтобы уйти под воду, змеешейка погружается на манер подводной, лодки. Голова и шея плавно рассекают воду вперед-вниз, и птица исчезает, почти не потревожив поверхностную гладь. Десяток секунд, иногда минута — и змеешейка всплывает, чаще всего с трепещущей рыбкой на остром клюве. Вот именно — на клюве, потому что змеешейка, не в пример другим пернатым рыболовам, пронзает добычу своим гарпуном! Если рыба средней величины, змеешейка резким движением подбрасывает ее в воздух, ловит и мигом проглатывает. Если же рыба маленькая, тонкая и легкая, она нередко застревает на клюве, и птица долго мотает головой, чтобы стряхнуть добычу.

Иногда змеешейке попадает крупная рыба, и разыгрывается отчаянный поединок. Снова и снова птица кувырком уходит под воду, пока рана не доконает жертву. Мне удалось снять такое единоборство. Завершающая стадия происходила всего в двух метрах от нашей лодки, и, когда рыба выдохлась, змеешейка на всякий случай вышла на берег, чтобы там проглотить добычу. Мне невольно вспомнилось, как змея заглатывает свою жертву: рыба оказалась раз в пять больше обычной добычи змеешеек.

Кормление птенцов — не менее трудоемкое дело. Большинство птиц отрыгивают корм и по частям заталкивают в голодные пасти отпрысков. У змеешеек, а также у их родичей, как близких — бакланов, так и более далеких — олушей и пеликанов, положено, чтобы птенцы сами доставали пищу из буфета, то бишь из желудка родителей. Путь туда долог и тесен, и, когда смотришь, как почти взрослый птенец силится протолкнуть свой острый клюв и длинную шею через все горло мамаши или папаши, способ этот выглядит таким головоломным, что невольно спрашиваешь себя, как эволюция могла пойти на столь рискованный эксперимент. Когда родитель и отпрыск вот так сочленены, обе стороны чрезвычайно уязвимы, поэтому змеешейки; готовясь кормить птенцов, проявляют куда большую бдительность и осторожность, чем другие члены птичьей колонии.

На одном и том же дереве гнездятся самые разные виды и практически возможны любые комбинации. Нет такого вида, который решительно отказывался бы разделить дерево и ветку с другими птицами. Конечно, можно найти деревья, занятые особями только одного вида, но не менее часто соседствуют, например, змеешейка, средний баклан, египетская цапля, малая белая цапля, колпица, аист-разиня, ибис и клювач. За час-другой дежурства у одного только дерева, особенно во время кормления, можно познакомиться с присущим каждому виду приветственным ритуалом, способом кормления и техникой строительства гнезда. А также с половым поведением, потому что, как только вылупившиеся птенцы подрастут и начинают упражнять оперившиеся крылья, прибывают новые жильцы.

Нередко можно видеть, как из гнезда таскают стройматериал, не дожидаясь, когда его покинут квартиранты. Правда, острые клювы змеешеек страхуют их от подобного грабежа. В Южной Америке я однажды видел, как змеешейка (Anhinga anhinga) одним ударом прикончила подошедшую слишком близко почти взрослую особь того же вида, но из соседнего выводка. Молодая птица с пробитой головой шлепнулась на землю, где я смог определить причину смерти. А вот у птиц поменьше, таких, как средний баклан, сколько бы они ни возмущались, гнезда подчас совершенно разоряют представители более крупных видов. Например, колпица, которую я заснял в разгар ее «преступных» действий. Под конец угловатые отпрыски ограбленных соседей с трудом удерживали равновесие на трех-четырех прутиках.

Возвращаясь к змеешейке, отмечу, что на дереве ее территория невелика, можно достать соседа клювом, как в колониях крачек или чаек, но и только. Зато в местах рыбной ловли она решительно заявляет территориальные претензии, точнее, старается отгонять конкурентов, регулярно возвещая о себе хриплым кудахтающим криком, пока переваривает пищу и отдыхает, просушивая крылья и все оперение в целом. Правда, иногда эти сушилки тоже являются общим достоянием, на одном дереве греются до десяти змеешеек. Сидят на ветвях, пока облачение, напоминающее видом мокрую тряпку, под лучами солнца не превратится в поблескивающую сухую униформу. Но если две змеешейки встретятся в воде — скажем, одна приводняется там, где уже промышляет другая, — первый рыболов заставит конкурента удалиться.

Наряд самцов и самок мало чем различается, и, как обычно в таких случаях, определяющую роль для союза двух партнеров у будущего места жительства играет ритуализованное поведение. Сидя на избранной им ветке, самец покачивает головой, напоминая этим дальнего родича змеешеек, фрегата. Правда, в отличие от последнего у змеешейки нет выразительного ярко-красного вздутия на горле, но самец топорщит перья на голове и шее; кроме того, на спине нарядным венком расправляются длинные метелкообразные перья. Со стороны это выглядит довольно потешно, но ведь и мы, люди, когда влюбляемся, производим подчас глуповатое впечатление на окружающих…

Бакланов в Бхаратпуре очень много, и, поскольку они рано начинают гнездование, можно увидеть деревья, сплошь усеянные их гнездами. Нередко часть гнезд освобождается как раз в ту пору, когда колонию пополняют колпица или малая белая цапля. Остроклювые и агрессивные цапли ведут себя просто беспардонно: раздергивают по прутикам бакланье гнездо, не считаясь с тем, что сидящий в нем нескладный птенец может шлепнуться в воду. Конечно, бедняга тут же всплывает, но горе ему, если он попробует вскарабкаться на дерево в пределах досягаемости цапель, особенно если те уже вывели свое потомство. Удар за ударом обрушится на злополучного птенца, и он снова скатится вниз с окровавленной головой. Я снял однажды отчаянные старания такого малыша взобраться на родную ветку. Сорвавшись в воду, он подплыл к стволу, но застрял в болотной траве. Застрял безнадежно, с минуту еще продолжал бороться — и утонул. Я ничем не мог ему помочь — попробуй я подойти на лодке к бедняге, полсотни других птенцов с испугу выбросились бы из надежных убежищ на дереве…

Цапли представлены в Бхаратпуре различными видами. Особенно много белых цапель рода Egretta. Речь идет о трех видах, отличающихся друг от друга размерами: малая белая цапля (Е. garzetta) с черными ногами, черным клювом и беловатыми лапами, средняя (Е. intermedia) с черными ногами и черным кончиком желтого клюва и, наконец, большая белая цапля (Е. alba) с длинной грациозной шеей, черным клювом и черно-красными ногами.

Всем этим видам грозило полное истребление, когда одна из прихотей «самого опасного зверя» породила промысел не менее постыдный, чем сохранившаяся, увы, до наших дней мода рядиться в шкуры диких животных. Кому-то пришло в голову украшать дамские шляпки эгретками (так называются столь важные для ритуализоваиного поведения удлиненные рассученные перья на нижней части шеи и на плечах цапель), и огромное количество птиц приносилось в жертву этой выдумке. «Несведущие» женщины, как всегда, рабски следовали моде, продиктованной консорциумом — заключительным и самым дорогим звеном в цепи, начинающейся с предельно скромной мзды «дикарю» или «туземцу». Холеные руки принимали крупные ассигнации от очаровательной и очарованной особы, охотно платившей шайке посредников астрономическую цену за утонченный залог смерти. К счастью, уже в 20-х годах нашего столетия, когда многие виды цапель во всем мире находились на грани полного уничтожения, торговля перьевыми украшениями была прекращена. Поскольку колибри и райские птицы тоже поставлялись на ярмарку тщеславия, эти еще более редкие виды также сильно пострадали. И если бы кровопускание продолжалось, многие птицы, наверное, были бы истреблены.

Шапки долой перед теми, кто сумел пресечь эту торговлю в такое время, когда широкие массы вовсе не задумывались об охране животных. В наши дни, при обилии газетной и телевизионной информации, надо быть очень жестоким и бесчувственным, на редкость ограниченным или «умственно отсталым» (сиречь безмозглым…), чтобы домогаться меха дикого животного, которому грозит полное уничтожение. Вы не согласны?

Яркий наряд колибри и райских птиц — сигнал для самок, чье убранство, как это чаще всего бывает в мире пернатых, куда скромнее. Нежные перья белых цапель, расправляющиеся в тонкие, трепещущие белоснежные веера, выполняют функцию, больше связанную с территориальным поведением. Присмотрев себе ветку, другими словами, территорию, где ей предстоит гнездиться в окружении сородичей, птица должна затем отчаянно бороться за право сохранить жилище. Для цапель особенно характерны постоянные перебранки и фехтование клювами; и здесь, как во всем животном мире, действует правило: постарайся доказать сопернику свое превосходство, взяв его на испуг раньше, чем дело дойдет до потасовки. Сила часто определяется размерами, и блеф играет у птиц такую же роль, как у прочих животных. Раздраженный барсук взъерошивает шерсть и от этого кажемся вдвое больше! Такая реакция присуща большинству млекопитающих — и даже ты, мой читатель, представитель того же класса, сохранил рудимент этого поведения. Каждая волосяная сумка соединена с миниатюрным остаточным мускулом, мышечным волоконцем, которому под силу поднять, скажем, волос на руке, но не длинные волосы на голове. Однако — речь идет о гипотезе, не о доказанном положении — я заметил, что водитель автомобиля после опасной ситуации (занесло на льду, с трудом удалось избежать столкновения с встречной машиной) непроизвольно приглаживает волосы ладонью. Он чувствует вдруг непонятный, а по существу вполне объяснимый зуд: от резкого повышения процента адреналина в крови мгновенно сократились мелкие мышцы. У наших Предков поднимались дыбом волосы на голове и на всем теле, вызывая испуг у соперника или у врага… Предложите человеку мудреную задачу — очутившись в тупике, он чаще всего будет скрести в затылке.

Демонстрационное поведение цапель, утверждают ли они свои территориальные права, встречаются ли супруги у гнезда, предстоит ли им кормить подросших птенцов, всегда начинается с того, что птицы расправляют кружевной веер, — восхитительный по красоте ритуал. Только после того как супруги продемонстрируют свои эгретки, словно бы устрашая друг друга, они расслабляются в прямом и переносном смысле.

Белые цапли особенно грациозны, когда спокойно стоят. Кормление птенцов более всего походит на буйную потасовку; куда девалось изящество поз и движений! Чем крупнее птенцы, тем грубее их требовательные голоса и тем неистовей набрасываются они на своих многотерпеливых родителей, которые сберегли для них добытый корм. Сжимая отцовский или материнский клюв, они отчаянно тянут и дергают, подпрыгивая и хлопая крыльями. Несчастному родителю, чей клюв стиснут одной или несколькими парами клещей, ничего не остается, как отрыгивать пойманную рыбу. Отпрыски жадно глотают ее и, взъерошив перья на голове, словно огромный всклокоченный парик, настойчиво требуют еще и еще…

Контраст между этими бурными домашними сценами и спокойствием на «рабочем месте» огромен. Цапля может подолгу стоять неподвижно, ловя направленными вниз зрачками малейшую рябь на воде, выдающую местонахождение рыбного блюда. Молниеносный выпад, и рыбешка зажата в клюве, а не нанизана на него, как у змеешейки.

Замечательный мастер рыбной ловли — маленькая косматая цапля. Ее почти невозможно рассмотреть, когда она замрет на месте. В полете ее видно очень даже хорошо, длинные белые крылья бросаются в глаза, но стоит цапле сесть, как она словно исчезает! Кроющие перья маскируют белизну, и птица превращается в неподвижный пенек у воды.

Однако другие птичьи глаза видят ее… Мне довелось снимать косматую цаплю в тот момент, когда произошел удивительный, почти невероятный случай. Шея цапли вытянулась, глаза взяли рыбу на прицел, выпад клювом, добыча схвачена, но в ту же секунду поле зрения объектива пересекла голубая молния, и оторопелая цапля лишилась улова! Белогрудый зимородок вырвал добычу прямо из ее клюва, после чего примостился на дереве этаким голубым принцем, оглушил рыбу ударом о ветку и преспокойно проглотил.

Наша шведская серая цапля — такой же терпеливый рыболов, как и другие члены семейства. Область ее распространения очень велика (кроме Европы она водится в Африке, Азии, даже на Зондских островах и Филиппинах), так что ее гнездовья можно видеть и в Бхаратпуре. Почему-то она намного пугливее, чем белые цапли, и то же можно сказать о ее близкой родственнице, рыжей цапле. Однако рыжую цаплю не увидишь в колониях среди других видов; как ни странно, она гнездится совсем в другое время, начинает строить гнездо среди невысокой растительности в конце апреля. В эту пору у рыжей цапли мало конкурентов, к тому же низкая вода благоприятствует пернатому рыболову.

Свое особое время для рыбной ловли и у носящей черную шапочку кваквы, распространенной почти во всем тропическом поясе. Правда, тут речь идет не о месяцах, а о времени суток. Лишь поздно вечером эта птица становится активной и летит над водой, издавая сдавленное «квак, квак!». Я ни разу не видел, как добывает рыбу кваква, но в птичьих колониях Гайаны наблюдал, как близкий к ней челноклюв, малоактивный днем, на закате начинал ловить рыбу, насекомых и других мелких тварей.

Насекомые — главный корм наиболее преуспевшего члена семейства, египетской цапли, которая в несколько десятилетий распространилась по всему тропическому и субтропическому поясу земного шара. Ее еще называют коровьей цаплей, потому что эта птица охотно держится среди крупного домашнего скота. Следуя за стадами коров и буйволов, она своим острым глазом тотчас замечает спугнутую скотом мелюзгу. Как я уже говорил в одной из своих прежних книг, взрывное расширение ареала, вероятно, связано с тем, что египетская цапля освоила новый путь добычи корма. Тяжелый тракторный плуг, вошедший в употребление именно в последние полстолетия, работает на цаплю куда эффективнее, чем буйвол. Глубокая вспашка выносит на поверхность тысячи лакомых кусочков, и за трактором следуют целые облака машущих белых крыльев. «Тракторные эгретки», как я их прозвал, таким образом открыли для себя новую нишу в широком спектре источников существования, творимых эволюцией. Прямой параллелью может служить экспансия шведской озерной чайки в последние десятилетия. Эта птица тоже извлекает пользу из способности новых земледельческих орудий поставлять, в невиданных прежде количествах дождевых червей и прочую мелкую живность.

Различные цапли Бхаратпура образуют вместе такое огромное скопление, что буквально ошеломляют своим количеством. Но аистов там чуть ли не в десять раз больше. Аист-разиня и «розовый аист» (как я предпочитаю называть клювача Ibis leucocephalus) занимают целые сектора древостоя Бхаратпура. Сколько клювачей? 100 тысяч? 200 тысяч? Думается, вторая цифра ближе к истине. 1977 год был рекордным для этого красавца в семействе аистов.

Когда клювачи обосновываются на участке, каждая ветка становится предметом раздоров. Облюбовавший ветку аист борется за нее с не меньшей страстью, чем житель Стокгольма за свою квартиру в центре города. Если другой аист подходит или приземляется чересчур близко, «квартиросъемщик» расправляет крылья и щелкает загнутым вниз клювом. Дело может дойти до продолжительной дуэли, и тогда число уколов решает, кому достанется квартира. На только что заселенном дереве клювы щелкают непрестанно.

Чуткое ухо различает два рода щелканий. Кроме боевых выпадов можно слышать частую дробь, которой обитатель ветки приветствует партнера. Как и у многих других птиц, ритуал агрессивного свойства может обрести характер приветствия. Что ж, и у людей рукопожатие иной раз служит демонстрацией силы…

После того как члены будущей супружеской четы признали друг друга, следует череда низких поклонов, которые затем сочетаются с поглаживанием шеи партнера; это довольно похоже на ласки наших шведских лебедей. Обмен ласками завершается спариванием. Как всегда у пернатых, оно повторяется много раз в день, и кратковременное соприкосновение клоак сопряжено, особенно у таких длинноногих партнеров, с известными трудностями.

Естественно предположить, что розовые крылья (точнее, кроющие перья), такие яркие во время брачного периода, играют стимулирующую роль, однако в брачном поведении супругов у гнезда, насколько я мог судить, это не проявляется. Уже одно то, что самец издали различает супругу в непрерывном потоке таких же пернатых, превосходит человеческое разумение. Для нашего глаза все особи огромных колоний, будь то самцы или самки, кажутся совершенно одинаковыми.

Довольно тусклый контраст красавцу-клювачу являет серый убор аиста-разини. Правда, зато у него своеобразный клюв, с широким просветом посередине, как будто аист ненароком схватил раскаленное железо. В чем смысл такого устройства? Пока что никому не удалось выявить в образе жизни аиста-разини какой-либо черты, обусловливающей потребность в просвете. Но мне сдается, что он позволяет сдвигать надклювье и подклювье относительно друг друга, как это делают клёсты, когда раскрывают чешуйки сосновых и еловых шишек. Известно ведь, что у аиста-разини особая диета: молниеносным движением он вскрывает раковины пресноводных моллюсков и глотает содержимое. Так, может быть, «конструкция» клюва приспособлена для этого маневра?.. Я истратил немало пленки в надежде проследить по отдельным кадрам, как работает клюв разини, но так и не получил ответа.

После десятков тысяч аистов-разинь и сотен тысяч клювачей отдыхаешь, наблюдая аиста, ведущего одиночный образ жизни. Ярко выраженным «солистом» можно назвать черношеего аиста. Казалось бы, в Бхаратпуре все условия для размножения вида; тем не менее всюду, где водится черношеий аист, будь то Индия или Шри-Ланка, он пребывает в гордом одиночестве. Возможно, именно пугливостью эта птица обязана своим названием: хотя издали ее длинная шея и впрямь выглядит черной, вблизи она оказывается восхитительного синевато-стального цвета с лиловыми переливами. Перед нами пример иризации — игры цветов от преломления света в двух или более микрослоях на поверхности перьев. То же, что у сороки, в нарядах колибри и райской птицы. В броский убор черношеего аиста входят еще яркие кораллово-красные ноги и желтый глаз у самки, тогда как ее супруга матушка природа наградила синяком, простите, синим оком…

Черношеии аисты никогда не селятся вместе с другими аистами и прочими колониальными птицами. Столь же уединенный образ жизни ведет белошеий аист. Издали его спина кажется черной, а на самом деле переливается разными оттенками с преобладанием бронзы.

И еще одна длинноногая птица чинно выступает в Бхаратпуре по движущемуся «шведскому столу» с рыбешками, лягушками и прочей мелкой живностью. Это индийский журавль, известный редкостно высоким ростом — до 150 см и даже больше.

Наш шведский журавль крайне робок — результат обцения многих журавлиных поколений с другим двуногим существом, от которого журавлю не было покоя ни на гнездовьях, ни на долгом пути перелета в Испанию и Африку. Стоит человеку появиться вблизи журавлиного гнезда в холодных лесах Северной Швеции, чтобы птицы бросили яйца. Сколько птенцов не вылупилось по вине любопытных людей, в особенности неосторожных фотографов!

Совсем иначе воспринимает человека индийский журавль. У него есть для этого основания. — Люди относятся к нему с почтительностью, граничащей с преклонением, индийский журавль — символ идеального брака, и его охраняет незримая стена табу, плод глубокой религиозности. Попросту говоря, это священная птица. И поскольку в этом краю нет пустынных болот и других обширных пространств без людских поселений, индийский журавль поневоле должен был освоиться с соседством человека и селиться с ним, строя, например, гнездо посреди возделанного поля.

В Бхаратпуре я видел много журавлиных гнезд; еще больше насиживающих яйца журавлей попадалось мне вдоль автомобильных магистралей и железных дорог. И все же я избегал снимать «трогательную сцену», когда птенец выходит из яйца и становится предметом родительской заботы. Это снималось достаточно часто, и вряд ли телезритель заметно обогатится знаниями, увидев крупным планом такое общеизвестное явление, как вылупление птенца. К тому же я все время помнил о том, сколько гнездовий в моей стране пострадало от недостаточно опытных фотографов, и о юных фотолюбителях, которые могут решить, что стоит заняться именно такими сюжетами, которые почему-то пользуются особым успехом.

Я почитал возможным приступать к съемкам только после того, как птенцы индийского журавля начинали неуклюже ковылять среди четырех высоченных стволов, воплощающих в маленьком мозгу юного журавленка образы матери и отца. Избранная мною чета вполне спокойно отнеслась к тому, что я открыто сидел на почтительном расстоянии, следя за тем, как она печется о своем птенце. У них была полная возможность увести его с собой в сторонку — что они и делали, когда другие люди подходили чересчур близко.

Не только индийский журавль позволяет назвать Бхаратпур сказочным краем для исследователя и для фотографа. Большинство гнездящихся тут птиц лишены страха и не обращают внимания на людей. Однажды на гнездо в двух метрах от моего объектива внезапно спустилась колпица и как ни в чем не бывало принялась кормить птенцов, хотя я сидел в лодке совсем не маскируясь, в окружении штативов, микрофонов, проводов, магнитофонов и камер.

Мы с Пиа прибыли в этот огромный птичий заповедник в середине сентября, в пору высшей активности пернатых. Как уже сказано выше, я повидал немало обширных гнездовий в Южной Америке, и все же замечательнейшая обитель пернатых в Индии и во всей Азии потрясла меня обилием особей.

Надо сказать, что сотрудники Шанти-Кутира (так называется центр, где сосредоточены управление и охрана заповедной зоны) оказали нам исключительно теплый прием. Во главе национальных парков Индии стоит охотовед, располагающий внушительным штатом служащих. В наш приезд должность охотоведа занимал Джай Сингх, подтянутый индиец с суровыми военными манерами. Но как писали в старых романах: «За строгой внешностью крылось доброе сердце». Я многим обязан Джай Сингху и прежде всего тем, что сохранил зрение.

Кстати, о зрении: я снова и снова восхищался зоркостью проводников, которые помогали нам в Индии. Один их них — наш постоянный ассистент в Бхаратпуре Шри Чанд (что в переводе означает «чудесная луна»). Я бы назвал Шри Чанда лучшим в Индии проводником по птичьим заповедникам. Его наставником был патриарх всех орнитологов Салим Али, легендарный знаток птиц, один из авторов десятитомного труда «Птицы Индии». В моей работе Шри Чанд показал себя незаменимым помощником. Поскольку мой глаз обычно прикован к видоискателю, а телеобъектив захватывал лишь очень малую часть окружающего меня мира птиц, постоянные комментарии Шри Чанда позволяли мне быстро переключаться с одного мотива на другой. «Змеешейка идет на посадку, летит клювач с материалом для гнезда, колпица кормит птенцов, стая огарей летит влево, болотный лунь взял курс на шилохвостей», — и так далее. За все наши семь полевых сезонов Шри Чанд ни разу не ошибся в определении среди видимой неразберихи особей; он с одного взгляда распознает, что за утки летят, хотя бы стая находилась так далеко, что обычному глазу птицы кажутся не больше песчинки. А еще очень важно, что он горячо интересуется этим районом и всячески стремится помочь в его документации. Утренняя вялость ему неведома, он всегда полон энтузиазма. За два года мы близко сошлись с этим чудесным человеком.

Каждое утро перед рассветом мы выходим из дому, набив рюкзаки камерами, объективами, аккумуляторами, магнитофонами, магнитной пленкой, кинопленкой, биноклями, штативами — стоп, не занимать же целую страницу перечислениями реквизита! Под звуки пробуждающегося птичьего хора грузим все это в валкую лодку, и, когда мы уже готовы отплыть, занимается утренняя заря. Над водой вырастает красный сегмент, на фоне восточного неба проступают резко очерченные черные силуэты, и основательно нагруженная лодка, повинуясь почти беззвучным толчкам шеста в руках Шри Чанда, режет шелковую гладь, еще пестрящую сонно моргающими звездами. Солнце здесь описывает намного более крутую дугу, чем в Швеции, но не такую крутую, как у экватора. Когда раскаленный газовый шар всплывает над горизонтом, его свет фильтруется десятками километров утреннего тумана; должно быть, именно так — семно-красным мячом — выглядит солнце в атмосфере Венеры.

Поглядишь на запад — белоснежные аисты стали розовыми, а кроющие перья клювачей поглощают красные лучи с такой жадностью, что розетки на них кажутся бордовыми и лишь по мере плавного подъема газового шара обретают свой обычный цвет шиповника.

Вместе со светом приходит зной. Мы обливаемся потом; части камер, окрашенные в черный цвет, надо прикрывать, чтобы не накалились. И однако жара как-то не ощущается: окружающие нас особи живут своей обычной жизнью, и я не верю своим глазам, видя, как мало наше присутствие влияет на огромное сборище птиц.

Всеми чувствами впитываем многообразную картину, запечатлеваем ее на кино-, фото-, и магнитной пленке. Каждый день с утра до вечера наполнен работой. В Шанти-Кутире удивляются продолжительности нашего рабочего дня — обычно европейцы не выносят многочасовой жары. Шри Чацду хоть бы что, моя кожа за двенадцать лет экспедиций вблизи экватора тоже хорошо прожарилась, но каково приходится Пиа? Не жалуется, хотя здешние комары куда злее тех, к которым она привычна.

С каждым днем приближалось полнолуние. Вечером, когда наступала прохлада, на востоке всходил отливающий серебром спутник Земли. Должен признаться, что воспринимаю этот лучезарный диск чуть ли не как личность. Он сопровождал меня, словно бдительный друг, в шведских снегах под крики мохноногого сыча и длиннохвостой неясыти, разгонял тоску в трудные часы одиночества в южноамериканских лесах. Странствуя в местности, озаренной луною, я часто останавливаюсь, чтобы полюбоваться сочетанием серебристого шара с переменчивыми картинами веток и листьев, гор и озер.

Соблазн вписать нашу спутницу в кинокадр конечно же велик, и я не смог устоять против властного побуждения снять луну в зоологическом контексте. Скажем, силуэт воробьиного сычика, кричащего на луну, или вечерний концерт ревуна — голова с раздувшимся гортанным мешком в обрамлении лунного нимба.

Половинка луны над львицей, к которой ластятся два львенка. Чета леопардов на дереве и расчерченный переплетением ветвей серебряный диск восходящей луны. Да, да, я лунатик, и не исключено, что мое почти маниакальное пристрастие к нашему космическому соседу способно набить оскомину кому-то из зрителей. Тогда выслушайте попутно еще одно признание: я все еще делаю фильмы так, как сам хочу (тьфу-тьфу, чтоб не сглазить). В этом мире, где вое кем-то управляется. А у меня душа поет при виде леопарда, мягко переступающего по ветке на фоне моей приятельницы луны…

Вот и здесь, в Бхаратпуре, я задумал включить луну в важный эпизод как иллюстрацию к тексту, который в один прекрасный день сам собой родился в моем уме. У меня уже были кадры одного из самых прекрасных архитектурных творений человека — Тадж-Махала в Агре — при заходящей луне, словно нанизывающейся на шпиль одной из башен. Теперь мне надо, чтобы луна восходила над жизнью — замысловатейшей конструкцией из углеводородов и других соединений. В ту самую минуту, когда лунный диск наливается белизной, а небо заволакивает вечерняя синь, я замечаю две пары занятых брачными играми клювачей, которые ласкают друг друга гибкими шеями. Вот она — жизнь, лучшего кадра нельзя пожелать. Луна поднимается выше, синева густеет, и я снимаю четверку серебристых силуэтов мощным телевиком, так что лунный диск выходит огромным до неправдоподобия.

В сгущающейся темноте Шри Чанд толкает шестом нашу лодку среди медленно скользящих назад подвижных черных кулис, образованных кричащими и препирающимися цаплями и аистами. Берет Шри Чанда украшает белое перо. Сейчас и оно кажется черным. Старое перо выпало из наряда цапли, когда она занималась повседневным туалетом, и плавало на воде среди всевозможной дряни под гнездами тысяч особей смешанных колоний. Торчащий на фоне вечернего неба кончик пера — острый, словно игла.

Приехали, выгружаем на берег наши причиндалы. Укладывая рюкзаки, поочередно то нагибаемся, то выпрямляемся. И тут происходит один из тех мелких, но важных случаев, которые так часто могут обернуться великой удачей или великой неудачей. В тот самый момент, когда я наклоняюсь, перо поднимается вверх. И колет меня в глаз, даже не колет, а царапает как раз над зрачком. Выпрямляюсь, похолодев, и смотрю на луну. Вместо круглого диска — мерцающая горизонтальная полоса. Моргаю — та же картина. Мой единственный здоровый глаз! Ну вот, все… Понимаю, что задуманная мною серия телефильмов рассыпается, словно карточный домик от дуновения ветра. И то ли еще будет.

Пиа и Шри Чанд помогают мне добраться до Шанти-Кутира. Ирония судьбы, как раз сегодня утром я оказывал помощь Шри Чанду, промывал ему воспалившиеся глаза дезинфицирующим раствором. Нет худа без добра! Пузырек с благотворной влагой стоит на полке, рюмочка тоже, и вот я уже промываю собственный глаз. Спустя пять минут поднимаю голову. В комнате светло, но мне все видится будто через матовое стекло. Пиа рассматривает мой глаз в лупу. Длинная царапина поперек зрачка.

На другое утро глаз болит, отзываясь на каждый удар пульса. Таким же манером много-много лет назад еловая ветка, спружинив, повредила мне левый глаз. Я маялся целый год, дважды ложился в больницу, но все оставалось как в тумане. Теперь и второй глаз под угрозой; достаточно какой-нибудь из полчища всевозможных бактерий, облепивших перо, начать свою гибельную деятельность, и можно ставить крест на моей работе. Снова осторожно промываю глаз и решаю не открывать его, пока не доберусь до больницы в Швеции.

Сейчас я всецело завишу от слуха. Ситуация не новая, я нередко переживал то же самое в тот мучительный год, когда рассвет воспринимался поврежденным глазом, как власяница израненным телом. Ничего, я вполне прилично ориентируюсь в окружающем меня пространстве и с помощью Пиа аккуратно упаковываю два десятка чемоданов.

Звоню в шведское посольство в Дели и объясняю, что мне нужно срочно вернуться домой. Вот только одно «но»: мое снаряжение! Взять с собой в самолет — никаких денег не хватит, а по таможенным правилам я не могу оставлять страну без привезенной мною аппаратуры…

Сотрудница посольства, кудесница Анна Каи едет к начальнику таможни делийского аэропорта, чтобы выхлопотать исключение; тем временем Джай Сингх мчит нас на джипе в аэропорт Агры. Пожалуй, даже лучше не видеть, как он ведет машину: очень уж лихо Джай Сингх несется через индийские селения с их тесными улочками. Джип мечется из стороны в сторону, и сквозь несмолкающие вопли клаксона пробивается скрип обгоняемых повозок, ворчание зловонных автобусов, уходящие назад гудки встречных машин.

Мы успеваем на делийский самолет!

В Дели Пиа проводит меня через залы ожидания на оживленную площадь, сажает в такси, и вот мы уже в посольстве здороваемся с нашими друзьями Гертрудой и Магнусом Вернстедтами. Билеты готовы, в два часа ночи Магнус отвозит нас в аэропорт, распутывает замысловатые бюрократические клубки, и мы вылетаем в Швецию. Хорошо, когда есть такие друзья!

Завершив сложное путешествие из Бхаратпура, с пересадками во Франкфурте-на-Майне и Копенгагене, я менее чем через двое суток после несчастного случая помещен в глазное отделение больницы Худдинге под Стокгольмом. Меня тщательно исследуют, выясняя, не просочились ли какие-нибудь бактерии сквозь тонкую роговицу. В руках знающих и приветливых глазников я спокоен. Оказывается, царапина, которую я так тщательно промывал, уже сама начала заживать.

Перо цапли прочертило длинную риску над зрачком, и при проверке зрения через два дня я вижу тройное изображение. Правда, к великому моему удивлению, одна из картинок очень четкая — четче, чем до ранения.

Нет слов, чтобы описать мое изумление, когда в ближайшие дни происходит Чудо. Две сдвинутые и нерезкие картинки мало-помалу пропадают, и берет верх резкое изображение! Через несколько недель новая проверка показывает, что правый глаз видит лучше, чем когда-либо: острота зрения 1,0 без очков, тогда как прежде было 0,9 с очками. И сейчас (постучим по дереву!) держится на том же уровне. В частности, я могу водить машину, не пользуясь очками!

Надави перо чуть сильнее, и моему правому, рабочему глазу пришел бы конец. Чем это мне грозило, я особенно хорошо осознал после того, как летом 1978 года в левом глазу произошло внезапное кровоизлияние, после которого лишь часть сетчатки продолжает кое-как функционировать. Один журнал назвал меня как-то «наш глаз в джунглях». Какое верное определение, если говорить о числе, в данном случае единственном!