О близких и степени риска

В моей семье все знали о моем пристрастии к кино, однако к решению поступать на сценарный факультет ВГИКа отнеслись как к мероприятию рискованному и несерьезному. Никто из известных мне моих предков никакого отношения к искусствам не имел. Да и не мог иметь: я горожанин всего лишь в третьем поколении. А на селе, на шахте и на железной дороге, где трудились мои прадеды, искусствам не было места.

Первым из села в Москву перебрался в ранней юности мой дед (по матери) Василий Алексеевич Колчев. Он был родом из того же уезда Рязанской губернии, что и С.Есенин, из соседнего села, и пути у них в город были схожие, оба (в разное время) даже учились в Университете Шанявского. Но Есенин приехал учиться поэзии, дед же мой нашел свое призвание в бухгалтерии. Он кончил четыре класса, зато хорошо умел считать. Высшей точкой его карьеры до революции стал пост бухгалтера ресторана «Альпенроза» на Кузнецком мосту. Сохранились фотографии тех лет: котелок, щеголеватый костюм, усики, тросточка. Он тянулся к интеллигенции и внешне, и внутренне: постоянно занимался самообразованием. В те давние времена еще стыдились необразованности. Бабушка моя по матери, Иулитта Ивановна Рахманова (в обиходе Ульяна Ивановна), приехала из Тульской губернии, где отец ее, шахтер, погиб, сорвавшись в подъемной бадье. Мать умерла раньше, и сироту послали в Москву, в учение золотошвейному делу. Чем она и занималась с детства до пенсии. Работала на дому, помню большие пяльцы, на которых золотой канителью вышивались гербы, «крабы» и маршальские звезды для военных. Но, несмотря на то, что бабушке поручались ответственные «оборонные» заказы, она всю жизнь была полуграмотной, читала и писала на уровне ученика первого класса (каковой, единственный, она и закончила). И кроме того, была очень религиозной — как-то по-своему, понятно и человечно, за что я ей очень благодарен.

Ко всему этому ближайшей подругой бабушки была жена врага народа, Прасковья Петровна Арбатская. До революции Арбатским принадлежали все строения нашего двора, и там была знаменитая (часто упоминается у А.Н.Островского) каретная мастерская. Один из сыновей этого миллионера-каретника и женился на Прасковье, простой горничной, которая после этого обрела отчество Петровна, но более ничего, ибо за мезальянс сын был отлучен от дел. Он пошел служить в армию, а мне выпало почти сто лет спустя писать в сериале «Адмирал» о поручике Арбатском, начальнике охраны «золотого поезда» Колчака — бывают странные сближенья! Естественно, поручик позднее был расстрелян, а его вдова почти открыто ненавидела советскую власть и крепко честила ее, заходя к нам попить чайку. Бабушка ей не слишком возражала — дед мой тоже отсидел срок за бухгалтерство в церковной общине, но еще до страшных расстрелъных времен. И за эти разговоры я им тоже благодарен: юным пионером, конечно, я стал (загоняли всем классом), но юным ленинцем — нет.

В отличие от бабушки, дед был грамотеем, любил читать (классику и историческую литературу, современной не признавал). В последние свои годы он читал только Большую советскую энциклопедию, огорчаясь при этом, какое же большое количество информации прошло мимо него за долгую жизнь.

Отец мой, Иван Иванович Валуцкий, поляк, вместе со своей матерью Марией Ивановной и братом Стефаном перебрался в Москву из Польши с началом Первой мировой войны — сейчас мы назвали бы их мигрантами-беженцами. Бежали от немцев, хотя в ту войну немцы к полякам относились лояльно. Отца своего, Ивана (по паспорту Яна) Игнатьевича, машиниста, мой отец не помнил, тот умер вскоре после его рождения. Отцу рано пришлось идти работать, кормить мать и брата. Сменив ряд профессий, он остановился на профессии строителя-механизатора, что-то кончил заочно и завел диплом инженера. Во время войны строил аэродромы. Потом из практикующего инженера стал совслужащим, даже занимал какие-то посты в министерствах и Госплане. Самое удивительное, что при этом до конца жизни он оставался беспартийным и с чистой совестью умер, немного не дожив до ста лет.

Он написал несколько книг, одна из них даже называлась «Закоперщик», но ничего литературного, кроме лихого названия, в ней, как и в других его книгах, не было — цифры, инструкции, диаграммы, формулы.

Единственным человеком, от которого я мог унаследовать тягу к кино, была моя мама, Галина Васильевна. В молодости она мечтала стать киноартисткой. Но мечтать — мечтала, однако не стала, и всю жизнь (кроме военных лет) оставалась домохозяйкой.

Вообще, искусство у нас уважалось в доме, даже полуграмотная бабушка почитала оперу и водила меня, первоклассника, на «Онегина» и «Русалку». Водила и во МХАТна «Синюю птицу». Но эти периодические приобщения к искусству были скорее акциями обязательно-воспитательными — как воспитание чистоплотности и привычки чистить зубы. Мне даже пианино купили, к моему ужасу, но — к моему счастью — у нас его скоро украли.

Мы жили обычным бытом советской служащей семьи, уважительно далеким от вопросов литературы и искусства, а также от всякой философии и политики. И мои литературно-киношные увлечения воспринимались хоть и одобрительно (все лучше, чем по двору шляться) — но будущее мое виделось всем гораздо менее рискованным и более солидным. А лучше всего инженерным ~ вечная, стабильная и всегда нужная профессия.

Поэтому, когда мое решение идти учиться на сценариста стало очевидным, в семье начался легкий переполох. Началось не то чтобы упорное, но мягкое отговаривание. Искусство, мол, такое шаткое занятие: сегодня заладилось, а завтра вдруг не заладится? И заработок не постоянный. И богемные интриги, сплетни, и козни… Но даже если бы меня и удалось отговорить и направить на стабильную техническую стезю — было поздно: в лучшем случае мне все равно оставался какой-нибудь гуманитарный вуз: математику (равно как физику и химию) я и тогда не понимал, и сейчас не понимаю.

Дорогие мои родственники, царствие вам небесное! Вы не знали, что вы уже давно косвенно участвовали в выборе и становлении моей будущей нестабильной профессии. Участвовали самим своим существованием, ибо кто, как не самые близкие (не говорю о друзьях), и составляют первоначальный багаж жизненных впечатлений и наблюдений юного марателя бумаги?

Первой, кто познакомил меня с литературой, тогда, когда я еще и не знал, что это литература, — была бабушка. Книг она не читала, зато с детских и девических лет знала множество историй и стишков, которые устным образом заменяли литературу в их золотошвейном кругу, за пяльцами. И я, года через два ознакомившись с оригиналом, вдруг понимал, что история про приключения мальчика, разыскивавшего девочку, есть не что иное, как дошедшая до бабушки путем многочисленных пересказов, почти неузнаваемая «Снежная королева» Андерсена. Стихов бабушка знала бесчисленно, и, как я сейчас понимаю, это были тоже прошедшие через горнила городского фольклора строки известных поэтов. Но более других я любил стишок:

Далее провалы в памяти бабушки, помноженные на мои, заставляют меня перейти на прозу (как и бабушка делала, когда забывала стихотворный текст):

Девушке не хватает шелка, она видит корабль и думает: уж не купец ли это с шелками, но с корабля сходит матрос и предлагает ей стать его женою. Девушка возмущается:

Но оказывается, что моряк — это принц, давно уже плененный ее красотою, что он и подытоживает:

В этой истории не хватает только алых парусов. А может, и А. Грин когда-то услышал этот стишок?

Если бабушка заряжала меня с малых лет такими вот эмоциональными вещами, то дед, напротив, старался зарядить меня рациональными знаниями. От него я еще до школы знал, что такое Пунические войны и кто такая Ксантиппа — что было особенно актуально, потому что Ксантиппой звали необразованную и сварливую жену Сократа. Прожив вместе 50 лет, дед и бабушка стали часто поругиваться — и главным козырем деда в споре было едко обозвать бабушку: «Кс-с-с-сантип-па!», расставив таким образом мудрость и необразованность по должным местам.

В остальном дед был мягким, добрым, а к старости и сентиментальным человеком. Однажды я застал его плачущим над книжкой Есенина, раскрытой на стихотворении «В хате» («Пахнет рыхлыми дроченами…»).

— Гляди, — говорил он и вытирал слезы, — «…у порога в дежке квас…» Ну все, как у нас! «…над печурками точеными тараканы лезут в паз…»

— Дед, где же у нас тараканы?

— Все, как у нас в избе было, точно!..

В слезах его были и умиление, и гордость — ведь жили-то с великим поэтом чуть ли не в одном селе!

Кстати, после этого я прочитал Есенина и тут же сел писать про него сценарий под названием «Соловушкина песня».

Это был мой первый заход на тему, которая десятилетия спустя вылилась в известный телевизионный сериал, о котором мне не хочется вспоминать.

Мама была единственным человеком, которому мне удавалось прочесть свои детские произведения. Соглашалась слушать она охотно, но через некоторое время ее начинал разбирать смех. Но не обидный, а даже полезным.

— «Шар, — цитировала она, — который летел, но как бы одновременно стоял и висел в воздухе!..». Ха-ха! А может, он уж заодно и раскачивался? и подпрыгивал? плясал буги-вуги?

(Шар в моем научно-фантастическом творении, надо пояснить, был зловредный, американский.)

Я и сам начинал смеяться, а ошибку бурной фантазии исправлял и делал выводы на будущее. Мамина школа в этом смысле приучила меня относиться к работе легко и весело. Позже маму всегда больше других интересовало, что у меня происходит в институте. Видимо, это оживала в ней несостоявшаяся киноактриса…

Что касается отца, то у него было два занятия: работа и домашнее рукоделие. Придя с работы и пообедав, он мгновенно переключался на рукоделие. Он умел и делал все: чинил и перечинивал сломанные вещи, что-то строгал, клеил, вытачивал. У него был даже маленький токарный станочек. Но главное было — радио. Он конструировал и переконструировал приемники, ладил какие-то непонятные электронные приборы, в его рабочем углу всегда дымился паяльник и светился осциллограф. Когда все уже было перечинено и переконструировано, он ломал сделанное и начинал делать заново — с руками, не занятыми делом, он мог только спать. К моим шагам на кинопоприще он относился равнодушно, зато его очень радовало, когда и я вдруг что-нибудь сам склеивал и вытачивал.

Уже незадолго до смерти, почти слепой, отец как-то впервые прочел мою книжку — новеллизацию моего же сериала. Долго молчал, а потом сказал удивленно:

— Да ты, оказывается, писатель.

— А ты что думал?

— А я думал… так…

(К слову вспомнилось: одним из наставлений В.К.Туркина, моего первого педагога во ВГИКе, было: выработайте в себе боксерскую привычку не чувствовать боли от ударов, думайте не о том, что говорят и думают о вас, а, в первую очередь, о себе.)

Теперь, наконец возвращаясь к началу, скажу, что мои родные были правы в своих опасениях: в институт я не поступил.

Не поступил по-глупому: разнесся слух, что сценарии на творческий конкурс не принимают — этому, мол, будут учить. А сейчас нужно подавать все: стихи, рассказы, эссе, пьесы, романы — чтобы за этим можно было разглядеть еще не стиснутый сценарными оковами талант. Я поверил, собрал все, что писал помимо сценариев, и, естественно, рецензию получил очень кислую. Под этим кислым знаком и прошли экзамены. Яне добрал один балл до низшего проходного. Зато на следующий раз, промаявшись год на разных странных работах (на настоящую меня по молодости лет не брали), я тоже недобрал один балл, но уже — до высшего проходного. А знал бы я тогда в своей дикой радости, что придет время и я сам буду преподавать во ВГИКе, вести сценарный курс (у нас это называется быть «мастером курса») — и выпускать в киножизнь ребят, имена которых вы часто видите сегодня в титрах фильмов и сериалов, в том числе и хороших!

Так что, дорогие родители, родственники, близкие и друзья абитуриентов, кандидатов в сценаристы — вы, конечно, правы, что профессия наша рискованная и нестабильная. (И не такая уж доходная, как ходят слухи.) Было одно время, когда мои сценарии не ставились три года, мне только по ночам снились худсоветы и киносъемки, и просыпался я с тоской в сердце. Про деньги в кармане (а я был уже семейным человеком) не говорю.

Но искусство — всегда риск, так рискуют и летчики, и подводники, и верхолазы. И если человек не может без неба, без глубины, без высоты, если человек не может не писать, если он не может жить без бумаги и экрана — про риск лучше не думать. А еще лучше — навсегда о нем забыть и постоянно работать, не оглядываясь на неудачи. И тогда все, не сейчас, так завтра, сбудется.