III

Так началось знакомство Андреа Сперелли с донной Еленой Мути. На следующий день аукционный зал на Сикстинской улице был полон избранным обществом, явившимся посмотреть на объявленные торги.

Шел сильный дождь. В эти сырые и низкие комнаты проникал лишь тусклый свет; вдоль стен стояла в ряд кое-какая деревянная мебель резной работы и несколько больших триптихов и диптихов тосканской школы, XIV века; четыре фламандских гобелена, изображавших «Историю Нарцисса», свисали до земли; на двух длинных полках стояла метаврская майолика; материи, большей частью церковный, были то разостланы на стульях, то свалены в кучу на столах; редчайшие медали и монеты, слоновая кость, эмаль, хрусталь, резьба, молитвенники, фолианты с миниатюрами, чеканное серебро — стояли в стеклянном шкафу, позади скамьи экспертов; воздух был пропитан особенным запахом, издаваемым сыростью помещения и этими старинными вещами.

Войдя с княгиней ди Ферентино, Андреа Сперелли почувствовал тайную дрожь. Подумал: «Она уже здесь?» И его глаза жадно искали ее.

Она, действительно, была уже здесь. Сидела у прилавка между кавалером Давила и Доном Филиппо дель Монте. Положила на край прилавка перчатки и меховую муфту, из которой торчал букет фиалок. Она держала в руке серебряную вещичку, приписываемую Карадоссо Фоппе; и с большим вниманием рассматривала его. Вещи ходили по Рукам вдоль прилавка, и продавец громким голосом расхваливал их; чтобы рассмотреть их, стоявшие позади стульев, наклонялись. Затем начались торги. Цены быстро повышались. Продавец то и дело выкрикивал:

— Кто больше? Кто больше?

На этот крик кто-нибудь из любителей бросал самую большую цифру, озираясь на противников. Подняв молоток, продавец кричал:

— Раз! Два! Три!

И стучал по столу. Вещь оставалась за предложившим высшую цифру. Кругом поднимался говор; затем торг закипал снова. Кавалер Давила, знатный неаполитанец, исполинского роста и почти с женственными манерами, известный знаток и собиратель майолики, высказывал свое мнение о каждой значительной вещи. И, действительно, она этой распродаже кардинальского имущества были три «несравненных» вещи: «История Нарцисса», чаша из горного хрусталя и серебряный шлем, работы Антонио Поллайюоло, дар Флорентийской синьории Урбинскому графу, в 1472 году, в благодарность за услуги, оказанные им при взятии Вольтерры.

— Вот и княгиня, — сказал Дон Филиппо дель Монте Елене Мути.

Мути встала, чтобы поздороваться с подругой.

— Уже на поле сражения! — воскликнула Ферентино.

— Уже.

— А Франческа?

— Еще не приезжала.

Подошло четверо или пятеро кавалеров, герцог ди Гримити, Роберто Кастельдьери, Людовико Барбаризи, Джаннетто Рутоло. Появились и другие. Шум дождя заглушал слова.

Донна Елена протянула Сперелли руку так же просто, как другим. Он почувствовал, что это пожатие руки отдаляло его. Елена показалась ему холодной и важной. В одно мгновение все его сны застыли и рушились; воспоминания предыдущего вечера спутались; надежды исчезли. Что с нею? Она была уже не та. Была одета в меховую тунику, а на голове у нее была такая же меховая шапочка. В выражении ее лица было что-то жестокое и почти презрительное.

— До вазы дело еще не дошло, — сказала она княгине и снова уселась.

Каждая вещь проходила через ее руки. Ее соблазнял изваянный из сардоникса Кентавр, очень тонкой работы, может быть из расхищенного музея Лоренцо Великолепного. И она приняла участие в торгах. Сообщала свою цену продавцу тихим голосом, не поднимая на него глаз. В известное мгновение соперники остановились: камень достался ей за недорогую цену.

— Великолепная покупка, — сказал Андреа, стоявший за ее стулом.

Елена не могла не вздрогнуть. Взяла оникс и передала его Андреа, поднимая руку до высоты плеча и не оборачиваясь.

— Может быть это — Кентавр, с которого делал копию Донателло, — прибавил Андреа.

И наряду с восхищением красивою вещью, в его душе возникло восхищение благородным вкусом женщины, теперь владевшей ею. «Стало быть, она во всем — избранница», — подумал он. — «Какие восторги она может дать утонченному любовнику!» Последнее возрастало в его воображении; но, возрастая, ускользало от него. Глубокая уверенность предыдущего вечера сменялась каким-то унынием; и начали всплывать первоначальные сомнения. Он слишком много грезил ночью с открытыми глазами, утопая в бесконечном блаженстве; тогда как воспоминание о каком-нибудь движении, о какой-нибудь улыбке, о каком-нибудь повороте головы, какой-нибудь складке платья захватывало его и окутывало его, как сеть. И теперь весь этот призрачный мир жалким образом рухнул от прикосновения действительности. Он не прочел в глазах Елены того особенного приветствия, о котором он столько думал; она не отличила его среди остальных никаким знаком. «Почему?» Он чувствовал себя униженным. Все эти глупые люди кругом раздражали его; раздражали и эти привлекавшие ее внимание вещи; раздражал его и Дон Филиппо дель Монте, который то и дело наклонялся к ней и шептал, может быть, что-нибудь дурное. Явилась и Аталета. Она была, как всегда, весела. Среди уже успевших окружить ее мужчин, ее смех быстро заставил повернуться дона Филиппо.

— Троица совершенна, — сказал он и встал. Андреа тотчас же занял место рядом с Мути. Почувствовав нежный запах фиалок, он прошептал:

— Это не вчерашние.

— Нет, — холодно ответила Елена.

В ее зыбкой и ласкающей, как волна, подвижности всегда была угроза неожиданного холода. Она была подвержена вспышкам внезапной суровости. Андреа не понимал и замолчал.

— Кто больше? Кто больше? — кричал продавец. Цифры возрастали. Торги разгорались из-за шлема

Антонио Полайюоло. В дело вмешался даже кавалер Давила. Воздух, казалось, постепенно накалялся и желание владеть этими красивыми и редкими вещами овладело всеми. Мания распространялась, как зараза. Увлечение старинными вещами дошло в Риме в этом году до крайности. Все салоны аристократии и высшей буржуазии были переполнены «диковинками». Каждая дама кроила подушки для своего дивана из риз и ставила свои розы в умбрские вазы или в чаши из халцедона. Аукционные зады стали излюбленным местом встреч; и распродажи бывали чрезвычайно часто. Являясь к вечернему чаю, блеска ради, дамы говорили: «Я с распродажи картин художника Кампоса. Большое оживление. Великолепны мавританские блюда! Купила вещицу Марии Лещинской. Вот она!»

— Кто больше?

Цифры возрастали. Любители топились вокруг прилавка. Между «Рождеством» и «Благовещением» Джотто изящное общество предавалось веселым шуткам. Среди запаха плесени и старья дамы приносили благоухание своих шубок и преимущественно запах фиалок, так как, благодаря этой милой моде, букетик их был в каждой муфте. Благодаря присутствию стольких лиц, в воздухе разливалась приятная теплота, как в сырой часовне со многими верующими. Дождь продолжал шуметь за окном, и свет становился все тусклее, зажгли газовые фонари; и два различных блеска боролись.

— Раз! Два! Три!

Стук молотка предоставил флорентийский шлем во владение лорду Хэмфри Хисфилду. Аукцион начался снова с мелких вещей, переходивших из рук в руки вдоль прилавка. Елена осторожно брала их, внимательно осматривала и, не говоря ни слова, клала их перед Андреа. Тут была и эмаль, и слоновая кость, часы XVIII века, золотые вещи миланской работы времен Людовика Моро, и молитвенники, писанные золотом по небесного цвета пергаменту. От герцогских пальцев эти драгоценности, казалось, становились ценнее. Прикасаясь к более желанным вещам, маленькие руки иногда слегка вздрагивали. Андреа смотрел напряженно; и в своем воображении он превращал малейшее движение этих рук в ласку. «Но почему Елена клала каждую вещь на стол, вместо того, чтобы передавать ему?»

Он предупредил движение Елены тем, что протянул руку. И с этого времени слоновая кость, эмаль и драгоценности переходили из рук возлюбленной в руки любовника, доставляя ему несказанное наслаждение. Казалось, что в них проникла частица любовных чар этой женщины, как железу отчасти сообщаются свойства магнита. Это было действительно магнетическое ощущение блаженства, одно из тех острых и глубоких ощущений, которые переживаются почти исключительно в начале любви и которые, по-видимому, ни физически, ни психически не приурочены к определенному центру, но таятся в каком-то нейтральном элементе нашего существа, в каком-то, так сказать, промежуточном элементе неизвестной природы, что — проще Духа, но нежнее формы; — где страсть скопляется, как в приемнике; — откуда страсть излучается, как из очага.

«Это еще неизведанное наслаждение», еще раз подумал Андреа Сперелли.

Легкое оцепенение начинало овладевать им, и мало-помалу он терял сознание места и времени.

— Советую приобрести вот эти часы, — сказала Елена со взглядом, значения которого он сначала не понял.

Это был маленький череп из слоновой кости, с поразительным анатомическим сходством. На каждой челюсти был ряд брильянтов, а в глазных впадинах сверкали два рубина. На лбу была вырезана надпись: Ruit hora; на затылке — другая надпись: Tibi, Hippolyta. Череп открывался, как ящик, хотя смычка была неразличима. Внутреннее биение механизма сообщало этому черепу невыразимое подобие жизни. Эта могильная драгоценность, которую таинственный художник подарил своей возлюбленной, должна была отмечать часы опьянения, и своим символом предостерегать любящие души.

Воистину, наслаждение не могло желать более изысканного и более возбуждающего мерила времени. Андреа подумал: «Она предлагает его для нас?» И при этой мысли смутно зашевелились и всплыли из неизвестности все надежды. И, с каким-то энтузиазмом, он вмешался в торги. Ему отвечали два или три соперника, и среди них Джаннетто Рутоло, любовник донны Ипполиты Альбонико, был особенно привлечен надписью: Tibi, Hippolyta.

Немного спустя, оспаривали вещь только Рутоло и Сперелли. Цифры стали гораздо выше действительной цены ее; продавцы улыбались. Наконец, Джаннетто Рутоло, побежденный упорством противника, больше не отвечал.

— Кто больше? Кто больше?

Возлюбленный донны Ипполиты, несколько бледный, крикнул последнюю цифру. Сперелли набавил. Наступило мгновение молчания. Продавец смотрел на обоих соперников, потом медленно, не сводя с них глаз, поднял молоток.

— Раз! Два! Три!

Череп достался графу Д'Уджента. Шепот прошел по залу. Сноп лучей проник через окно и озарил золотой фон триптихов, оживил скорбное чело Сиенской Мадонны и покрытую стальною чешуею серую шапочку княгини ди Ферентино.

— Когда же ваза? — с нетерпением спросила княгиня.

Друзья справились в каталогах. Не было никакой надежды, что ваза странного флорентийского гуманиста будет продаваться в этот же день. Благодаря большой конкуренции, продажа подвигалась медленно. Оставался еще длинный список мелкий вещей, как камни, монеты, медальоны. Несколько антиквариев и граф Строганов оспаривали каждый номер. Все ожидавшие были разочарованы. Герцогиня Шерни собралась уходить.

— До свиданья, Сперелли, — сказала она. — Может быть до вечера.

— Почему говорите, может быть?

— Чувствую себя очень дурно.

— Что же с вами?

Не отвечая, она повернулась и стала раскланиваться с остальными. Но остальные последовали ее примеру; вышли вместе. Молодые люди острили по поводу неудавшегося зрелища. Маркиза смеялась, но Ферентино, казалось, была в самом скверном расположении духа. Слуги, ожидавшие в коридоре, выкрикивали кареты, как у подъезда театра или концертной залы.

— Не подъедешь к Миано? — спросила Аталета Елену.

— Нет, еду домой.

Она поджидала на краю тротуара своей кареты. Дождь переставал; между широкими белыми облаками обнажались полоски синевы; сноп лучей осветил мостовую. И в этом бледно-розовом свете, в великолепном плаще с немногими прямыми и почти симметричными складками, Елена была прекрасна. И сон предыдущего вечера всплыл в душе Андреа, когда он увидел внутренность обитой атласом, как будуар, кареты, где блестел серебряный Цилиндр с горячей водой для согревания маленьких герцогских ног. «Быть там, с нею, в тесной близости, в этой теплоте ее дыхания, среди запаха увядших фиалок, едва различая сквозь запотевшие окна, покрытые грязью улицы, серые дома, темных людей!»

Но она, не улыбнувшись, слегка наклонила голову у дверцы, и карета направилась к дворцу Барберини, оставив в его душе смутную печаль, неопределенное уныние. — Она сказала «может быть». Стало быть, могла и не явиться во дворец Фарнезе. И тогда?..

Это сомнение угнетало его. Мысль не увидеть ее снова была невыносима: все часы, проведенные вдали от нее, уже тяготили его. И он спрашивал самого себя: «Разве я уже так сильно люблю ее?» Его душа казалась замкнутой в каком-то круге, в котором носились смутным вихрем все призраки возникших в присутствии этой женщины чувств. Внезапно, с исключительной четкостью, всплывали в его памяти то ее фраза, то оттенок голоса, то поза, движение глаз, форма дивана, на котором она сидела, конец сонаты Бетховена, нота Мэри Дайс, фигура лакея у дверцы кареты, малейшая подробность, малейший отрывок, — и живостью своего образа помрачали все текущее существование, накладывались на окружающие предметы. Он беседовал с нею мысленно; мысленно говорил ей все то, что после скажет в действительности, в будущих беседах. Предвидел сцены, случайные события, обстоятельства, все развитие любви, как подсказывало ему желание. — Как она отдастся ему в первый раз?

Эта мысль мелькала в его голове, пока он поднимался по лестнице дворца Цуккари, возвращаясь к себе. — Она, конечно, придет сюда. Улица Сикста, улица Григория, площадь Св. Троицы в особенности в известные часы были почти безлюдны. В доме жили одни лишь иностранцы. И она могла бы прийти без всяких опасений. — Но как привлечь ее? — И его нетерпение было так глубоко, что ему хотелось бы сказать: «Она придет завтра».

«Она свободна» думал он. «Бдительность мужа не удерживает ее. Она никому не обязана отчетом в своем отсутствии, как бы продолжительно и необычно оно не было. Она — госпожа каждого своего поступка всегда». И тотчас же его душе представились целые дни и целые ночи страсти. Он оглянулся кругом, в теплой, глубокой, уединенной комнате; и эта всесторонняя и утонченная роскошь, вся — искусство, понравилась ему ради нее. Этот воздух ждал ее дыхания; эти ковры ожидали поступи ее ног; эти подушки желали отпечатка ее тела.

«Она будет любить мой дом», думал он. «Будет любить вещи, которые я люблю». Эта мысль наполняла его невыразимой нежностью; и ему казалось, что уже новая душа, сознающая предстоящую радость, трепещет под высокими потолками.

Приказал слуге подать чай; и уселся перед камином, чтобы лучше наслаждаться вымыслами своей надежды. Вынул из футляра маленький, усыпанный драгоценными каменьями, череп и стал внимательно рассматривать его. При свете огня тонкие брильянтовые зубы сверкали на желтоватой слоновой кости и два рубина освещали тень в глазных впадинах. Под этим полированным черепом звучало беспрестанное биение времени. — Ruit hora. — Какой художник мог лелеять для своей Ипполиты этот гордый и свободный образ смерти, в тот век, когда живописцы по эмали украшали нежными пастушескими идиллиями часики, которые должны были указывать напыщенным щеголям время свидания в парках Ватто? Скульптура свидетельствовала об опытной, сильной, владеющей своим собственным стилем, руке: была во всем достойна какого-нибудь проникновенного, как Вероккьо, художника XIV века.

«Советую вам эти часы». Андреа слегка улыбнулся, припоминая сказанные с таким странным оттенком слова Елены, после такого холодного молчания, — Без сомнения, произнося эти слова, она думала о любви: она думала о ближайших любовных встречах, вне сомнения. Но почему потом снова стала непроницаемой? Почему не обращала на него больше внимания? Что с ней было? — Андреа терялся в догадках. Но теплый воздух, мягкое кресло, умеренный свет, изменчивость огня, запах чая, все эти приятные ощущения увлекли его дух в сладостное блуждание. Он блуждал без цели, как бы в сказочном лабиринте. Мысль в нем приобретала иногда свойства опия: могла опьянять его.

— Позволю себе напомнить господину графу, что к семи часам его ждут в доме Дория, — тихим голосом сказал слуга, который должен был быть также памятным листком. — Все готово.

Он вышел одеваться в восьмиугольную комнату, поистине самую изысканную и удобную уборную, какую только может пожелать молодой современный барич. Его одевание сопровождалось бесконечными мелкими заботами о собственной персоне. На большом римском саркофаге, превращенном с большим вкусом в туалетный стол, в порядке лежали батистовые носовые платки, бальные перчатки, бумажники, ящики с папиросами, флаконы духов и пять или шесть свежих гардений в маленьких вазах из синего фарфора. Он выбрал платок с белою меткой и налил две или три капли розовой эссенции; не взял ни одной гардении, так как найдет их за столом во дворце Дория. Наложил русских папирос в портсигар из кованого золота тончайшей работы, с сапфиром на выступе пружины, и несколько изогнутый, чтобы прилегать к бедру в кармане брюк. Затем ушел.

Во дворце Дориа, среди разговоров о том и о сем, герцогиня Анджельери, по поводу недавних родов у Миано, сказала:

— Кажется, Лаура Миано и Мути разошлись.

— Может быть из-за Джорджо? — спросила другая дама, смеясь.

— Говорят. История началась еще в Люцерне, этим летом…

— Но Лауры же не было в Люцерне.

— Именно. Ее муж был там…

— Думаю, что это — сплетня и больше ничего, — вставила флорентийская графиня донна Бьянка Дольчебуоно. — Джорджо теперь в Париже.

Андреа слышал все это, хотя болтливая графиня Старинна, сидевшая справа от него, постоянно занимала его. Слова Дольчебуоно не могли смягчить мучительнейший укол. Ему хотелось бы, по крайней мере, знать все до конца. Но Анджельери отказывалась продолжать; и другие разговоры смешались с опьяняющим запахом всемирно известных роз Виллы Памфили.

«Кто был этот Джорджо? Быть может последний любовник Елены? Она провела часть лета в Люцерне. Приехала из Парижа. Уезжая с аукциона, отказалась идти к Миано.» В душе Андреа все было против нее. Им овладело упорное желание увидеть ее, говорить с ней. Приезд во дворец Фарнезе начинался в десять часов; и в половине одиннадцатого он был уже там, поджидая ее.

Ждал долго. Залы быстро наполнялись; танцы начались: в галерее Ганнибала Караччи квиритские полубогини соревновались в красоте с Ариаднами, Галатеями, Аврорами и Дианами на фресках; кружившиеся пары дышали духами; одетые в перчатки руки дам прижимались к плечам кавалеров; усыпанные брильянтами головы то опускались, то поднимались; иные полуоткрытые уста сверкали пурпуром, иные обнаженные плечи блестели влажным налетом; иные груди, казалось, вырвутся из корсажа от силы горячего дыхания.

— Вы не танцуете, Сперелли? — спросила Габриэлла Барбаризи, смуглая, как олива, девушка, проходя мимо под руку со своим танцором, двигая рукою веер, а улыбкой родинку в ямочке у рта.

— Да, позже, — ответил Андреа. — Позже.

Не обращая внимания на знакомства и приветствия, он чувствовал, как в бесполезном ожидании росла его мука, и бесцельно бродил из зала в зал. Это «может быть» заставляло бояться, что Елена не придет.

«И если она действительно не придет? Когда он увидит ее?» Прошла донна Бьянка Дольчебуоно и, не зная почему, он подошел к ней, наговорил много любезностей, испытывая некоторое облегчение в ее обществе. Ему хотелось бы говорить с ней об Елене, спрашивать ее, успокоиться. Оркестр заиграл довольно нежную мазурку: и флорентийская графиня начала плясать со своим кавалером.

Тогда Андреа направился к группе молодых людей, стоявших у одной из дверей. Тут был и Людовико Барбаризи, и герцог Ди Беффи, и Филиппо дель Галло, к Джино Бомминако. Они следили за пляшущими парами и несколько грубовато язвили. Барбаризи рассказывал, что во время вальса видел обе округлости на груди графини Луколи. Бомминако спросил:

— Как же это?

— Попробуй. Стоит только опустить глаза в корсаж. Уверяю тебя, не раскаешься.

— Обратили внимание на мышки госпожи Хризолорас? Посмотрите!

Герцог Ди Беффи указал на одну из танцующих, над белым, как лунийский мрамор, лбом которой, пылали рыжие пряди волос наподобие жрицы кисти Альмы Тадемы. Ее корсаж был соединен на плечах одною лишь простою лентой, и под мышками виднелись два слишком густых красноватых хохолка.

Бомминако стал рассуждать о своеобразном запахе рыжих женщин.

— Тебе хорошо знаком этот запах, — лукаво заметил Барбаризи.

— Почему же?

— А госпожа Мичильяно…

Молодому человеку явно, было лестно слышать имя одной из его любовниц, он не возражал, но смеялся. Потом обратился к Сперелли:

— Что с тобой сегодня? Тебя искала недавно твоя кузина. Теперь она танцует с моимбратом. Вот она!

— Смотрите! — воскликнул Филипподель Галло, — Альбонико вернулась. Танцует с Джаннетто.

— И Мути вернулась с неделю, — заметил Людовико. — Что за красавица!

— Она здесь?

— Я еще не видел ее.

Сердце у Андреа дрогнуло: он боялся, что у одного из этих ртов вырвется что-либо дурное и про нее. Но внимание друзей было отвлечено появлением принцессы Иссе под руку с датским посланником. Тем ни менее дерзкое любопытство толкало его на продолжение разговора о возлюбленной, чтобы узнать что-нибудь, открыть; но он не посмел. Мазурка кончалась; группа начала расходится. «Она не придет! Она не придет!» Внутреннее беспокойство росло с такой силой, что он думал было оставить залы, так как прикосновение с этой толпой было ему невыносимо.

Обернувшись, у входа со стороны галереи он увидел герцогиню Шерни под руку с французским послом. В одно мгновение он встретил ее взгляд; и в это мгновение глаза их обоих, казалось, слились, проникали, впивались друг в друга. Оба почувствовали, что он ищет ее, а она ищет его; оба почувствовали одновременно, что среди этого шума на душу снизошла безмолвие, что как бы раскрылась некая бездна, куда силою единственной мысли исчез весь окружающий мир.

Она подвигалась по расписанной Караччи галерее, где толпа была меньше, волоча длинный шлейф из белой парчи, тянувшийся за нею по полу, как тяжелая волна. Такая белая и простая, мимоходом, она поворачивалась головой на множество поклонов, принимая усталый вид, Улыбаясь с легким видимым усилием, морщившим углы ее рта, тогда как под бескровным лбом ее глаза казались еще больше. И не только лоб, но и все черты лица приобретали от крайней бледности почти духовную утонченность. Это уже не была женщина, сидевшая за столом У Аталета, или у прилавка на аукционе, или стоявшая одно мгновение на тротуаре Сикстинской улицы. Ее красота имела теперь выражение высшей идеальности, которая еще больше сияла среди остальных дам с их разгоряченными пляской лицами, возбужденных, слишком подвижных, несколько судорожных. При взгляде на нее некоторые мужчины становились задумчивыми. Даже в самых тупых и плоских умах она пробуждала смущение, беспокойство, неопределенный порыв. Чье сердце было свободно, тот с глубоким волнением представлял себе ее любовь у кого была любовница, тот испытывал неясное сожаление в своем неудовлетворенном сердце, мечтая о неведомом опьянении; а кто таил в себе вскрытую другою женщиной рану ревности или измены, тот чувствовал, что мог бы исцелиться.

И она подвигалась так, среди приветствий, под взглядами мужчин. В гонце же галерее присоединилась к группе дам, оживленно размахивая веерами, разговаривавших под картиной Персея и окаменевшего Финея. Здесь была Фепентино, Масса Д'Альбе, маркиза Дадди — Тозинги, Дольчебуоно.

— Что так поздно? — спросила последняя.

— Долго колебалась, ехать ли, потому что чувствую себя не совсем хорошо.

— В самом деле, ты бледна.

— Думаю, что опять появится невралгия лица, как в прошлом году.

— Боже упаси!..

— Посмотри, Елена, на госпожу Буассьер, — сказала Джованнелли Дадди своим странным хриплым голосом. — Разве он не похожа на одетого кардиналом верблюда с желтым париком?

— Молодая Вэнлу теряет сегодня голову из-за твоего брата, — сказала Масса Д'Альбе княгине при виде Софии Вэнлу, проходившей под руку с Людовико Барбаризи. — Недавно я слышала, как она после польки умоляла его подле меня: «Ludovic, ne faites plus ca en dansant; je frissonne toute…»[7]

Дамы хором расхохотались, продолжая размахивать веерами. Из соседних зал доносились первые звуки венгерского вальса. Явились кавалеры. Андреа, наконец, мог предложить руку Елене и увлечь ее с собой.

— Я думал, что умру, ожидая вас! Если бы вы не пришли, Елена, я бы вас искал повсюду. При виде вас я насилу удержался от крика. Всего второй вечер я вижу вас, но мне кажется, что я уже люблю вас, не знаю, с каких пор. Мысль о вас, единственная, беспрерывная, теперь как жизнь моей жизни…

Он произносил слова любви тихо, не глядя на нее, устремив глаза прямо перед собой. И она слушала его, все в том же положении, безучастная с виду, почти мраморная. В галерее, среди бюстов Цезарей, матовый хрусталь ламп в виде лилий, бросал ровный, не слишком сильный свет. Обилие зеленых и цветущих растений напоминало пышную оранжерею. Музыкальные волны разливались в теплом воздухе, под выгнутыми и гулкими сводами, проносясь над всей этой мифологией, как вертеп над сказочным садом.

— Вы полюбите меня? — спросил юноша. — Скажите, что полюбите!

Она ответила медленно:

— Я пришла сюда только ради вас.

— Скажите, что полюбите меня! — повторил юноша, чувствуя, что вся его кровь хлынула к сердцу, как поток радости.

Она ответила:

— Может быть.

И взглянула на него тем же взглядом, который накануне вечером показался ему божественным обещанием, тем невыразимым взглядом, который почти вызывал в теле ощущение любовного прикосновения руки. Затем они оба замолчали; и слушали окутывавшую их музыку танцев, которая то была тиха, как шепот, то взвивалась, как нежданный вихрь.

— Хотите танцевать? — спросил Андреа, дрожа внутри при мысли, что будет держать ее в своих объятиях.

Она немного колебалась. Затем ответила:

— Нет, не хочу.

Увидев при входе на галерею герцогиню ди Буньяно, свою тетку по матери, и княгиню Альберони с женою французского посла, прибавила:

— Теперь будьте благоразумны; оставьте меня.

Она протянула ему руку в перчатке; и пошла навстречу трем дамам, одна, ритмическим и легким шагом. Длинный белый шлейф сообщал ее фигуре и ее походке царственную грацию, потому что ширина и тяжесть парчи шли в разрезе с ее тонкой талией, провожая ее глазами, Андреа мысленно повторял ее слова: «Я пришла только ради вас». — Стало быть, она была так прекрасна для него, для него одного! — Внезапно, из глубины его сердца, поднялся остаток горечи, вызванной словами Анджельери. В оркестре стремительно раздалась мелодия. И он никогда не забывал ни этих нот, ни этой внезапной горечи, ни позы этой женщины, ни блеска волочившейся ткани, ни малейшей складки, ни малейшей тени, ни малейшей подробности этого высшего мгновения.