"'Дракон' Евгения Шварца - Победа над солнцем" - читать интересную книгу автора (Харитонов Михаил)

ЭПИЗОД ЧЕТВЁРТЫЙ: «Я ЧАЙНИК, ЗАВАРИТЕ МЕНЯ», ИЛИ ПОБЕДА НАД СОЛНЦЕМ

Как уже было отмечено, «дракон» у Шварца — это солярный символ. Таким образом, победа над Драконом — это победа над Солнцем. Интересно отметить, что литературное произведение с таким названием существовало и было хорошо известно Шварцу. Интересно также отметить, что это была пьеса.

Речь идёт о футуристической «опере», поставленной футуристами в 1913 году третьего и пятого декабря, в петербургском Луна-Парке. В подготовке оперы принимала участие элита русского футуризма: автором сценария-либретто был Крученых, пролог написал Хлебников, музыку создал Матюшин, оформил постановку Малевич.

Несколько слов о самой пьесе. В силу воинствующего антиреализма её создателей, о каком-либо связанном «содержании» говорить здесь не приходится. Действие представляет собой вереницу не связанных друг с другом эпизодов, чередование которых призвано скорее ошеломлять и шокировать зрителя, нежели что-то ему сообщить. Надо сказать, что это вполне удалось. Абсурдный текст, фантасмагорические декорации и костюмы, прожектора, музыка[19] — всё это произвело сильнейшее впечатление на современников. Собственно говоря, постановка «Победы над Солнцем» была своего рода звёздным часом русского футуризма[20], его акме — за которым, впрочем, последовала короткая, но интересная эпоха творческой зрелости и распада единого движения. Тем не менее, идеология и эстетика футуризма ещё долго оставались востребованы — вплоть до той поры, когда её остатки были экспроприированы сталинским «социалистическим реализмом» и использованы для его нужд.

Следует отметить, что связь между футуризмом и соцреализмом (в наиболее одиозных его проявлениях) гораздо глубже, чем может показаться на первый взгляд. В частности, практически вся эстетика производства (тема «заводов и фабрик», «рабочего труда», и прочих «железных коней, идущих на смену крестьянской лошадке») является по своему происхождению чисто футуристической. Так, практически все соцреалистические приёмы описания технических объектов являются развитием (иногда, впрочем, и деградацией) соответствующих приёмов футуристов. «Производственный роман» — это всего лишь дальний (и довольно бедный) родственник футуристических славословий Технике. Из того же источника была заимствована тематика «борьбы с мещанством», «покорения природы», и многое, многое другое[21].

Всё это, впрочем, могло бы стать темой отдельного исследования. Для нас важно лишь то, что сам Евгений Шварц, как и большинство людей его круга, во-первых, вполне осознавали эту связь, и, во-вторых, резко отрицательно относились к обоим явлениям — как к соцреализму, так и к футуризму. Последнему инкриминировались и политические претензии: в своё время большинство футуристов горячо поддержало большевистскую революцию. Их дальнейшая судьба (как правило, печальная) нисколько не снимала с них этой вины.

Поэтому нет ничего удивительного в том, что «Дракон» содержит в себе, помимо всего прочего, весьма едкую антифутуристическую сатиру. Я имею в виду образ Бургомистра, номинального хозяина города во время владычества Дракона, и его реального владыку в последующий период.

Здесь важно обратить внимание на два момента. До гибели Дракона бургомистр — «мнимый больной»: он выдаёт себя за сумасшедшего, не будучи таковым. Время от времени он устраивает сцены вроде вот этой:

Важно, что это никак не связано с вопросами физического или политического выживания: шутовство Бургомистра скорее раздражает Дракона, чем забавляет его. Однако, оно ни в коей мере не является фрондой: Бургомистр абсолютно последовательно проводит угодную Дракону политику во всех, даже самых мелких, вопросах — и не позволяет себе ничего, кроме грубой лести. Похоже, что подобные выходки Бургомистр устраивает исключительно из любви к искусству. (Сам Дракон, однако, говорит следующее: «Знаешь, почему бургомистр притворяется душевнобольным? Чтобы скрыть, что у него и вовсе нет души.»)

Интересно охарактеризовать эти выходки именно с точки зрения искусства. Это весьма узнаваемая футуристическая «заумь» в её раннем варианте. Например, такие пассажи, как

вполне адекватно смотрелись бы в любом тексте Давида Бурлюка, Елены Гуро, или кого-либо из эгофутуристов. А изумительная сцена «снабжения Ланселота оружием»

могла бы украсить какую-нибудь поэму позднего Кручёных, наподобие «Случая в нумерах» (особенно хорошо это видно при попытке читать данный текст как белый стих).

После гибели Дракона и захвата власти Бургомистр перестаёт «ломать ваньку». Однако, любовь к искусству его не покидает. Напротив: Бургомистр, получив власть, устраивает для собственного увеселения настоящие театральные представления — одно из которых изображено в начале третьего действия пьесы. Театральность происходящего (вплоть до технических деталей режиссёрской работы) здесь тщательно подчёркивается:

Таким образом, Бургомистр просто сменил амплуа: из актёра-одиночки он становится сценаристом, режиссёром, и главным героем собственного театра. При этом меняется эстетика: вместо мрачной абсурдистской клоунады на сцене ставится помпезное действо (хотя и не без макабрических ноток[22]), вполне соответствующее духу «соцреализма».

Итак, Бургомистр — это довольно злая пародия на футуриста, некогда наносившего «пощёчины общественному вкусу», а впоследствии занявшегося его формированием в интересах государства. Это, в общем, вполне соответствовало той идейной эволюции, которую прошли все отечественные футуристы: те, кто не бросил творчества вообще (как Кручёных) и не эмигрировал (как Шершеневич), стали вполне благополучными советскими «асеевыми», добросовестными помрежами Главного Режиссёра советского спектакля.

Вернёмся, однако, ко смысловым перекличкам между текстами пьесы Шварца и творения Кручёных. Несмотря на крайнюю невразумительность текста «оперы», там имеется несколько запоминающихся мест, которые обычно и цитируются. На них следует обратить особое внимание.

Например, очень известная сцена «победы над Солнцем»:

Как ни странно, но тема «арифметики» применительно к Дракону-Солнцу постоянно и сознательно педалируется. Собственно говоря, если мир Ланцелота — это мир символический (см. Третий эпизод), то мир Дракона — это мир чистой аритмологии, голого счёта. Изучая текст пьесы, можно заметить, что для описаний Дракона (его внешности, свойств, действий) постоянно используются числительные. Это не случайность: числительные практически «зарезервированы» за Драконом и его слугами[23]. Исключение составляют исторические даты, которые упоминает Шарлемань — однако, это единственное (и весьма красноречивое) исключение только подтверждает правило: Дракон и его присные датами как раз не пользуются, а историю откровенно не любят. Их стихия — не время, а пространство с его направлениями, а также находящиеся в этом пространстве исчисляемые предметы.

Несколько показательных мест, выбранных из текста пьесы:

Но, конечно, настоящим пиршеством числительных является знаменитая сцена боя Ланцелота с Драконом. Собственно говоря, это настоящая аритмомахия: слуги дракона пытаются замаскировать реальные (и символические) потери своего сюзерена арифметическими манипуляциями.

Эта сцена накрепко связывала в сознании читателя «арифметику» и «обман», а также вызывала живейшие воспоминания о другим хорошо известным ему обмане — советской статистике и отчётности, систематически манипулировавших цифрами в стиле генриховских «коммюнике». Однако, реальность в конце концов побеждает «лукавую цифру»: головы дракона («корни Солнца»[24]) валятся на площадь, дракон умирает, а главный специалист по арифметике в конце концов получает по заслугам:

(Характерно, что Ланцелот, верный себе, использует качественно окрашенное название единицы — «первый».)

Такое внимание к теме «арифметики», разумеется, не случайно. Для футуристов тема «числа» как «количества» вообще была крайне важна достаточно вспомнить значение чисел для Маяковского (одна из поэм которого называется «150000000»), или мистику цифр Хлебникова (вполне серьёзно занимавшегося числовой мантикой, выводивший «формулы времени» и пытавшегося построить на этом фундаменте оригинальную историософскую конструкцию). «Арифметика» в тексте Кручёных, разумеется, появляется именно поэтому. И именно поэтому числительные получают у Шварца столь негативную окраску: цифры, и особенно манипуляции с ними всегда обозначают обман, ложь и зло. При этом, скорее всего, острие полемики было направлено именно в Маяковского, глашатая и горлопана голых количеств: напротив, Хлебников с его вниманием к истории должен был бы быть Шварцу скорее симпатичен.

Однако, у Шварца можно найти и более прямую полемику с текстом «Победы над Солнцем» — тоже отчасти связанную с темой числа.

Я имею в виду вторую знаменитую цитату из текста Кручёных:

Заявленная позиция, по существу, является сутью футуризма как идейно-художественной системы. Полный отказ от прошлого, его уничтожение, вместе с накопившимся грузом ошибок, являлось для футуристов условием творчества sine qua non. В дальнейшем «выстрел в прошлое» и в самом деле был произведён — это был пресловутый выстрел «Авроры» (кстати сказать, «стреляющая заря» — абсолютно адекватный для футуризма образ). Понятно, что подобная позиция не могла не представляться Шварцу глубоко отвратительной, варварской, опасной — короче говоря, неприемлемой во всех отношениях. И именно поэтому он делает своих положительных героев сознательными и убеждёнными служителями прошлого.

Рассмотрим их последовательно. Шарлемань, как мы помним, является архивариусом. Именно его профессиональная память даёт Ланцелоту возможность вызвать Дракона на бой. Характерно, что он тщательно воспроизводит все даты, то есть меры времени (содержащие скрытый код, см. Эпизод первый). Он олицетворяет собой тот максимум легальной исторической памяти, который дозволяется горожанам (и которая в конечном итоге оказывается для однажды слиберальничавшего Дракона роковой).

Магические помощники Ланцелота тоже имеют прямое отношение к прошлому — как хранители подпольной драконоборческой традиции. В тексте несколько раз настойчиво повторяется:

И, наконец, сам Ланселот является служителем так называемой жалобной книги. Она представляет собой ни что иное, как гигантский архив всех преступлений, страданий, обид — пополняющийся, впрочем, без участия людей[25].

Здесь, однако, нужно сделать оговорку. Все эти персонажи — не столько служители прошлого как такового, сколько агенты и хранители истории, как особого модуса присутствия прошлого в настоящем. «Время Дракона» понимается Шварцем как время внеисторическое, «пустое»:

У Дракона же воспоминания об исторических реалиях вызывают только досаду («Я был тогда наивным, сентиментальным, неопытным мальчишкой»).

Можно было бы ожидать, что гибель дракона станет тем самым Cобытием, которое, наконец, «что-то изменит» (то есть запустит историю снова). Но — и в этом проявляется культурно-исторический пессимизм Евгения Шварца — сама по себе гибель Дракона не меняет ничего. Вместо освобождения, на которое так рассчитывали мастера («убейте его и отпустите нас на свободу») в перспективе у горожан — всё те же пляски мёртвых душ, только под другим руководством: сначала — Бургомистра, потом — вернувшегося (и сильно изменившегося) Ланцелота. Финальное «в каждом из вас надо убить дракона» слишком смахивает на парафраз известного «надо по капле выдавливать из себя раба». Увы, Шварц, как и все люди его круга, были решительно не способны ответить на вопрос, чем именно можно «выдавить из себя раба», и что именно займёт место выдавливаемого. В этом смысле финал пьесы остаётся поневоле открытым: вряд ли Ланселот способен что-нибудь сделать с искалеченными душами. Впрочем, определённое указание (для тех, кто понимает) на политические реалии ланцелотовского режима можно усмотреть в загадочных словах Садовника: «Разводите костры — тепло помогает росту».

Конечно, Евгений Шварц абсолютно не представлял себе, что это будут за костры: словосочетание «горячая точка» показалось бы ему пустым звуком. Он просто чувствовал: после полной и окончательной победы над Солнцем станет холодно.