"Глаза погребённых" - читать интересную книгу автора (Астуриас Мигель Анхель)VГлаза, покрасневшие от известковой пыли, похожи на раздавленные томаты; мордочка мышонка, вылепленного из теста; белые волосы — кто мог бы узнать в пеоне, помогавшем Дамиансито перевозить известь, человека, который прибыл сюда несколько дней назад после бойни в порту, где власти пытались в крови утопить забастовку? Никто! Совершенно другое лицо. Сам Непомусено не смог бы его узнать. — Ну и помощничка завел себе ваш внук, — как-то заметила Консунсино, вдова Маркоса Консунсино. — И во все этот помощничек сует свой нос. Вы сейчас скажете, что это его дело, но, заметьте, куда надо, он носа не сует, а в дела, которые его не касаются, лезет. — Что поделаешь?.. Ведь он приехал… — Не виляйте, дон Непо, говорите прямо. — Внук не справлялся — заказов слишком много, вот он и нанял этого поденщика. — Поденно или полюбовно? — По правде сказать, не знаю. — А вот дон Сиксто, у которого до всего есть дело, говорит, что помощничек — это только начало… — Начало? — Да, начали вы с помощничка, а пройдет время, и грузовичок купите… Все с чего-нибудь начинается… — Начинается с человеческого мяса, потому как оно дешевле. Если бы оно дороже стоило, войн не бывало бы. Подумать только, в это самое время, пока мы тут с вами разговариваем, люди убивают друг друга. Тысячи и тысячи солдат падают на землю, чтобы никогда не подняться. — Не забирайтесь так далеко. Какое нам дело до того, что где-то происходит? Вон у нас, в Бананере, людей совсем не щадят. Даже мурашки бегают по коже, как услышишь, что вытворяют с бедным людом… — Что ж, вот и скажите дону Сиксто, что у нас уже есть помощник. — Скажите ему сами! — Я с ним не разговариваю — с тех пор, как он хотел меня убить. Ведь чуть-чуть не сделал из меня лепешку. К счастью, успел я прижаться к камням, иначе от меня мокрое место осталось бы… Но, видно, не пробил еще мой час. Так вот, передайте дону Сиксто, что у нас уже есть помощник. И ежели он способен на нечто большее, чем только совать ногу в чужое стремя, пусть даст нам деньжат на приобретение грузовика. Мы с ним расквитаемся, перевезем ему лес. Он и его хозяева, наверное, знают, что за Перикерой[28] рубят леса. — Они перевезут лес на спине какого-нибудь парня, зачем им грузовик! Испанцы знают — сотня индейских спин дешевле, чем один грузовик. Это им обойдется в гроши! — Да что же это я? Поболтать поболтал, а ничего не заказал. Дайте-ка мне анисовки. Что-то желудок побаливает… — Одну анисовку? А многие предпочитают с водой… — Ерунда! — Анис с водой и льдом называют «голубкой», а не ерундой. — Знаю, знаю, женщина, не такой уж я невежда. Больше того, знаю, что эта «голубка» в моде у сеньор… — сказал дон Непо и поперхнулся: анисовка, по-видимому, попала не в то горло. — Вот и наказал вас господь! Болтаете все бог знает что. Если сеньорам по вкусу анис с водой, ну и пусть себе… Сладким ликером улыбки подернулись глаза Консунсино, вдовы Маркоса Консунсино, и она даже похорошела: черные, как чернила, зрачки расширились, чуть сомкнулись пухлые губы под немного вздернутым носиком, как будто еще округлились плечи и бюст. Правда, лицо ее несколько портили красноватые рубцы около уха — след после операции, — их не могли скрыть даже распущенные волосы и массивные серьги в виде колец — одно в другом. — Еще анисовки, но теперь с водой… — Ну вот, а вы говорите, что только сеньорам нравится «голубка». Впрочем, вы, дон Непо, сами голубятник — у вас дома день-деньской чорча возится. — Чорча эта моего внука… — Лучше бы открыли клетку да выпустили ее на волю… а то как бы чего не накликала вам… Локоны Консунсино дрожали, поблескивали зубы, меж зубов озорно высовывался язычок, она вся тряслась от смеха. — Раз Дамиансито — хозяин этой голубки… птички, я хочу сказать, — продолжала она, — так уж передайте ему… — Не знаю, когда он вернется, отправился далеко, повез известь куда-то за Марсово поле… там большое строительство… — Военные строят… На днях слышала я от дона Сиксто, что земля стала похожа не на землю, а на Марс и что в один прекрасный день священник, чего доброго, обнаружит военных даже в своей дарохранительнице. — Нет, эта анисовка с водой мне определенно не по вкусу. — И не будете пить? Вам, должно быть, не по вкусу, что я говорю о доне Сиксто, о дарохранительнице и о военных? — Да нет, анис чем-то отдает. Вот чего мне вдруг захотелось, так это кусочек копченого мясца, ребрышко кабанчика или что-нибудь в этом роде. Пожевать бы и почувствовать мясцо на зубах, да еще добавить для остроты перчику, лучку с томатом и, конечно, тортильи. — Губа не дура. У меня, кстати, есть свиные колбаски, колбаски с салатом гуакамоле,[29] а гуакамоле из авокадо, а авокадо оттуда, откуда мексиканец, — не авокадо, а чистейшее сливочное маслице. К слову сказать, мексиканец — парень что надо. Всегда он чистенький как стеклышко и бравый, залюбуешься. Не то что здешние мужчины, из которых покорность так и лезет наружу, точно грязное сало… Последнее слово донеслось уже из-за двери — хозяйка вышла из комнаты. Дон Непо остался один. Тишину нарушало только тиканье часов да потрескивание фитиля в лампадке перед ликом святого Доминго де Гусмана; еле слышно звенят — то ли в хороводе, то ли в крестном ходе — мошки, словно откликаясь на доносящееся издалека гудение моторов. О стекло забилась заблудившаяся оса… Дон Непо вспомнил о таинственном пеоне и мысленно представил себе, как тот беседует с братом Анастасии. Для беседы нет места безопаснее, чем катящаяся телега. Внук занят быками; помощник, растянувшись на пустых мешках из-под извести, прикидывается спящим, даже шляпу надвинул на лицо, а рядом сидит мулат — будто какой-то знакомый, которого они случайно прихватили по дороге. Только однажды побывал Хуамбо в доме Рохаса-и-Контрераса — визиты не слишком-то полезны в нынешнее время, — и дон Непо тогда познакомил его с тем, кто выдает себя за помощника внука, — с высоким и тощим человеком с глубоко запавшими и близко посаженными глазами, с несколько треугольным лицом и крепкими зубами. — «Час, час, мо Там, где слышались эти звуки, землю поливали слезы, пот и кровь, клокочущая, словно бьющая из раны кровь. Решили поговорить по пути в громыхающей телеге. В самом деле, нет другого, более безопасного места. Известь возили далеко, за Марсово поле, и времени для беседы было много — и в пути и на месте, пока внук сходит за покупками и получит новые заказы на перевозку извести. — Октавио Сансур, — помощник Дамиансито повторил свое имя, чтобы врезалось оно в память мулата, и, подогнав остроконечной палкой бело-пегого быка, отстававшего от своего напарника, добавил, обнажив крепкие, зернистые зубы: — Октавио Сансур, или попросту Табио Сан… Запомните? — Но вас зовут также… — Зовут также Хуан Пабло Мондрагон. Это мое настоящее имя. Усевшись рядышком, они затянулись самокрутками из чичикасте,[30] распространявшими такое зловоние, что даже вонь от бело-пегого быка воспринималась как тончайший аромат. — Ну и паскудник этот бычище!.. — Сансур снова ударил быка палкой с острым концом, заставив бело-пегого ускорить шаг и потянуть за собой другого, более покорного быка. Колеса завертелись быстрее. — Сколько вас осталось?.. Вероятно, мало… — продолжал Сансур. — Много хороших людей погибло в самом начале. — Да, мало нас осталось, — ответил Хуамбо. — На побережье люди, а тем более бедняки, долго протянуть не могут… Умер мой отец, умерли все Марин, все Сальседо… — Смерть так и косит. Один за другим исчезают свидетели того, как расправляется с нами Компания. Уничтожено целое поколение, за ним — второе, третье… — Бедный отец мой. Он кончил жизнь грузчиком бананов. И я должен был так кончить… Как хотелось бы, чтобы простил он мне плохое отношение к нему… — Вам-то не придется грузить бананы. Вам выпало на долю воздать по заслугам… — Да, я хочу отомстить… Пусть нам заплатят за все — и за то, что украли наши земли, и за то, что превратили нас в нищих… Эх, сил маловато… и это тяжелее всего… Только тот, кто, как я, испытал все на собственной шкуре, знает, что это такое… Вдоль дороги легкой рысцой проскакал кавалерийский эскадрон. Кони, каски, люди — все потонуло в дорожной пыли. — А такой боевой народ был… Известна ли вам история, которая произошла у Обезьяньего поворота? Нет? Так вот, слушайте. Наши люди — Эскивели, Лесамы и другие — решили свести счеты с мистером Томпсоном, спустить его с моста… Но мистер Томпсон тогда случайно уцелел, а на тот свет отправил — даже на дрезине — какого-то своего гостя, тоже гринго… Той же ночью мы решили заглянуть к Томпсону домой — с мачете в руках. На мосту можно было пустить в ход пистолеты и ружья, а в доме лучше было действовать мачете — бесшумно, и наши мастерски им владеют… Я караулил возле двери и должен был, как только он заснет, завыть, будто собака по покойнику, — ведь и в самом деле речь шла о покойнике… Однако проклятый всю ночь напролет глаз не сомкнул. Угрызения совести его, что ли, мучили? Все-таки он только что ухлопал одного из своих земляков, сбросил его под откос, чтобы гость не разболтал про его делишки… Уже рассвело, а он все не спал — курил и тянул виски, глоток за глотком… Может, почуял что-то?.. А ребята возле дома ждали, ждали, когда я завою, от нетерпения даже слюна капала на мачете… — Ну, сейчас, если все выйдет, как мы задумали, вы сможете рассчитаться за многое. Конечно, отобрать земли вряд ли удастся, но заплатить вам заплатят. — Не знаю, слыхали ли вы о братьях Лусеро? Они тоже нам обещали кое-что. Они — акционеры Компании и хотели заступиться за нас, чтобы нам дали кое-что… Кое-что — это уже неплохо, как, по-вашему? Но в конце концов они ничего не сделали… — Этих Лусеро я знаю. Богачи и либералы и… ни на что, кроме обещаний, не способны… Мы, дорогой, должны рассчитывать только на себя, на свои силы… Пеонам надо подняться и требовать… — Пеонам и даже «ползучим», — лукаво произнес мулат. «Ползучими» называли тех, кто пресмыкался перед правительством, кто верой и правдой служил очередному диктатору. — «Ползучим»? — удивленно переспросил Сансур. — Да, мы выиграем, если вовлечем в заговор даже этих рептилий… После паузы, прерываемой лишь — толок-ток… толок-ток… толок-ток… — перестуком колес по булыжнику, Сансур заговорил: — На Южном побережье не хватает сплоченности. Там нужно сеять, как семена, идеи создания организации. Для одних это пустые слова, для других — осознанная необходимость перед лицом опасности… Толок-ток… толок-ток… толок-ток… — продолжался перестук колес, телега тащилась за быками, которые едва отрывали копыта от земли. — Говорят, что в Бананере было много убитых; и в Бананере и в Барриосе, всюду… — К несчастью, да, — ответил Сансур. — Много товарищей пало под пулями солдат, которым было приказано защищать интересы «Тропикаль платанеры». Но ведь забастовка продолжается, а это значит — там действует организация. И жертвы приносятся не даром, как это произошло у вас, когда ваших земляков прогнали с земли, чтобы разбить плантации; многие тогда поодиночке пали жертвами, но ничего не изменилось… — Голос погонщика почти не был слышен; телега громко тарахтела по камням. — …ничего не изменилось… — «Час, час, мо — Верно, остались эти слова. Остались как призыв, обращенный в будущее, как приказ… — Сансур пристально посмотрел в глаза Хуамбо. Мулат отвел взгляд и сплюнул. Плевок, как дождевая капля, блеснул стеклышком в лучах вечернего солнца, садившегося за вулканами, и упал на дорогу. В памяти Хуамбо всплыло имя — Да, сеньор, вы будете нам нужны, — говорил Сансур, заглушая своим голосом перестук колес. — Пришла пора действовать. «Час, чос, мо Они замолчали. Им казалось, что все всколыхнулось в мире, грудь теснили новые чувства, которые невозможно выразить словом или жестом и которые познаются лишь в молчании. Хуамбо вздохнул: — Я старше вас и помню, как на побережье, в Бананере, когда у нас отняли все, что мы имели, люди повторяли пророческие слова знаменитого Телега наехала на более крупные камни, и размеренный стук колес — толок-ток, толок-ток — сменился резким, чуть не оглушительным така-токо-лон-тлак, токо-лон-тлак, токо-лон-тлак. — Вернуть наши земли!.. — повысил голос Хуамбо. В воздухе появились летучие мыши и мошки. Такие докучливые мошки летают обычно перед наступлением ночи. Шумели араукарии и эвкалипты. Проносились по небу облака, что-то шептал ветер. — Придет время, — произнес Сансур, — придет время отобрать земли или получить их стоимость. А теперь надо спасать человека, надо сплотиться, организоваться, чтобы бороться против наших врагов, они еще сильны, очень сильны… Да, хотел спросить вас, не сможете ли вы поехать на Южное побережье? В ближайшее время? — Когда?.. — Это зависит от вас, во всяком случае, нельзя допустить, чтобы живые забыли погибших на Северном побережье. — Я могу уехать под таким предлогом: моя мать очень стара, больна. Тобу увезли, и за старухой некому ухаживать. Тоба — моя младшая сестра. Братья Досвелл увезли ее учиться в Соединенные Штаты. Они — адвокаты, были здесь, оформляли завещание Лестера Мида… — Да… — Под этим предлогом я смог бы поехать на побережье. Но, пожалуй, лучше послать телеграмму и попросить разрешения у патрона. — Зеленый Папа по-прежнему в Чикаго? — Говорят, из-за беспорядков в Бананере он собирался сюда приехать, однако его дочь звонила по телефону из Нового Орлеана управляющему и сказала, что отец не приедет. Поэтому-де и дом незачем ремонтировать. — Ага, любопытно. Очень хорошо, что этот бандит не приедет. Именно это мы и хотели знать прежде всего. Поскольку вы отправляетесь на побережье, чтобы позаботиться о вашей сеньоре матери, нет нужды предупреждать Мейкера Томпсона, достаточно разрешения управляющего. — Он не осмелится отпустить меня без согласия патрона. Этот человек больше всего на свете боится осложнений и ответственности. — Сообщение о тяжелой болезни матери разжалобит даже камни… Ликующий собачий лай заставил Хуамбо, разлегшегося на телеге, поднять голову. Увидев Юпера, он не мог удержаться от радостного восклицания — приятно было оторваться от тяжких воспоминаний. — Ах ты, зверюга, — обратился он к псу. — Ну, будь благоразумен! Такой большой и такой шалун! Тише! Тише! Как ты узнал меня? Как нашел меня? Юпер заливался лаем, прыгая вокруг повозки, и лай его рассекали спицы колес, которые, быстро вращаясь, чередовали, как в кинематографе, тени и лунный свет. — Простите, что везу вас по этим местам, но здесь живут и работают угольщики. Мне надо скрываться — а здесь я долго жил и знаю места как свои пять пальцев. Голос Сансура зазвучал громче. Юпер уже устал лаять на колеса — они не обращали на него никакого внимания — и только время от времени жалобно поскуливал и, зевая, подвывал. — Ну-ка, Рогатый… Ну-ка, ленивец! — понукал быка Сансур. Под ударами палки Рогатый свернул на проселочную дорогу. Вскоре они въехали в пустынную улочку, вдоль которой кое-где виднелись домишки. — Мы едем к угольщикам?.. — в мигающей мгле звездной ночи тревожно прозвучал голос Хуамбо. — Если играть с огнем опасно, то играть с горящими углями, пусть они даже покрыты золой, еще опаснее! — с тоской в голосе проговорил Сансур. — Вон там, чуть повыше, я останусь и буду ждать поезда на юг. Из пепельно-серой низины появлялись какие-то белесые существа; они говорили, смеялись, закуривали сигареты и затем исчезали в той стороне, где, по-видимому, были дома. Единственный фонарь, подвешенный на столбе, выхватывал силуэты из тьмы. Как отличался пепельный цвет их лиц от белизны кожи тех, кто работает на известковых карьерах! Известковая пыль — сочная, живая, а этих лжепризраков, казалось, покрывал саван — пепел сгоревших углей. Коты, попадавшиеся им по дороге, были будто поражены проказой: от золы шерсть слезала с них клочьями, они жалобно мяукали, а глаза их синевато светились от голода. Сансур сплюнул и раздраженно бросил: — Все по-старому! Здесь я вырос, а много лет спустя здесь же скрывался от полиции, которая начала разыскивать меня после расстрела этого… не помню уж, как его… многих расстреляли тогда… Как печально… они погибли героически, а мы даже не можем вспомнить, как их звали… И вот теперь возвращаюсь и вижу, что ничего тут не изменилось, все, все по-прежнему… — А если вы останетесь, кто вернется назад с быками и телегой? — спросил Хуамбо. — Я-то умею править только мотокаром. Научился еще в Бананере. — Не беспокойтесь, вернется сын сеньора Непо, и вы отправитесь вместе… — Сын?.. Вы хотите сказать, внук?.. — Да, верно, внук. Старикан выглядит молодо, и в голове не укладывается, что он уже дед. А вы давно его знаете? — Нет, знаю только, что у него когда-то были амуры с моей сестрой Анастасией. — Вашей сестре мы ничего не скажем. — Кое-что придется сказать… — Что ж, тогда сообщим, что есть надежда вернуть землю, но об остальном — ни слова. Язычок у нее привязан слабовато, может проболтаться. — Об этом я тоже подумывал. Но хорошо, что вы предупредили. Одним прыжком Юпер выскочил на дорогу и залаял на летучих мышей и на далекие фигуры угольщиков, которые проходили, согнувшись под тяжестью мешков с золой, пепельно-серые, молчаливые. Юпер захлебывался от неистового лая — его выводили из себя летучие мыши, чертившие ночной воздух, неожиданно возникавшие и столь же неожиданно исчезавшие; его выводили из себя тени людей,[31] сгибавшихся под тяжестью мешков с остывшей золой — ничего не бывает тяжелее мертвой пыли, — людей, ожесточенных тем, что им выпало на долю перетаскивать останки когда-то великолепных стволов, и ветвей, и целых лесов, превращенных в дрова и угли, а затем и в золу. Золу использовали как щелочь на мыловарнях, разносящих смрад. Неподалеку находилась скотобойня, где с утра до вечера лилась кровь, а по соседству с ней высилась тюрьма, где тоже готовилось кровопролитие… Спускались тени со стороны великой реки переливающихся световых пятен — фонарей и автомобильных фар; высоко вверху огни словно увенчивали глубокий овраг, куда сбрасывали золу, здесь же, среди зарослей крапивы, стояли лачуги. Босиком, или в грубых самодельных сандалиях, или в старой, поношенной обуви угольщики один за другим спускались в овраг. Толстый ковер пыли поглощал звук их шагов. Они снимали с плеч веревки, которыми перевязаны были джутовые мешки, освобождались от мекапаля — кожаной ленты, перехватывавшей лоб и придерживавшей груз, и опорожняли мешки. Зола падала на золу беззвучно, как свет луны, только что поднявшейся на горизонте. Опустошив мешки, они вытряхивали их, кашляя, зевая и чихая; зола обжигала глаза, от нее пересыхало в горле, горело в носу, и быстро-быстро, будто опасаясь стервятников, зорко следивших, не свалится ли кто-нибудь из них замертво — это обещало хищникам пир горой, — угольщики исчезали в своих лачугах. Сооруженные из фанерных дощечек, обломков, каких-то брусков и картона, лачуги терялись среди серебряных морей — под лунным светом походили на моря необозримые мертвые пространства, покрытые белесой пылью сожженного угля. |
||
|