"Хвала и слава. Книга вторая" - читать интересную книгу автора (Ивашкевич Ярослав)

XIV

Старые Шиллеры каждый раз, когда приезжали в Варшаву — а случалось это довольно редко, — останавливались у своей дальней родственницы Кази Бжозовской. Жила Казя на улице Згода — место было очень удобное, и от филармонии недалеко. У Кази было три сына. Двое из них, художник и литератор, были сейчас в Англии, а самый младший, музыкант, сидел еще в Закопане — этот любил бродить по горам, так что приезд Шиллеров нисколько не стеснял кузину.

Старики добросовестно выслушали симфонию Бетховена, переждав толчею в гардеробе, оделись, вышли и неторопливо направились к дому Бжозовской. Все о них забыли, так что они остались одни; впрочем, к одиночеству Шиллеры уже давно привыкли.

Шли молча. И только на полдороге Паулина с горечью заметила:

— Как теперь люди плохо воспитаны. Ремеи могли бы пригласить и нас к себе…

Старый Шиллер передернулся и фыркнул по своему обыкновению:

— Ты, Паулина, словно ребенок. Чего же еще можно ожидать от таких людей…

— Ничего особенного я и не ожидала. Но ведь это вполне естественно. Мы же все-таки родители Эдгара и Эльжбеты…

Шиллер вновь передернулся.

— Нас может огорчать только то, что они бывают в таком обществе. Ну что это за общество? Торговля семенами…

— Да не в этом же дело, не в этом, — твердила Паулина, — тут совсем иное.

Казя Бжозовская жила во дворе, на втором этаже. Они позвонили. Открыла сама хозяйка, высокая опрятная пожилая женщина с тщательно уложенными седыми волосами. Голубые глаза ее глядели очень приветливо, а легкое подергивание головы, что-то вроде нервного тика, не казалось неприятным. Она обрадовалась возвращению родственников.

— Раздевайтесь, садитесь и рассказывайте. Проходите в гостиную, сейчас я приготовлю чай.

Старый Шиллер помог жене снять тяжелую шубу, которую та надела скорее напоказ, нежели от холода, и они вошли в гостиную. Это была небольшая комната с небогатой мебелью; единственным украшением ее был большой черный рояль и полка с нотами. Шиллер уселся на обитом кремовой материей пуфе, Паулина — в просторное кресло. Она тут же закурила и, по обыкновению, устремила взгляд на безобразную висячую лампу, пуская дым в ее сторону, точно принося ей жертву этим воскурением.

— А что, собственно говоря, можем мы рассказать Казе? — сказала Паулина после минутного молчания.

— Ничего, — сказал Шиллер, дернув правым плечом.

— Мне вот кажется — мы и сами не знаем, что перечувствовали. Как-то унизительно… Ты хорошо сказал это маленькой Оле…

Старый Шиллер взял с полки нотную тетрадь и, надев очки в черной роговой оправе, начал внимательно ее просматривать.

В ответ на слова жены он взглянул на нее поверх очков.

— Оля далеко уже не маленькая, маленькой она была в Одессе. Теперь это уже старая баба. Ты просто не замечаешь, как все старится.

Паулина улыбнулась.

— То, что ты стареешь, я давно заметила. И становишься несносным, старый ворчун. Даже былую рассеянность утратил вместе с юмором и оптимизмом. Но сегодня я заметила, когда они вышли на сцену, что наши дети тоже постарели. Очень постарели.

— Дети? — спросил Шиллер, не отрывая глаз от нот и тихо напевая мелодию. — А как же иначе! Они уже давно перестали быть детьми…

— Для нас они никогда не перестанут быть детьми.

— Это только так кажется. Иногда в конце лета в кустах находят пустые, заброшенные гнезда… покинутые гнезда. А птенцы упорхнули.

И, отстранив ноты, он взглянул на жену открыто.

— Ну что ж, — Паулина сразу поняла, что он имел в виду, — но для родителей дети всегда остаются детьми. И очень странно, когда замечаешь, что твои собственные дети стареют. Они были для нас детьми. А теперь стоят лицом к лицу со старостью. Мы-то еще помним их в передничках, в гимназических мундирчиках. И вот сегодня я увидела, что у ЭЛьжуни уже седые волосы; издалека, правда, их еще не видно, но когда она причесывается…

— Что ты говоришь? — невольно удивился старый Шиллер. — Седые волосы? Ты так рано не седела.

— Еще раньше.

— Неужели? А сколько же ей сейчас лет, нашей Эльжбетке? Постой, постой… Когда она родилась?

— Представь себе, — медленно начала Паулина, глядя на лампу, — представь себе, через месяц ей будет сорок пять лет… Мы забываем о времени, потому что у нас нет внуков. А вот у Михаси их много. Ты же видел Олиных сыновей. Уже большие мальчики. Как все растет.

— Как все растет, — повторил вдруг спокойно Шидлер, — как все изменяется. Ты знаешь, я еще мальчишкой не любил находить такие гнезда, такие вот опустевшие гнезда.

На этот раз вспылила Паулина.

— Да что ты заладил об этих гнездах? Ну вылетели и вылетели. Вспомни, как давно вылетели. Пора бы тебе привыкнуть.

— А что? Разве я не привык?

Вошла Казя с чаем и бутербродами.

— Вы, наверно, голодные, — сказала она, ставя поднос на столик. — От переживаний даже не обедали.

— Мы обедали у Эдгара. В «Бристоле», — сказала Паулина.

— Ну, какие у вас впечатления от концерта? — спросила Казя и села на стул, словно приготовилась выслушать долгий рассказ.

Супруги неуверенно переглянулись.

— Конечно, нам очень понравилось, — сказала наконец Паулина поспешно, как будто хотела сгладить впечатление неуверенности. — Эльжуня так великолепно выглядела и чудесно пела. И песни Эдгара так трогают!

— Ужасно жалко, что мой Рудольф не мог послушать. В этом году он кончает консерваторию, но горы для него, кажется, еще большая страсть, чем музыка.

Паулина улыбнулась. Она знала, что у младшего сына Кази есть еще одна страсть, посильнее гор и музыки.

— Я вынужден признать, что мне довольно чуждо все, что сочиняет Эдгар, — спокойно и размеренно сказал Шиллер. — Экзотика. И как-то странно все это звучит. Конечно, я знаю, что родителям порой трудно понять детей. Но…

Казя возмутилась.

— Да что ты говоришь, Людвик! Я своих детей великолепно понимаю, а вы же знаете, что каждый из моих сыновей выбрал свою стезю в искусстве.

Паулина улыбнулась.

— А это у тебя, часом, не самообман, Казя?

— Какой еще самообман?

— Ну, будто ты понимаешь своих детей. В конце концов, дети — это дети, и хочется, чтобы они навсегда оставались детьми. А они растут, взрослеют, даже стареют…

— Даже стареют, — повторил Шиллер.

— И все это происходит как-то помимо нас. В какой-то определенный момент жизни мы становимся «стариками родителями» и уже не имеем никакого влияния на детей — даже начинаем им мешать…

— Мешать? Что ты говоришь, Паулина! — абсолютно искренне и без всякой тревоги возразила Казя. — Мы всегда им нужны.

— Ну да? — отозвался Шиллер. — Никогда еще я не чувствовал так, как сегодня, что я не нужен моим детям. К счастью, у меня своя жизнь, свой сахарный завод, своя работа… А не будь этого? Ни Эдгар не нуждается во мне, когда сочиняет свою «Шехерезаду», ни Эльжбета, когда ее исполняет.

— Еще чаю? — спросила Казя.

— А знаешь, Казя, с удовольствием, — сказала Паулина. — Может быть, я сама принесу?

— Ну зачем же! Вы гости. Я так вам рада, — и хозяйка, забрав обе чашки, вышла на кухню.

— Лучше не говори таких вещей посторонним, — начала Паулина, закуривая новую папиросу. — Вот и Оле ты в филармонии наговорил бог весть что.

— Ты права, Паулина, — спокойно согласился Шиллер, — но мне так больно.

— Ох, в конце концов… — Паулина не договорила.

Шиллер вновь взялся за те же ноты. Глаза его казались особенно большими и сверкающими из-за выпуклых стекол очков. Перебрасывая страницы альбома, он вновь что-то замурлыкал себе под нос.

— Что ты там смотришь? — спросила без особого любопытства жена.

— Квартеты Бетховена в четыре руки.

— В четыре руки? Те же, что были у нас?

— Кажется. То же самое издание.

— Покажи.

Шиллер подал ей тетрадь.

— Ага, — подтвердила Паулина. — Помнишь, как мы их играли?

— Конечно, — слегка изменившимся голосом сказал Шиллер.

— О, видишь, квартет фа мажор и этот… до мажор. Помнишь это анданте?

Шиллер в ответ чуть громче напел первую фразу анданте.

Паулина раскрыла рояль, подняла пюпитр и, поставив на него ноты, одним пальцем проиграла фразу, которую только что напевал муж.

— Ох, как много мне это напоминает, — сказала она, отходя от инструмента.

— Да? — отозвался еще более мягким голосом Шиллер.

— Я была тогда в положении. Ждала Эдгара.

— Вот-вот. Может быть, это мы и одарили его музыкальностью.

— Вряд ли. Это анданте — просто скорбное смирение…

— Как раз для сегодняшнего вечера, — вновь с сухой иронией произнес старый Шиллер.

— Слушай, Людвик, давай сыграем, — предложила Паулина.

— Давай, если хочешь, — согласился муж.

Они сели за рояль — Паулина в басах, а он в верхнем регистре, как играли когда-то, — и начали Andante con moto quasi allegretto.

Зазвучала эта фраза, просторная, нисходящая и настойчиво повторяющаяся несколько раз. Потом побочная партия, основанная на уменьшенном аккорде. В этой простой, настойчивой и широкими волнами наплывающей музыке прозвучали грусть, смирение и какое-то захватывающее дух горное одиночество. Переливающиеся фразы, которым отвечали имитации во всех голосах, захватили играющих. Старый Шиллер, сам того не замечая, начал подтягивать фальцетом, стараясь усилить мелодию или как-то еще глубже выразить пронизывающее его чувство. В эту минуту он напоминал Эдгара. Они даже не заметили, как вошла с чаем Казя и, поставив поднос на стул, присела тут же у двери, вся обратившись в слух.

Анданте развертывалось, проходя через все перипетии, плывя непрерывными восьмерками. И только к концу первого периода появлялись фигурации шестнадцатыми, полные задумчивости и абсолютного отрешения. Паулина исполняла это проникновенно, а Людвик подтягивал почти шепотом, широко раскрыв глаза, сверкающие из-под выпуклых очков. Наконец фигурации стихли на четырехкратном повторе вздоха, глубокого вздоха — это была самая чистая музыка и вместе с тем приятие жизни, согласие на жизнь… и на смерть.

— Ох, как чудесно вы играли! — восторженно воскликнула Казя, подойдя к роялю.

— Ну еще бы, — с иронией откликнулся старый Шиллер.

С минуту еще они неподвижно сидели у рояля. Видно было, что они охвачены волнением. Наконец Паулина очнулась и потянулась за папиросами.

— Этот Бетховен как-то просветлил нас, — сказала она со смущенной, почти девичьей улыбкой, обращаясь к Казе.