"Ураган" - читать интересную книгу автора (Астуриас Мигель Анхель)

III

Было очень душно, и приходилось гулять, топтать башмаки. Прогулка помогала скоротать вечер. И устанешь, и пищу протрясешь, и поболтаешь, пока бродишь по заросшим травою лужайкам, среди ярко освещенных домов, где, словно в музыкальной шкатулке, играет вовсю неутомимое радио.

Супруги Пайл гуляли молча. Он был в ослепительно белой рубахе и в брюках из особой ткани, сквозь которую проходит воздух, освежая ноги; она — в белых туфельках и белом платье, а прическа у нее была как у той из ее бабушек, на которую она походила и которую писал в прошлом веке знаменитый голландский художник. Лиленд была красива.

Не она, не муж ее, а Карл Розе, давний служащий Компании, произнес эти верные слова, гуляя с супругами по палубе корабля, стоящего на якоре в темной ночи, под тропиком Рака. Говоря, он размахивал руками, и золотой пушок блестел в свете ламп.

Лиленд спотыкалась о тени декоративных деревьев, освещенных тем же светом, и ей казалось, что это ступеньки, хотя на самом деле все было гладко. Она заметила, как и прежде, что здесь, на плантации, жизнь и сейчас полна приключений.

Карл Розе, высокий и костлявый, выбил трубку о ладонь.

— Была тут жизнь, — сказал он, — было героическое время, да ушло. Теперь мы грубо и глупо доим природу и смотрим с презрением на земли, которым нет цены.

Мистер Пайл согласился с Карлом Розе: действительно, вначале, когда машины пришли в сельву, героика тут была. Однако он не считал, что теперь землю просто глупо и грубо доят.

Лиленд загорелась, похорошела и звонко и пылко поддержала Карла Розе: да, не просто грубо, не просто глупо, а совершенно, совершенно бестолково. Она разволновалась так по-женски, что дважды повторила это слово, но этим не кончила.

— У Компании столько денег, — продолжала она, столица рядом, земли — нетронутые, рабочие руки — даровые… Все могло быть тут иначе!

— Иначе и было тогда, в героическую пору! — воскликнул Карл Розе. Правда, старина? Одно дело вторгаться в неизведанное, брать у природы ее добро, другое — тянуть лямку, топтаться на месте, примирившись с глупой рутиной, и лишнего не ждать.

— И вот что плохо, вот что плохо, — говорила Лиленд, взяв мужа под руку. — Вы упустили время, и все упустили, ведь у предприятий, как у людей, бывает разный возраст. Риск — знак юности, а ваша Компания прожгла свою юность и сразу состарилась, одряхлела…

— Она же в тропиках! — возразил старина Джон.

— Дай мне договорить. Так вот, она прожгла молодость, состарилась… Она сейчас как дряхлый старик, который, покоя ради, знать не хочет ни тревог, ни забот.

— Я не совсем вас понимаю, — сказал Карл Розе, испуганно оборачиваясь, словно он ждал нападения. С ним это бывало с тех пор, как много лет назад он увидел на одной станции, что человеку выстрелили в спину. — Не совсем понимаю, но снова скажу, Лиленд, что мы тут зашли в тупик, и выхода из него нет.

— А потому что надо было создать в этом дивном месте содружество людей! Вот и героика. Создать содружество, а не распоряжаться сверху. Так мы и дошли до того, что, страшась смерти, боимся жить и прозябаем, словно трупы, в стеклянных колбах, в этих сетках металлических…

— Ив спирту! — закончил Пайл.

— Вот именно. Здесь только пьяные и похожи на живых.

Произнеся эти слова, Лиленд ощутила, что далека от прежнего своего спокойствия, подобно звездам, сверкавшим на бледном куполе неба, которые, как и она, умирали от жары, дышали с трудом и мерцали, чтобы освежиться. Правда, в отличие от звезд, они могли выпить лимонаду и поиграть в бильбоке.

Старина Джон подбросил шарик и угодил точно. Он хотел отыграться за вчерашнее.

Лиленд, дернув красивым плечом, тоже подбросила и тоже выиграла.

— Настоящие искатели приключений! — воскликнул Карл Розе. Он подбросил шарик неудачно, и Лиленд с Джоном предложили ему повторить. — Это уже будет рутина! Ну-ка, объясни нам, когда и как она начинается!

— Она кончается, когда ты выпускаешь шарик из руки. А у него, у шарика, у твердой и круглой массы, несущейся к цели, начинается пора приключений. Если он угодит точно, это уже будет вторая глава его эпопеи.

Как это ни скучно, а спать надо. За металлической сеткой, в полумраке, голые алчущие призраки принимали на ночь слабительное и снотворное.

Пока мужчины работали в конторе, Лиленд решилась, хоть здесь и легко заблудиться, на свой страх и риск пойти к домику Аделаидо Лусеро. В лимонном платье из толстого шелка она выглядела моложе своих лет. Платье было не от лучшего портного, но красивое, с рукавами кимоно. Японский зонтик осенял цветастым полушарием тускло-золотые волосы, подвязанные лимонной, в цвет платью, лентой.

Все тут было одинаково, зацепиться не за что, того и гляди, заблудишься; всюду лианы с изысканно прекрасными цветами, густые заросли, в которых, как рыбы, снуют и шуршат насекомые. Вдалеке какие-то люди опрыскивали дерево, и казалось, что это водолазы в скафандрах ведут на дне какие-то работы. Чтобы хоть немного укрыться от зноя, они укутались в зелень, и когда к ним поближе подойдешь, они уже похожи на ходячие растения. Одни из них быстро надевают шланг на трубку, торчащую из бака, другие направляют струю на изумрудные гроздья, в которых, иногда фунтов до двухсот весу. Деревья орошает дождь «бордосского бульона», и они покрываются капельками голубой росы.

Лиленд пошла быстрее. Ей все больше хотелось забыться, отдаться сиюминутным ощущениям. Вот бы встать и стоять под светлой радугой искусственного дождика, брызжущего сквозь раскаленный воздух. Вода вырывается из сонных труб и облаком бесчисленных прохладных капелек оседает на деревьях, недвижных, словно зеленые солдаты под градом крохотных пуль.

Прошла Лиленд и мимо пеонов, очищавших деревья. Дереву, на котором растут «плоды мудрецов», угрожает столько опасностей, что два дня с утра до вечера его осматривают дюйм за дюймом снизу вверх, а солнце льет сквозь зубчатые листья золотистые струи.

Лиленд видела попугаев и еще каких-то медленно летящих птиц, видела пенистые облака, видела людей, неспешно, по-кротовьи, льющих в пруды керосин, чтобы цапли не расплодились.

Донья Роселия Лусеро услужливо и быстро подала ей стул. Самый лучший в доме. Как же еще, когда сеньора такая вежливая, такая свеженькая, хоть и устала по жаре, такая скромная! Хозяйка никак не могла выразить иначе свою радость, ибо не знала по-английски ни слова, а Лиленд не знала ни слова по-испански.

Обе они как можно выразительней глядели друг на друга, пока Лиленд не уселась и Роселия тоже не присела на скамеечку. Что ж им делать еще? Они за- смеялись и снова стали глядеть друг на друга, уже не испытующе, а ласково, как добрые знакомые. Лиленд с трудом выговорила «хо-ро-ош», имея в виду младшего сыночка, ползавшего по полу; двое других были уже большие. Мать в порыве нежности схватила его на руки, подняла к смуглому лицу, чуть не на голову себе посадила, а потом изо всех сил прижала к груди.

Лиленд думала о том, как сильно разделены люди, когда у них нет, в прямом смысле слова, общего языка. Каждый замкнут в мире своей речи. Вот она, тайна языков, вавилонское смешение… Она положила ногу на ногу (ноги у нее были красивые, щиколотки тонкие), вынула черепаховый портсигар и предложила немой хозяйке сигарету. Хозяйка улыбнулась в знак благодарности и покачала головой. ;

Вдруг, к удивлению Лиленд, неподалеку раздался какой-то клоунский смех — нарочитый, вызывающий, обидный, что ли… Еще больше она удивилась, когда рядом с ними, откуда ни возьмись, появился хохочущий человек. А-ха-ха-ха-ха!..

На нем была потертая куртка с обтрепанными рукавами и темным воротом, а брюки — посветлей, неглаженые, короткие, протертые на коленях. Но лицо умытое, чистое, зеленые глаза того же цвета, что и молодые листья банана, орлиный нос, тонкие губы, подбородок заостренный, рыжеватые волосы гладко причесаны — все дышит чистотой. Для одних он был Швей, для других — Стонер, для третьих — Лестер Мид.

Швей, Стонер или Мид не дал убежать возможным покупательницам. Отсмеявшись своим визгливым смехом, он показал товар. «Все для шитья!» — сказал он, когда перестал смеяться, а потом долго молчал и так таращил зеленые глаза, что они чуть не вылезли из орбит. «Все для шитья», — наконец повторил он, пристально взглянув на товар, и снова закатился смехом: «А-хаха-ха-ха!..»

Лиленд сказала ему, что у него очень удачная реклама — он так хохочет, словно хотел прополоскать горло, а вода оказалась горячая и он ее выплюнул. «Все для шитья… А-ха-ха-ха-ха!..»

Он не ответил на комплимент, но все глядел на Лиленд зелеными круглыми глазами, остекленевшими сгустками страсти. Вдруг он склонил голову — отросшие волосы на затылке напоминали парик, — постоял так секунду, словно на эшафоте, снова взглянул на Лиленд и засмеялся так пронзительно, что Лиленд показалось, будто в уши ей сунули колючую проволоку: «А-ха-хаха-ха!..» Лиленд спросила его, кто он такой. Он проглотил слюну, и на шее его задвигался кадык, будто слова проходили с трудом. Потом он ответил размеренно, как учитель, протестантский пастор или дипломат. Говорил он по-английски изысканно чисто, и это вознаградило Лиленд за все утренние тяготы. Хозяйка не понимала ни слова из их беседы. Прощаясь, он взял за руку прекрасную миссис Пайл и произнес, как произносят почти забытые слова: «…друг мой».

— Так пронзительно смеялись бы змеи, если б умели смеяться, — услышала напоследок Лиленд от странного человека, продававшего «все для шитья». Так пронзительно смеялись бы змеи, если бы умели смеяться… Он стоял, держась рукой за столбик веранды. У его ног, сбоку, лежал мешок с драгоценностями — цветными нитками, иголками, наперстками, спицами. Один ботинок нуждался в починке. На другой спустился носок.

Лиленд попыталась улыбнуться донье Роселии. Это ей не удалось. Губы она сложила правильно, но вышла не улыбка, а гримаса боли. Золотистыми, словно корочка хлеба, глазами она глядела на пришельца, пока он не ушел. Он не был юродивым, как показалось ей сперва. Кто же он? Лиленд попрощалась с хозяйкой, все державшей на руках сыночка, и раскрыла зонтик, собираясь в обратный путь. Швей посторонился, глядя на нее сгустками надежды из-под светлых ресниц, сверкнул ей вслед холодными белками и двинулся в другую сторону, смеясь нарочито, как клоун: «А-ха-ха-ха-ха!..»

Чтобы чем-нибудь отвлечься, Лиленд Фостер, прекрасная супруга Пайла, нервно закрутила над плечом цветастый зонтик и пошла домой. Муж ее обрадовался, что она решила не сидеть в четырех стенах, пока он служит, и спросил, нравятся ли ей здешние места. Побудет ли она тут подольше? Чем светится ее лицо сейчас, когда она пришла от Лусеро, закрывает зонтик и просит виски с содовой и со льдом? Она поцеловала мужа, а потом подала руку Карлу Розе и Эрни Уокеру, завзятому картежнику с зачесом на лбу.

Прежде чем они произнесли хоть слово, она рассказала им о странной встрече с мнимым юродивым, говорящим так изысканно по-английски. Начались споры. Что понимает она, что понимают они, что понимают вообще под изысканным английским? Не окаменелый ли, не иссохший ли это язык? Ведь за изысканность речи хвалят именно тех, кто употребляет ископаемые обороты. Вот они, они сами говорят по-английски живо, хоть ей и кажется, что язык их постыдно беден и груб грубостью впавшего в детство великана, который лопочет, сжевывает для скорости слова или сливает их, как теперь принято, в непотребном деловом жаргоне.

После полудня тут мало что делали. Точней, ничего не делали. Самые жаркие часы проводили, раздевшись, в постели. Потом молчаливые служащие, прервавшие работу, возвращались ненадолго в контору. Все заволакивал черный дым паровозов, трудившихся на плакучей от ив станции, где не было зданий и даже водонапорные башни, посеребренные алюминием, находились довольно далеко. Первые звезды прилежно мерцали в огромной конторе неба, устанавливая связь с Высшим Существом, и монотонно квакали лягушки.

Аделаидо Лусеро шел домой, заслужив свой отдых. Бывают дни, когда ничего не успеваешь. Он распределял дела по часам, но и так успевал не все. Когда он пришел, его окружили дети. Вечером, дома, он чувствовал себя плодоносным деревом, скажем, кокосом, на котором орехи растут по три в грозди. Младшенький был баловень. Только отец вернется, он ползет побыстрей к нему, словно юркая ящерица. Так его и прозвали.

— Гляди, Ящерка уже тут как тут!..

А темнокожий мальчик, будто понимая отцовские слова, перебирал руками по полу, чтобы добраться скорей, вставал, хватал отца за ноги, пытался по ним вскарабкаться. Отец ему помогал.

— Черт! Сын ты мне, за то терплю! Беззубый какой, никак не прорежутся. Будешь первый беззубый человек на земле.

— К нам приходила жена дона Джона, — поведала ему Роселия. — Лучше бы ей не приходить, не сумела я ее принять как следует. И я ее не понимаю, и она меня.

— Сесть ей предложила?

— Ну как же! Правда, не сразу… Побыла она у нас, пока не пришел Швей. Она с ним поговорила на ихнем языке, ничего не разберешь.

Лусеро кивнул, они замолчали. Ящерка пытался засунуть отцу в ноздрю свой палец и отцовский ус.

— Ты его шлепни, — сказала Роселия.

— Ладно, чего там! Чтоб я да сыночка бил! А что Швей?

— Пришел, откуда не возьмись. Он всегда так — нету его, а вдруг захохочет, и вот он, рядом. И уходит, не знаешь как, не знаешь куда. Свихнулся человек!

— Может, и свихнулся, а все ж он сын, или пасынок, или приемыш тех, кто сельву завоевывал, болота одолел, москитов, лихорадку, ящериц, змей, черта самого, чтобы эти прекрасные земли пошли под плантации. Без таких людей тут ничего бы и не было. Они все открыли… Ах ты, забыл! Стой, Ящерка! Забыл сеньору Пайлу бумаги отдать, а они ему нужны. Сейчас вернусь.

Ящерка сильно плакал, расставшись с отцом. А Лусеро пришел к Пайлам, когда друзья прощались.

— Заходи, Лусеро, — пригласил его мистер Пайл.

Аделаидо снял шляпу. Он слышал, хотя и не слушал, что говорят на прощанье. Больше всех говорила донья Лиленд, провожавшая до дверей Карла Розе и Эрни Уокера. Когда она повернулась и пошла к лестнице, ей почудилось, что муж и Лусеро стоят в клетке, словно птицы, одетые людьми, и клюют воздух. Лусеро вернул какие-то бумаги, попрощался с Пайлом и встретился с нею на ступеньках.

— Мне жена сказала, — начал он, не зная, надевать ли шляпу, — что вы встретились с этим любезником, который смеется, как обезьяна. Попросите мистера Пайла, пусть он вам расскажет, кто это. Нужно бы, чтоб ему кто-нибудь вроде вас дал хороший совет. Жена говорит, когда вы с ним толковали, он очень вас слушал. Ваш супруг вам расскажет. А то и мне, и всем нам жаль, что он такой ходит, чуть не босой, в чужое одет, без шляпы, вроде свихнулся…

Лиленд не поняла ни слова, хотя говорил он уверенно, как говорят те, кто думает, что, если произносить слова помедленней, их поймут. Но муж все перевел ей. Лусеро ушел, и она попыталась улыбнуться так, как улыбалась донье Роселии, когда у нее вышла гримаса боли.

Потянулись дождливые дни, дождливые дни и ночи, и она сидела дома. Муж уходил и возвращался, словно призрак в плаще с капюшоном, в сапогах, с зонтом. Друзья куда-то делись. Засели у себя по домам, курили, читали, пили. Звонили друг другу, и однажды под вечер позвонил Швей, ворвался сквозь трубку, смеясь своим стрекочущим, чудовищным смехом, явился, вращая зелеными глазами, словно статуя, научившаяся вдруг смотреть то туда, то сюда.

Лиленд увидела, какой он мокрый, хотя и смеется, и принесла полотенце, шлепанцы, какие-то мужнины вещи. Он переоделся, взял сигарету из лакированной коробочки, которую долго рассматривал, чиркнул спичкой и чуть не обжег себе лицо. «Что же делать, подумала Лиленд, — если он не уйдет?..» Ей уже не хотелось, чтобы он уходил.

Тьюри Дэзин, моложавая и элегантная чемпионка по лаунтеннису, с маленькой, как теннисные мячики, грудью, была ужасно похожа на счетную машину. К ней, самой главной из барышень, секретарше самого мистера Даймаса, являлись по воскресеньям прекрасные всадницы. Жили они рядом, общались ежедневно, но в воскресенье встречались так, словно давно не виделись.

Нелли Алькантара осадила коня, и Тьюри помогла ей спешиться. Они проводили вместе каждое воскресенье. Сперва они дружески завтракали (ели они мало), потом чемпионка, вступив в свои права, требовала от подруги заверений в любви.

Тьюри Дэзин, главная из всех секретарш, была смугла, словно песок на пляже, черные короткие волосы она причесывала на пробор и вообще походила на мужчину. Вела она себя по-светски сдержанно, а на самом деле была хищной и властной, как дикий зверь, и женщины, попавшие в ее орбиту, замечали опасность лишь тогда, когда им уже не было спасенья. Воспитанность ее уступала место обволакивающей нежности, подобной зыбкому болоту, она плакала, источала слезу за слезой, Словно цедила. «Ох, я бедная! — хрипло сетовала она. — Одиночество съело во мне все женское, остался мужчина. Меня одной ему мало, ищет, как бы другими полакомиться!..»

Тьюри влюблялась в женщин потому, что жаждала женственности и, за пределами службы, мужчин видеть не могла. Подруг у нее было много, им нравилась ее деликатность, ее изнеженное кокетство. Хоть и похожая на мужчину, она отличалась восторженностью и умела льстить. Словом, она была красивой мужеподобной женщиной; в шесть утра делала гимнастику, на завтрак ела фрукты, работала, как машина, до вечера, пообедав среди дня овощами, а дома, на свободе, валялась, как тигрица, на тахте, поджидая подруг, из которых сейчас ей больше всех нравилась Нелли Алькантара.

Оттуда, где строился поселок, доносился колокольный звон. Церковь еще не достроили, но колокол уже звонил, и народ ходил молиться, хотя были и такие, которые являлись просто поглазеть. Тут ничего никогда не случалось, но ведь могло случиться, и тогда это нельзя было пропустить. А где же и случаться, как не там, где пребывает бог?

Аделаидо Лусеро с женой и детьми, двумя старшими мальчиками Лино и Хуаном и маленьким Ящеркой, тоже были тут — как им не быть, если все пришли на площадь поглядеть, послушать, обновы показать! На углу маячили какие-то всадники. Не иначе как из добровольных блюстителей порядка. Кто-то играл в лотерею, деньги тратил. А на что еще деньги? Был тут и Самуэль из Чамелко, и его невеста, поглядывавшая украдкой на духи в витрине у китайца. Какой-то негр, а с ним еще двое поджидали, когда начнутся танцы.

Лусеро с женой и детьми зашел в парикмахерскую «Равноденствие». Парикмахер нахмурился, думая, что все хотят стричься, но понял, что они пришли в гости, обнял мальчиков, а Ящерку взял на руки. Потом он предложил всем кресла. Донья Роселия не хотела садиться там, где сидят одни мужчины, и села на стул. А муж ее договаривался с парикмахером о земле, которую давно мечтал купить.

— Видишь, Роселия, вот тебе и новость. Для того бог по воскресеньям с нами. Теперь у нас будет что детям оставить. Лино и Хуан Лусеро — землевладельцы… да…

— А знаешь, — сказала донья Роселия, вернувшись домой и ставя рядом с мисками бобов, политых горячим перечным соусом, чашки крепкого, густого, горячего кофе, подслащенного неочищенным сахаром, — знаешь, о чем я дорогой думала? Им вот, при земле, будет лучше, чем нам. У нас-то ничего своего не было, потому и мы сами не вышли в люди.

— Да, плохо, когда ничего своего нету. Кто на других работает, так и промается всю жизнь. Вот я сколько лет тружусь, и все одно, даже хуже стало; раньше трудились да помалкивали, а что получат, тому и рады. Теперь не то.

— Оно верно…

— Проснулись они, и зря я им твержу, что надо потерпеть, все уладится…

— Да, они уже коготки показали. Тебе, наверное, Лино говорил.

Лино поднял глаза от миски с бобами, проглотил еду и не совсем ясно — он еще не все дожевал — объяснил матери:

— Это мы не денег ради, это…

— Ах да! — сказал отец. — Это они из-за женщин. Сама знаешь, женщине одной ходить опасно, того и гляди, обидят.

— Хуже всего, что начальники зазывают их обманом к себе, а там и обижают, — горячо сказал Хуан, другой сын Лусеро, по-видимому очень взволнованный этой низостью.

— Очень ты горюешь, сынок! С чего бы это? Скажи, я же тебе отец!

— Не в том дело, что я горюю, а в том, что всем нам горе.