"Смерть в чужой стране" - читать интересную книгу автора (Леон Донна)

Глава 9

Оставаться в квестуре больше было незачем, — вряд ли у него появится какая-либо новая информация прежде, чем он еще раз побывает в Виченце. Поэтому Брунетти засунул портфель обратно на дно шкафа и вышел из кабинета. Оказавшись на улице, он быстро огляделся по сторонам, не видно ли поблизости кого ненужного, потом, повернув налево, зашагал к кампо Мария-Формоза, а потом к Риальто по узким боковым улочкам, которые давали возможность избежать всякой слежки, равно как и полчищ алчных туристов, целью набегов которых неизменно оказывался квартал вокруг Сан-Марко. Каждый год мириться с ними было все труднее, с их манерой ходить по принципу «встали-пошли», с их настойчивым желанием идти по трое в ряд, даже по самым узким калле. Временами ему хотелось заорать на них, даже растолкать, но он довольствовался тем, что давал выход своей агрессивности единственным возможным способом — не останавливался и не менял свой маршрут ради того, чтобы дать им возможность сфотографироваться. Поэтому он был совершенно уверен, что его грудь, спина, лицо, локти запечатлелись на сотнях фотографий и видеопленок; он порой представлял себе разочарованных немцев, которые смотрят свои летние видео в то время, когда на Северном море бушует шторм, и вдруг видят, как решительный итальянец в темном костюме проходит перед тетей Гердой или дядей Фрицем, загородив их мощные бедра в кожаных штанах, в которых они позировали на мосту Риальто, перед дверьми собора Сан-Марко или рядом с необыкновенно очаровательной киской. Он-то живет здесь, черт побери, так что они могут либо подождать со своими дурацкими съемками, пока он пройдет мимо, либо увезти домой изображение настоящего венецианца, вероятно, единственное, что останется у них от реальной Венеции. И разве он не чувствует себя счастливейшим из людей, когда идет домой к Паоле?

Чтобы отвлечься, он зашел в «До Мори», свой любимый бар всего в нескольких шагах от Риальто, и поздоровался с Роберто, седовласым хозяином. Они обменялись парой слов, и Брунетти попросил стакан каберне, единственное, что ему хотелось выпить. Под вино он съел несколько жареных креветок, которые всегда можно получить в этом баре, потом решил взять tramezzino[21] с ветчиной и артишоками. Выпил еще стакан вина и только после этого впервые за весь день почувствовал себя человеком. Паола всегда упрекала его за то, что у него портится настроение, когда он долго не ест, и он постепенно убеждался, что она, пожалуй, права. Он расплатился, вышел из бара и, свернув назад к Руджетта, направился домой.

Перед магазином Бьянката остановился, чтобы рассмотреть цветы в витрине. Синьор Бьянкат увидел его через огромное стекло, улыбнулся и кивнул, Брунетти зашел в магазин и попросил десяток синих ирисов. Пока их заворачивали, Бьянкат рассказывал о Таиланде, откуда только что вернулся после недельной конференции цветоводов, разводящих орхидеи. Брунетти подумал, что это странный способ провести неделю, но тут же вспомнил, что когда-то и он ездил в Даллас и Лос-Анджелес на семинары полицейских. Кто он такой, чтобы утверждать, что целую неделю беседовать об орхидеях — занятие более странное, чем говорить о распространении содомии среди серийных убийц или о разнообразии предметов, используемых при насилии?

Ступеньки лестницы в его доме обычно точно диагностировали его состояние. Когда он чувствовал себя хорошо, ему казалось, что ступенек этих почти не существует; когда уставал, его ноги отсчитывали каждую из девяноста четырех. Сегодня вечером кто-то явно добавил лишний пролет или два.

Он открыл дверь, предвкушая запах дома, еды, разных ароматов, которые он привык связывать с этим местом. Но, войдя, ощутил только благоухание свежесваренного кофе, а человек, который сегодня целый день проработал в — вот именно — в Америке, вряд ли жаждет именно кофе.

— Паола! — позвал он и посмотрел в коридор, ведущий к кухне. Ее голос слышался с другой стороны, из ванной, и тут он ощутил сладкий запах соли для ванны, который донесся до него в прихожую с облаком влажного теплого воздуха. Почти восемь вечера, а она принимает ванну?

Он прошел по коридору и остановился у полуоткрытой двери.

— Ты здесь? — спросил он.

Вопрос был настолько глуп, что она не стала затруднять себя ответом. Вместо этого она спросила:

— Ты наденешь серый костюм?

— Серый костюм? — повторил он, входя в заполненную паром ванную. Он увидел ее обмотанную полотенцем голову, плавающую в облаке пены, словно ее отсекли и аккуратненько поместили туда. — Серый костюм? — повторил он, думая о том, какой странной парой они выглядят — он в сером костюме, а она — в пене.

Ее глаза открылись, лицо повернулась к нему, и она устремила на него Взгляд с большой буквы, один из тех, которые всегда заставляли его задуматься — не смотрит ли она сквозь него на чердак, где лежит его чемодан, размышляя, сколько времени ей потребуется, чтобы его упаковать. Этого оказалось вполне достаточно, чтобы он сразу вспомнил, что сегодня тот самый вечер, когда они вместе с ее родителями должны пойти в Казино, приглашенные туда старым другом ее семьи. Это означало поздний обед, отвратительно дорогой, который был то лучше, то хуже, — он никак не мог решить для себя почему, не оттого ли, что трапезу эту оплачивал друг семьи по своей золотой или платиновой кредитной карте? А потом всегда следовал час карточной игры или, что хуже, наблюдения за тем, как играют другие.

Так случилось, что Брунетти дважды оказывался тем полицейским, которому пришлось расследовать финансовые нарушения персонала Казино, тем самым полицейским, который дважды проводил там аресты, и он терпеть не мог елейной вежливости, с которой к нему обращались директор и персонал. Если он играл и выигрывал, то спрашивал себя, не была ли игра подстроена в его пользу; если проигрывал, задумывался: не месть ли это? И в том, и в другом случае Брунетти не ломал себе голову о природе удачи.

— Я, наверное, надену темно-синий костюм, — сказал он, протягивая цветы и наклоняясь над ванной. — Вот что я тебе принес.

Взгляд с большой буквы превратился в Улыбку с большой буквы, от которой даже теперь, после двадцати прожитых вместе лет, у него слабели колени. Кисть руки, потом вся рука высунулась из воды. Паола прикоснулась к тыльной стороне его запястья, оставив на нем мокрое и теплое пятно, потом снова опустила руку под воду, покрытую пузырьками.

— Я выхожу через пять минут. — Она встретилась с ним взглядом. — Пришел бы пораньше, тоже смог бы принять ванну.

Он засмеялся и нарушил возникшее было настроение.

— Тогда бы мы опоздали на обед.

Это верно. Это верно. Но он проклинал время, потраченное на выпивку. Выйдя из ванны, он прошел по длинному коридору в кухню, положил цветы в мойку, заткнул ее и налил воды, чтобы она покрывала стебли.

Войдя в спальню, он заметил, что Паола разложила поперек кровати длинное красное платье. Этого платья Брунетти не помнил, но он редко помнил платья вообще и решил, что не стоит заводить об этом разговор. Если окажется, что платье новое, а он это отметит, это прозвучит так, словно она покупает слишком много одежды, а если она уже надевала это платье, тогда это прозвучит так, словно он не обращает на нее внимания и не удосужился раньше заметить обнову. Он вздохнул, подумав о вечном неравенстве в браке, открыл шкаф и решил, что лучше все-таки надеть серый костюм. Он снял брюки и пиджак, развязал галстук и стал рассматривать в зеркале рубашку, решая, можно ли остаться в ней на сегодняшний вечер. Решив, что нет, он снял рубашку и напялил ее на спинку стула, а потом начал одеваться, смутно тоскуя оттого, что приходится заниматься такой ерундой, но он был слишком итальянцем, чтобы даже подумать, что от этого можно вообще отказаться.

Вскоре в комнату вошла Паола, ее золотистые волосы были распущены, полотенце повязано вокруг тела. Она подошла к комоду, где лежали ее белье и свитера. Небрежно бросила полотенце на кровать и нагнулась над ящиком. Просунув под воротник рубашки новый галстук и начиная завязывать его, Брунетти смотрел, как она надела черные панталоны, потом обхватила себя лифчиком и застегнула его на крючок. Чтобы отвлечься, он стал думать о физике, которую изучал в университете. Вряд ли он когда-нибудь сумеет понять динамические и статические силы, заключенные в женском белье: столько всего разного, чтобы удерживать, поддерживать, придавать форму. Он кончил завязывать галстук и вынул из шкафа пиджак. К тому времени, как он натянул его, она уже застегивала молнию на боку платья и надевала черные туфли. Его друзья часто жаловались, что приходится ждать вечность, пока жены одеваются или накладывают макияж. Паола всегда оказывалась в дверях раньше его.

Она протянула руку к своей половине гардероба и вынула длинное, до полу, пальто, сделанное, казалось, из рыбьей чешуи. Он заметил, что с минуту она смотрела на норку, которая висела в конце ряда одежды, но доставать ее не стала и закрыла шкаф. Эту норку подарил ей отец на Рождество несколько лет назад, но последние два года Паола ее не надевала. Брунетти не знал почему, то ли потому, что норка вышла из моды — он допускал, что мех может выйти из моды, и само собой разумеется, все, что носят его жена и дочь, рано или поздно выйдет из моды, — то ли потому, что нарастание антимеховых настроений нашло свое выражение не только в прессе, но и у них за обеденным столом.

Два месяца назад семейный обед неожиданно превратился в жаркий диспут о правах животных. Дети настаивали на том, что нехорошо носить меха, что у животных такие же права, как и у людей, и отрицать это — значит впадать в «человекоцентризм», термин, который, был уверен Брунетти, они придумали только сейчас. Он слушал десять минут, как идет спор между ними и Паолой, они требовали равных прав для всех видов на планете, она пыталась провести границу между животными, обладающими разумом, и теми, кто им не обладает. В конце концов, выведенный из терпения Паолой, пытавшейся рационально противостоять аргументам, которые казались ему просто дурацкими, он ткнул вилкой в куриные кости, лежащие на тарелке дочери.

— Одеваться в них нельзя, а есть можно, да? — спросил он, встал и вышел, чтобы почитать газету и выпить граппы.

Как бы то ни было, норка осталась в шкафу, а они отправились в Казино.

Они вышли из речного трамвайчика на остановке Сан-Маркуола и двинулись по узким улочкам и по горбатому мостику к железным воротам Казино, которые были сейчас распахнуты и открывали приветливые объятия всем входившим. На наружных стенах, единственных, которые видны с Большого Канала, были начертаны слова «Non Nobis» — «Не для нас», — во времена Республики эти слова объявляли о том, что венецианцам вход в Казино запрещен. Обирать разрешалось только иностранцев; венецианцы должны были вкладывать деньги разумно, а не тратить их на игру в кости и карты. Брунетти страшно хотелось, пока перед ним зияла перспектива этого бесконечного вечера, чтобы порядки времен Республики вернулись и освободили бы его от предстоящих нескольких часов.

Они вошли в вестибюль с мраморным полом, тут же одетый в смокинг помощник управляющего вышел из-за конторки у входа и поздоровался с комиссаром, назвав его по имени:

— Dottore Брунетти. Синьора. — Он поклонился, отчего в его красном поясе образовалась аккуратная поперечная складка. — Ваше посещение — большая честь для нас. Ваши знакомые — в ресторане. — Махнув рукой так же грациозно, как поклонился, он указал в правую сторону, на единственный лифт, который ждал с открытой дверью. — Пройдите, пожалуйста, сюда, я провожу вас.

Паола схватила мужа за руку и крепко сжала ее, чтобы он не вздумал заявить, что они и без того прекрасно знают дорогу. Все трое втиснулись в крошечную кабинку лифта и любезно улыбались друг другу, пока лифт поднимался на верхний этаж.

Лифт с грохотом остановился, помощник управляющего распахнул двустворчатую дверь и придерживал ее, пока Брунетти и Паола выходили, потом провел в ярко освещенный ресторан. Войдя, Брунетти огляделся, проверяя, где здесь ближайший выход и кто из присутствующих потенциально способен на насилие, — осмотр, который он совершал машинально, входя в любое общественное помещение. В углу у окна с видом на Большой Канал уже сидели его теща и тесть, а также их друзья Пасторе, — пожилая чета из Милана. Они были крестными отцом и матерью Паолы и старыми друзьями ее родителей, так что любая критика или упрек в их адрес были невозможны.

Когда Брунетти с Паолой подошли ближе к круглому столу, оба пожилых синьора, одетые в темные костюмы, совершенно одинаковые по качеству, но разные по цвету, поднялись. Отец Паолы поцеловал дочь в щеку, потом пожал руку Брунетти, а доктор Пасторе склонился к руке Паолы, а потом обнял Брунетти и расцеловал его в обе щеки. Это проявление близости всегда смущало Брунетти, потому что рядом с этим человеком он всегда чувствовал себя не в своей тарелке.

Среди всего прочего, что портило эту трапезу, этот ежегодный ритуал, который Брунетти унаследовал, женившись на Паоле, было одно обстоятельство: неизменно выходило так, что меню обеда составлял доктор Пасторе. Конечно, доктор был внимателен, он выражал надежду, что никто не возражает против того, что он берет на себя смелость заказать обед, ведь одному сезону соответствует одно блюдо, а другому сезону — другое, для трюфелей, к примеру, сейчас лучшая пора, первые грибы только что начали появляться. И он всегда был прав, и еда всегда была восхитительна, но Брунетти не нравилось, что ему не позволяют заказать то, что ему хочется, пусть это даже окажется не таким хорошим, как блюдо, которое они только что съели.

Каждый год он корил себя за то, что ведет себя как последний дурак и тупица, и все равно не мог заглушить раздражение, которое настигало его, когда оказывалось, что все уже заказано, а с ним не посоветовались. Мужское начало против другого мужского начала? Разумеется, и ничего более.

Вопросы вкуса и кухни не имеют к этому никакого отношения.

Раздались обычные комплименты, потом обсуждали, кто куда сядет. В результате Брунетти оказался спиной к окну, доктор Пасторе слева от него, а отец Паолы — прямо напротив.

— Как приятно снова видеть вас, Гвидо, — сказал доктор Пасторе. — Мы с Орацио как раз говорили о вас.

— Полагаю, плохое, — сказала Паола и рассмеялась, но потом отвлеклась на свою мать, которая щупала ткань ее платья — явный признак, что платье все-таки новое, — и на синьору Пасторе, которая так и сидела, держа Паолу за руку.

Брунетти вежливо и вопросительно взглянул на доктора.

— Мы разговаривали об этом американце. Вы ведь ведете расследование, да?

— Да, Dottore, веду.

— И кому это понадобилось убивать американца? Он ведь был военный, верно? Ограбление? Месть? Ревность? — Поскольку доктор был итальянцем, в голову ему ничего больше не могло прийти.

— Возможно, — сказал Брунетти, одним словом ответив на все пять вопросов. Он замолчал, поскольку два официанта подошли к столу с двумя большими блюдами, с ассорти из морепродуктов. Они предлагали блюда, обслуживая каждого по очереди. С безразличным видом, больше интересуясь убийством, чем едой, доктор подождал, пока всех обнесут, пока все похвалят поданные блюда, и тогда только вернулся к теме разговора:

— Есть какие-нибудь идеи?

— Ничего определенного, — ответил Брунетти и съел креветку.

— Наркотики? — спросил отец Паолы, демонстрируя большую осведомленность, чем его друг.

Брунетти повторил свое «возможно» и съел еще креветок, радуясь, что они такие свежие и душистые.

Услышав слово «наркотики», мать Паолы повернулась к ним и спросила, о чем речь.

— О последнем убийстве Гвидо, — ответил ее муж, причем прозвучало это так, будто бы Гвидо совершил убийство, а не расследовал его. — Уверен, в конце концов окажется, что это обыкновенное уличное преступление. Как это называют в Америке — «уличный грабеж»? — Голос у него был поразительно похож на голос Патты.

Поскольку синьора Пасторе ничего не слышала об убийстве, ее мужу пришлось повторить всю историю, время от времени обращаясь к Брунетти, чтобы уточнить факты. Брунетти был не против, потому что за разговором ужин проходил быстрее, чем обычно. Таким вот образом, беседуя об убийстве, они расправились с ризотто, жареной рыбой, четырьмя видами овощей, салатом, tiramisù и кофе.

Пока мужчины попивали граппу, доктор Пасторе, как и каждый год, спросил дам, не угодно ли им присоединиться к нему в Казино. Когда те согласились, он выразил свой восторг, который выражал каждый год, и, вынув из внутреннего кармана пиджака три маленьких замшевых мешочка, разложил их перед собой.

Паола запротестовала, как она это делала каждый год:

— Ах, Dottore, ну зачем вы? — Произносилось это в тот момент, когда она, как обычно, деловито открывала мешочек и обнаруживала там фишки Казино. Брунетти заметил ту же комбинацию цифр, что и каждый год, и понял, что каждой женщине перепало по двести тысяч лир. Этого достаточно, чтобы жены могли развлекаться, пока доктор Пасторе будет играть в очко и, как всегда, выиграет гораздо больше, чем потратил на удовольствия дам.

Мужчины встали из-за стола, отодвинули стулья дам, и все шестеро направились вниз в игровые комнаты Казино.

Поскольку в лифт все не помещались, поехали только женщины, а мужчины решили спуститься по центральной лестнице, ведущей в главный игровой зал. Граф Орацио оказался справа от Брунетти, и тот задумался — что бы такое сказать своему тестю.

— А вы знаете, что Рихард Вагнер умер здесь? — спросил он, не пытаясь даже вспомнить, откуда ему это известно, потому что Вагнер не был его любимым композитором.

— Да, — ответил граф.

Тут, к счастью, они вошли в главный игорный зал, и граф Орацио, направившись к своей жене, понаблюдать, как она играет в рулетку, оставил Брунетти, приветливо улыбнувшись ему и изобразив нечто вроде поклона.

В казино Брунетти впервые попал не в своей родной Венеции, жителей которой, за исключением маньяков или профессионалов, совершенно не интересовали игорные столы, а много лет назад в Лас-Вегасе, где он остановился, пересекая Америку. Поскольку первый опыт карточной игры Брунетти получил именно там, он всегда связывал игру с ярким светом, громкой музыкой и резкими возгласами тех, кто выиграл или проиграл. Он помнил эстрадное представление, наполненные гелием шары, подпрыгивающие под потолком, людей в футболках, джинсах или шортах. И поэтому он, хотя и посещал венецианское Казино каждый год, всякий раз удивлялся царящей в нем атмосфере, напоминающей атмосферу художественного музея или даже церкви. Почти никто не улыбался, голоса никогда не поднимались выше шепота, и никто не показывал, что он развлекается. Среди этой торжественности ему не хватало искренних выкриков, сопутствующих победам или поражениям, диких воплей радости, сопровождающих повороты фортуны.

Здесь не бывает ничего подобного. Мужчины и женщины, все хорошо одетые, благоговейно молчат вокруг столов с рулеткой, бросая фишки на фетр столешницы. Молчание, пауза, потом крупье резко раскручивает колесо, бросок шарика, и все устремляют глаза на кружение металла и цвета, завороженно следя за тем, как движение замедляется, замедляется, замедляется — и останавливается. Лопаточка крупье гребет по столу, собирая фишки проигравших и подталкивая несколько штук к тому, кто выиграл. И опять те же движения, мелькание, вращение, и эти глаза, пригвожденные к рулетке. Почему, думал Брунетти, многие из этих людей носят кольца на мизинцах?

Он перешел в другую комнату, сознавая, что отделился от своих. Ему любопытно наблюдать. В одной из внутренних комнат он подошел к столам, где играли в очко, и увидел, что доктор Пасторе уже сидит там, а перед ним красуется средней высоты стопка фишек, сложенная с хирургической аккуратностью. Брунетти видел, как он протянул руку за картой, открыл шестерку, остановился, подождал, пока откроют свои карты другие игроки, потом раскрыл свои, показывая семерку, восьмерку и вдобавок шестерку. Стопка его фишек выросла, Брунетти отвернулся.

Кажется, курили здесь все. Перед одним игроком за столиком, где шла игра в баккара, горели в пепельнице сразу две зажженные сигареты, третья же висела на его нижней губе. Дым был везде: в глазах, в волосах, в одежде, он плавал клубами, которые, казалось, можно было раздвигать и расталкивать руками. Брунетти пошел в бар и заказал граппу, хотя на самом деле ему вовсе не хотелось ее пить, но смотреть на игру надоело.

Он уселся на роскошную бархатную софу и стал издали разглядывать игроков в зале, время от времени делая глоток из стакана, который держал в руке. Потом закрыл глаза и позволил себе подремать несколько минут, прислонившись головой к спинке. Почувствовав, что софа шевельнулась рядом с ним, не открывая глаз и не отрывая головы от спинки софы, Брунетти понял, что это Паола. Она взяла у него стакан, отпила немного, потом вернула.

— Устал? — спросила она.

Он кивнул, внезапно ощутив такую усталость, что даже языком трудно было пошевелить.

— Ну ладно. Пойдем со мной, сыграем еще раз в рулетку, а потом домой.

Он повернул голову, открыл глаза и улыбнулся.

— Я люблю тебя, Паола, — сказал он, потом наклонил голову и выпил граппы. Сколько лет прошло с тех пор, как он впервые произнес эти слова? Он взглянул на нее чуть ли не робко. Она усмехнулась, наклонилась и поцеловала его в губы.

— Пойдем, — сказала она, вставая и протягивая ему руку. — Давай потратим эти деньги, а потом двинем домой.

В руке у нее были пять фишек, каждая стоимостью в пятьдесят тысяч лир. Это означало, что она выиграла. Она протянула ему две фишки, остальные оставила себе.

Когда они вернулись в главный игорный зал, им пришлось немного подождать, прежде чем удалось протиснуться к столу с рулеткой, а когда они оказались там, он переждал два захода, пока, по непонятной для него самого причине, не почувствовал, что теперь настал подходящий момент. Положив фишки одну на другую себе на ладонь, он не глядя опустил их на стол, потом посмотрел и увидел, что они легли на цифру 28, — цифра эта не имела для него никакого значения. Паола поставила свои на черное.

Крути, смотри, жди, и как он и ожидал, шарик выкатился прямо на нужное место под цифрой 28, — он выиграл более трех миллионов лир. Почти месячное жалованье, летний отдых для всех них, компьютер для Кьяры. Он смотрел, как лопаточка крупье подлетела к нему, подталкивая фишки по фетру, пока они не остановились перед ним. Он сгреб их, улыбнулся Паоле и закричал по-английски так громко, как в этом Казино на его памяти никто не кричал: — Hot damn!