"Смерть в чужой стране" - читать интересную книгу автора (Леон Донна)

Глава 12

Единственным поездом, который отходил от Виченцы в этот час, был местный, останавливающийся на каждой станции между Виченцей и Венецией, но поскольку междугородный из Милана должен был прийти только через сорок минут, Брунетти решил ехать на местном, хотя и терпеть не мог постоянных остановок в пути, при которых пассажиры то и дело меняются, а в Падуе обязательно сойдет толпа студентов и сядет точно такая же толпа. Еще в столовой он взял номер газеты на английском языке, который кто-то оставил на столе. Теперь он вынул ее из внутреннего кармана и стал читать. «Звезды и полосы» называлась газета, заголовок — красными буквами, очевидно, ее издавали американские военные в Европе. На первой странице был напечатан рассказ об урагане, пронесшемся над местностью под названием Билокси. Кажется, это город в Бангладеш. Нет, в Америке, но как можно объяснить это название? Статью иллюстрировала большая фотография: поврежденные здания и перевернутые машины, деревья вповалку. Он перевернул страницу и прочел, что в Детройте питбуль откусил руку спящему ребенку. Брунетти не сомневался, что этот город находится в Америке. Фотографии не было. Министр обороны заверил Конгресс, что все нарушители договоров с правительством будут наказаны в полной мере по закону. Замечательно сходство между риторикой американских политиков и итальянских. Брунетти не сомневался, что иллюзорная природа этого обещания одинакова в обеих странах.

Три страницы были отведены карикатурам, ни в одной из которых он не видел ни малейшего смысла, шесть — спортивным новостям, смысла в которых было еще меньше. На одной карикатуре пещерный человек размахивал клюшкой, а на одной из спортивных страниц человек в полосатой форме делал то же самое. На последней странице было продолжение сообщения об урагане, но тут поезд подъехал к венецианскому вокзалу, и Брунетти бросил чтение. Газету он оставил на сиденье рядом; возможно, кто-то почерпнет из нее больше, чем он.

В Венецию он прибыл в восьмом часу, но небо все еще было светлым. Это кончится в следующие выходные, подумал он, — часы переведут на час назад, и темнеть станет раньше. Или наоборот, и темнеть станет позже? Хотелось думать, что большинство людей так же путаются с этим каждый год, как и он. Он прошел по мосту Скальци и углубился в лабиринт извилистых улочек, которые вели к его дому. Прохожих было мало, даже в этот час, поскольку большинство отплыло на катерах к вокзалу или к автовокзалу на пьяццале Рома. Обычно по дороге он смотрел вверх на фасады домов, на окна, на мостовые, всегда внимательный к тому, чего он мог не замечать раньше. Как и многим его землякам, Брунетти никогда не надоедало рассматривать свой город, и он часто радовался, обнаружив что-то такое, что раньше ускользало от его внимания. За многие годы он выработал систему, которая позволяла ему награждать себя за каждое открытие: за новое окно он получал кофе; за новую статую святого — как бы мала она ни была — причитался стакан вина; а однажды, несколько лет тому назад, он заметил на стене, мимо которой проходил, наверное, пять раз в неделю еще ребенком, камень с надписью, увековечивающей закладку старейшего в Италии «Издательства Альдини», основанного в четырнадцатом веке. Он тогда обогнул угол, вошел в бар на кампо Сан-Лука и заказал себе бренди «Александр», хотя было всего лишь десять утра, и бармен, поставив перед ним стакан, бросил на него странный взгляд.

Но сегодня улицы не вызывали у него интереса, он все еще был в Виченце, все еще видел шлицы четырех болтов, которые удерживали переднюю панель на нагревателе воды в квартире Фостера, каждый из которых был завернут немного не так, как вчера завернул его Брунетти, и каждый доказывал, что солдаты лгут, утверждая, будто никто не входил в квартиру после Брунетти. Значит, теперь они — кто бы ни были эти «они» — знали, что Брунетти взял наркотики из квартиры и ничего об этом не сказал.

Он вошел в свой дом и открыл почтовый ящик прежде, чем вспомнил, что Паола уже давно пришла и посмотрела почту. Он начал подниматься на свой этаж, радуясь, что первый пролет такой невысокий и пологий, — этот пролет остался от бывшего здесь палаццо пятнадцатого века. Наверху ступени круто сворачивали влево и подводили двумя крутыми пролетами к следующему этажу. Там его ждала дверь, которую он отпер и закрыл за собой. Еще один пролет, на сей раз крутой и опасный. Винтовая лестница, ступени которой нависали друг над другом, привела его к последним двадцати пяти ступеням, ведущим к его квартире. Он отпер дверь и наконец-то оказался дома.

Его встретил запах стряпни, при этом один запах смешивался с другим. Он различил легкий аромат тыквы, что означало, что Паола готовит risotto conzucca, которое можно приготовить только в это время года, когда темно-зеленые плоские тыквы barucca привозят из Кьоджи, с того берега лагуны. А что еще? Телячья нога? Зажаренная с оливками и белым вином?

Он повесил пиджак в шкаф и прошел по коридору на кухню. Здесь было жарче, чем обычно, что означало зажженную духовку. Когда он поднял крышку большой сковородки, там оказались светло-оранжевые ломти тыквы, которые медленно поджаривались с мелко нарубленным луком. Он взял стакан с полки за мойкой и вынул из холодильника бутылку Риболлы. Налил всего лишь глоток, попробовал, выпил, потом наполнил стакан и поставил бутылку на место. Тепло кухни обволакивало его. Он ослабил галстук и вышел в коридор.

— Паола!

— Я здесь, — услышал он в ответ.

Он не ответил и, пройдя через длинную гостиную, вышел на балкон. Для Брунетти это было самое лучшее время дня, потому что с их террасы хорошо смотреть на закат солнца. В ясную погоду из маленького окошка кухни можно было видеть Доломитовые Альпы, но сейчас эти горы уже утонули в вечерней мгле. Он остался стоять на месте, опираясь о перила, рассматривая крыши и башни, неизменно доставляющие ему удовольствие. Он слышал, как Паола идет по коридору, входит в кухню, слышал звяканье передвигаемых кастрюль, но оставался там, где был, слушая, как на Сан-Поло колокола вызванивают восемь часов, потом, через пару секунд, им отвечают, как всегда, колокола на Сан-Марко, и гул их разносится над городом. Когда все колокола стихли, он вошел в дом, прикрыв дверь от прохладного вечернего воздуха.

На кухне Паола стояла у плиты, помешивая ризотто, то и дело останавливаясь, чтобы добавить сока от жареного мяса.

— Выпьешь винца? — спросил он.

Она покачала головой, не переставая помешивать. Он прошел у нее за спиной, задержался, чтобы поцеловать в шею, и налил себе еще стакан.

— Как там Виченца? — спросила она.

— Лучше спроси меня, как там Америка.

— Да, я понимаю, — сказала она. — Это невероятно, да?

— А ты там разве когда-нибудь была?

— Много лет тому назад. С Элвисами. — И, видя его недоумевающее лицо, пояснила: — Полковника тогда направили в Падую. Там была какая-то вечеринка в офицерском клубе для итальянских и американских офицеров. Примерно десять лет назад.

— Не помню.

— Да, ты туда не ходил. Ты тогда был в Неаполе. Кажется. Там все по-прежнему?

— Смотря как там было тогда, — ответил он, улыбаясь.

— Не язви, Гвидо. Так как там?

— Там очень чисто и все то и дело улыбаются.

— Ну ладно, — сказала она, снова принимаясь помешивать ризотто. — Значит, все как было.

— Интересно, почему это они все время улыбаются? — Он замечал это всякий раз, когда бывал в Америке.

Она отвернулась от ризотто и посмотрела на него.

— А почему бы им и не улыбаться, Гвидо? Ты сам подумай. Это самый богатый народ в мире. Все должны считаться с ними в политических делах, и они каким-то образом убедили себя, что все, что они успели сделать за свою очень короткую историю, сделано с единственной целью — содействовать благу всего человечества. Так почему же им не улыбаться? — Она снова повернулась к сковородке и что-то проворчала, увидев, что рис прилип к днищу. Она подлила еще сока и быстро-быстро помешала.

— У нас что, сейчас начнется собрание ячейки? — вкрадчиво спросил он.

Хотя обычно их политические взгляды совпадали, Брунетти всегда голосовал за социалистов, а Паола агитировала за коммунистов. Но теперь, когда и система рухнула, и партия умерла, он иногда иронизировал.

Она не удостоила его ответом.

Он начал доставать тарелки, чтобы накрыть на стол.

— А где дети?

— С приятелями. — И прежде чем он успел спросить, добавила: — Да, они позвонили и спросили разрешения. — Она привернула огонь под ризотто, взяла со стола приличный кусок масла и, кинув его в стряпню, высыпала туда небольшое блюдце тонко натертого пармезана. Потом все перемешала, выложила ризотто в столовую миску и поставила на стол. Выдвинула стул, села и, ткнув ложкой в сторону Брунетти, сказала:

— Mangia, ti fa bene,[24] — приказание, которое наполняло Брунетти радостью с тех пор, как он помнил себя.

Он положил ризотто себе на тарелку. Он хорошо потрудился, провел день в чужой стране, так кому какое дело, сколько ризотто он съест? Воткнув вилку в центр, он покрутил его, отодвигая ризотто к краю, чтобы оно быстрее остыло. Съел две полные вилки, вздохнул в знак похвалы и продолжал дальше.

Когда Паола увидела, что он уже не умирает с голоду и ест больше ради удовольствия, она произнесла:

— Ты мне не рассказал, как твоя поездка в Америку.

Он ответил с набитым ртом:

— Непонятно. Американцы очень вежливые и говорят, что хотят помочь, но кажется, никто не знает ничего, что могло бы мне помочь.

— А доктор?

— Которая хорошенькая? — спросил он, ухмыляясь.

— Да, Гвидо, которая хорошенькая.

Понимая, что загнал эту особу в нору, он ответил просто:

— Я по-прежнему считаю, что она знает то, что и я хочу узнать. Но она ничего не говорит. Через шесть месяцев она увольняется из Армии, возвращается в Америку и все это будет в прошлом.

— А он был ее любовником? — спросила Паола, коротко фыркнув, чтобы показать, что отказывается понимать, как это доктор не хочет помочь, хотя и может.

— Судя по всему, да.

— Тогда я не уверена, что она сможет просто собрать вещички и забыть о нем.

— Может быть, это что-то такое, чего она не хочет знать о нем.

— Например?

— Не знаю. Объяснить ничего не могу. — Он решил ничего не говорить ей о двух пластиковых мешочках, найденных в квартире Фостера; этого никто не должен знать. Кроме того, тот, кто открыл нагреватель, увидел, что мешочки исчезли, а потом завинтил болты. Он пододвинул к себе миску с ризотто. — Можно я доем? — спросил он. Не нужно быть детективом, чтобы знать, каким будет ответ.

— Давай. Я не люблю, когда остается, и ты тоже.

Когда он покончил с ризотто, она убрала миску со стола и положила ее в мойку. Он сдвинул в сторону две плетеные салфетки, чтобы ей было куда поставить сковородку, снятую с плиты.

— Что ты собираешься делать?

— Не знаю. Посмотрим, что будет делать Патта, — сказал он, отрезая кусок мяса и кладя его ей на тарелку. Кивком головы она дала понять, что больше не хочет. Он отрезал два больших куска для себя, взял хлеба.

— Какая разница, что будет делать Патта? — спросила она.

— Ах, милочка моя невинная, — ответил он. — Если он попробует отодвинуть меня от этого дела, я буду точно знать, что кто-то хочет это дело прикрыть. И поскольку наш вице-квесторе реагирует только на голоса, которые доносятся с высоких мест — и чем выше место, тем быстрее он реагирует, — тогда я буду знать, что тот, кто хочет замолчать это дело, обладает значительной властью.

— Например?

Он взял еще хлеба и подобрал подливу с тарелки.

— Мне становится сильно не по себе, когда я думаю, кто бы это мог быть.

— Кто?

— Точно не знаю. Но если здесь замешаны американские военные, можешь не сомневаться, это дело политическое, значит, подключится правительство. Их правительство. А стало быть, и наше.

— И поэтому — надо звонить Патте?

— Да.

— И поэтому неприятности?

Брунетти не склонен был обсуждать очевидное.

— А если Патта не будет тебя останавливать?

Брунетти пожал плечами. Поживем — увидим. Паола убрала тарелки.

— Десерт будешь?

Брунетти покачал головой.

— Когда придут дети?

Двигаясь по кухне, она ответила:

— Кьяра вернется к девяти. Раффаэле я велела быть к десяти. — Разница в том, как она произнесла эти две фразы, заключала в себе все, что не было выражено словами.

— Ты говорила с его учителями? — спросил Брунетти.

— Нет. Учебный год только начался.

— Когда будет первое родительское собрание?

— Не знаю. Я куда-то сунула письмо из школы. В октябре, наверное.

— Ну и как он? — Задавая этот вопрос, Брунетти надеялся, что Паола просто ответит на него, не спрашивая, что он имеет в виду, так как и сам не знал, что он имеет в виду.

— Не знаю, Гвидо. Он никогда со мной не разговаривает, ни о школе, ни о своих друзьях, ни о том, что он делает. Ты был таким же в его возрасте?

Он вспомнил себя в шестнадцать лет, вспомнил, каково это.

— Не помню. Наверное, да. Но потом я обнаружил, что на свете есть девушки, и забыл о том, что нужно злиться и чувствовать себя потерянным и все такое. Мне только хотелось им нравиться. Это было единственно важным для меня.

— А их было много? — спросила она.

Он пожал плечами.

— И ты им нравился?

Он усмехнулся.

— А, да ну тебя, Гвидо, пойди и займись чем-нибудь. Посмотри телевизор.

— Я ненавижу телевизор.

— Тогда помоги мне вымыть посуду.

— Я люблю телевизор.

— Гвидо, — повторила она, не то чтобы раздраженно, но почти, — ну-ка, вставай и не морочь мне голову.

Тут оба они услышали звук ключа, поворачивающегося в замке. Это была Кьяра, с силой распахнувшая дверь и отшвырнувшая школьную сумку. Она прошла из прихожей на кухню, поцеловала родителей и стала рядом с Брунетти, обняв отца за плечи.

— Есть что поесть, мама? — спросила она.

— А разве мама Луизы тебя не угостила?

— Угостила, но это было так давно. Я умираю с голоду.

Обхватив дочку за плечи, Брунетти усадил ее к себе на колени и рыкнул грозным голосом полицейского:

— Ага, попалась. Признавайся. Куда ты спрятала угощение?

— Ну, папа, перестань, — пискнула она, корчась от восторга. — Взяла и съела. А потом опять проголодалась. А с тобой так не бывает?

— Твой отец, Кьяра, обычно выдерживает без еды по меньшей мере час. — Потом Паола спросила уже более добрым голосом: — Фруктов? Сэндвич?

— А если и то, и другое? — попросила девочка.

Когда Кьяра съела сэндвич — большой кусок хлеба с ветчиной, помидором и майонезом, а потом умяла пару яблок, настало время всем идти спать. Раффаэле вернулся к половине двенадцатого, и Брунетти услышал, проснувшись, как открылась и закрылась дверь, услышал шаги сына в коридоре. После чего провалился в глубокий сон.