"Переселенцы" - читать интересную книгу автора (Сосновских Мария Панфиловна)

Страшная зараза – «сибирка»

Беда, как часто и бывает, подкралась внезапно, нежданно-негаданно. Прядеинский мужик Антон Безродный ехал с покоса и увидал с телеги, что в колке возле дороги чернеет что-то непонятное. Он передал вожжи сыну Анисиму и пошел посмотреть, что же там такое.

В колке лежал матерый лось-сохатый. Видимо, раненный охотниками, лось бился в предсмертных судорогах, выбив скошенными острыми копытами глубокие ямы в земле; на морде клочьями повисла пена. Антон крикнул сына, тот подбежал, и они косой перерезали хрипевшему зверю горло.

– Давай-ко, Анисим, сымем с него шкуру-то, вон какая животина! Шкура у него больше, чем у любой коровы, и теплая-теплая, сохатому в ней и самый лютый мороз-трескун не страшен!

– Тятя! А где мы тут его подвесим, этакое чудо, ведь с лежачего шкуру-то не сымешь?

– Ну, придется домой везти!

Вернулись за телегой и подъехали к лосиной туше. Хорошо, что помогли шедшие с покоса бабы, иначе вдвоем они нипочем не справились бы завалить здоровенного лося на телегу. Дома под сараем с лося быстро сняли шкуру, повесили ее сушить на переклад, а мясо Антон отвез в лес и там бросил.

И все удивлялся: вот ведь повезло – почти у самой деревни этакую тушу, да еще с доброй шкурой, нашел! Никогда сохатые в это время к деревне не шли, а этот пришел, даже удивительно, что это с ним подеялось?

Но удивляться-ужасаться всем пришлось потом… Через неделю у Антона вдруг заболела лошадь, не ест и не пьет. Антон забеспокоился – с чего это Карюха захворала? Он еще накануне заметил, что она стоит какая-то понурая. Вечером Карюха, судорожно поводя боками и трудно дыша, вдруг пошатнулась и легла наземь. Антон послал в деревню сноху Наталью, наказав ей бежать, бежать так шибко, как только может, и упросить прийти на покос дедку Евдокима.

– Тятя, а если дедки дома нет, на своем покосе он?

Антон опешил и совсем растерялся. Он бестолково бегал с трясущимися руками, не зная, что делать.

– Все равно, Наталья, беги в деревню, зови хоть кого-нибудь!

Сноха убежала, а Безродный, подойдя к лошади ближе, сразу понял, что Карюха теперь даже в поводу, а не то что в запряжке, не дойдет до двора. Она лежала на траве и у нее так же, как у давешнего лося, начались судороги. Антона молнией поразила догадка, да такая страшная, что он сразу весь похолодел от ужаса: неужто неведомая зараза – от того сохатого?! Антон раньше слыхал стороной, что у домашних животных иной раз случается падеж… «Вот беда-то, что же я наделал?!» – билась в голове мысль.

В это время сноха Наталья – бабенка молодая и на ногу быстрая, успела обежать в деревне все дворы, но дома никого, кроме немощных стариков, ребятишек-ползунков, не было: возвращаться с покоса время еще не наступило.

Забежала и к себе домой, а дома – еще одна беда. Пастух прислал подпаска сказать, что их корова в стаде вдруг заболела, и теперь подняться не может, лежит в леске у крутого яра. Тут как раз дедко Евдоким с бабкой Феофаньей с покоса возвращаются. Наталья – вихрем к ним:

– Ой, дедко, выручай, Бога ради – у нас со скотиной беда!

– Погоди, Наташка, ты толком скажи, что у вас стряслось-то?

– Карюха на покосе заболела, не ест и не пьет ничего, и одна корова на пастбище – тоже!

– Осподи! – перекрестился Евдоким. – Да никак поветря… Тогда на лошаде не поедем, а пешком до покоса доберемся! Пошли, Наташка!

Когда антонова сноха с дедком Евдокимом пришли на покос, Карюха уже издохла. Жена Антона в голос ревела, а Антон все повторял бестолково: «Да как же это… ведь покос же!».

Дедко Евдоким осмотрел лежавшую Карюху и схватился за седую бороду:

– Господи Исусе! Так я и знал! Поветря это… Теперь – беда всему скоту… И откуда напасть-то навалилась – ведь это же «сибирка»!

– Что, неужто и шкуру с кобылы снять нельзя? – потерянно спросил Антон.

– Не о шкуре сейчас надо думать-то,– махнул рукой Евдоким, – а о том, как бы весь скот в деревне от «сибирки», хоть нерабочих лошадей да дойное стадо уберечь! Тушу лошадиную керосином облейте и на этом же месте сразу сожгите; всю сбрую над огнем надо подержать, да и одежу вашу – тоже, а самим вам в бане вымыться с крепким щелоком. В пригон пока скотину загонять нельзя ни в коем разе! Конюшню-то я вам горючей серой окурю. Из Сибири такая поветря идет, потому и зовут ее «сибирка». Беда неминучая к нам пришла…

Дедко Евдоким вырастил двоих сыновей и трех дочерей. Две дочери жили в Прядеиной, одна вышла замуж в Харлово. Старшему сыну построили дом и от семьи отделили, младший жил с детьми в своем дому. Евдоким славился на всю округу, как хороший лекарь и коновал. Позаглаза некоторые его называли «колдуном» и «чертознаем», и многие даже уверяли, что с нечистой силой дедко Евдоким связан и что он может в любой миг обернуться свиньей или собакой… При встрече в глаза все относились к нему уважительно, с почтением. Лечил он и людей, и скот, так что не было ни одного двора, хозяин которого не обращался бы к дедке Евдокиму. Лечил от поветри, от змеиных укусов, да много еще от чего, и всегда и всем давал дельные советы. Для него не было разницы, кто к нему пришел за помощью – бедный или богатый. С бабкой Феофаньей они знали множество целебных трав и кореньев, приносили их из лесу или с поля охапками, привозили целыми возами, а потом сушили их под сараем, на чердаке или на сеновале. К ним в Прядеину приезжали из других деревень, их знали во всей округе. Они никогда ни с кого не просили платы, но люди сами им давали. Бабка Феофанья, евдокимова старуха, была лекаркой и ворожеей, а кроме того – опытной повитухой. И если ей где-нибудь в богатом доме давали за труды хороший подарок, она тут же отдавала его какой-нибудь бедной многодетной женщине или вдове.

Были Евдоким и Феофанья из каторжан-поселенцев, но поселились в деревне так давно, что даже старожилы-прядеинцы не знали, когда это и было.

Весть о «сибирке» разнеслась мгновенно. Старостой в тот год выбрали Никиту Шукшина. Никита прямо со своего покоса, даже не заглянув домой, пошел к Безродным.

У Антона была полна ограда народу, слышались крики и крепкая брань. Некоторые мужики уже прямо с кулаками подступали к Антону:

– Ты что это наделал, сукин сын? Нешто по миру нас хочешь пустить?!

– Окститесь, мужики, никакого худа я никому не хотел и не хочу! – растерянно уговаривал их перепуганный Антон.

– Да ведь соседи-то твои видели, как вы с сыном привезли домой тушу сохатого и под сараем ее оснимывали! Ты лучше не виляй, Безродный, как лиса хвостом, ты гольную правду нам скажи! Небось, подох твой сохатый где-нибудь в лесу, а ты с сынком со своим этакую пропастину – на телегу, да домой и привез! Ты на дармовую шкуру польстился! А нам всем што теперь – скотины да лошадей из-за .вас лишаться?!

Антон с виноватым видом колотил себя кулаком в грудь и в сотый раз крестился и божился, что лось был живой, только запутался рогами между двух сросшихся берез и не мог освободиться, потому и пришлось прирезать его косой.

Мужики его словам не верили. Кто-то вилами подцепил и стащил с переклада лосиную шкуру, и так, на вилах, ее понесли в ров – сжигать.

Чем бы все кончилось – неизвестно, но тут в ограду вошел запыхавшийся Никита Шукшин. Прядеинскому старосте стоило немалых сил утихомирить вконец разъяренных мужиков.

– Криком да руганью горю не поможешь! – потеряв, наконец, терпение и перекрикивая самых горластых мужиков, закричал Никита. – Безродный, может, и знать не знал, от чего «сибирка»-то ко скоту липнет!

– А-а-а, не знал, говоришь? – быками взревели мужики. – Как это так – не знал?!

Все готовы были с кулаками наброситься на Безродного. Староста Шукшин, приметив в суматохе старого Евдокима, чуть ли не взмолился:

– Да скажи им хоть ты, дедко! Ты ведь не зря в Сибири бывал и много на свете всякого повидал!

Дедко Евдоким встал на крыльцо, и толпа на минуту смолкла, приготовясь слушать, что скажет «чертознай».

– Остыньте-ко, крещеные! «Сибирка» – это такая скрытная зараза, что покуда она себя не окажет, ее и не распознать… Лучше бы вы, ни минуты не теряя, собирались гнать весь скот как можно дальше в лес, строить там балаганы да в них и жить пока. Бог милостив – может, минует поветря, так тогда и по домам возвернетесь…

И мужики с ругательствами и угрозами пошли по своим избам.

Когда подворье опустело, Евдоким подошел к Антону и, оглядевшись по сторонам, вполголоса сказал ему:

– Ты, малый, как будут опять мужики с кулаками наскакивать, слушай да помалкивай, и упаси тебя Боже возражать – целее будешь… Не то ведь до смертоубийства дойдет дело-то!

Кому, как не Евдокиму, было знать, что виноват, конечно, Безродный с этой клятой лосиной шкурой! Но сказать об этом мужикам – значит, антоновых детей осиротить…

В Прядеиной падеж скота и лошадей был страшенный. В стаде, где ходили коровы Безродного, за неделю передохли все до единой животины. На подворьях остались лишь телята-корытники, которых не пускали в стадо.

В Заречье, по ту сторону Кирги, «сибирка» вроде бы меньше злодействовала, но тамошние поселяне, как только узнали про падеж в Каторжанской слободке, чуть ли не всем миром погнали скотину в окрестные леса.

Стояла сенокосная пора, и люди жили в покосных балаганах, ночевали под стогами, косили и гребли сено, метали копны. Неподалеку от покоса пасли скот.

Василий косил вдвоем с кумом Афанасием: афанасьева жена Федора осталась в деревне – присматривать за своим домом и домом Василия да поливать в огородах и стряпать на обе семьи хлеб; Пелагея с ребятами жила в лесу с покосниками. За хлебом в деревню мужики ездили раз в неделю; лошадь, на всякий случай, оставляли в лесу возле околицы. Разузнав деревенские новости, возвращались опять к покосам и скотине.

Василий с Афанасием и Иванком срубили там избу на берегу какой-то веселой речушки, где была свежая и холодная ключевая вода, такая вкусная, какой Василий никогда еще не пил. Вокруг избушки рос осинник – не зря речку назвали Осиновкой.

– Нам бы, кум, – говорил Елпанов, – лет на пять пораньше про это место-то прознать, уж больно оно красивое да хорошее!

– Дак мы и на другой год сюда косить приедем. А что – сейчас жилье тут у нас есть, вон какая изба получилась, хоть в Прядеину ее перевози! А ведь сперва хотели просто покосную времянку рубить… Вот что значит три-то мужика! Да Петька четвертым помогал, тоже уж большой становится, десятый год пошел…

– А сколько отсюда верст до Прядеиной?

– Да, почитай, верст двенадцать, а то и больше будет.

– Ого, далеконько мы забрались, нипочем бы здесь не пришлось бывать, кабы не поветря эта проклятая…

– Летом-то сюда худо проехать: по бездорожью-то чуть ли не день целый петлять придется, а вот зимой, по мелкому снегу, как болота морозом скует, запросто можно – прямиком-то не так уж и далеко.

Вечерами кумовья подолгу жгли костры – от гнуса и, на всякий случай, от лесного зверья.

– Тут, видать, медведи есть, не то что волки да рыси! – говорил Василий.

– Вестимо, и косолапых полно, да теперь лето, медведи на ягодниках кормятся, черемушник обламывают да муравейники рушат. Бывает, правда, и коровенку заплутавшую задерут…

Василий и Афанасий нарубили осиновых жердей, загородили загон для скотины и ночами возле него раскладывали костер, по очереди дежуря и подкладывая в огонь хворост и сушняк. Скоро сушняк пришлось уже возить на телеге – возле загона и поблизости его пособрали и сожгли весь.

С каждым днем покос уходил от избушки и загона. Теперь скот пасла Пелагея с ребятами, а мужики возвращались вечером. На костре Пелагея готовила еду, благо молока было вдоволь: она баловала молоком телят и даже сумела поднакопить масла, которое от жары держала в яме под полом избушки.

Сена в тот год накосили и сметали в стога немало. Близилась осень, и перепугавшая в округе всех – и богатых, и бедных хозяев – страшная непрошеная гостья «сибирка» начала, по слухам, сходить на нет, а в пору листопадов исчезла вовсе, будто ее и не было.

…С тех пор немало прошло лет, много утекло воды в Кирге. Вдоль берега реки вместо улочек-односторонков вытянулись улицы с добротными домами. Жители Каторжанской слободки стали родниться с теми, кто жил в Заречье.

И среди поселенцев, и среди старожилов Василий Елпанов слыл солидным хозяином: имел семь рабочих лошадей, до десятка голов крупного рогатого скота, много мелкой скотины и разной птицы.

Каждой весной Василий поднимал добрый кусок целины – плодородной земли Зауралья, с каждым годом работал еще упорнее, чем прежде. Постепенно увеличивая пахоту, он, даже без удобрения земли, получал с каждой новины хороший урожай – такие на Новгородчине никому и присниться не могли. В страдную пору бывший работник уже сам звал на подворье работников для себя, для своего крепнущего хозяйства.

А когда умер прядеинский кузнец Агап и кузница стояла заколоченной, Елпанов по сходной цене купил у его вдовы кузнечный инструмент и построил свою кузницу. Он и раньше знал кузнечное ремесло – немного, правда (еще на Новгородчине с кумом Афанасием они держали на паях какую-никакую, но кузницу). Теперь же, когда деревня осталась без кузнеца, Василий расчетливо прикинул, что кузнечное дело – не без выгоды.

– Не боги же, на самом деле, горшки-то обжигают, – сказал он Пелагее, – начну я, пожалуй, кузнечить. Если чего пока и не умею, так невелика беда – небось, научусь.

Сказано – сделано. Спустя короткое время он орудовал в кузнице, как заправский кузнец. Ковал лошадей, отягивал железными ободьями тележные колеса, наваривал косы, нарезал серпы. К нему стали уже приходить заказчики, сначала изредка, а потом, прознав, что новоявленный кузнец – не промах, так валом повалили, особенно перед страдой, а то и в саму страду.

Елпанов уже подумывал о том, чтобы взять в помощники какого-нибудь парня из бедной семьи – глядишь, и в других делах по хозяйству помощь была бы…