Глава 3 Ожог

Назад в Нью-Йорк. Рождественский обед, проснуться, обменяться подарками — и адская машина снова запущена: из Нью-Йорка во Франкфурт, из Франкфурта в Сингапур, из Сингапура в Хошимин. Самолеты, в которых нельзя курить, — эти круги ада: рядом сидит самый вонючий человек на свете, моторы гудят на одной ноте, заставляя меня мечтать о турбулентности, да о чем угодно, только бы разогнать тоску, только бы избавиться от ощущения, что я персонаж какого-то отвратительного застывшего на стоп-кадре мультфильма. Есть ли на свете что-нибудь столь же дорогостоящее и одновременно унижающее человеческое достоинство, как долгие авиаперелеты «эконом классом»? Вы только посмотрите на нас! Усаженные по десять человек в ряд, глядящие мутными глазами прямо перед собой, — ноги поджаты, шеи вытянуты под неестественным углом в ожидании, когда до нас доедет тележка со всяким пойлом. Этот знакомый тошнотворный запах пережженного кофе, пластиковые подносы с распаренной едой, которая спровоцировала бы бунт в любой государственной тюрьме. О боже мой, еще один фильм с Сандрой Баллок или с Брю­сом Уиллисом — и я не выдержу. Если Хелен Хант еще раз скосит на меня глаза с туманного экрана, клянусь, я открою запасной выход. И пусть меня вытянет наружу — это лучше. Я ищу хоть какого-то отвлечения, хоть чего-нибудь, чтобы не думать о никотине. Сконцентрируемся на храпящей через проход туше, притворимся, что если смотреть на нее долго и пристально, она взорвется.

Теперь я знаю зоны для курения чуть ли не во всех аэропортах мира. Я видел, как такие же исстрадавшиеся и несчастные, как я, судорожно перекуривают в двадцати футах от выхода во Франкфурте. В Сингапуре две, представляете, целых две зоны для курящих: весьма дурно пахнущий стеклянный аквариум в торговом центре огромных размеров, и вторая — на свежем воздухе, там можно встретить интереснейшие экземпляры курильщиков. Они сидят на скамейках в горячем зное, держа в руках бутылки пива «Тайгер» и безмятежно посасывая сигареты. Они дымят как паровозы в пронизанный ослепительным светом, чистейший утренний воздух. Они говорят на осси, киви [14], английском, французском, голландском, — все пьяные, краснолицые, измочаленные. Каждая сумка на ремне — это целая жизнь, проведенная не дома.

Аэропорт Тан Сон Нхат. Город Хошимин. Его до сих пор называют Сайгон. Закурить можно сразу, как приземлишься. У таможенного инспектора во рту сигарета. Что ж, Вьетнам мне уже нравится. Последняя решающая битва вьетнамской войны (которую здесь называют американской войной) разворачивалась на этих самых бетонированных полосах, в этих вот холлах. Построенные американцами из гофрированного металла ангары все еще стоят по краям взлетной полосы. Вы видели кино. Вы читали книги. Или я должен вам рассказывать о горячей волне, которая бьет вам в лицо, когда, получив свой багаж, вы выходите через стеклянную дверь? О людях, которые стеной стоят снаружи? Сайгон. Не думал, что когда-нибудь увижу этот город.

Я просыпаюсь в 3 часа утра в холодной сырой комнате. Меня бьет озноб. Я на десятом этаже гостиницы «Нью Уорлд». Я весь вспотел, мне приснился еще один дикий и страшный сон. Должно быть, это от таблеток против малярии. Нет никакого другого объяснения ярким цветным ночным кошмарам, которые преследуют меня с тех пор, как я сюда приехал. Я все еще чувствую запах крови и бензина — сны обладают плотностью реальности, они пульсируют, я чувствую напряжение и сопротивление материи. На этот раз я мчался в автомобиле с отказавшими тормозами, совершал головокружительные повороты и крутые спуски. Я чувствовал, как ударяюсь о дверцу, подскакиваю на сиденье, как меня беспорядочно болтает в кабине. Я слышал, как разбивается стекло на щитке, я видел, как ветровое стекло трескается и трещины расползаются звездными лучами.

Я просыпаюсь. Руки у меня болят — я крепко обхватил себя во сне, чтобы уберечься от удара. Я рассеянно провожу ладонью по волосам, чтобы смахнуть несуществующие осколки стекла.

А может, все дело в змеином вине?

Накануне вечером я посетил мадам Дай в ее крошечной «юридической-конторе-кафе-салоне», и после фаршированных блинчиков, рисовой лапши и кусочков говядины, завернутых в листья мяты и окунаемых в соус ныок мам, она спросила меня на своем великолепном, изысканном французском, не нужен ли мне диджестив. Я, разумеется, сказал, что нужен, очарованный этой миниатюрной, но статной вьетнамской женщиной в черном платье — в прошлом она наверняка разбила сердце не одного мужчины. Она на минутку отлучилась на кухню, а я от нечего делать рассматривал фотографии ее друзей и знакомых на стене: Пьер Трюдо, римский папа, глава Центрального Комитета, Франсуа Митерран, военные корреспонденты, бывшие любовники, ее портрет в молодости (1940-е) — настоящая женщина-дракон в облегающем ао даи. Мадам Дай вернулась, держа в руках стеклянный сосуд со змеями и оплетенной ими птичкой внутри, — чистое рисовое вино.

Я до сих пор ощущаю его вкус.

Это я сплю или бодрствую? Весь Сайгон кажется мне сплошным сном. Бреду по улице Донг Кхой, бывшей рю Катина, мимо отеля «Мажестик», поворачиваю за угол, и вот они, отели «Континенталь», «Каравелла», безвкусный «Рекс». Я лавирую в море мотороллеров, велосипедов и мотоциклов, ныряю в узкую боковую улочку, где среди пыльных коробочек для пилюль, сломанных часов, иностранных монет, поношенной обуви, мундштуков, обкусанных брелоков для собачьих ошейников продаются зажигалки (как действующие, так и декоративные), украшенные душераздирающими девизами их бывших владельцев:

ВЬЕТНАМ

Чу Лай 69-70

Расхристанный, всегда бухой,

Я пробыл год — пора домой.

Я нашел еще одну и прочитал, чувствуя себя при этом довольно мерзко:

РАЗЫСКИВАЮТСЯ:

Да Нанг

Ки Нгон

Биен Гоа

Сайгон

На обратной стороне зажигалки я обнаружил сентиментальную надпись:

Когда я умру, похороните меня лицом вниз —

Пусть весь мир поцелует меня в зад.

Этот город назван в честь повара. Может, вы не знали, но Хо Ши Мин действительно был прекрасным поваром и получил классическое кулинарное образование. Прежде чем основать вьетнамскую коммунистическую партию, он работал в отеле «Карлтон» в Париже и был таким же шеф-поваром, как и великий Огюст Эскофье. Говорят, старик его очень любил. Еще говорят, что Хо Ши Мин специализировался на соусах, а позже служил на трансатлантическом лайнере, а потом — кондитером в «Доме Паркера» в Бостоне. Он был — если забыть обо всей этой коммунистической кухне — одним из нас, нравится нам это или нет: этот парень простоял немало часов у плиты, он поднялся по всем ступеням мастерства, предусмотренным старой школой, он был профессионал. И он еще находил время путешествовать под самыми разными именами, писать манифесты, заигрывать с китайцами и русскими, хитрить с французами, бороться с японцами (с помощью США, между прочим), потом разбить французов, создать нацию, потерять эту нацию и развязать партизанскую войну против Америки. К чертовой матери коммунизм, но Дядюшка Хо был интересный тип!

И вот он, предел его мечтаний: с десятого этажа отеля «Нью Уорлд», этого переохлажденного высотного мавзолея в центре города, сидя у бассейна, поднятого на недосягаемую для уличного шума и суеты высоту, потягивая коктейль, который тебе только что смешали, ты видишь (хотя градостроители сделали все, чтобы замаскировать эту панораму листвой) ветхие жилые дома — рай для рабочих, где босые пожилые женщины живут меньше чем на доллар в день.

Из сумасшедшего уличного зноя можно пройти в огромный, просторный и прохладный вестибюль гостиницы мимо пряничной рекламы веселого отдыха («Праздничный стол!»), мимо холла с коктейлями, где вьетнамская группа «Трое бешеных» наяривает мелодии Барри Манилова, подняться в бесшумном лифте на административный этаж, или в тренажерный зал, или на теннисный корт. Можно посидеть на закрытой террасе на десятом этаже, потягивая местное пиво «333» (еще оно называется «Ба-ба-ба»), или выпить портвейна и закусить сыром стилтон, вертя при этом в руке зажигалку убитого солдата.

Так это из-за противомалярийных снадобий, которые я принимал перед поездкой в дельту Меконга и Камбоджу, мне снятся такие леденящие душу сны? Или от змеиной настойки? Или дело в том, что я нахожусь во Вьетнаме моих сновидений, в стране, целиком состоящей из сновидений? Это, кажется, наш дорогой Трики Дик много лет назад назвал все, что мы тут натворили — смерть, бесчинства, легализованный и до сих пор пронизывающий здесь все цинизм, — «нашим долгим ночным кошмаром». Когда ходишь по улицам Сайгона, трудно отделить реальность от вымысла, кошмарный сон от последовательности киноизображений, навеки утвердившихся в нашем сознании благодаря клипам. Вентилятор на потолке из «Апокалипсиса сегодня»; медленно, с характерным звуком «вуп-хуп, вуп-хуп» продвигающиеся рубщики сахарного тростника; обожженная напалмом бегущая девочка, у которой отрываются от рук клочья мяса; черная, с заостренным концом пуля; самосожжение буддийских монахов; эта роскошная зелень, которая веками влекла к себе мистиков, сумасшедших, технократов, безумных стратегов. Между тем французов и американцев десятилетиями били маленькие тщедушные

земледельцы в черных пижамах, привыкшие брести за буйволами по своим прекрасным рисовым полям. И все это так красиво… так непостижимо.

Я проснулся от очередного кошмара. Этот был еще хуже прежних. Я присутствовал при казни. Проснувшись, все еще чувствую запах дыма и пороха. Испытывая тошнотворное чувство вины, я некоторое время пытаюсь читать, потому что боюсь уснуть. В пятый раз перечитываю «Тихого американца» Грэма Грина. Это роман о Вьетнаме, о раннем периоде французской авантюры в этой стране. Говорят, Грэм Грин написал большую часть романа в отеле «Континенталь» на этой самой улице. Прекрасная, щемяще печальная книга. Но в моем настроении она не помогает, мне делается еще тошнее. Надо убираться из этой комнаты. Даже при том что здесь есть кондиционер, все — влажное. Ковер — сырой на ощупь, и запах от него спертый. Простыни — мокрые насквозь. Моя одежда — влажная. Даже деньги отсырели. Пачка почти ничего не стоящих донгов мокнет на тумбочке. Я выхожу из отеля и отправляюсь на рынок Бен Тхань, что в нескольких кварталах отсюда.

Я медленно бреду мимо трепещущих кроликов, жалобно пищащих цыплят, дрожащих славных мышек, мимо прилавков мясников, которые сидят на корточках на разделочных досках и спокойно едят из деревянных мисок. Дух здесь стоит тяжелый, одурманивающий: дуриан, плоды хлебного дерева, морепродукты, ныок мам — приправа к рыбе, распространенная по всей юго-восточной Азии. В центре крытого рынка, после овощей, мяса, рыбы, живой птицы, всяких лекарственных снадобий, украшений и бакалейных товаров — прилавки с широким ассортиментом в высшей степени живописной, качественной, хорошо пахнущей и на удивление свежей еды. Настроение у меня сразу повышается. Все такое яркое, праздничное, экзотическое, привлекательное. Я хочу сразу всего. Я вдруг становлюсь совер­шенно счастлив, приятно взволнован, одержим любопытством и голодом. Больной МДП в маниакальной фазе. Весь мир у моих ног.

Я присаживаюсь за чистый белый стол рядом с вьетнамцами и заказываю миску фо, душистого супа из лапши, в котором еще масса ингредиентов. Я просто указываю на то, что ест женщина напротив, не очень понимая, какой это именно фо. Но на вид он хорош. Можно ли на этой планете съесть что-нибудь вкуснее, чем правильно приготовленный фо? Не знаю. Пожалуй, лишь несколько вещей могут с ним сравниться. И он все равно лучше. Миска чистой горячей жидкости с кусочками свежего белого и розового крабового мяса, лапшой, проросшей фасолью и мелко нарезанным кориандром. Мне подают тарелку с приправами: несколько долек лайма, молотый черный перец (добавив к соку лайма перец, мои соседи по столу палочками превращают смесь в однородную массу), тарелочку с ныок мам, нарезанные красные перцы чили. Хозяин заведения вручает мне салфетку в пластиковой упаковке, которую я, опять-таки подражая своим соседям, с громким хлопком вытягиваю и комкаю в ладонях. Все вокруг тоже так «хлопают». Это «хлоп, хлоп, хлоп» упаковок — фон, который сопровождает вас в Сайгоне. Вы слышите его везде. Внутри — холодная, свежая, чистая салфетка, чтобы обтереть лицо и руки и освежиться. Фо — просто фантастический! Острый, горячий, сложный по составу, изысканный на вкус и в то же время невообразимо простой. Поразительная свежесть ингредиентов, их контрастирующие между собой фактуры и цвета — все это потрясает. Владелец закусочной сияет, глядя на меня, а ведь я еще не успел съесть ни одной ложки. Он знает, что мне понравится. Я опустошаю миску, запиваю суп соком личи и отдаю хозяину несколько влажных донгов.

Сначала я испытываю могучее желание съесть все, что попадается на глаза, я мечусь от прилавка к прилавку, как голодный шарик от пинг-понга. Женщина в дверях нагну­лась над котелком, в котором что-то шипит. Это три крошечные птички — с головками, ножками, крылышками — целиком. Их внутренности отливают желтым, просвечивая сквозь золотистую корочку на брюшках. Выглядит хорошо. И пахнет тоже. Я покупаю одну, беру ее за ножки, и улыбающаяся женщина знаками показывает, что я делаю правильно. Я пожираю это крошечное существо, обгладываю его косточки, высасываю мозг, в том числе из крошечных костей. Восхитительно. И опять это ощущение свежести. Все, все здесь восхитительно свежее. И ни одного холодильника в поле зрения.

Другая женщина манит меня и предлагает кусочек джек-фрута — плода хлебного дерева. Я протягиваю ей деньги. Она не берет, просто смотрит, как я ем, и улыбается. Мне это нравится. Мне, правда, здесь очень, очень нравится. Я заказываю блинчик, а у следующего прилавка наблюдаю, как хозяин заворачивает для меня в рисовую бумагу свежих креветок, мяту, базилик, корневище и побеги лотоса, а съев все это, заказываю шашлык из креветок — это что-то вроде спекшейся креветочной массы, насаженной на стебель сахарного тростника и обжаренной на гриле. С едой здесь хорошо. Замысловатой формы крошечные банх — треугольнички с рисом и свининой, аккуратно завернутые в банановые листья — висят над прилавками, точно колбасы салями и сыры на итальянских рынках. Я попробовал — сногсшибательно! Еда везде: внутри рынка, снаружи — на улице; кто не готовит и не продает еду, тот, значит, ест: прислоняясь к стене или усевшись у стены на корточках, отправляет в рот что-нибудь удивительное.

Я ухожу с рынка и направляюсь к одной из многочисленных кафешек. Пробираюсь сквозь поток мотоциклистов и велосипедистов, и опять же торговцев едой — мужчин и женщин с подобием коромысла на шее: с одного конца — горшок с фо, с другого — посуда и приправы. Все, что попадается на глаза, хочется отправить в рот. Любой суп или лапша, сваренные на костерке из нескольких щепок, лучше выглядят и свежее на вкус, чем то, что продается на нью-йоркском рынке.

Сидя на низеньком пластиковом стульчике, в каком-то футе от земли, я заказываю кофе. Мне трудно дышать от быстро нарастающей жары, от влажности, от чудесных, опьяняющих запахов, зовущих во все стороны сразу. На моем шатком столике появляются пустая чашка и жестяной резервуар с довольно ветхим ситечком. Жидкость медленно, капля за каплей, стекает в нижний сосуд. Когда она перетекает туда вся, я наливаю кофе себе в чашку. Это лучший кофе, какой я когда-либо пробовал: густой, насыщенный, крепкий и сладкий, как осадок на дне стакана с шоколадным молоком. Я тут же подсел на этот кофе. Владелица заведения, беззубая старушка, может и еще кое-что предложить. Она приносит еще кофе, высокий стакан со льдом и банку сгущенного молока. Когда кофе профильтруется, его выливают в стакан со льдом. Перемешивание кофе и молока – медленный, гипнотизирующий процесс. Это чудесно наблюдать и еще чудеснее пить то, что получится. Когда черный кофе медленно обтекает кубики льда и нежно обволакивает сгустки белого молока, я чувствую, что нечто подобное проделывает Вьетнам с моим мозгом. Я влюблен. Я снимаюсь здесь по всем законам жанра «гонзо». Я хочу остаться здесь навсегда.

А бывают ли женщины красивее? Они проезжают мимо на своих мотоциклах, одетые в тесные белые шелковые ао даи с разрезами по бокам и черные шелковые брюки. На руках у них мотоциклетные перчатки, доходящие до локтя, лица закрывают белые хирургические маски, глаза — стрекозиные очки, головы — конические соломенные шляпы. Ни сантиметра тела не видно — а я без памяти влюблен в каждую из них. И мне становится больно за героя из «Тихого американца», безнадежно влюбленного в молодую вьетнамку, которая никогда не ответит ему взаимностью. Тако­ва вообще парадигма американского присутствия здесь. Бедный Эл Би Джей! [15] Так и не смог понять, что когда этот тщедушный дядюшка Хо за остро необходимую дамбу и систему гидроэлектростанций в дельте Красной реки продал свою мечту о единой стране, то он нас надул. Все эти «зеленые береты» с их добрыми в начале войны намерениями, все эти люди, вообразившие себя лордами джимами, все эти воины-миссионеры, идеалистически настроенные офицеры ЦРУ, специалисты по СПИДу, врачи — все они были уязвлены и обескуражены тем, что этот народ вовсе не собирается отвечать на нашу любовь, как мы того достойны. Мы отомстили возлюбленному позже — высадкой морского десанта.

Я сижу долго, прихлебывая кофе со льдом, вдыхая запах мотоциклетных выбросов, свежеиспеченных багетов (они здесь хорошие), ароматических палочек, случайного дуновения с реки Сайгон, размышляя о мадам Дай и о моей первой ночи в городе.

— Французы, японцы, опять французы, потом американцы, президент Дьем, американцы, Тхиеу, коммунисты, — это она перечисляет все режимы, при которых жила.

Улыбается, пожимает плечами, бросает скептический взгляд на моего переводчика Линя, который, как ей прекрасно известно, передаст весь наш разговор в зловещий Народный Комитет.

— Президент Тхиеу хотел посадить меня в тюрьму, — сказала она, — но… не смог. Я была слишком… популярна. Его клика убедила его, что посади меня в тюрьму — и я стану героиней.

Первая женщина-юрист во Вьетнаме при южно-вьетнамском правительстве (теперь его называют «марионеточным режимом»). Когда северо-вьетнамские войска вошли в город, ее практику сразу прикрыли. В конце концов ей разрешили открыть… кафе, и оно до сих пор функционирует. Юридической практикой она больше не занимается, полки на стенах ее квартиры уставлены книгами по юриспруденции, разными безделушками, фотографиями из лучших времен. Она состоит в каком-то правительственном консультативном комитете, и, наверно, поэтому мне можно с ней общаться. Ей предоставили развлекать приезжих гостей с Запада.

— Мне нравится кокетничать с коммунизмом, — говорит мадам Дай, хихикая и дразня Линя. — «Правительство Национального Примирения», — усмехается она. — С чего это мне мириться? Я ни с кем не ссорилась.

Гостям с Запада она предлагает два меню — французское и вьетнамское. Я приехал сюда не затем, чтобы есть «escargots bourguignonnes» [16], поэтому выбрал вьетнамское. Мадам Дай уплывает обратно в кухню, где уже готовят чипсы из креветок бан фонг том, гой но шен (салат из лотоса с цыпленком и креветками), тя зо (фаршированные блинчики), ба ла лоп (кусочки говядины, завернутые в листья мяты), ком зыонг чау (рис по-сайгонски со свининой, яйцом и зелеными бобами), манг куа (суп из спаржи), салат из мяты, ананасов, огурцов и свинины, жаренной на гриле. Заканчивается обед карамельным кремом, чудесным напоминанием о колониальных временах. Мадам Дай получила образование во Франции, она заводит разговор о мясном ассорти, «choucroutes» [17] и «confit de canard» [18]. Ей просто приятно вновь произносить эти слова. Время от времени она замолкает, подносит палец к губам, а потом постукивает по столу: «Les microphones!» [19] — восклицает она театральным ше­потом, стараясь, чтобы бедняга Линь, который по-французски не говорит и не любит, когда мы говорим, хорошо ее расслышал. «Так, говорите, я работаю на ЦРУ? — саркастически вопрошает она. — А вот и нет! Я работаю на КГБ!» Эти аббревиатуры заставляют Линя тревожно выпрямиться. Если вьетнамцы кого ненавидят, так это русских. После войны множество русских «советников» и специалистов работали в стране, чувствовали себя здесь победителями, держались так, будто это они выиграли войну. Они были грубы и беспардонны. И на чай давали мало. «Люблю пококетничать с коммунистами», — снова повторяет мадам Дай. Далее следует хорошо известная вьетнамская шутка, очень популярная в семидесятых, в период «перевоспитания»:

— Какого вы вероисповедания? — спрашивает она.

— Э-э… никакого, — подаю я свою реплику.

— О! — восклицает она. — Да вы вьетконговец!

Даже Линь смеется. Он тоже слышал эту шутку. Наконец мы покидаем мадам Дай на пороге ее кафе, — изящную маленькую женщину в черном платье и черных чулках, сметающую веником какой-то сор со ступенек.

Когда я наконец ухожу с рынка, на улицах уже темно. Я прохожу несколько кварталов, где не горит ни один фонарь — одни темные витрины продовольственных магазинов и коме (закусочные), ресторанчики размером с кладовку, там подают рыбу, мясо и рис меньше чем за доллар. В дрожащем пламени свечей видны неясные силуэты посетителей, сидящих за столиками. Поток велосипедистов и мотоциклистов превратился в нескончаемую реку, которая, используя малейшую щелку, течет между автомобилями, вынуждая их останавливаться, разделяется на рукава и притоки, выплескивается на тротуары, стоянки, заправки. Люди на мотоциклах выныривают перед носом у машин: юноши с подружками за спиной, семьи из четырех человек — мама, папа, ребенок и бабушка на утлом, шатком, маломощном мотоцикле с коляской; а иногда пассажиров трое, а заднее сиденье завалено покупками, сделанными за день; женщины, поставившие в ноги клети с курами, — один сын за рулем, а сумка с младшим — на руле. На мотороллерах перевозят мебель, запаски, деревянные ящики, всякую рухлядь, шлакоблоки, коробки с обувью. Ничто не слишком громоздко, чтобы погрузить это на мотороллер или велосипед, прикрутив ремнями. Мужчины в оборванной одежде стоят или сидят на тротуарах, продают бензин в бутылках из-под содовой, ликвидируют проколы шин с помощью заплат и старых велосипедных насосов.

На следующее утро я снова на рынке, завтракаю горячим хот вин лон — сваренным всмятку утиным эмбрионом: полусформировавшийся клюв и кусочки хрустящей массы в недоваренном желтке и прозрачном белке. Я это ем. Но не сказал бы, что мне это нравится. Нет, этому блюду не светит сменить мою обычную булочку на завтрак. Впервые я слышу то, что станет обычной присказкой во Вьетнаме, особенно когда ешь что-нибудь, о чем несколько дней назад и не подумал бы, что сможешь положить это в рот. Итак, я орудую ложкой, выковыривая остатки вязкой массы, а человек, сидящий рядом со мной, увидев, что я ем, улыбается и говорит: «Это придает силу!» Хотя он не сопровождает свои слова никакими неприличными жестами, я понимаю, что хот вин лон улучшает эрекцию и способствует зачатию сыновей. Позавтракав эмбрионом, я успокаиваю свой желудок чашкой тяо мук , доброго супа с имбирем, брюссельской капустой, кориандром, креветками, кальмарами, чесноком, отварным рисом, свиной кровью и гренками. Это блюдо благотворно действует на мой организм, и я отправляюсь вдоль по улице куда глаза глядят, пока не останавливаюсь как вкопанный.

Я уже привык к инвалидам, жертвам химической смеси «оранжевый агент», к голодным, нищим, к шестилетним бездомным детям, которые в 3 часа утра на улице кричат по-английски «С новым годом! Хелло! Бай-бай!», а потом, показывая на свой рот, — «Бум-бум?» Я уже почти не реагирую на безногих, безруких, покрытых ужасными рубцами, опустившихся, спящих в трехколесных такси, на земле, у реки. Однако я не готов к встрече со стриженным под горшок человеком без рубашки, который идет на меня с протянутой рукой.

Когда-то он получил обширный ожог, и теперь у него вместо кожи — сплошная рубцовая ткань, и все это увенчано небольшим ореолом черных волос. Каждый дюйм его тела выше пояса (и кто знает, сколько дюймов ниже) — это рубцовая ткань. У него нет губ, нет бровей, нет носа. Его уши будто из пластилина. Кажется, что его плавили в доменной печи и вынули, не дождавшись полного расплавления. Он обнажает зубы, и они мерцают как огоньки сквозь глазницы, вырезанные в тыкве на Хэллоуин, но ни звука не раздается из отверстия, которое раньше было ртом.

Я просто убит. Мое приподнятое настроение последних нескольких дней рухнуло. Я стою, смотрю, моргаю, и надо мною витает слово «напалм», проникая в каждую клеточку моего сердца. Нет, это не шуточки. Мне стыдно. Как смел я приехать в этот город, в эту страну за… за чем-то настолько незначительным, как вкус, аромат, кулинария? Семья этого человека, возможно, уничтожена, он сам превращен в персонаж музея мадам Тюссо, его кожа напоминает расплавленный воск. Что я здесь делаю? Пишу какую-то долбаную книгу? О чем, о чем? О еде? Участвую в легковесном и бесполезном телешоу? Маятник качнулся в другую сторону, и я внезапно преисполняюсь ненависти к самому себе. Я ненавижу себя и все, чем я здесь занимаюсь. Меня прошибает холодный пот, я застываю как парализованный, мне кажется, что вся улица смотрит на меня. Я излучаю беспокойство и чувство вины. Я уверен, что любой прохожий легко догадается, что в ранах этого человека виновен лично я. Я замечаю еще нескольких европей­цев в колониальных шортах, рубашках поло и ботинках фирмы «Биркенсток», и мне хочется их убить. Они похожи на стервятников. Зажигалка с надписью у меня в кармане больше не кажется мне забавной — она не более забавна, чем сморщенный скальп лучшего друга. Теперь все, что бы я ни съел, будет отдавать золой. К чертовой матери книгу. К чертовой матери телевидение.

Я даже не в силах дать этому человеку денег. Я ни на что не способен, у меня дрожат руки. Очнувшись, бегу обратно в свой номер с холодильником в отеле «Нью Уорлд», снова ложусь во влажную, неубранную постель, полными слез глазами смотрю в потолок, не в силах осознать и переварить то, что увидел. Все следующие двадцать четыре часа я пребываю нигде, ем ничто. Телевизионщики думают, что у меня нервный срыв.

Сайгон… Это еще только Сайгон.

Что я делаю во Вьетнаме?