"Октябрь" - читать интересную книгу автора (Яковлев Александр Степанович)ХХIVПосле сдачи оружия, уже к вечеру, Иван Петряев, опять в пальто с барашковым воротником и в серой шапке, усталый и угнетенный, пошел домой на Пресню по Поварской. По улицам уже всюду бродили толпы, рассматривая разбитые и обезображенные орудийными выстрелами дома. Разгром на Поварской был страшный. Все тротуары были засыпаны кучами кирпича, штукатурки и битым стеклом. Черные безобразные пробоины виднелись на каждом доме. Деревья вдоль тротуара сломаны. На церкви Бориса и Глеба пробит и сворочен весь купол, внутри обезображен иконостас, а колокольня едва держалась, развороченная снарядом. Улицы и переулки были взрыты и загорожены баррикадами из дров, досок и мебели. В толпе слышались торжествующие возгласы. Ивана остановил знакомый трамвайный кондуктор. — Обозреваете? Здорово попало буржуям! — сказал он, здороваясь с Иваном. — Пощипали их по-хорошему. Иван промолчал. — Вы в центре-то были? Видали там, как все изукрашено? — Был. Видал. — Дали себя знать большевички. Ого-го! У кондуктора были рыженькие, реденькие усы, из-под которых теперь ползла ехидная, довольная улыбка. Ивану стало противно и, поспешно попрощавшись, он пошел дальше. Толпа ползла по улице, смотрела и торжествовала. Почему-то Ивана пугало именно это торжество. Люди не поняли тех ужасов, которые совершались на улицах Москвы. «А может быть, так и надо? — подумал устало он. — Может быть, они правы, а не я?» И не мог разобраться. Сознание сделанной ошибки на момент встало перед ним и потухло. — Как знать, кто прав? — А, черт с вами, торжествуйте!.. Василий и мать обрадовались его приходу. Но, как всегда, мать заворчала: — Навоевался, воитель? Слава богу, не сломали еще башку-то? Ну так подожди, сломят скоро. Тут уже поговаривают о тебе. Знают, что с буржуями был. Погоди, малый, погоди. — Ну, будет, будет, мать, — остановил ее Василий. — Давай ему скорее есть. Пока мать возилась у печи, Иван лег на кровать и через минуту захрапел. — Эй, не спи! — крикнул ему Василий. — Ты поешь сперва. Он подошел к Ивану и стал его тарыкать, но Иван храпел. — Заснул? — спросила мать. — Заснул. — Побуди-ка все же. Пусть поест. Василий принялся трясти Ивана за плечо, трепал по лицу, но тот даже не мычал. — Ну, напрасно будишь. Пусть спит. — Ишь умаялся. Знать, туго пришлось, — уже миролюбиво сказала мать и, отходя от кровати, вздохнула. Иван спал до утра. Потом от утра до вечера и с вечера до следующего дня. Проснувшись, молча поел, молча собрался и ушел в город. Долгий отдых его освежил, но смутное чувство беспокойства еще не покинуло. До самого вечера он бродил по разгромленному, обезображенному городу, прислушиваясь к тому, что говорили в толпе. Больше всего народа было у Никитских ворот, где сгоревшие дома стояли как колизеи — огромные, безобразные, готовые рухнуть… Острое чувство любопытства толкнуло его зайти во двор угольного дома, такого бурного в дни боя и тихого теперь. Во дворе уже немного прибрались. Не было ящиков, за которыми прежде прятались дружинники, дворники убрали баррикаду из поленьев перед воротами, но сорный ящик был все там, в углу, — стоял так же, как тогда, во время боя, весь издырявленный пулями. Иван прошел к нему. Вот здесь он проколол штыком рабочего… Иван остановился, подумал. И с поразительной отчетливостью увидел этого рабочего. Низенького роста, с рыженькими усами, он встал перед ним, как живой. Даже запомнилось, как у него тогда задергались губы и рот раскрылся — страшный, хрипящий рот. Иван только теперь вспомнил, что рабочий схватил тогда его за винтовку, собираясь отвести удар. «Не хотел, значит, помирать», — подумал он. И усмехнулся, собираясь подбодрить себя, но вдруг почувствовал, как неприятная дрожь пробежала у него по шее и затылку. Он мельком взглянул на стены — свидетельницы его страшного подвига — и пошел со двора. Это была ошибка — побывать на этом проклятом дворе. Иван ясно сознавал ее, когда бродил по улицам, а убитый рабочий ходил с ним и вертелся перед глазами. И странно: только теперь, спустя несколько дней после убийства, перед его глазами всплывали все новые и новые подробности этого случая. Значит, тогда, в момент свалки, эти подробности бессознательно отпечатались в мозгу, а теперь шли уже через сознание. Вспомнилось его вытертое пальто, рукава с бахромой и большие рабочие руки, судорожно схватившие винтовку в тот момент, когда штык уже сделал свое дело. Ох, эти руки!.. Они были большие, с трещинами, набитыми грязью, — рабочие руки. Иван задрожал, когда вспомнил их. Как-то не важны были ни глаза, ни лицо, ни крик и хрипение, а важны были именно эти большие рабочие руки. Бывает, что на самом дне вашей души поселится этакая гнусная раздражающая мыслишка о каком-нибудь сделанном промахе. И тянет, и гнет, и нудит. Что бы вы ни делали, о чем бы вы ни думали, а она все с вами. Такие же мыслишки о мертвых руках рабочего захватили Ивана. А потом как-то сразу эта мысль выросла и запылала пожаром. Безотчетное чувство тоски гнало его. Проклятый рабочий!.. «Ведь он же убил бы меня, если бы я не надел его на штык, — успокаивал себя Иван, — тут дело так: или он меня, или я его. Чего же зря волноваться после драки?.. Ну, убил. Ну, и черт с ним». Он взмахнул руками, держал себя развязно, как человек, довольный собой. У калитки дома его встретил Ясы-Басы, угрюмый, мрачно кашляющий. — Плохи дела, Иван Назарыч, плохи. — Чем же так плохи? — Походил я, посмотрел, — сколько старины-то разбили, храмов-то сколько попортили… А? Это что же? Смерть ведь наша. А? — Да. Плохо. — Слыхали? Акима-то Петровича привезли ведь. Я привез на ломовом. — Какого Акима Петровича? — Ну, Акимку. Ткачихина сына. — Раненый? — Какой раненый! Убитый. Я насилу спознал его. И-и, мать-то что делает, страсть господня. Слышите?.. Иван прислушался. Со двора, из угольной квартиры, слышался рев. — Плачет? — понизив голос, спросил Иван. — Просто ревмя ревет. Все волосы себе вырвала, платье разорвала… Бабы все водой отливают. Беда чистая… Ясы-Басы потупился и замолчал. — А главное дело, и права она: один ведь поилец-кормилец. Ждала, растила, с глаз не спускала… А теперь вот на тебе, — задумчиво проговорил он, — горя-то сколько ходит, и не оберешься… Иван не знал, что сказать. — А еще… еще кого-нибудь убили? — спросил он хриплым голосом. (В горле что-то запершило.) — Как же. Троих ткачей с Прохоровской убило. Потом машиниста… Да многих убило… хоронить собираются с торжеством… Ясы-Басы еще что-то говорил, но Иван уже не слушал. Аким, Акимка!.. Кто же его убил? Может быть, его уложила Иванова пуля, а? Эта мысль была ужасной. Большой, сильный, с такими твердыми взглядами на жизнь, он вдруг дрогнул перед этой дрянной маленькой мыслишкой. — Что за кошмар такой! Он почувствовал себя пустым и опять, как прежде, до ужаса уставшим. |
||
|