"Похоронный марш марионеток" - читать интересную книгу автора (Фелитта Фрэнк Де)

6

В двух кварталах к югу от Голливудского бульвара, где повсюду высились стены многоэтажных строений с шикарными апартаментами, затерялся маленький одноэтажный дом с облупившейся штукатуркой — островок старого Голливуда. Он выглядел как брошенный мотель, но заброшен не был: росли герань и папоротники, мусор был свален в канаву, а перед домом, где стояла машина, — чисто. Наступал вечер. Сквозь огромные, раскидистые ветви пальм струился жемчужный свет уличных фонарей.

Пустынные пространства по обе стороны дома были завалены мусором — в основном ржавыми банками, а также матрасами, шинами и картонными коробками с гниющими пищевыми отходами. Возле уличного фонаря был припаркован видавший виды фургон уже далеко не белого цвета. Такие колесили по дорогам в шестидесятые годы. На его многократно перекрашенных бортах красными буквами было выведено: «Студент колледжа поможет погрузить и перевезти мебель». Под размашистыми росчерками значились номер телефона и имя: Чарльз Пирс.

Внутри дома, на полу гостиной, лежал поеденный молью ковер — некогда элегантного серого цвета, а ныне имевший оттенок древесного угля. Мебель была конца пятидесятых годов — такой обставляли комнаты, сдаваемые внаем, такую любили покупать пенсионеры: сколоченная из однослойной фанеры, на ножках, расположенных под углом. Недолговечная фанера успела расползтись трещинами. Под лампой с длинной цепочкой стоял огромный, размером с гроб, расписной сундук. Узор выцвел, хотя когда-то причудливо выписанные райские птички, восседавшие на ветвях роскошных тропических деревьев, вероятно, были предметом гордости нарисовавшего их художника.

Чарльз Пирс вылетел из первого состава игроков футбольной команды Калифорнийского университета Лос-Анджелеса. Но быть игроком второго состава такой команды тоже считалось престижным. Это давало уверенность в завтрашнем дне. Его бизнес по перевозке мебели развивался куда стремительнее, чем он ожидал. Денег хватало не только на оплату жилья и развлечения — он сумел нанять одного, а потом еще двоих помощников и собирался купить в придачу к фургону грузовик. Впрочем, сегодня ему помощники не понадобятся. Заказчик сказал, что мебели у него мало и ехать не далеко.

Пирс окинул взглядом затхлую, пахнувшую плесенью комнату. Лицо хозяина квартиры терялось в сумраке, но Чарльз чувствовал, что тот сильно не в духе или подавлен свалившимися на него проблемами. Или что-то еще в этом роде. Возможно, он переезжает не по своей воле. В самом воздухе этой квартиры витало несчастье — за то короткое время, что Пирс занимался перевозками, он уже не раз бывал в подобных домах. Многие люди под давлением обстоятельств вынуждены были продавать свое жилье и переезжать на новое место, и Пирс невольно разделял с клиентами их горечь. И сегодня он старался бодриться, несмотря на то что надвигавшаяся ночь давила своей тяжестью и вызывала чувство клаустрофобии.

— У вас тут много красивых вещей, — сказал Пирс как можно непринужденнее. — Я имею в виду, если их немного подремонтировать — вот эту софу, например, или стулья. Их можно перевозить. Определенно. Только за один раз у меня это не получится. У вас несколько больше вещей, чем вы сказали по телефону.

Пирс посмотрел на расписной сундук.

— Ну, а сундук, — с искренним восхищением добавил он, — просто красавец. Должно быть, антиквариат.

Хозяин ничего не ответил. Пирс нагнулся, чтобы заглянуть внутрь сундука. Оттуда приятно пахнуло смолой, скорее всего сосновой — ею натирали мебель, чтобы не заводились древесные жучки. Запах навевал мысли о Старом Свете, о долгом путешествии через океан.

— Бог мой, как чудесно пахн…

Веревка не дала ему договорить. Петля мгновенно сдавила голосовые связки. На секунду у него перед глазами мелькнули красные и синие искры на абсолютно черном небе.

«Какого черта..?» — хотел крикнуть он, но связки были уже порваны.

Он лягался, бил локтями воздух. Он хорошо дрался, но почему-то не мог достать невидимого клиента, который отклонялся назад на… чем? на каблуках?.. и тянул за… что? за веревку.

Пирс даже не мог просунуть под нее пальцы, чтобы ослабить давление на дыхательное горло.

— Боже… — только и смог прохрипеть он.

Бог не ответил. Воздух в легкие не поступал, и они разрывались от боли. Глаза потеряли способность отличать мебель от отбрасываемой ею тени. Кровь бешено стучала в висках, в нос бил острый запах просмоленного чрева сундука. Затем мозг умер.

Внутри тела Пирса что-то забулькало, посиневшее, перетянутое горло выбросило жидкую субстанцию жизни. Но он этого уже не чувствовал. Его пульс угас.

Сантомассимо вышел из кабинета капитана Эмери, зашел к себе, забрал пиджак и направился к оставленному на стоянке голубому «датсуну».

Он был сильно взволнован. Он гнал машину на восток, в сторону Голливуда, непрерывно размышляя. Несколько детективов, наблюдавших за проститутками на Вайн-стрит, узнали его. Он пронесся мимо. Остановился только у «Эль Адоб» и, зайдя внутрь, заказал себе две «Маргариты». У другого конца стойки сидел экс-губернатор. Гул голосов в баре не давал Сантомассимо сосредоточиться. Он поднялся и вышел.

Вскоре он оказался в лабиринте тихих улочек, где находились старые студии и лаборатории. Легкий туман висел над опустевшими дворами. Охранники сидели в дежурных помещениях либо обходили территорию с собаками.

Между Мелроуз-авеню и Голливудом протекала дневная и ночная жизнь доброй половины киноиндустрии — не только старых студий, но и престижных офисов, где располагались сотни, если не тысячи агентств — как работающих много лет (вроде «Хасбрук и Клентор»), так и тех, что открылись совсем недавно.

Существовал старый Голливуд и новый Голливуд. Старый хранил суровое величие, и осязаемые призраки его великих гениев все еще витали над Лос-Анджелесом. Новый кипел амбициями молодости, желанием завоевать все рынки мира, что он и делал при помощи сложных технологий. Ну и что? При чем здесь Голливуд? Сантомассимо размышлял о связи между убийствами на пляже и в отеле «Виндзор-Ридженси», а Голливуд весьма способствовал размышлениям.

Сантомассимо остановился у «Тайни Нейлор» выпить чашку черного кофе. Он глазел на девчонок в джинсовых куртках и чулках в сеточку, с алыми лентами на черных вьющихся волосах и яркой красной помадой на юных губах. Слишком развитые для своих лет, вызывающе броские в дешевом свете бара, они вызывали у Сантомассимо восхищение своим видом и той романтической смелостью, с которой попирали общественные нравы.

Хасбрук и Нэнси Хаммонд. Между ними должна быть какая-то связь. И не обязательно иррациональная. Но какая-то замысловатая. Здесь скрывалась какая-то неразгаданная тема. В том, как были совершены эти преступления, сквозило болезненное пристрастие убийцы к эффектным зрелищам.

Все клубы были переполнены, и Сантомассимо свернул на бульвар Ла Сьенега, круто уходивший вниз. Он пытался нарисовать в своем воображении портрет убийцы, но образ ускользал, как узор на крыльях порхающей бабочки. Легкое опьянение от «Маргарит» давно прошло. Теперь он ехал через «Миракл Майл»,⁵⁸ где напротив темной неприступной стены стеклянного здания, походившего в этот поздний час на некрополь, светились огни одного-единственного кофе-бара.

Свернув на запад, Сантомассимо увидел сине-белые лучи неоновых прожекторов, врезавшиеся в черное небо. Потоки дорогих машин текли по бульварам Сенчури-сити.⁵⁹ Бульвар Санта-Моника пестрел плакатами и рекламными растяжками. По-видимому, намечалась киновыставка из России, прорвавшаяся в Лос-Анджелес в результате «гласности».

Сантомассимо глянул на часы. 23.15. У него оставался двадцать один час двадцать пять минут для того, чтобы логически обосновать существование связи между убийством на пляже и смертью в отеле. Как и просмотр фильмов, езда по ночному Лос-Анджелесу обычно стимулировала воображение и помогала думать; однако сегодня ничего умного в голову не приходило.

Он рылся в памяти, перебирая различные мотивации человеческих поступков, но все время ускользавшая идея по-прежнему оставалась неуловимой.

Сантомассимо развернулся и поехал в сторону дома. Свет полной луны мерцающей дорожкой ложился на спокойную гладь океана, казавшегося гигантской чашей, доверху наполненной черным молоком. Края чаши терялись в темноте и бесконечности. Искры света плясали на поверхности воды. Морские яхты неподвижно замерли у причалов. На горизонте вздымалось зарево от городских огней.

Пирсы были пустынны. Горели стоп-сигналы машин, зажатых в пробках возле рыбных ресторанов. «У океана сегодня какое-то особенное настроение, — подумал Сантомассимо. — Зловещее».

Оставив «датсун» на стоянке возле дома, он поднялся на лифте на свой этаж.

Его жилище мало походило на квартиру полицейского. Гостиная и кухня образовывали единое пространство. У кремово-белой стены, мягко подсвеченный снизу, стоял диван в стиле ар деко,⁶⁰ над ним висела акварель Джона Марина⁶¹ в изящной золоченой раме. В углу находился застекленный шкаф тридцатых годов с хрустальными окошками, за которыми виднелись темные бутылки с ромом и виски.

Напротив дивана у книжного шкафа красного дерева стояло кресло, обращенное к балкону, с которого открывался вид на океан. Кресло было массивным, с тяжелыми резными ножками и орнаментом, включавшим различные лесные мотивы, на спинке. В 1938 году отец Сантомассимо купил его на аукционе за 350 долларов. Сантомассимо знал, что сейчас это кресло стоит более 12 000.

Стулья были из итальянского гарнитура, сделанного в Неаполе и привезенного на Западное побережье семьей торговцев овощами, один из членов которой впоследствии стал владельцем крупной студии звукозаписи. У них были высокие выгнутые спинки и немного потертая бархатная обивка. Они подчеркивали строгое достоинство семьи, сумевшей разбогатеть, но не презревшей своих крестьянских корней. Страховая компания оценила их в 25500 долларов.

Из маленького, но богатого монастыря возле Монте-Кассино⁶² были привезены четыре настенных светильника — медные, с витыми усиками, ягодками и желудями. Они считались церковной утварью и были оценены в 3500 долларов каждый.

У Сантомассимо сохранилась коллекция торшеров, купленных его отцом в Лос-Анджелесе во времена Великой депрессии, но все они были сделаны в Италии, главным образом в Милане. Высокие, с небольшими выемками на центральной стойке, с тремя-четырьмя гнездами для ламп под абажурами из тонкой материи, они зажигались при помощи длинных золотых цепочек, с тяжелой шишечкой на конце. Сантомассимо отказался продать их за 14000 долларов каждый, как предлагал ему кузен капитана Эмери, торговец антикварной мебелью.

На полу лежал тунисский ковер, большой, толстый, с чуть асимметричным рисунком. Но об асимметрии знал только Сантомассимо. Вероятно, она служила своего рода талисманом, призванным приносить удачу. Тунисцы были не менее суеверными, чем итальянцы, — возможно, потому, что долгое время находились под римским владычеством.⁶³ Ковер был тончайшей работы и очень редкой расцветки. Агент по продажам с бульвара Ла Сьенега, едва взглянув на него, предложил Сантомассимо 85 000 долларов.

Семья Сантомассимо владела магазином антиквариата, и торговля процветала, пока дяде не пришла в голову мысль обманом прибрать магазин к своим рукам. Все, что осталось Сантомассимо, — эта мебель и вкус к добротным и красивым вещам. Он не имел претензий к дяде, поскольку философски относился к человеческой жадности и порождаемому ею росту преступности. Он обожал свой ар деко и терпеть не мог дурной вкус. Но, к сожалению, в Лос-Анджелесе торжествовал именно дурной вкус.

За столом орехового дерева, инкрустированным более темными пластинами вишни, которые составляли по окружности череду идиллических сценок и гирлянду из виноградных листьев, Сантомассимо вяло жевал разогретый ужин из полуфабрикатов — цыпленка, обвалянного в сухарях со спаржей. Стоимость стола составляла никак не менее 145 000 долларов, а ужина — два доллара девяносто пять центов. Но этот контраст не беспокоил Сантомассимо.

Он решал в уме сложную шахматную задачу, но фигуры были расставлены на неевклидовой доске. Через modus operandi он пытался вывести тип личности убийцы. Непонятно откуда у него появилось странное ощущение, что убийца проделывает то же самое с ним.

Было поздно. Сантомассимо направился в спальню. Здесь обстановка была еще более дорогой. Он посмотрел на портрет родителей, висевший на стене. Суровое, исполненное достоинства лицо и горделивая осанка отца свидетельствовали о благородстве натуры и, возможно, о чрезмерном доверии к людям. Нежный взгляд матери и даже черные волосы, убранные в тугой узел, не могли придать ее лицу строгости — скорее делали ее величавой и необыкновенно красивой. Родители смотрели на Сантомассимо, но помочь ему ничем не могли.

Шум прибоя усилился. Сантомассимо подошел к окну. Зеркальный покой океана, покой дремлющего зверя, был нарушен. Мелкая рябь вздыбилась в черные волны; было слышно, как они бьются о борта яхт на причале. Внезапно движение на бульваре Сансет и шоссе Пасифик-Коуст оживилось: в кинотеатрах закончились сеансы. Сантомассимо сел, откинувшись на спинку кровати, включил лампу. Подложил поудобнее подушки и раскрыл книгу «Старонемецкие гравюры. Том первый: Шонгауэр и Дюрер».⁶⁴ И вдруг его взгляд соскользнул со страницы: ему удалось загнать неуловимую прежде мысль в угол.

Связь существовала. Она таилась, словно змея в траве.⁶⁵

Сантомассимо отложил книгу и взял пульт телевизора. Лицо ведущего новостей то и дело сменяли кадры пожаров, наводнения в Пакистане, уличных волнений в Испании. В местных новостях говорилось о задержании большой партии героина в Международном аэропорту Лос-Анджелеса. И ни слова об убийстве в «Виндзор-Ридженси». А вдруг, с надеждой подумал Сантомассимо, Сафрана уволили?

Но нет, вот он, цветущий, мордастый, вещает что-то о волне преступности, захлестнувшей Лос-Анджелес. Претендующие на остроумие псевдофилософские разглагольствования о том, что такое убийство в большом городе. Очевидно, что Сафран был о себе очень высокого мнения. Сантомассимо переключился на другой канал. Там шел черно-белый фильм: кореец, спрятавшись за дерево, палил из автомата, затем в дымящуюся воронку полетела граната. Он снова переключил канал.

Музыка Гуно, известного композитора XIX века, была хорошо знакома Сантомассимо, потому что ее очень любил его отец. В домашней фонотеке сохранилось немало его пластинок. Сейчас звучал «Похоронный марш марионеток» — ключевая музыкальная тема знаменитого телесериала, шедшего повторно. Под звуки этого марша толстый, одутловатый человек входил в силуэт собственного профиля.⁶⁶

Сантомассимо смотрел в экран с какой-то маниакальной сосредоточенностью, не обращая никакого внимания на сюжет начавшегося эпизода.

Это была та самая тема, дьявольская тема, которая выгнала неуловимую змею из высокой травы.

— Пресвятая Дева Мария, — тихо пробормотал он.