"Молодые дикари" - читать интересную книгу автора (Хантер Эван)

 И вы, способные понять правосудие, как вы это сделаете, если не будете взирать на все дела при полном свете? Только тогда вы поймете, что вознесшийся и падший — это один и тот же человек, стоящий в сумерках между ночью своего ничтожества и днем своего величия. И что камень, любой камень храма, не менее важен, чем его краеугольный камень. Халил Гибран. Пророк

ГЛАВА III

В понедельник все началось не так, как надо.

Или, возможно, подумал, он, не так, как надо, закончился воскресный вечер. В любом случае этот день обещал быть одним из тех дней, когда, стоит опустить руки, и все превращается в нагромождение ошибок и случайностей. Сидя за письменным столом в своем маленьком кабинете над кипой расшифрованных стенограмм, наконец-то, наконец-то, наконец-то!, лежащих перед ним, Хэнк пытался восстановить события, которые как компоненты дьявольской смеси, соединяясь, увеличивали неразбериху.

Одним из этих компонентов был вчерашний вечер в доме Бартонов. Во всяком случае, воскресный вечер — чертовски неподходящее время для вечеринок: мужчины много пьют, чтобы забыть о том, что ожидает их завтра; женщины отчаянно стараются продлить удовольствие от выходного дня, которое моментально развеется, как только завтра зазвенит будильник. К этому надо добавить, что именно в этот воскресный вечер Чарли Кук по-настоящему напился в стельку, грязно, позорно, мертвецки, а Алима Бентон, очевидно, под впечатлением лежавшего навзничь на полу посреди гостиной Чарли, начала в очередной раз слезно рассказывать, как восемь лет назад муж избил ее, что уже стало легендой. Все были сыты по горло этим и (за исключением Чарли, находившегося в бессознательном состоянии) отправились по домам задолго до полуночи.

Дома, за стаканчиком спиртного на ночь, Хэнк и Кэрин говорили о прошедшем вечере. И чем больше они говорили о нем, тем ужаснее он казался. Затем они, наконец, пошли спать, ища утешения от разочарования этим вечером в любовном акте. Но это, как оказалось, было еще одной ошибкой. Изнуренные и испытывая угнетающие последствия от чрезмерной выпивки и холодной, искусственно вызванной близости, они погрузились в беспокойный, не приносящий облегчения сон.

Утром, как всегда, зазвенел будильник. В распоряжении Хэнка было сорок пять минут, чтобы успеть умыться, побриться, одеться, позавтракать и в восемь часов пятнадцать минут уже выйти из дома. Однако и это утро началось плохо.

Ночью, очевидно, на полчаса было прервано электроснабжение, и когда в семь тридцать зазвенел электрический будильник, на самом деле было уже семь часов пятьдесят минут. Хэнк сделал это открытие только двадцать минут спустя, когда включил радио, чтобы послушать сводку погоды. Услышав точное время, он, не закончив завтрака, выскочил из-за стола и бросился в ванную бриться. Порезал щеку. Стал бранить Бартонов за их отвратительный вечер, свою жену за ее холодность, проклятую, плохо работающую электрокомпанию и даже радиостанцию, которая, наконец-то, сообщила точное время. Он пулей вылетел из дома, бросился бежать к станции метро и все равно прибыл на работу почти в десять часов. Только здесь он понял, что все происшедшее до этого (а к этому времени он начал более снисходительно относиться к Бартонам, к своей жене, электрокомпании и радиостанции) было только прелюдией к настоящей катастрофе, ожидавшей его на работе.

В пятницу ему было поручено вести дело об убийстве Рафаэля Морреза. Он получил расшифрованные стенограммы допроса ребят, сделанные в вечер убийства. Он принес их в кабинет и положил в верхний ящик стола. В это утро, в это исключительно отвратительное утро стенограммы исчезли. Было пятнадцать минут одиннадцатого, и жара, казалось, решила побить все рекорды, а проклятые стенограммы полицейского допроса исчезли. Он обыскал весь кабинет. К половине одиннадцатого, обиваясь потом, он готов был взломать железную решетку в одном из окон и выброситься на мостовую. Он позвонил коменданту здания, пытаясь выяснить, не выбросила ли их случайно уборщица в мусорную корзину. Он позвонил в машинописное бюро и спросил, не взяла ли их с собой по рассеянности какая-нибудь легкомысленная стенографистка. Позвонил Дэвиду Лифшицу, спросил его, не рыскал ли ктонибудь в это утро у него в кабинете. Во второй и в третий раз обыскал кабинет.

Было уже одиннадцать часов.

Он сел за стол, мрачно уставившись взглядом в стену и барабаня пальцами по столу, уже готовый сам совершить предумышленное убийство.

Тут в кабинет вошел Альберт Соумз, блестящий молодой негодяй, со стенограммами подмышкой. «Надеюсь, вы не возражаете, Хэнк, — сказал он. — Хотел лично их проверить, так как именно я присутствовал при допросе ребят в полицейском участке в день убийства. Вот, пожалуйста, все в целости и сохранности. Похоже, что это превосходное дело. Бьюсь об заклад, оно вам понравится. Могу даже вынести за вас приговор, прежде чем вы начнете это дело — смерть на электрическом стуле, мой друг, смерть на электрическом стуле».

Сейчас, просматривая стенограммы допроса и раздумывая над тем, что он мог бы сделать, чтобы предотвратить следующий удар судьбы, один из тех, которые сыпались на него в это совершенно сумасшедшее утро, Хэнк склонен был согласиться с предсказанием Соумза.

От имени народа штата Нью-Йорк возбуждается дело о предумышленном убийстве Морреза, что влекло за собой смертную казнь. Обвинительный акт, предъявленный бюро по делам убийств, казался Хэнку справедливым.

Предумышленным считалось убийство — либо заранее запланированное, либо совершенное во время какого-либо уголовного преступления. Дело, возбужденное от имени народа против Апосто, Ридона и Ди Пэйса, не вызывало у Хэнка почти никаких сомнений в том, что убийство было преднамеренным. Это дело не относилось даже к той категории, где различие между предумышленным и непредумышленным убийством устанавливалось лишь с помощью тонких технических деталей. Например, такой: предумышленностью считалось, если стрелявший хватался за револьвер за двадцать и более секунд до выстрела.

Было похоже, что эти ребята пришли в испанский Гарлем намеренно и хладнокровно. Они убили не в состоянии аффекта и не с целью нанести только тяжелое увечье. Было очевидно, что они пришли, чтобы убить, злобно и слепо набросившись на первую попавшуюся жертву. Если когда-либо от имени народа штата Нью-Йорк возбуждалось дело о явном преднамеренном убийстве, так это был именно тот случай. Вот почему даже лейтенант, возглавляющий детективное отделение, обнаружил явную ложь в показаниях Апосто и Ридона.

Качая головой, Хэнк открыл первую страницу допроса Дэнни Ди Пэйса и начал читать.

Ди Пэйс: «Кто-нибудь собирается звонить моей матери?»

Ларсен: «Об этом позаботятся».

Ди Пэйс: «Что они собираются ей сказать?»

Ларсен: «А как ты думаешь, что они могут ей сказать?»

Ди Пэйс: «Не знаю».

Ларсен: «Ты убил парня и хочешь, чтобы они сказали, что ты герой?»

Ди Пэйс: «Это была самооборона».

На столе у Хэнка зазвонил телефон. Нехотя он отложил стенограмму и поднял трубку, охваченный недобрым предчувствием. В это прекраснейшее утро он не удивился бы, если бы узнал, что банк отказал ему в праве выкупа закладной, что Гудзон вышел из берегов и затопил его гостиную или что...

— Генри Белл слушает, — сказал он.

— Хэнк, это Дэйв, дежурный. Здесь какая-то женщина. Говорит, что хочет тебя видеть.

— Женщина? — предчувствие недоброго стало еще сильнее. Хэнк нахмурился.

— Ну, как, — спросил Дэйв, — пропустить ее?

— Зачем она хочет меня видеть? В связи с убийством Морреза. Как ее фамилия, Дэйв?

— Ди Пэйс, мать Дэнни Ди Пэйса.

Хэнк вздохнул.

— Хорошо. В любом случае я собирался повидать ее, так что это можно сделать и сейчас. Пропусти ее.

— Понятно, — сказал Дэйв и повесил трубку.

Хэнк не горел желанием увидеться с этой женщиной. В процессе подготовки дела хотя бы один раз он должен был вызвать ее к себе и только для того, чтобы установить прошлое парня. Но сейчас ее неожиданный приход взволновал его и он надеялся, она не будет плакать. Надеялся, она поймет, что он народный прокурор, нанятый жителями штата Нью-Йорк, чтобы защищать их права, и будет защищать их так же рьяно, как адвокаты ее сына будут защищать его права. И все же он знал, что она будет плакать.

Хэнк убрал стенограмму в стол и стал ждать мать Дэнни Ди Пэйса, слабо надеясь, что этот день, который так плохо начался, не продолжится еще хуже.

Она вошла в кабинет, и он увидел ее лицо. Хэнку показалось, что его ударили чем-то тяжелым и твердым, и сейчас он понял: все события прошлого вечера и сегодняшнего утра лишь подводили его к этой убийственной иронии судьбы.

Хэнк узнал ее. Онемев, он сидел за своим столом.

— Мистер Белл? — неуверенно сказала она.

Их взгляды встретились и она тоже узнала его. У нее слегка приоткрылся рот. Не веря себе, она потрясла головой и, запинаясь, сказала «Хэнк?» И затем более уверенно: «Хэнк».

— Да, — ответил он, удивляясь, почему это должно было случиться, и вдруг интуитивно понял, что его засасывает в водоворот, из которого он должен выплыть ради своей дальнейшей жизни.

— Ты... Мистер Белл?

— Да.

— Но я... ты... ты изменил фамилию? Да?

— Да. Когда начал заниматься адвокатской практикой.

Он изменил фамилию по многим причинам. Большинство из них глубоко коренилось в его подсознании, и он не смог бы разумно объяснить их, если бы даже и попытался. Сейчас он не пытался этого делать. Перемена фамилии было «совершившимся фактом», и постановление суда по гражданским делам гласило: «Постановлено, что в соответствии с положениями, содержащимися в данном постановлении, начиная с 8-го февраля 1948-го года и в дальнейшем, настоящие просители будут известны, каждый в отдельности, под фамилиями Генри Белл, Кэрин Белл и Дженифа Белл, которые им разрешается носить, и ни под какими другими фамилиями».

— И ты окружной прокурор? — спросила она.

— Да.

— И дело моего сына находится в твоих...

— Садись, Мэри, — сказал он.

Она села, а он внимательно смотрел на ее лицо. Когда-то он так хорошо его знал, держал в своих молодых руках, умоляя ее: «Жди меня, жди меня».

Это было то же самое лицо, возможно, более утомленное, но то же самое лицо, принадлежавшее девятнадцатилетней Мэри О'Брайан, те же карие глаза и огненно-рыжие с отливом волосы, тот же аристократический нос и чувственные губы, необыкновенные губы. Он целовал эти губы...

Много раз он думал об этой встрече в стиле американских кинофильмов, когда двое влюбленных, с неудачно сложившейся судьбой, встречаются на пронизываемой ветром улице. Он представлял себе, как в один прекрасный день он снова встретит Мэри О'Брайан, и их охватит прежняя любовь, которую они когда-то испытывали друг к другу, и, возможно, на минуту их руки соединятся, и они грустно вздохнут, что жизнь разъединила их и никогда уже не сведет.

И вот сейчас произошла эта встреча, и Мэри О'Брай­ан — мать Дэни Ди Пэйса, и он не знал, что ей сказать.

— Это... очень странно, — начал он. — Я не представляю...

— Я тоже.

— Я имею в виду, что я знал о твоем замужестве. Ты писала мне, что выходишь замуж и... и, может быть, даже упоминала фамилию, но это было так давно, Мэри...

— Я сообщала фамилию, — сказала она. — Джон Ди Пэйс — мой муж.

— Да. Я не помню.

Он помнил каждую деталь того дня, когда получил от нее письмо. В тот день над летным полем в Северной Англии моросил мелкий дождь; слышались звуки разогреваемых моторов, из выхлопных труб струился белый дымок, растворяясь в раннем утреннем дожде; симметричные, идущие по диагонали, красные и синие линии на авиаконверте и торопливая, несколько небрежная надпись, сделанная ее рукой: «Капитану Генри Альфреду Белани, 714 5632, командование 31-й бомбардировочной эскадрильей, воздушный корпус армии США, военно-полевая почта, город Нью-Йорк, штат Нью-Йорк», и даже само письмо:

«Дорогой Хэнк. Когда ты просил ждать тебя, я ответила: не знаю, сказала, что еще очень молодая. Хэнк, дорогой, я встретила человека и собираюсь выйти за него замуж и надеюсь, что ты меня поймешь. Я не хочу причинить тебе боль. Я никогда не хотела причинить тебе боль...»

В этот момент раздался бешеный рев моторов бомбардировщиков, руливших через почерневшее поле к старту, чтобы взлететь в воздух.

— Я не запомнил фамилии, — повторил он.

Они замолчали.

— Ты... Ты очень хорошо выглядишь, Мэри.

— Спасибо.

— Я не знал, что ты все еще живешь на старом месте.

— Ты имеешь в виду Гарлем? Да. У Джонни там магазин, — она помолчала. — Хэнк...

— Мэри, я не знаю, зачем ты сюда пришла, но...

— О, Хэнк, ради бога... Ты ведь не собираешься убить моего сына?

Она не плакала. В этот момент ему хотелось бы, чтобы она заплакала. Вместо этого она выговорила эти слова, и ее лицо стало смертельно бледным.

— Мэри, давай попытаемся понять друг друга, — сказал он.

— Пожалуйста, давай.

— То, что было между нами, было очень давно. Сейчас ты замужем, я женат, и у нас есть дети.

— И ты обвиняешь моего ребенка в убийстве.

— Мэри...

— Ведь это так, Хэнк?

— Да, так, — ответил он. — Я работаю в этом округе, и моя обязанность защищать народ округа. Твой сын совершил убийство, и я...

— Мой сын не имеет никакого отношения к убийству. Это те, другие!

— Если это правда, я выясню это еще до суда.

— Он не был в банде!

— Мэри, поверь мне, прежде, чем дело передадут в суд, будет проведено самое тщательное расследование. Если найдутся какие-либо смягчающие обстоятельства...

— О, перестань, перестань, Хэнк, пожалуйста. Это не то, что я от тебя ожидаю. От незнакомого — да, но не от тебя, не от Хэнка Белани.

— Белл, — спокойно поправил Хэнк.

— Я Мэри, — тихо продолжала она, — девушка, которую ты когда-то знал. Мэри, которая когда-то любила тебя... очень нежно. — Она помолчала. — Не говори мне о смягчающих обстоятельствах.

— Каких же слов ты ждешь от меня, Мэри?

— Что моего мальчика не пошлют на электрический стул...

— Я не могу обещать тебе ничего...

— ...за то, чего он не сделал, — закончила она.

В комнате вновь водворилась тишина.

— Никто не платит своей жизнью за то, чего он не сделал, — ответил Хэнк.

— Ты действительно в это веришь, да? — спросила она.

— Да, я действительно в это верю.

Она долго, пристально смотрела на Хэнка.

— Я больше не знаю тебя, правда?

— Мы оба изменились, — ответил он. — Нельзя ожидать...

— Странно, — устало сказала она. — Я вошла в кабинет, ожидая встретить незнакомого человека, и я его встретила. Я совсем тебя не узнаю. Я даже не знаю, позволишь ли ты повлиять тому, что произошло между нами, на судьбу моего сына. Я знаю только, что...

— Не говори так, Мэри! — голос у него был резкий. — Я юрист, и я верю в правосудие, и твой сын получит его. Мне было больно, когда пришло твое письмо, да. Но это было так давно, а каждый становится взрослым.

— А мой сын станет взрослым? — спросила она.

Но на этот вопрос Хэнк не мог ответить.


В полдень он вошел в кабинет Холмза. Большинство газет называли Холмза, начальника бюро по делам убийств, «Шерлок», но все сотрудники звали его Ефраим — настоящим именем. Это был низкорослый человек, седой и в очках. Круглое лицо придавало ему сходство с телевизионным комиком, впечатление, которое не могло быть более далеким от истины — Ефраим Холмз был человеком, у которого почти полностью отсутствовало чувство юмора.

— В чем дело, Хэнк? — сразу спросил он. — Я занят.

— Дело Морреза, — без всякого предисловия сказал Хэнк.

— Что именно?

— Я хотел бы отказаться от этого дела. Хотел бы, чтобы ты поручил вести его кому-нибудь другому.

Холмз быстро взглянул на него.

— Какого дьявола? — спросил он.

— Личные мотивы.

— Боишься?

— Нет. Почему я должен бояться?

— Не знаю. Шумиха в прессе. Негодяи, они уже заранее предсказывают исход дела. Кричат о смертном приговоре. Возможно, это действует на нервы?

— Нет, не это.

— Тогда, что же? Думаешь, сомнительное дело?

— Я думаю, что это верное дело.

— Предумышленное убийство?

— Да, предумышленное убийство.

— Тогда, черт возьми, в чем дело? Кто-нибудь из этих ребят является тебе родственником или что-нибудь в этом роде?

— Нет.

— Тебя смущает просить смертный приговор для юнцов?

— Нет.

— У тебя есть предубеждение против пуэрториканцев?

— Что это за вопрос?

— Не будь таким величественным. Ненависть не выбирает себе юрисдикции. Кое-кто говорит, что город был бы чище без таких, как Рафаэль Моррез. Не считаешь ли ты, что это убийство оправдано?

— Абсурд, — сказал Хэнк, — и я не думаю, чтобы кто-нибудь действительно так считал.

— Нет, хм? Тебя ждет сюрприз. — Холмз помолчал. — Ты все еще не убедил меня в том, что я должен освободить тебя от ведения дела.

— Скажем просто: защита может распустить слух о невольной предвзятости прокурора.

— Какой?

— Ефраим, я не могу тебе этого объяснить. Отстрани меня. Я не хочу вести дело. Я едва начал работать над ним, так что фактически никакой потери во времени не будет. И я считаю, прокуратура только выиграет, если я оставлю это дело.

— Ты так считаешь? И кого ты предлагаешь вместо себя?

— Это твоя забота.

— Ты помнишь, чтобы я расхваливал тебя, Хэнк?

— Нет.

— Тогда, вот что. Если я скажу тебе, что ты лучший обвинитель среди других сотрудников, то ты поймешь, что это не просто пустые слова. Это очень серьезное дело, гораздо серьезнее, чем ты...

— Очередное убийство, Ефраим. У нас проходят сотни таких, и каждое...

— Это не просто очередное убийство, подумай, Хэнк. Это чертовски важное дело, и я хочу, чтобы его вел ты. И Босс тоже этого хочет. Я не отстраню тебя до тех пор, пока ты не представишь мне более веские причины, чем те, которые ты приводил до сих пор.

— Хорошо, — сказал Хэнк. — Я знаю мать одного из этих ребят, мать Ди Пэйса.

— Она твоя подруга?

— Нет, не совсем. Я знал ее, когда был мальчишкой... — до того, как ушел в армию.

— Как хорошо ты ее знал?

— Мы собирались пожениться.

— Да, понимаю, — сказал Холмз.

— Когда я уезжал, я просил ее ждать меня, но пока я был за морями, у нее появился дорогой Джон. До сегодняшнего утра я больше никогда ее не видел.

— Когда это было?

— Лет пятнадцать тому назад.

— Прошло много времени, Хэнк.

— Но защита может воспользоваться этим.

— Как?

— Предположим, они вызывают Мэри в качестве свидетеля. Предложим, она заявляет, что в 1943-м году она обманула меня. Тогда мотивом требуемого прокурором смертного приговора явится мелкая месть.

— Ты был с ней близок, Хэнк?

— Нет. Ничего подобного не было.

— Может она дать ложные показания в этом отношении?

— Чтобы спасти своего сына? Ради его спасения она может сказать и сделать все.

— Я все еще не уверен, что это может нам повредить.

— Мне хотелось бы думать так же, как и ты.

— Хэнк, ты сказал: «очередное убийство», а я тебе возразил, что это не так. Хотел бы ты знать, почему?

— Да, конечно.

— Хорошо. Знаешь сам, проклятая преступность малолетних для города — как кость в горле. Все кричат о ней: полицейские, школы, судьи, пресса... Весь город наполнился экспертами, сделавшими открытие: ежегодно два процента, если не больше, американских подростков попадает на скамью подсудимых. И ты знаешь, о чем все кричат? Станем непримиримыми! Надо исключать нарушителей порядка из школ! Штрафуйте родителей! Выносите суровые приговоры! Остановите убийц! Дайте им понять: мы переходим от слов к делу! Бог свидетель, все они уже переходят от слов к делу и все они уже в этом деле. Я говорю тебе это только для того, чтобы показать, какое давление оказывают на наше учреждение. Теперь нас вынуждают всевозможными способами использовать этих убийц как показательный пример. На нас оказывают всяческое давление, чтобы мы послали их на электрический стул, и чтобы другие остерегались грозного меча правосудия.

— Ефраим, наше учреждение никогда не шло на поводу...

— Я сказал не все, Хэнк. Думаю, через минуту ты поймешь, почему это важное дело требует самого лучшего юриста из числа всех наших сотрудников. Преступность малолетних, плюс дискриминируемые группы населения. В данному случае жертвой является пуэрториканец. В городе пуэрториканцы, пожалуй, наиболее угнетаемые люди, новые козлы отпущения, новые объекты для нападок со стороны невротического общества. «Всякий раз, когда какой-нибудь пуэрториканец совершает преступление, для всех газет — знаменательный день, и, играя на явно существующем предубеждении, они тут же создают из пуэрториканца законченного негодяя. Я не хочу вдаваться в психологический анализ природы преступлений национальных меньшинств, но я хочу сказать только одно: на этот раз жертвой является пуэрториканец, и дискриминируемые группы населения объединились, требуя, и я полагаю вполне обоснованно, равноправного правосудия и для убитого Рафаэля Морреза. Короче говоря, от нас требуют не просто быть непримиримыми без какой-либо дискриминации, то есть, чтобы мы продемонстрировали, что ни один убийца, будь он белым, черным, коричневым или смуглым, не останется безнаказанным. От нас требуют показать, что правосудие не только ужасно, но и справедливо...

— Понимаю, к чему ты клонишь, — сказал Хэнк. — И все же я думаю, что любой другой наш сотрудник...

— И последнее. Сердобольные сестры назвали бы это «гуманным аспектом». Мы предъявляем обвинение по данному делу в интересах граждан нашего округа. А ты знаешь, что видят граждане? Граждане видят, как трое заранее сговорившихся убийц врываются на тихую улицу и ножами убивают слепого мальчика. Слепого мальчика, Хэнк! Разве ты не видишь, какое это вызывает негодование? Разве ты не видишь, что здесь брошен вызов человечности? Как могут быть наши улицы безопасными для кого-нибудь, если даже слепой, защищаемый и охраняемый с начала сотворения мира неписанными законами гуманности, может подвергнуться нападению и зверскому убийству?

— Понимаю, — сказал Хэнк.

— Понимаешь? Тогда должен понять и то, что для нашего учреждения крайне важно, чтобы мы вели это дело со всей энергией и талантом, на какие только способны.

— Я все же думаю...

— Нет. Твоя просьба официально отклонена. Бога ради, Хэнк, на суде будет решаться гораздо большее, чем судьба трех ребят. На суде будет отстаиваться честь нашего учреждения, — Холмз замолчал. — А если ты посмотришь с другой стороны, — продолжал он, — то, может быть, и честь всего этого проклятого города.


Он стоял на палубе парома. Справа был виден высокий, красивый в своем безобразии пролет моста Квинзборо. Далеко впереди на воде лежал, похожий на гигантского, наполовину погруженного в воду кита, остров Велфэр. Там в тюрьме для малолетних преступников пятнадцатилетний парень, по имени Дэнни Ди Пэйс, ожидает суда за убийство.

С реки Ист-Ривер дул прохладный ветерок, лаская затылок и разгоняя отупляющую жару середины лета. Вдалеке раскинулся светлый и строгий с изящными очертаниями на фоне иссиня-голубого неба мост Трайборо. Хэнк помнил, как воздвигался этот мост. Помнил, как четырнадцатилетним мальчишкой он бегал к котловану на 125 улице, пробираясь между бетонными блоками, грудами арматуры и кучами земли. Было лето 1934 года, и молодой парень мысленно представлял себе мост как ворота к сокровищам мира. Ему казалось, что если он перейдет мост, то сможет оставить Гарлем навсегда. Мост имел для него свой особый смысл и цель, и в тот день, наблюдая, как бульдозеры и паровые скреперы с шумом ворочали землю, он решил, что когда-нибудь он покинет Гарлем и никогда больше туда не вернется.

Хэнк тогда не знал, есть ли у него чувство ненависти к Гарлему или нет, но с проницательностью, свойственной очень молодым, четко представлял себе: в жизни можно добиться лучшего, и он намеревался добиться этого. Позднее он понял — к лучшему относилась и Мэри О'Брайан.

Он познакомился с ней, когда ему было уже семнадцать лет. Родившись в итальянской семье, имея дедушку, который еще накануне войны с державами фашистской оси объявил Италию культурным лидером мира и провозгласил Муссолини спасителем итальянского народа, Хэнку вначале было трудно поверить, что он влюбился в ирландку. Разве ему не говорили постоянно члены его семьи, что все ирландцы — пьяницы? Разве его национальные собратья по уличной жизни не утверждали, что все ирландские девушки потаскухи? Разве большинство уличных драк не происходило между итальянцами и ирландцами? Так как же могло случиться, что он влюбился в ирландку, чистокровную до корней рыжих волос?

Когда он с ней познакомился, ей было пятнадцать лет и она еще не красила губы. Он встречался с ней целый год, прежде чем она позволила ему поцеловать себя. Ее рот представлял что-то удивительное. Он и раньше целовался с девушками, но никогда не ощущал такой сладости женских губ, пока не поцеловал Мэри О'Брайан. И с этого дня он полюбил ее.

Любя, он все больше познавал ее, а познавая, еще больше любил, пока она не стала неотъемлемой частью его планов: когда он покинет Гарлем, она уйдет вместе с ним. Он унесет ее отсюда на руках, и ее рыжие волосы будут струиться по его плечам, а ее звонкий смех будет разноситься по ветру.

В 1941 году японцы напали на Пирл-Харбор. К этому времени Хэнку исполнился двадцать один год, он был выпускником университета. Его сразу же призвали в армию.

В доме дедушки устроили вечеринку. Все ели лазанью (фирменное блюдо его матери), пили хорошее красное вино, а дедушка, отведя Хэнка в сторону, спросил на ломаном английском языке:

— Ты будешь летать на аэроплане?

— Да, дедушка, — ответил он.

Старик закивал головой.

— Ты будешь бомбить Италию? — спросил он.

— Если прикажут, — ответил Хэнк.

Старик снова кивнул. Он посмотрел Хэнку в глаза:

— Они будут в тебя стрелять, Энрико?

— Да.

Его руки сжали плечи Хэнка. С большим трудом дедушка сказал:

— Тогда ты тоже будешь стрелять в ответ. — Он опять утвердительно кивнул. — Ты тоже будешь стрелять в ответ, — повторил он, продолжая кивать головой, и, подняв очки, провел рукой по глазам. — Береги себя. Возвращайся живым.

В этот вечер Хэнк пришел повидаться с Мэри. Они шли вдоль автострады Ист-Ривер Драйв. Гирлянда огней построенного три года назад моста, перекинулась через темные воды реки. Он поцеловал ее и спросил:

— Ты будешь ждать меня, Мэри?

— Я не знаю, — ответила она. — Я молодая, Хэнк. Ты уедешь надолго. Я не знаю.

— Жди меня, Мэри. Жди меня.

Никто его не ждал. На следующий год он получил от Мэри письмо, а через шесть месяцев после этого умер дедушка. Ему не разрешили поехать на похороны. Он всегда сожалел, что седоволосый человек со слабыми глазами и нежными руками так никогда и не увидел Кэрин. Интуитивно он почувствовал, что дедушка и Кэрин понравились бы друг другу...


Капитан пришвартовал паром легко и плавно. Хэнк сошел на берег, и быстро зашагал к зданию, где был заключен Дэнни Ди Пэйс.

Человек (его звали Уолш), к которому обратился Хэнк, отвечал на беспрерывные телефонные звонки. Три телефона на его столе звонили с устрашающей последовательностью, Хэнк с трудом вклинивался со своим разговором между звонками.

— Видите? — сказал Уолш. — Мышиная возня, сплошная мышиная возня. Мы пытаемся поддерживать контакт с ребятами и девушками, направленными к нам из суда для несовершеннолетних преступников. Это все равно, что в ступе воду толочь. Это нам не по силам, мистер Белл. Это нам не по силам. Знаете, что мы бы хотели здесь делать? Знаете, что мы могли бы здесь делать, если бы у вас было достаточно сотрудников? — Он спокойно покачал головой и быстро взглянул на телефон, боясь, что их снова прервут.

— А чем именно вы здесь занимаетесь, мистер Уолш? — спросил Хэнк.

— Мы пытаемся выяснить, что заставляет ребят вести себя подобным образом. Мы докапываемся до причины. Но сколько вы можете выкопать, если у вас не хватает лопат?

— И что вам удалось сделать?

— Нам удалось провести ряд тестов. Мы пытаемся выяснить, что же в интеллектуальном развитии подростка или в его эмоциональном состоянии...

— Пытаетесь? — спросил Хэнк.

— Да, пытаемся. Мы не всегда достигаем успеха. Боже мой, мистер Белл, мы погрязли в...

Зазвонил телефон. Уолш снял трубку:

— Алло? Да, это мистер Уолш. Кто? О, привет, как поживаешь? — Он помолчал. — Да, заключение на него у меня. Одну минутку. — Уолш открыл папку, лежавшую на столе.: — Алло? Да, мы это установили. Его отец — алкоголик. Нет, не может быть никакого сомнения. Заключение лежит прямо передо мной... Да. Хорошо. Спасибо за звонок.

Уолш повесил трубку и глубоко вздохнул.

— Неустроенные семьи... У нас большинство ребят из таких семей... Вы, конечно, в курсе всех тех исследований, которые были проведены? — спросил Уолш.

— Боюсь, что нет, — ответил Хэнк.

— Их так много, что я даже не знаю с чего начать, — сказал Уолш. — Например, исследование Глюксов. В основу их системы прогнозирования положено четыре фактора: поддержание дисциплины со стороны отца, наблюдение и забота со стороны матери, любовь к ребенку со стороны родителей и сплоченность всех членов семьи. Было вычислено, что если эти факторы неблагоприятны, то вероятность детской преступности составляет девяносто восемь и одну десятую процента. Вы не думаете, что это чертовски высокий процент?

— Да, если исследование было точным.

— Нет никаких оснований считать, что оно не было точным, — сказал Уолш. — Во всяком случае ни у кого, кто работает в этой области, результат не вызывает удивления: основная масса малолетних преступников выходит из неустроенных семей.

— Что вы подразумеваете под «неустроенными семьями»?

— Разбитые, безнравственные, преступные семьи.

— Ясно, Дэнни Ди Пэйс раньше был у вас?

— Нет. Из троих только Ридон некоторое время находился здесь.

— И что?

— Вы имеете в виду, что мы узнали о нем? Он показался нам крайне агрессивным. Мать слишком много позволяет ему, а отец слишком строг. Парень типичный импульсивный неврастеник.

— Боюсь, что я вас не совсем понимаю, мистер Уолш.

— Я хочу сказать, что преступные наклонности Ридона, вероятно, складываются из сильного чувства злобы к репрессивному отцу и желания вызвать у матери какую-либо эмоциональную реакцию, однако во всепрощение матери он не верит.

— Понимаю, — сказал Хэнк, хотя смысл услышанного остался для него смутным. — По какому поводу Ридон был здесь в первый раз?

— О, какие-то неприятности на улице. Я не помню. Это было несколько лет назад.

— Каково было постановление суда?

— Он был условно освобожден и взят на поруки.

— Даже несмотря на то, что ваше исследование показало, что он, скажем, потенциально опасен?

— Нам повезло, мы хотя бы сумели провести исследование, мистер Белл. У нас на каждого работника приходится по семьдесят пять ребят. Чертовски много, не так ли?

— Да, пожалуй. Как после этого вел себя Ридон?

— Ну, что вам сказать. Сотрудники, работающие с ребятами, отпущенными на поруки, находятся в том же самом положении, что и мы. У них тоже нет времени заниматься индивидуально с каждым подростком. В результате большой процент ребят, находящихся на поруках, снова попадает во всякого рода истории.

— Как, например, Ридон?

— Да, если вы хотите использовать его в качестве примера, хотя он один из сотен. — Уолш помолчал. — Мы могли бы столько сделать, мистер Белл, если бы у нас были деньги и сотрудники. Столько сделать...

Хэнк утвердительно кивнул.

— Однако вы не считаете, что несколько упрощаете суть дела? Ну, прикрываясь, что ли, всей этой психологией...

— Прикрываясь?

— Возможно, это не то слово. Но вы уверены, что вопрос о детской преступности можно свести к простым психологическим формулировкам?

— Конечно, нет. В действительности, не существует такой категории, как чисто преступный тип. Вряд ли во всей стране можно найти в чистом виде преступника типа «импульсивный неврастеник», то есть такого преступника, который поддается влиянию социальной среды и в то же самое время не является личностью с нарушенной психикой. И мы, разумеется, не можем игнорировать влияние окружения, ненормального положения в школе и даже невежества многих полицейских сотрудников — в качестве факторов, способствующих росту преступности среди молодежи. Однако это не является психологической галиматьей, мистер Белл.

— Эти парни, мистер Уолш, убили другого парня.

— Да, я знаю.

— Оправдали ли бы вы парней на том основании, что у их родителей имеются личные неурядицы?

— Оправдал бы я убийство? — переспросил Уолш.

— Да.

— Это ваша обязанность определять преступникам статью закона, мистер Хэнк, а не моя. Я имею дело с людьми.

Хэнк кивнул.

— Извините, могу я сейчас видеть Ди Пэйса?

— Разумеется, — ответил Уолш.

Когда он поднимался, снова зазвонил телефон.

— Проклятье! — не сдержался он. — Бетти, будь добра, ответь, пожалуйста. Сюда, мистер Белл.


У парня были такие же, как у матери рыжие волосы и карие глаза, такой же овал лица и такой же рот, который выглядел на лице мальчика, превращавшегося в мужчину, странно по-женски. Он был высоким парнем с неразвитой мускулатурой и огромными кистями рук, выдававшими уличного забияку.

— Если вы полицейский, то я не хочу с вами разговаривать.

— Я окружной прокурор, — ответил Хэнк, — и тебе лучше поговорить со мной. Я представляю обвинение по этому делу.

— Тем больше у меня оснований ничего вам не говорить. Вы думаете, я помогу вам отправить меня на электрический стул?

— Я хочу знать, что произошло в тот вечер, когда был убит Моррез.

— Да? Так спросите у Морреза. Может быть, он вам расскажет. Мне нечего вам сказать. Идите и говорите с этими важными шишками адвокатами, которых назначил мне суд. Только у меня одного их целых четыре. Идите и разговаривайте с ними.

— Я с ними уже говорил и они не возражали против того, чтобы я допросил тебя и твоих приятелей. Я полагаю, тебе известно, в каком серьезном положении ты находишься. Твои адвокаты уже говорили тебе об этом?

— Меня будет судить суд для несовершеннолетних.

— Нет, это не так, Дэнни. Тебя вместе с другими ребятами будет судить уголовный суд, третья секция.

— Да-а?

— Да. Дело будет рассматриваться в следующем месяце. Это будет справедливый суд, и никто не собирается с тобой нянчиться. Ты убил человека, Дэнни.

— Да-а? Вы еще должны доказать это, мистер. Я невиновен до тех пор, пока не будет доказана моя виновность.

— Верно. Теперь допустим, ты расскажешь мне, что произошло вечером десятого июля.

— Я уже рассказывал об этом сотни раз. Мы прогуливались, и какой-то грязный пуэрториканец напал на нас, и мы порезали его. Это была самооборона.

— Парень, которого вы зарезали, был слепым. Ты, конечно должен понимать, никакие присяжные не поверят, что он напал на вас.

— Меня не интересует, поверят они или нет. Я говорю, как все было. Можете спросить Бэтмана и Башню. Они скажут вам то же самое.

— Кто такой Бэтман?

— Апосто. Так его называют ребята из клуба.

— Что это за банда?

— Вы все уже знаете об этом. Кому, черт возьми, вы пытаетесь морочить голову?

— Я спрашиваю тебя, — сказал Хэнк. — Как называется эта банда?

— «Орлы-громовержцы». — Дэнни помолчал. — И это не банда. Это — клуб.

— Понимаю. А чем отличается банда от клуба?

— «Орлы-громовержцы» никогда не ищут неприятностей.

— Тогда что вы делали в испанском Гарлеме, если не искали неприятностей?

— Мы прогуливались.

— Ты, и Башня, имя которого, я полагаю, Ридон, и Бэтман. Правильно?

— Правильно, — ответил Дэнни.

— Почему вы называете его Башней?

— Не знаю. Думаю, потому что он высокий. К тому же он очень сильный.

— Как они зовут тебя?

— Дэнни.

— А у тебя нет прозвища?

— Для чего мне прозвище? Во всяком случае Дэнни — уже прозвище. Мое настоящее имя — Даннель.

— Почему ты присоединился к банде, Дэнни?

— Я не принадлежу ни к какой банде.

— Тогда к клубу?

— Я не принадлежу ни к какому клубу.

— Тогда что ты делал с двумя «Орлами» вечером десятого июля?

— Они спросили меня, не хочу ли я пройтись, и я ответил, что хочу. И пошел. Нет закона, запрещающего прогулки.

— Есть закон против убийства.

— Да, но это была самооборона.

— Дэнни, парень был слепым.

— Ну и что?

— А то, что если ты будешь придерживаться этой версии, то я могу гарантировать тебе только одно, что ты кончишь на электрическом стуле.

С минуту Дэнни молчал. Затем сказал:

— Это то, чего вы хотите, не так ли?

— Я хочу знать правду.

—Вы ее знаете. Башня, Бэтман и я прогуливались. Вшивый пуэрториканец напал на нас, и мы порезали его. Вот вам правда.

— Ты наносил Моррезу удары ножом?

— Конечно, наносил. Этот подлец напал на нас. Я ударил его ножом четыре раза.

— Почему?

— Потому, что я хотел ударить его ножом. Вы полагаете, я боюсь ударить кого-нибудь ножом? Я ударил бы ножом любого, кто посмел бы меня обидеть.

— И слепого?

— О, оставьте эту песенку о слепом парне. Он напал на нас.

— Как он мог напасть на вас, если он даже не мог вас видеть?

— Спросите его. Может быть, он слышал нас. Может быть, он и не был на самом деле слепым. Может быть, он только притворялся слепым.

— Дэнни, Дэнни...

— Откуда я знаю, черт возьми, почему он напал на нас? Но это он сделал! И мы проучили его!

— Хорошо, Дэнни. Вы придумали историю и, может быть, она и хорошая, однако в свете имеющихся фактов звучит неубедительно, и я рассчитываю, что ты придумаешь что-нибудь другое. Иначе тебе остается только молиться.

— Я рассказываю, как было. Вы хотите, чтобы я врал?

— Чего ты боишься, Дэнни? Кого ты боишься?

— Я ничего и никого на свете не боюсь, и не забывайте этого, мистер. И вот что я вам еще скажу: если вы думаете, что я отправлюсь на электрический стул, то вы ошибаетесь, я не отправлюсь на электрический стул. И если бы я был на вашем месте, мистер, я был бы осторожнее. Я просто не стал бы вечером ходить по темным улицам.

— Ты угрожаешь мне, Дэнни?

— Я просто вам советую.

— Ты думаешь, что я испугаюсь горстки несовершеннолетних хулиганов?

— Я не знаю, чего вы испугаетесь и чего вы не испугаетесь. Я знаю только одно, что лично я не хотел бы иметь дело с пятьюдесятью парнями, настроенными воинственно.

— Спасибо за предупреждение, — сухо сказал Хэнк.

— Между нами говоря, — продолжал Дэнни, — мне кажется, вы не смогли бы справиться и с женщиной, а не то что с пятьюдесятью парнями.

— Ты — просто талант, Дэнни, — сказал Хэнк.

— Да-а? А именно?

— Я пришел сюда потому, что твоя мать сказала мне...

— Моя мать? Зачем вы впутываете ее? Зачем вы вызывали ее?

— Я не вызывал ее. Она пришла сама. Она сказала мне: ты не принадлежишь к клубу «Орлы-громовержцы» и не имеешь никакого отношения к убийству. Когда я объяснил это твоим защитникам, они дали согласие на то, что я могу тебя повидать. Поэтому я и пришел. А сейчас, более чем когда-либо я убежден, что ты на самом деле принадлежал к банде и что ты убил этого парня хладнокровно и преднамеренно. В этом и заключается твой талант, Дэнни. Он окажет свое воздействие на присяжных.

— Я не убивал его. Я ударил его ножом в порядке самообороны. Пытался остановить его, чтобы он не ударил меня.

— Он был слепым! — гневно сказал Хэнк.

— Я не знаю, каким он был, и меня это не интересует. Он вскочил со ступенек, как сумасшедший и у него в руках был нож, и когда он двинулся на нас...

— Ты врешь!

— Я не вру. У него был нож. Бог свидетель, я видел нож! Вы полагаете, я хотел, чтобы меня зарезали? Башня и Бэтман пошли на него, я тоже. Я не трус, мистер. Когда начинаются неприятности, я смелый.

— Действительно, требуется много смелости, чтобы напасть на парня, который не видит.

— Не обязательно видеть, чтобы суметь всадить в кого-либо нож. Были случаи, когда ребят резали ножами в сплошной темноте. Что вы об этом знаете, черт возьми? Вы, слюнтявая баба, вы, который, по-видимому, родились в богатом имении и...

— Замолчи, Дэнни!

— Не затыкайте мне рот. Вам повезло, что мои защитники разрешают вам хотя бы разговаривать со мной. Никто вас сюда не звал. Вы пришли по собственному желанию. Хорошо, раз вы уже здесь, то я вот что вам скажу: мы шли по улице, и вонючий пуэрториканец вскочил с крыльца, как сумасшедший, и бросился на нас с ножом, и мы порезали его. Было ясно: либо он нас, либо мы его. Если он умер, тем хуже для него. Не надо было бросаться на нас.

Хэнк поднялся.

— Хорошо, Дэнни. Это твоя версия. Желаю тебе удачи.

— И держитесь подальше от моей матери, мистер, — сказал Дэнни. — Да, держитесь, от нее подальше. Вы меня слышите?

— Я тебя слышу.

— Тогда вам лучше делать, как я вам говорю.

— Я собираюсь делать только одно, Дэнни. Я собираюсь за убийство невинного парня отправить тебя и твоих дружков на электрический стул.

Когда он вернулся в свой кабинет, на его столе лежала записка. Она была адресована мистеру Генри Беллу, окружному прокурору:

Слова небрежно написаны чернилами поперек конверта. Хэнк открыл конверт и вытащил листок почтовой бумаги. Тем же самым почерком были написаны следующие слова:

«Если «Орлы-громовержцы» умрут,

вслед за ними умрете вы».