Хизер Гротхаус Пробуждение любви

Пролог

Октябрь 1101 года

Константинополь

Удушливый запах ладана казался неотвратимым, как сама смерть. Отовсюду неслись крики, плач и проклятия. От скрежета и звона металла о металл, когда медицинские инструменты сбрасывались в кучи разрубленных доспехов и испорченного оружия, невыносимо болели уши. Звучная латынь слетала с бледных губ облаченных в халаты мужчин, придавая некоторую святость длинному грязному помещению. Люди напоминали марионеток, привязанных к огромному распятию, висевшему в дальнем конце помещения. Тела, распластанные на покрытом сеном полу, пытались вырваться из рук вспотевших от напряжения хирургов.

Это место не могло быть больницей для правоверных.

Родерику казалось, будто он очутился в преддверии ада.

Отовсюду неслись душераздирающие стоны, запах ладана не мог приглушить зловоние болезненного гниения полутора сотен человек. Мужчины, как и Родерик, лежали в обкуриваемой комнате, словно наполовину обработанное мясниками мясо. Удушающий дым казался Родерику самой смертью. Он чувствовал ее горячее дыхание, его била лихорадка, лишавшая его способности разумно мыслить.

Родерик ждал, когда наконец за него возьмется хирург. Скорее бы! Хью сказал, что ждать придется недолго. С каждым днем Родерику становилось все хуже и хуже. Он до того измучился, что не в силах был издать даже слабый стон. После злополучной битвы при древнем городе Гераклея, в которой он участвовал вместе с Хью, оба вернулись в огромный Константинополь, точнее, в одну из его больниц, вопреки протестам Родерика.

— В Константинополе тебя вылечат, — успокаивал его Хью. — Главное — выдержать путь до столицы. Ты должен, Рик, ты просто обязан!

И Родерик выдержал, хотя не знал, как это ему удалось. Он хотел умереть, чтобы избавиться от боли, причиняемой многочисленными ранениями, и избежать бесславного возвращения к отцу в Англию.

Глаза Родерика наполнились слезами. Магнус Шер-бон надеялся, что сын вернется окруженный почетом и славой, что привезет сокровища, такие, как сам Магнус привез, вернувшись из похода. Родерику казалось, что он слышит слова отца: «Никчемный неудачник! Рожденный из чрева матери, ты такой же, как она. Слабак! Ты не мой сын. Ты — мой позор».

Единственная слеза наконец вытекла из левого глаза Родерика, поползла по щеке и упала на грубое, подложенное под голову одеяло. Слеза оставила мокрую полоску, такую же холодную, как и ненависть, которую она воплощала.

— Он идет сюда, Рик! Посмотри! — Хью сжал левое плечо Родерика, а голос его звучал так, словно он хотел вызвать восторг и возбуждение у малыша. Левое плечо и рука раненого были единственным местом, которого его друг мог коснуться, не вызывая еще большую боль, — их защитил прочный английский щит, пристегнутый к предплечью Родерика.

Он позволил голове упасть влево, благодарный за то, что хирург не приблизился с другой стороны комнаты, иначе поврежденная часть лица Родерика — опухшая и зашитая юношей-сарацином — не позволила бы ему увидеть врача. Родерик почувствовал, как грубый кетгут впился в его распухшее лицо — от переносицы, по скуле и за правым виском. Вид длинной больничной комнаты был ограничен горизонтальной щелочкой его левого глаза, а правым глазом он вообще ничего не видел. Возможно, его уже просто не было в глазнице; он не мог заставить себя спросить об этом Хью. Нос был сломан, скула раздроблена. С тех пор как его стащили с лошади во время той кровавой мясорубки, единственным звуком в правом ухе был неясный рокот, напоминавший бурю в океане за скалами его родного дома.

Родерик знал, что у него серьезные раны на голове. Однако с рукой дела обстояли еще хуже — с правой рукой, в которой он держал меч. И левая нога…

К койке Родерика приблизился хирург, чья блуза и кожаный передник поверх нее были покрыты пятнами крови. Два бледных худых парня следовали за хирургом, неся его медицинские инструменты в плоских мелких корзинах. Седые волосы врача, длинные и густые, доходили до плеч, несколько прядей выбились из тугого кожаного узла, завязанного на затылке, и их концы выглядели так; словно их окунули в кровь. Холодные глаза были глубоко посажены, губы крепко сжаты и почти невидимы. Он двигался быстро, руки раскачивались по бокам и выглядели так, словно принадлежали сарацину, — темно-коричневые, с черными ногтями.

При приближении хирурга раненого охватил страх, он молил Бога о том, чтобы умереть, прежде чем к нему подойдет ученый муж. Никогда раньше он не испытывал подобного страха.

Родерик дернулся.

— Что у него? — спросил хирург у Хью, вытягивая зловещие руки и задавая вопросы, еще даже не склонившись над койкой. Твердые пальцы исследовали лоб Родерика, грубо поворачивая иссеченный череп и заново вызывая жуткую боль. — Рана головы? — Руки с невероятной силой сжали раздробленную правую руку раненого. — И рука. Швы нанесены как нельзя лучше. Лихорадка, да?

Казалось, Хью наконец обрел голос, чтобы ответить на резкие, грубоватые вопросы и заключения хирурга, произнесенные без всякой симпатии.

— Да-да, мэтр. Да, лихорадка. Швы, похоже, крепкие, но лихорадка все усиливается после сражения. Думаю, возможно, это из-за ноги… — Прежде чем Хью успел закончить, пожилой мужчина устремился к левой ноге раненого и сдернул запятнанное кровью покрывало. Родерику подумалось, что он почувствовал запах собственной раны от движения воздуха, вызванного хирургом, хотя его нос уже две недели был слишком распухшим, чтобы дышать им.

Хью приблизился к ноге Родерика и продолжил:

— Похоже, острие копья, которое поразило его, было пропитано…

— Да, ядом, — перебил его хирург. — И как раз в самую икру. Я неоднократно наблюдал подобные случаи. Отвратительная штука. — Хирург бросил покрывало на ногу раненого и щелкнул пальцами в сторону сопровождавших его парней. Они прошли мимо койки Родерика, не удостоив его даже взглядом.

Пожилой врач взглянул на Хьюго:

— Он умрет. — Затем хирург появился в поле зрения Родерика, склонившись над ним. — Проснулся, да? Отлично. Ты скоро умрешь, молодой человек, — почти прокричал он, словно знал, что у Родерика пострадал и слух. — Ты понимаешь?

Родерик хотел кивнуть и подумал, что его подбородок дернулся вниз. Он был счастлив, что этот человек больше не будет трогать его. У него закрылся здоровый глаз.

— Нет! — закричал Хью. Родерику не хотелось вновь открывать глаз, но он понял, что Хью заботится о нем. Хью, схвативший хирурга за руку, появился в узкой полоске зрения раненого. — Нет, он не может умереть. Вы должны что-то сделать.

Пожилой врач высвободил руку и холодно произнес:

— Яд находился в нем слишком долго. Если бы я оказался возле него, когда это случилось, возможно… Но сейчас любое лекарство будет попросту зря потрачено на него — это все равно что вылить его на землю, а у нас его крайне мало. Он отойдет к утру. Прощайте.

— Нет! — снова вскричал Хью и почти оторвал хирурга от земли. — Попробуйте понять — он спас мне жизнь. Если вы можете сделать хоть что-нибудь…

— Мой дорогой, вы видите людей, которые здесь лежат? — спросил хирург. — Думаете, их жизнь менее ценна, чем жизнь вашего друга?

— Да, — немедленно ответил Хью. — Именно так я и думаю.

— А я — нет! — повысил голос хирург, и Родерик мысленно согласился с ним. Хирург повернулся, чтобы уйти, но Хью снова схватил его за руку и упал перед ним на колени:

— Пожалуйста, мэтр, пожалуйста! Умоляю вас. — Просительные нотки в голосе Хью и вид его, прижимающегося к руке, покрытой засохшей кровью, заставили левый глаз Родерика снова закрыться. Ему невыносимо было видеть, как мужчина-воин молит о таком безнадежном и недостойном деле.

— Разве я не спас бы его, будь это в моих силах? — услышал Родерик слова хирурга, сказанные более спокойным и мягким тоном.

— Пожалуйста! — был единственный ответ Хью. Раненый услышал короткий вздох и затем:

— Парень! — Быстрые шаги и шуршание. — Это облегчит его боль. Боюсь, это все, что я могу предложить. Сначала — самая маленькая доза, понятно? На кончике ногтя, если вы не хотите проявить милосердие к нему и сразу его убить. Он может оставаться здесь, пока не умрет, затем его нужно будет унести отсюда. У нас не хватает коек.

Торопливые шаги хирурга удалились от Хью.

— Да благословит вас Бог, мэтр. Спасибо, большое спасибо, — бросил ему вдогонку Хью.

В следующее мгновение Родерик почувствовал на лихорадочном и пульсирующем лице дыхание друга и услышал звук вынимаемой из пузырька маленькой пробки.

— Вот, Рик, вот на что я надеялся. Открой рот. — Он почувствовал, как грубый палец Хью проник ему в рот и потер десны. Щекочущее тепло наполнило рот Родерика, затем палец вернулся вновь. И еще раз.

Его друг собирался убить его? Родерик как можно шире открыл здоровый глаз и вдруг почувствовал, как голова начала медленно гудеть и кружиться.

Лицо Хью, покрытое потом, поплыло перед ним, когда тот дрожащими пальцами пытался закрыть пробкой маленький стеклянный пузырек.

— Ну давай, давай же, черт тебя подери! — пробка наконец вошла, и Хью спрятал пузырек внутрь накидки.

— Хью? — попытался прошептать Родерик, но услышал только неясный звук, слетевший с его губ. Однако этого было достаточно, чтобы привлечь внимание друга.

— Это нелегко, я знаю. — Хью склонился над раненым, запихивая в грубый мешок их нехитрые пожитки, разбросанные по бокам койки Родерика. — Но тебе это необходимо — мы убираемся отсюда, Рик. Я отвезу тебя к…

— О! — простонал раненый.

— Да. — Хью поднялся и исчез из поля зрения Родерика, но его слова были болезненно ясны, поскольку раненый почувствовал, как на грубом одеяле, на котором он лежал, приподнялись его голова и плечи. — Попытайся заснуть, — посоветовал Хью с протяжным от усилия свистом. — Это…

Но Родерик не услышал следующих слов. Хью резко потянул одеяло и начал превращать его в самодельные носилки. Тело Родерика переместилось, и дикая боль, возникшая от резкого движения, в сочетании с горячим, ослепляющим веществом, которое Хью втер ему в десны, привели к тому, что Родерик действительно уснул.

Родерик не знал, сколько времени он находился без сознания, пока Хью волочил его, но он думал, что это продолжалось не слишком долго, потому что во рту все еше оставался острый вкус больничных курений. Он слышал голоса и попытался открыть сохранившийся глаз, который, однако, отказался повиноваться ему. Лекарство, которое Хью дал раненому другу, явно подействовало на уже пострадавший слух, искажая голоса, а иногда попросту лишая его способности слышать.

Родерик не чувствовал боли — тело словно онемело.

Спокойный голос, донесшийся до его сознания, прервался рыданием, затем он услышал голос Хью:

— Я с самого начала хотел прийти к тебе, но не знал…

— Нет-нет, — сказала женщина. — Я понимаю. Я рада, что ты принес его сюда, хотя вряд ли смогу ему помочь.

Низкий, приятный, мелодичный голос знакомо прозвучал в мозгу Родерика. Кто она? Кто?.. Астер? Офелия? Нет…

— Ты, дал ему слишком много, Хью, — сказала женщина. — Он может не проснуться. — Образ темноволосой, с темными миндалевидными глазами красотки, завернутой в бордовый шелк, промелькнул в памяти Родерика, но исчез, прежде чем он успел узнать ее.

Ардис? Нет, не она…

— Господи! — воскликнул Хью, и Родерик услышал всю глубину горя его друга. Он почувствовал отдаленную симпатию к мужчине, очевидно, испытывающему боль, которой он, к счастью, больше не ощущал. — Я не знал, что мне делать! Он так страдал — я думал, если дать ему меньшую дозу, он умрет раньше, чем мы доберемся сюда. — Он услышал шаркающие шаги и голос Хью, прозвучавший совсем близко, хотя и приглушенно, словно он произносил тихое богохульство. — По-моему, он не хочет больше жить.

— Тогда, вероятнее всего, он умрет, — сказала женщина. — Без его желания жить я ничего не смогу сделать, даже если бы у него было вдвое меньше ран.

Снова те темные миндалевидные глаза и музыка. Танцы…

— Ты его последняя надежда, Аурелия, — признался, почти задыхаясь, Хью. — Наша последняя надежда.

Аурелия.

Итак, Хью принес его к Аурелии, содержательнице самого дорогого борделя в Константинополе. Очаровательная, милая Аурелия, которую он не видел с тех пор, как прибыл в город со своей ротой много месяцев назад…

— Разумеется, я сделаю все, что смогу, — сказала Аурелия. — Но сначала надо его разбудить. У меня есть известия от его семьи, доставленные посыльным на-прошлой неделе. Может быть, эта новость разбудит его.

Его семья в Англии состоит из отца и кузена. Родерику не хотелось слышать никаких новостей от ненавистного родителя, он не желал возвращаться в Шербон. Но гнев украл у него слишком много энергии, и он решил не думать ни о чем, когда почувствовал маленькую нежнуюруч-ку Аурелии на левом предплечье.

— Родерик, — мягко произнесла она, склонившись к его уху. — Родерик, вы слышите меня?

Он слышал ее, но не мог заставить тело показать это. Он также слышал плач ребенка. Рук сжала его предплечье.

— Родерик, откройте глаза и посмотрите на меня, милорд.

«Оставь меня в покое», — мысленно сказал раненый, страстно желая, чтобы женщина — и Хью — позволила ему уйти из жизни, пока он не испытывает боли. Плач усилился.

Он услышал, как Аурелия вздохнула.

— Скоро я должна буду заняться Лео. — Слова прозвучали громче, хотя она не повысила голос, возможно, просто склонилась над ним, — да, он почувствовал ее дыхание на шее. — Родерик, услышьте меня, милорд, — посыльный принес вести из Англии. Ваш отец умер.

«Ваш отец умер».

«Ваш отец умер».

Последнее слово — самое важное слово, — казалось, эхом отозвалось в обширной пещере разума Родерика. И какое-то время — секунду или час — он позволил этому слову вертеться и кружиться там, словно проверяя его искренность.

Магнус Шербон умер?

Родерик снова почувствовал боль. Судороги и спазмы охватили мускулы. Его веко, казалось, весило тысячу фунтов.

Темные волосы и миндалевидные глаза Аурелии попали в поле его зрения. Она выглядела старше, худее, более усталой по сравнению с тем, какой он видел ее в последний раз. Тогда она была одета в красное, с сурьмой на веках, а в волосы были вплетены маленькие золотые колокольчики. Теперь ее лицо было лишено красок, она куталась в темную шаль, под глазами лежали глубокие тени.

— Родерик? — спросила она, в ее шепоте слышались надежда и удивление. За ее плечом показалось лицо Хью Гилберта, где-то в комнате, не переставая, плакал младенец.

— До… — услышал Родерик свой хрип.

— Домой.

Родерику неожиданно захотелось жить.