"Доктор Булгаков" - читать интересную книгу автора (Виленский Юрий)

Глава II ЛЕКАРЬ С ОТЛИЧИЕМ

1916 год. Он входит в историю самодержавной России полосой военных тревог. На тысячекилометровом фронте, от верховьев Днестра до Рижского залива, идут кровопролитные сражения. Проиграны кампании в Галиции и Польше, оставлены Брест-Литовск, Ровно, Луцк, Гродно. В месяцы отступления 1915 г. русская армия потеряла около 2 млн человек.

«Мои доблестные воины! Сердцем и мыслью я с вами в боях и окопах…» — обращается к многострадальным полкам и дивизиям Николай II. Снова жалкие слова о грядущих испытаниях и трудностях в наступающем году, снова упования на то, что Господь ниспошлет победу. Сообщения в газетах об атаках немецких кораблей и подводных лодок, налетах цеппелинов и гидросамолетов перемежаются с репортажами о посещениях августейшими особами и дамами-патронессами госпиталей и лазаретов с раздачей наград и подарков солдатам, анонсированием третьего выпуска иллюстрированного издания о пребывании Государя Императора в действующей армии, информацией западных агентств о том, что у Вильгельма II рак либо сифилис горла, а также объявлениями о представлениях и феериях — «Разгул Стеньки Разина», «Закон зверя», «Невеста смерти», «Уличная фея».

Противник обстреливает перевязочные пункты, топит госпитальные суда (так, 17 марта 1916 г. вблизи турецких берегов погибло судно «Портюгаль», из 26 медицинских сестер удалось спасти 11), применяет новые виды снарядов, начиненных фосфором и другими химическими веществами. Характерны фотографии на первой полосе новогоднего номера газеты «Листок войны» и на обложке «Календаря Красного Креста за 1916 год». Они, по сути, идентичны: посреди бескрайних полей, в снегу, над раненым склонилась сестра милосердия с медицинской сумкой на боку.

Нарастающее напряжение передает и тон киевских газет той зимы и весны. «Асептические пакеты для раненых», «Противооспенные прививки», «Помогите слепым труженикам, покупайте их изделия», «Вздувание цен на уголь», «Б ожидании холеры», «Медички и война», «Врачи и сестры 14 передвижного эпидемического отделения сообщают, что все здоровы», «Сифилис: как от него уберечься», «Учреждается резерв врачей с хирургической подготовкой» — вот заголовки некоторых публикаций.

Наверное, сразу же после рождественских дней, когда семья Булгаковых, вместе с мамой и Иваном Павловичем, по сути, последний раз все вместе, собралась у елочных огней в родном гнезде, на Андреевском спуске, Михаил Афанасьевич начинает готовиться к экзаменам на звание лекаря. Третьего января 1916 г. он получает зачетное свидетельство об окончании курса медицинского факультета. В нем перечисляются оценки, полученные им на полукурсовых испытаниях и в течение последующих шести семестров: «по физике — пять, по неорганической химии — три, по минералогии — три, по зоологии с сравнительной анатомией — три, по ботанике — три, по анатомии — три, по гистологии с эмбриологией — три, по медицинской химии — три, по органической химии — три, по фармации с фармакогнозией — три, по богословию — пять, по общей патологии — пять, по фармакологии с рецептурой — три, по хирургической патологии и терапии — пять, по частной патологии и терапии — пять, по врачебной диагностике — пять, по патологической анатомии — четыре, по десмургии — пять, по оперативной хирургии с топографической анатомией — пять; по клиникам: нервных болезней — четыре, детских болезней — три, хирургической факультетской — три, терапевтической факультетской — четыре, акушерско-гинекологической — четыре, психиатрической — три, офтальмологической — три, дерматологической — три, терапевтической госпитальной — пять, хирургической госпитальной — три, по гигиене — четыре, по судебной медицине — три и по патологоанатомическим вскрытиям — три».

Эти итоговые данные приводятся впервые. Как мы видим, разброс баллов достаточно велик: высокие оценки по клиническим дисциплинам соседствуют с множеством троек. В извечном студенческом «поплавке» нашли, на наш взгляд, отражение и мета-пил Михаила Афанасьевича в 1912 г., когда он почти забросил учебу. Казалось бы, матрикул говорит о некоем несоответствии между блестящей медико-биологической образованностью автора «Роковых яиц» и «Собачьего сердца» (не случайно изобретатель аппарата искусственного кровообращения С. С. Врюхоненко предлагал Михаилу Афанасьевичу написать вместе научно-фантастическую пьесу) и его весьма скромными успехами в начальных семестрах. Однако это кажущийся диссонанс. Документ из юношеской поры писателя лишь подтверждает слова В. Я. Лакшина, что Булгаков «слишком мало напоминал затворника, монаха' отгородившегося стеной от всех соблазнов и скорбой мира». Он много работал, причем совершенно самостоятельно, о чем свидетельствует, например, наличие домашней лаборатории, и хорошо ориентировался во всем новом и главном в естественных науках. Однако зубрежку, стереотип отличника отвергал. Настойчивое медицинское самообразование начнется на завершающих курсах и получит дальнейший импульс лишь потом, в прифронтовых госпиталях, а затем в больницах в Никольском и Вязьме.

Черты Булгакова-студента отражены и в воспоминаниях одного из его однокурсников, в будущем акушера-гинеколога Константина Яковлевича Степанковского (1892–1953). Как рассказала нам дочь Константина Яковлевича профессор Галина Константиновна Степанковская, имя Булгакова звучало в их семье. Булгаков, по словам К. Я. Степанковского, держался на курсе дружески и в то же время несколько замкнуто, как бы находясь в мире своих мыслей, собственной философии. Уже тогда на факультете знали о литературных способностях и увлечениях Булгакова. «Он все время что-то писал», — отмечал Константин Яковлевич. Еще в юности Галина Константиновна услышала от отца о существовании повести «Собачье сердце» и ее содержании. Но исключено, что во время пребывания М. А. Булгакова в середине 30-х годов в Киеве Михаил Афанасьевич и доктор К. Я. Степанковский виделись и беседовали.

…Киев времен первой мировой войны был переполнен эвакуированными, а между тем и из самого города многие жители уже вывозили детей. Как отмечается в «Жизнеописании Михаила Булгакова» М. О. Чудаковой, Варвара Михайловна Покровская отправила к сестре в Карачев троих младших детей. Старшие оставались в городе.

Первого февраля 1916 г. М. Булгаков обращается в испытательную комиссию с прошением допустить его к экзаменам на звание лекаря в предстоящей первой (с 10 февраля по 31 марта) сессии этой комиссии 1916 г. Прошение начинается словами: «Прослушавшего полный курс медицинских наук в Университете св. Владимира Михаила Афанасьевича Булгакова…» Проситель указывает, что при сем он прилагает квитанцию казначейства о взносе двадцати рублей и две фотографические карточки. Зачетное свидетельство находится в канцелярии университета.

Вызывает большой интерес фото Михаила Афанасьевича, относящееся к этому времени. Оно было обнаружено нами в протоколах испытательной комиссии и впервые опубликовано в мае 1988 г. в еженедельнике «Литературная Россия» к 97-летию со дня рождения писателя. Михаил Афанасьевич в скромном сером костюме, в светлой рубашке с вольно повязанным галстуком. Прическа с аккуратным пробором, воротничок закреплен булавками, умный пристальный взгляд обращен прямо на вас. Особенно хорош и выразителен рисунок губ: в нем угадывается и твердый, смелый характер, и лиризм. «Темноволосый, он в то же время обладал очень белой кожей, и это его красило и как-то выделяло из ряда лиц. Выбрит он был очень гладко, одевался очень аккуратно, чрезвычайно любил ходить в театр и о театре если рассказывал, то с большим вкусом и знанием» ^{16}. В этом описании внешности доктора Яншина в рассказе «Я убил» есть, на наш взгляд, и черты портрета Михаила Афанасьевича, сходные с его фотографией 1916 г. И еще, пожалуй, строки, носящие автобиографический оттенок, из рассказа «Пропавший глаз»: «Косой пробор украшал тогда двадцатитрехлетнюю голову. Ныне пробор исчез. Волосы были закинуты назад без особых претензий. Пробором никого не прельстишь в тридцати верстах от железного пути. То же и относительно бритья» ^{17}. Наконец, вот описание внешности Михаила Афанасьевича, его манеры держаться в книге мемуаров «Необыкновенные собеседники» Эм. Миндлина: «В Булгакове все — даже недоступные нам гипсово-твердый, ослепительно свежий воротничок и тщательно повязанный галстук, не модный, но отлично сшитый костюм, выутюженные в складочку брюки, особенно форма обращения к собеседникам….. решительно все выделяло его из нашей среды» ^{18}.

Собственно, это портрет интеллигентного человека, хотя в середине 20-х годов, когда начинал складываться полувоенный, «казарменный» стиль одежды, некоторые детали в поведении и облике Булгакова, его изысканная вежливость казались старомодными и даже нарочитыми. Например, в публикациях мемуаров о нем высказывается мнение, что Михаил Афанасьевич, пользуясь моноклем, был склонен к эпатажу, бросая и этим своеобразный вызов рапповцам. В «Воспоминаниях о Михаиле Булгакове» приводится его известный фотоснимок с моноклем.

Между тем в Отделе рукописей Государственной библиотеки СССР им. Ленина в личном деле М. А. Булгакова сохранился рецепт на монокль, выписанный ему врачом-окулистом.

В верхнем правом углу киевской фотографии — характерная крупная булгаковская подпись. Кстати, перелистывая протоколы медицинской испытательной комиссии Киевского университета за 1916 г., невольно обращаешь внимание, что большинство экзаменовавшихся представили фотографии, где будущие врачи сняты в военной форме, но без отличий на погонах (врачи не были офицерами, вопрос о присвоении им этих званий дебатировался после февраля 1917 г.), а среди бумаг встречаются ходатайства и характеристики из полков, полевых подвижных госпиталей, от дивизионных врачей. Такова, например, характеристика Александра Лазаревича Пхакадзе, в будущем видного советского хирурга. В штатском, пожалуй, лишь Булгаков и несколько студентов. Особенности его экзаменационного дела, на наш взгляд, убедительно свидетельствуют, что свою миссию в госпитале Красного Креста он нес добровольно, возможно, даже не получал за свой труд должного жалованья.

…Я долго вглядываюсь в одно и то же лицо на двух фотографиях — 1909 и 1916 годов. Облик Булгакова дышит глубокой одухотворенностью и в его восемнадцать, на грани отрочества и юности, и в двадцать пять. И все-таки эволюция чрезвычайно велика, она намного резче формальных возрастных рамок. За эти шесть с половиной лет жизнь наложила значительный отпечаток, она сформировала личность, наметила неизгладимые уже черты будущего Булгакова — с его грустью и иронией, с его всепониманием и стремлением к добру, с его усталостью и силой воли.

И наконец, лист небольшого формата, датированный 6 апреля 1916 г., где впервые указывается, что Михаил Афанасьевич отныне является врачом. Это Временное свидетельство, выданное канцелярией университета. «В феврале-марте 1916 г., — говорится в нем, — М. А. Булгаков подвергался в медицинской испытательной комиссии установленному испытанию и по окончании оного удостоен степени лекаря с отличием. В удостоверение сего, до изготовления диплома выдается г. Булгакову Михаилу сроком на шесть месяцев…».

Под Временным свидетельством, как и на дипломе, подпись председателя испытательной комиссии профессора А. А. Садовеня.

Подчеркнем, что установленные в то время испытания на медицинском факультете были крайне трудными, и звание лекаря с отличием, как правило, отражало действительно очень высокую степень знаний. На курсе, замечает Н. Д. Стражеско, такую степень получали 8—10, максимум 15 человек. Надо было сдать экзамены по более чем двадцати предметам, причем иногда по нескольку дисциплин в день. В обстановке войны эти сроки были сжаты. Способность к напряженнейшей мыслительной работе и четкой ее организации, самоотверженность в достижении цели, всегда свойственные Булгакову, опыт пяти курсов плюс навыки книжника, а затем практика в большом клиническом госпитале — вот что стоит за степенью лекаря с отличием. Михаил Афанасьевич, несомненно, гордился этой степенью, хотя заметил в «Записках юного врача»: «…отличие отличием, а грыжа грыжей».

Какими руководствами и учебниками он пользовался? Думается, помимо учебника по акушерству А. Матвеева, учебника по топографической анатомии А. Боброва, «Оперативного акушерства» А. Дэдерлейна (в «Записках юного врача» упоминается раздел «Опасности поворота» в пособии Додерляйна) это «Клиническая диагностика» Г. Клемперера, «Гематология и болезни крови» А. Домаруса, «Болезни гортани, носа и уха» Ф. Кайзера, «Кожные и венерические болезни» Е. Кромайера, «Детская практика» Б. Сальге, «Глазные болезни» В. Дагилайского, «Хирургическая патология» и «Учение о вывихах, переломах и подвывихах» Е. Максимова, «Простые приспособления для производства бактериологических исследований» Р. Абеля и М. Фишера, «Психиатрия» профессора В. Ф. Чижа, другие книги. Именно эти издания для студентов и молодых врачей, входившие в «Портативную медицинскую библиотеку», рекламировались издательством «Сотрудник» в справочнике «Весь Киев» за 1913 г., причем подчеркивалась их умеренная цена. Как уже упоминалось, в период врачебной работы в земстве доктор Булгаков просил выслать ему руководство по медицинской бактериологии, выпущенное именно этим издательством. Среди специальных книг, которые он привез в Никольское, преобладали именно такие информативные и небольшие по объему пособия — фармацевтические, хирургические, терапевтические и другие справочники.

Обращаясь к брату Николаю, также, как мы знаем, ставшему врачом, Михаил Афанасьевич, собственно, определил свое понимание профессионализма: «Будь блестящ в своих исследованиях, смел, бодр и всегда надейся» ^{19}. По свидетельству Т. Н. Лап-па, на последних курсах и особенно в предэкзаменационный период он почти ежедневно допоздна засиживался над медицинскими томами в городской публичной библиотеке, открытой в 1911 г. на Александровской улице. Как правило, они приходили в читальный зал вместе, и, чтобы Татьяна Николаевна не скучала, он отбирал для нее по своему вкусу целый ворох беллетристики. Подчеркнем, что, как вспоминала Татьяна Николаевна, они часто приходили в библиотеку и раньше. Михаил Афанасьевич обычно заказывал солидные медицинские руководства и трактаты и долгие часы работал над ними.

Тогда же, в апреле 1916 г., студенты-медики, окончившие университет и вступающие в новое звание, подписали по установленным правилам Факультетское обещание. Основной экземпляр обещания оставлен на хранение в экзаменационных документах доктора Булгакова в своде протоколов испытательной комиссии. Разумеется, это канонический текст, и все же стоит привести его целиком, ибо он поразительно перекликается с судьбой и мировоззрением Мастера.

«Принимая с глубокой признательностью даруемые мне наукой нрава врача и постигая всю важность обязанностей, возлагаемых на меня сим званием, — говорится в этом документе, — даю обещание в течение всей своей жизни ничем не помрачать чести сословия, в которое ныне вступаю. Обещаю во всякое время помогать, по лучшему моему разумению, прибегающим к моему пособию страждущим, свято хранить вверяемые мне семейные тайны и не употреблять во зло оказываемого мне доверия. Обещаю продолжать изучать врачебную науку и способствовать всеми своими силами ее процветанию, сообщая ученому свету все, что открою. Обещаю не заниматься приготовлением и продажею тайных средств. Обещаю быть справедливым к своим сотоварищам-врачам и не оскорблять их личности, однако же, если бы того потребовала польза больного, говорить правду прямо и без лицемерия. В важных случаях обещаю прибегать к советам врачей, более меня сведущих и опытных. Когда же сам буду призван на совещание, буду по совести отдавать их заслугам и стараниям».

Под этими прекрасными словами стоит подпись: Лекарь Михаил Булгаков.

В Государственном городском архиве Киева хранится и отпечатанный типографским способом его диплом: «Медицинская испытательная комиссия при императорском университете св. Владимира сим свидетельствует, что Булгаков Михаил Афанасьевич, сын чиновника, вероисповедания православного, родившийся 3 мая 1891 года, прослушал полный курс медицинского факультета и, весьма удовлетворительно выдержав установленные испытания б апреля 1916 года, на основании ст. 481 Устава Учебных заведений, т. XI, ч. 1, Свода законов, изд. 1893 года, и ст. 595 Устава Врачебного, т. XIII, изд. 1905 года, утвержден в степени лекаря с отличием со всеми правами и преимуществами, законами Российской империи сей степени присвоенными.

В удостоверение сего выдан лекарю Булгакову Михаилу настоящий диплом с приложением печати, г. Киев октября 31 дня 1916 года».

На дипломе два номера — 39 665 и 5540. Последние цифры, возможно, отражают количество врачей, выпущенных Киевским университетом к весне 1916 г. Следует полагать, что это дубликат, а оригинал был получен доктором Булгаковым, специально приезжавшим для этого в Киев в марте следующего года. Среди бумаг в его личном университетском деле есть небольшой листок со словами:

Известно, что Михаил Афанасьевич заботился в дальнейшем о сохранности этого важнейшего врачебного документа. В одном из писем к сестре он спрашивает: «Цел ли мой диплом?»

«О призыве родившихся в 1896 году», «Призыв ратников ополчения 2-го разряда», «Новый призыв ратников», «Призываются гражданские медицинские врачи и фармацевты», «К призыву врачей»… Это заголовки объявлений в газетах за первые месяцы 1916 г. Ратником 2-го разряда, хотя место его службы в качестве врача в Киевском военном госпитале Красного Креста остается прежним, через некоторое время, очевидно, становится и М. А. Булгаков. Мы предполагаем, что призыв его в армию мог состояться после 10 апреля, когда было издано распоряжение о новой мобилизации врачей и фармацевтов. Выданная шинель еще долго будет ему служить, в ней он уедет в Никольское на Смоленщину, а браунинг, возможно, пригодится в схватке с волками. Есть, однако, и другие мнения о времени призыва.

Исключительно важно подчеркнуть, что, по свидетельству Т. Н. Лаппа, уже став врачом, Михаил Булгаков пошел работать военный госпиталь добровольно. Какая знаменательная подробность! Молодым лекарем с отличием руководило прежде всего чувство профессионального долга, которое он сохранит навсегда.

На Юго-Западном фронте в эти недели назревали события, едва не изменившие вскоре ход войны. Генерал А. А. Брусилов, назначенный 22 марта 1916 г. командующим войсками фронта, в глубокой тайне от противника готовил крупное наступление русских войск. Одним из исходных пунктов предстоящей стратегической военной операции становится Каменец-Подольский, где размещался штаб командующего. Спустя два месяца, 22 мая, после тщательной авиационной разведки путем фотографирования полос вражеских укреплений и невиданной по тем временам многочасовой артиллерийской подготовки на широком фронте начался стремительный «брусиловский прорыв».

«Ураганный огонь», «Войска генерала Брусилова продолжают преследовать противника», «Громадные трофеи», «Подробности Луцкого прорыва»… Сообщения того времени передают масштабы этой операции. Особенно успешно действовали 8-я и 9-я армии. 9-я армия под командованием генерала П. Л. Лечицкого (в ее состав входили преимущественно кавалерийские части) за 13 дней преодолела мощные инженерные оборонительные позиции противника от Каменец-Подольского до Буковины, овладев 5 июня Черновицами.

Характерно, что в книге «Мои воспоминания» А. А. Брусилов уделяет много внимания войсковой медицине. Анализируя военные операции 1914 г., он указывает, что врачебная помощь и своевременная перевозка раненых оказались невозможными вследствие недостатка врачей. Приходилось привлекать к работе всех состоявших при А. А. Брусилове лиц, дабы как-нибудь укрыть раненых, наладить приготовление пищи и чая, подготовить санитарные поезда. Описывая картину после одной из бомбардировок, А. Брусилов подчеркивает: «Я с гордостью взглянул на группу сестер милосердия: ни одна из них не дрогнула, никакой сумятицы не произошло….. Считаю своим долгом перед лицом истории засвидетельствовать, что громадное большинство из них героически, самоотверженно, неустанно работали, и никакие вражеские бомбы не могли их оторвать от тяжелой, душу раздирающей работы их над окровавленными страдальцами — нашими воинами. Да и сколько из них самих было перекалечено и убито…» ^{20}.

Знаменательны и слова генерала Брусилова о большой помощи фронту со стороны Всероссийского земского союза, благодаря чему удавалось быстро справляться с инфекцией.

Известно, что наступление на Юго-Западном фронте не было поддержано царским командованием, против войск Брусилова была сосредоточена 2,5-миллионная армия. Приходилось преодолевать многочисленные линии колючей проволоки, которую не брали никакие ножницы. Брусилов с горечью называет наступление «кровавым боевым шествием».

Понятно, какая ответственная роль отводилась медицинским формированиям. Многие русские госпитали в период прорыва были сосредоточены в Каменец-Подольском, а затем в Черновицах. Именно здесь, в составе хирургических отделений, пришлось работать и М. А. Булгакову.

С чем столкнулся он как военный врач? Высокая смертность среди раненых, незначительный процент возвращения солдат в строй, отсутствие преемственности и необходимых подразделений на путях эвакуации — все это являлось печальной нормой. «Именные поезда» под шефством императорского двора, появлявшиеся время от времени на прифронтовых станциях, не меняли положения. Во всяком случае, эвакуировать инфекционных больных, солдат с газовой гангреной их начальство, как правило, избегало. Недостаток квалифицированных хирургов в госпиталях и на эвакопунктах препятствовал удовлетворительной сортировке раненых, военно-санитарное управление и благотворительные ведомства продолжали действовать разобщенно. Даже принц Ольденбургский — верховный начальник санитарной и эвакуационной части — был вынужден признать в сентябре 1916 г., что «вся система от высших санитарных организаций показала полностью свою несостоятельность».

Крупная военная операция, готовившаяся на Юго-Западном фронте (в армии входило 511 тысяч солдат), требовала и продуманной медико-санитарной тактики. О характере боев говорят такие цифры: в первые дни прорыва австро-венгерские войска потеряли около полутора миллиона человек убитыми и 400 тысяч пленными. Естественно, потери наступающей стороны, учитывая эшелонированную оборону и преимущество противника в ряде видов оружия, также предполагались немалыми. Госпитальная база фронта была заблаговременно укреплена, а часть лазаретов подтянута к передовой линии. Хирург и писатель П. Е. Бейлин, один из учеников профессора А. И. Крымова, с 1914 г. являвшегося главным хирургом-консультантом Красного Креста Юго-Западного фронта, вспоминал в беседе с нами, что профессор, сам участник пяти войн, неоднократно рассказывал о своих встречах с А. А. Брусиловым и о возникшей у них мысли изменить медицинское обеспечение наступления.

Продуманные заблаговременные меры диктовались личным опытом Алексея Петровича Крымова. В июне 1915 г. во Львове, к стенам которого рвались немецкие армии, он сутками работал в госпиталях, произвел сотни операций. Но что мог сделать даже хирург-виртуоз, если система эвакуации раненых как таковая отсутствовала…

Горькие уроки — хотя бы в локальной диспозиции одного из фронтов — на этот раз были в определенной мере учтены. Одним из медицинских подразделений, поставленных на колеса, и оказались хирургические отделения трехсводного госпиталя в Киеве. Накануне прорыва они были переведены в Каменец-Подольский и вошли в состав размещенного здесь крупного госпиталя Красного Креста.

Камни Каменца… О том, что Михаил Афанасьевич Булгаков в юности служил в этом городе, говорится в исследованиях Л. М. Яновской и М. О. Чудаковой. Но где находился госпиталь, куда было переброшено подкрепление? Мосты над глубоким каньоном, двенадцать башен крепости, костелы и минареты, крутые гористые улочки, соседствующие с довольно широкими зелеными проспектами. И вот череда зданий на возвышенности. Сводчатые коридоры, атмосфера прошлого века. Это корпуса городской больницы им. В. И. Ленина — бывшей губернской земской больницы. Построенная более ста лет назад, она и сегодня впечатляет рациональностью архитектуры, удачными функциональными решениями. Отделения протянулись почти на квартал. Чуть поодаль, на взгорье, двухэтажные дома больничного общежития, входящие в единый ансамбль.

В 1915 г. здесь был развернут эвакуационный госпиталь Красного Креста, о его посещении упоминает в своих трудах профессор В. А. Оппель, инспектировавший медицинские учреждения Юго-Западного фронта. Сохранилась групповая фотография 1915 г., на которой запечатлены раненые, врачи, сестры милосердия в одном из огромных больничных залов. Именно в состав этого госпиталя весной 1916 г. влилось врачебное пополнение из Киева.

Разумеется, молодые врачи были недостаточно подготовлены в санитарно-тактическом отношении, большинство из них не могли похвастаться и безукоризненной оперативной техникой, столь необходимой в военно-полевой хирургии. По сути, это была учеба на ходу, когда осваивались методики ампутации, секвестротомии, трепанации черепа, перевязки сосудов, способы борьбы со столбняком и газовой гангреной. Если добавить, что в течение года в тыл эвакуировано около полутора миллиона раненых русских солдат и что значительная медицинская помощь, включая госпитальное лечение, оказывалась и военнопленным, а в распоряжении армий находилось лишь около 22 тысяч врачей, из них только 200 хирургов с довоенным стажем, то нетрудно представить, какая нагрузка приходилась на каждого.

Нужно отметить, что, к чести ведущих киевских хирургов, они активно включились в этот безостановочный поток. Как мы указывали, на Юго-Западный фронт поочередно выезжали профессора Николай Маркианович Волкович и Алексей Петрович Крымов.

Среди заявлений с просьбой командировать на фронт мы нашли рапорт Василия Дмитриевича Добромыслова. Сюда же в разгар наступления выезжали видные киевские хирурги Александр Дмитриевич Павловский, Михаил Михайлович Дитерихс, Алексей Григорьевич Радзиевский. По воспоминаниям А. П. Крымова, без устали в операционных госпиталя в Каменец-Подольском работал местный хирург Бладзевич, который оперировал сидя, так как был инвалидом без ноги. Он терял так много сил в эти дни и ночи, что его вносили в операционную. Но мастерство его в производстве самых различных операций было большим. Возможно, он один из неизвестных наставников Булгакова.

Как вспоминает А. П. Крымов, Н. М. Волкович и он являлись консультантами-хирургами госпиталей Юго-Западного фронта от Красного Креста. Впервые на фронт они выехали вместе и вскоре приняли участие в приеме большого количества раненых. Кроме операций и консультаций в госпиталях Н. М. Волкович нередко организовывал на фронте сборы врачей и обучал их военно-полевой хирургии. Эти заседания часто использовались для консультаций, поскольку врачи приводили и привозили сюда раненых ^{21}. Можно полагать, что среди этих врачей был и молодой хирург Булгаков, вновь в необычной обстановке встретившийся с учителем. В эти дин он мог слышать и об опыте Комитета по газовой гангрене, организованного Н. М. Волковичем в Киеве.

Вновь обращаюсь к записям бесед с Т. Н. Лаппа, хранящихся у А. П. Кончаковского. «Я приехала в Каменец-Подольский в начале мая, — вспоминала Татьяна Николаевна. — Жили мы в казенных врачебных квартирах при большой губернской земской больнице, где размещался госпиталь. У пас была небольшая комната. Миша много оперировал и очень уставал, иногда стоял у операционного стола сутками напролет, но все же мы несколько раз совершали прогулки по городу, останавливались у его достопримечательностей, любовались пейзажами в вечерней дымке, открывавшимися за башнями крепости, возле старинных брам, лестниц и домов. Мне думается, — высказала она мысль, — что неповторимая эта панорама каким-то образом отразилась и в описании Ершалаима в «Мастере и Маргарите»».

Почти ежедневно Татьяна Николаевна помогала врачам во время операций, стерилизовала материал и инструменты. Михаил Афанасьевич, как вспоминала она, очень серьезно и ревностно, с большим чувством ответственности относился к работе и часто по ночам уходил в госпиталь, в палаты — он всегда беспокоился о состоянии оперированных. И задерживался там зачастую ДО утра.

Но однажды утром всем членам семей врачебного персонала предложили покинуть город, и вскоре поезд отошел на Киев…

Спустя несколько дней Татьяна Николаевна узнала: на Юго-Западном фронте началось наступление. Она понимала, что Михаил, возможно, в самом пекле, что, наверное, валится с ног от неимоверной нагрузки, от дней и ночей без сна, ведь она уже видела, что такое прифронтовой госпиталь даже в период затишья. А известий все не было и не было.

И вдруг, когда волнения становились уже невыносимыми, она получила от Михаила Афанасьевича телеграмму из Черновиц, заверенную каким-то госпитальным начальством, что вызывается туда в качестве нештатной сестры милосердия Красного Креста. Она была зачислена в состав санитарного отряда. Работала и медсестрой, и санитаркой.

«Помню, что тут же, в летнем платьице, не собрав никаких вещей, я бросилась на вокзал, — рассказывала Татьяна Николаевна. — Благодаря телеграмме мне удалось взять билет на поезд. Михаил встречал меня с госпитальным автомобилем на небольшой станции, она называлась Орошаны. Ехала кружным путем, так как железнодорожный мост через реку Прут был разрушен.

В Черновицах мы провели все это лето. Жили при госпитале. Хирургические операции шли непрерывно, ведь в июле наступление приостановилось, тяжелые бои продолжались не очень далеко от города, в Карпатах. Михаил Афанасьевич, как правило, стоял на ампутациях, а мне нередко приходилось держать ногу. Помню, как из-за жары и напряжения мне несколько раз становилось дурно в операционной. Но я превозмогала себя. Ведь помощь моя была нужна.

Работать приходилось много, — вспоминала Татьяна Николаевна. — Михаил часто дежурил ночью, под утро приходил физически и морально разбитым, буквально падал в постель, спал пару часов, а днем — опять госпиталь, операции, и так каждый день.

Но свою работу Михаил любил, относился к ней со всей ответственностью и, несмотря на усталость, стоял в операционной, сколько считал нужным. Там я па многое насмотрелась и на всю жизнь запомнила, что такое война».

А затем пришел приказ о переводе молодых врачей в тыл. Так пролег путь в Никольское…

Оформление Булгакова на военную службу с зачислением его в резерв чинов Московского окружного военно-санитарного управления, указывает М. О. Чудакова, состоялось 16 июля (это вновь подтверждает, что в 1915 г. и первой половине 1916-го он служил в госпиталях как доброволец Красного Креста). Факт мобилизации Михаил Афанасьевич почти документально отразил в рассказе «Морфий». Отличие реальных обстоятельств от этого эпизода в жизни Сергея Полякова, героя рассказа, писавшего в дневнике, что весь его выпуск, не подлежавший призыву на войну как ратники 2-го разряда выпуска 1916 г., был размещен в земствах, состоит в том, что Булгаков, как и ряд других молодых врачей, был отозван на работу в земство с военной службы.

…Итак, Черновцы сегодня (до 1944 г. Черновицы. — Ю. В.) — старинный город в окружении садов на холмах. Лучи узких улиц, Театральная площадь со зданием театра, копирующим здание Венской оперы, бывшая резиденция митрополита, где сейчас размещается университет. Строгие однообразные корпуса областной клинической больницы на углу улиц Ленина и Буковинской, построенные еще австрийскими властями, также несут явственные черты прошлого. По свидетельству местных жителей, русский госпиталь Красного Креста находился именно здесь, в краевой больнице, сюда днем и ночью привозили раненых солдат. Поразительно, но воспоминания об этом госпитале живы до сих пор.

Почему, хотя произошло столько событий, столько смен властей, далекое лето не забылось на Буковине? Понять это мне помогают экспонаты областного краеведческого музея. Один из залов дореволюционного периода… На стенде оригинал объявления об открытии в Черновицах Союзом городов (эта общественная организация, так же как Всероссийский земский союз и Общество Красного Креста, активно помогала фронту) нескольких бесплатных питательных пунктов для детей и взрослых. Приводятся адреса пунктов, в том числе улица Русская, 63.

К приходу сюда войск Брусилова в городе сложилась трудная обстановка. Симпатии местного населения, которое было лишено книг на родном украинском языке, не могло пользоваться им пи в школах, ни в официальных учреждениях, были на стороне русских частей. Опасаясь поддержки их буковинцами, австрийские власти превратили близкие к линии боев районы в мертвую зону. Были учреждены военно-полевые суды, сурово каравшие крестьян и горожан по любому подозрению в измене. Издавались даже открытки с текстом на немецком языке, на которых были засняты повешенные люди с дощечкой на груди и надписью «московский шпион» (несколько таких открыток, переданных ему старожилами Черновцов, автору показал руководитель Музея Черновицкого университета В. А. Фрелих). Перед сдачей города прекратился подвоз продовольствия.

Как и питательные пункты, а также приюты, принявшие шесть тысяч беспризорных детей, военный краснокрестовский госпиталь, наряду с выполнением здесь основных обязанностей по оказанию помощи раненым, стал медицинским очагом для мирных жителей. Ведь это было единственное лечебное учреждение в полуразрушенных Черновицах. И поэтому воспоминания о русском лазарете передавались из поколения в поколение. А в 1989 г.

А. II. Кончаковский и Д. В. Малаков, проведя архивные изыскания, документально доказали, что этот госпиталь действительно дислоцировался в данной больнице.

Минуя арку в глубине территории больницы, подхожу к четырехэтажному корпусу с узкими окнами. Тут и теперь хирургическое отделение. Наверное, именно в этих операционных снова и снова брал в руки скальпель молодой хирург Булгаков.

«О проклятый бассейн войны…» Отголоски и впечатления тех недель мы находим на многих булгаковских страницах — от слов о своем «втором я», враче Алексее Васильевиче Турбине, вернувшемся в родное гнездо после тяжких походов, службы и бед, и встречи его во сне с гусаром полковником Най-Турсом и вахмистром Жилиным, которому доктор Турбин собственноручно перевязывал смертельную рану (роман «Белая гвардия»), до воспоминаний о скверных револьверных и ружейных ранах (рассказ «Морфий») и шаркающей кавалерийской походке (роман «Мастер и Маргарита»). Как госпитальный врач М. Булгаков, несомненно, хорошо знал ход войны, и в частности особенности труднейшего наступления через топкие болота предпринятого русским командованием на Западном фронте с тем, чтобы ослабить германский натиск на Верден. Возможно, он слышал об этих ожесточенных боях от раненых строевых офицеров. Отсюда упоминания в «Белой гвардии» о «срезанном» эскадроне белградских гусар на виленском направлении в 1916 г. и N-ском дивизионе, где служил Мышлаевский.

Впрочем, и карпатское наступление было крайне тяжелым. Можно полагать, что один из подвижных полевых перевязочных отрядов, возможно во главе с доктором Булгаковым, шел под бомбовыми и артиллерийскими ударами на юго-запад вместе с войсками. Не здесь ли истоки не дошедшего до нас раннего рассказа М.Л. Булгакова «День главного врача», отрывок из которого приводит в своих записях П. С. Попов: «Бросились мы все на землю, только вижу, женщина замедлилась, как-то странно качнулась и вдруг ребенка уронила на землю и сама повалилась…»?

Хлопотный день в губернских учреждениях Смоленска, и снова дорога, леса за запотевшими окнами вагона, незнакомые места и, наконец, конечная железнодорожная станция.

Такой предстает в рассказе «Полотенце с петухом» дорога Юного врача в земскую больницу.

Под Грачевкой, несомненно, подразумевается Сычевка. Описание этого пути близко к воспоминаниям Т. П. Лаппа, приводимым М. О. Чудаковой: «Была жуткая грязь, 40 верст ехали весь день. В Никольское приехали поздно, никто, конечно, не встречал. Там был двухэтажный дом врачей. Дом этот был закрыт; фельдшер пришел, принес ключи… Дом состоял из двух половин с отдельными входами: рассчитан он был на двух врачей, необходимых больнице. Но второго врача не было» ^{23}. Согласно удостоверению, выданному Михаилу Афанасьевичу Сычевской земской управой, он работал в Никольском с 29 сентября 1916 г. по 18 сентября 1917 г. Как и в «Белой гвардии», события в «Записках юного врача» смещены почти на год вперед. На самом деле именно здесь, на далеком участке, куда лишь через неделю после их выпуска доходили газеты, перед Булгаковым разворачивалась хроника перемен в стране после февральской революции.

«Мужичья Русь! Там, вне заводов, без фабрик — обреченный край», — писал В. Брюсов. Полутора годам пребывания будущего писателя на Смоленщине, наряду со страницами об этом периоде в работах М. О. Чудаковой и Л. М. Яновской, посвящены публикации М. Е. Стеклова (Смоленск) и А. С. Бурмистрова (Ленинград). «Чтобы представить себе объем работы доктора М. А. Булгакова, — пишет автор ряда статей по краеведению Смоленщины кандидат педагогических наук М. Е. Стеклов, — приведем некоторые архивные материалы. Никольская больница обслуживала восемь волостей, где проживало 36 583 человека. В годовом отчете за 1916 год о деятельности Никольского медицинского пункта представлены следующие данные. Приходящих больных было 789, из них в первые месяцы работы М. А. Булгакова явилось в октябре — 306, в ноябре — 535, в декабре — 852 человека. Всех амбулаторных посещений 15 906, из них в октябре — 806, ноябре — 1198, декабре — 1184. Эпидемических больных в 1916 году было 733, в октябре — 23, в ноябре — 42, в декабре — 57 человек. В стационаре больницы в течение трех месяцев лечилось 82 человека».

Интересны сведения о Л. Л. Смрчеке — о легендарном Леопольде Леопольдовиче из «Записок юного врача», приводимые в очерке М. Стеклова. Доктор Смрчек работал здесь с ноября 1902 г. по март 1914 г. В мае 1913 г., когда среди крестьян распространились сведения, что Л. Л. Смрчек покидает службу в Никольском, в приговоре (т. е. в обращении. — Ю. В.), направленном в уездное земство, крестьяне просили сделать все возможное, чтобы доктор оставался на своем месте, на Никольском медицинском пункте. Жители Караваевской волости заявили, «что не всякий из нас, бедняков, может пользоваться медицинской помощью и советами специалистов-врачей, каковые по большей части живут в городах, а в нашем захолустье такой врач, как Леопольд Леопольдович, он же хирург, являет особое благодеяние (….) для страждущего и темного народа» ^{24}.

Эти сведения в определенной мере совпадают с описанием прекрасной библиотеки, инструментария, больничной аптеки в «Записках юного врача»: «Я успел обойти больницу и с совершеннейшей ясностью убедился в том, что инструментарий в ней богатейший. При этом с тою же ясностью я вынужден был признать (про себя, конечно), что очень многих блестящих девственно инструментов назначение мне вовсе не известно. Я их не только не держал в руках, но даже, откровенно признаюсь, и не видал.

— Гм, — очень многозначительно промычал я, — однако у вас инструментарий прелестный. Гм…

— Как же-с, — сладко заметил Демьян Лукич, — это все стараниями вашего предшественника Леопольда Леопольдовича. Он ведь с утра до вечера оперировал.

Тут я облился прохладным потом и тоскливо поглядел на зеркальные сияющие шкафчики.

Засим мы обошли пустые палаты, и я убедился, что в них свободно можно разместить сорок человек.

— У Леопольда Леопольдовича иногда и пятьдесят лежало, — утешил меня Демьян Лукич.

… Затем мы спустились в аптеку, и сразу я увидел, что в ней не было только птичьего молока. В темноватых двух комнатах крепко пахло травами, и на полках стояло все что угодно. Были даже патентованные заграничные средства, и нужно ли добавлять, что я никогда не слыхал о них ничего.

… Я сидел и, как зачарованный, глядел на третье достижение легендарного Леопольда: шкаф был битком набит книгами. Одних руководств по хирургии па русском и немецком языках я насчитал бегло около тридцати томов. А терапия! Накожные чудные атласы!» ^{25}.

Сифилис, дифтерит, глазные болезни… Таковы, как указывается в Энциклопедическом словаре Брокгауза и Ефрона, основные недуги, которые во многом определяли повседневные задачи земской медицины. Что же представлял собой в эпидемиологическом отношении Никольский медицинский участок? Передо мной выпуски вестника «Сведения о заразных больных и деятельности медицинских учреждений Смоленской губернии» за 1909 и 1912 годы (фонд Республиканской научной медицинской библиотеки им. Д. И. Ульянова). Нахожу раздел о земской санитарной управе в Сычевке. Медицинских участка со стационарными койками тут было три: городской, т. е. непосредственно в уездном городке, Тесовский и Никольский. Характерны несколько сообщений Л. Л. Смрчека, опубликованных в вестнике (Леопольд Леопольдович был одним из наиболее активных его корреспондентов). «Много дифтерии. Эпидемия скарлатины», — пишет оп в 1909 г. Еще тревожный сигнал в том же году: «Появилась 4 октября эпидемия сыпного тифа…»

«На участке довольно обширная эпидемия кори, осложненная коклюшем в период выздоровления от кори, — отмечает Л. Л. Смрчек в мае 1912 г. Одной из больных была сделана трахеотомия с исходом в выздоровление» ^{26}. В 1912 г. доктор Смрчек пишет: «Эпидемия кори продолжается по всему участку, протекает легко. Эпидемия коклюша стихает». Есть сообщение и об эпидемии эрготизма в приписанных к участку волостях.

Из другой медицинской информации того времени по уезду и губернии мы узнаем, что зарегистрированы случаи натуральной оспы, скарлатины, сибирской язвы, сифилиса. Во время эпидемии сыпного тифа, сообщается в вестнике, погиб фельдшер Л. И. Беляцкий. Он выходил 80 больных и при этом не смог спасти только одного. Свою болезнь переносил на ногах.

Вдумаемся, какого напряжения сил требовала эта каждодневная битва с инфекциями. Война вызвала невиданный рост заразных заболеваний — от нарастающего вала тифов до нового нашествия сифилиса. Ведь в армии, и об этом М. Булгаков, несомненно, знал по обстановке военной службы, практически не было госпиталей для лечения больных с венерическими заболеваниями. Болезнь неудержимо ползла в тыл, многие из солдат-отпускников привозили сифилис в свои семьи, и описанная Михаилом Афанасьевичем в «Звездной сыпи» трагедия молодой женщины — лишь жизненный сюжет из тысяч подобных. С постоянными случаями грозных инфекционных заболеваний будет связана необходимость, чтобы доктор Булгаков, как единственный врач на участке, практически безотлучно находился в больнице. За словами «…шел бой. Каждый день он начинался утром при бледном свете снега, а кончался при желтом мигании пылкой лампы-,молнии»…», звучащими в рассказе «Вьюга», зримо встают тяжесть и неотступность гипертермии, падение сердечной деятельности, угроза легочных осложнений, т. е. острейшая стадия повального сыпного тифа, с которым ему придется каждодневно сталкиваться.

…Но пока Михаил Афанасьевич лишь приехал в Никольское сразу же убедился, какой прекрасный, многоопытный врач трудился здесь до него. Весьма любопытны данные об объеме хирургической деятельности Л.Л. Смрчека, приводимые в губернском медико-санитарном вестнике. Решением земской санитарной управы ему единственному среди земских врачей губернии, был выделен операционный день — четверг, когда доктор освобождался от других обязанностей. Вот данные отчета Никольского медицинского пункта за 1908 г. За этот период Л. Л. Смрчек в двадцатикоечной больнице «произвел 98 хирургических, 54 гинекологических (включая три экстирпации матки), 8 акушерских и 27 глазных операций. Успешно произвел операцию по поводу заячьей губы, удалил три новообразования. 10 раз было произведено извлечение катаракты и 4 раза — энуклеация глаза» ^{27}.

Мы вправе сказать: для своего времени Л. Л. Смрчек был видным хирургом, а применительно к условиям сельского медицинского участка — поистине уникальным специалистом. Но представим себе ощущения молодого врача Булгакова в эти дни и часы. Около двухсот населенных пунктов в округе (в среднем по России в губерниях, где существовала земская медицина, на земский участок их приходилось 105), версты и версты до уездного городка, неминуемый поток хирургической патологии, мысли о котором не оставляют его в тряской дороге, множество инфекционных заболеваний. Разве могли его скромные, по сути студенческие знания, пусть и подкрепленные недолгой госпитальной школой войны, где рядом были более опытные коллеги, сравниться с умудренностью и мастерством Л. Смрчека? И все же Михаил Афанасьевич оказался достойным его преемником и прекрасно проявил себя на трудной стезе, хотя в практике начинающего двадцатипятилетнего доктора не раз складывались ситуации, побуждающие иных врачей к спасительной осторожности, когда, говоря словами С. С. Юдина, побеждает «холоднокровное бухгалтерски безразличное отношение к острейшим людским трагедиям, фактически маскирующее за личиной так называемой профессиональной выдержки эгоистическую бесчувственность и нравственную апатию».

И вновь как бы подтверждение бунинской строки — «лишь слову жизнь дана». В читальном зале Государственной библиотеки СССР им. В. И. Ленина листаю тоненькую книжицу — «Календарь-справочник г. Сычевки на 1913 год». Расписание церковных праздников, список должностных лиц, круг немудреных торговых операций, финансовые выкладки… А вот некоторые сведения о сычевских медиках и медицине того времени. Уездная земская больница располагала тогда 44 койками, медицинский пункт в Никольском — 20 койками (т. е. доктору Смрчеку нередко приходилось размещать в палатах вдвое больше больных, чем предполагалось нормой), пункт в Тесовском — 16 койками. В течение 1912 г. в Никольской больнице лечились 596 больных и было принято 95 родов. Ежедневный прием составлял 31 человек (стоит сравнить это количество пациентов с неуклонно возраставшей врачебной нагрузкой М. А. Булгакова, которому приходилось в среднем принимать более 40, а порою 100 человек в день). В 1912 г. была проведена телефонная линия Муравиншики — Никольское на 150 номеров. Можно полагать, что прокладка этой линии была осуществлена во многом благодаря усилиям и материальной помощи проживавшего в Никольском владельца хозяйства по разведению коров симментальской породы, специалиста в области зоотехники А. И. Синягина. Возможно, в его доме М. Булгаков не раз бывал, да и само наличие подобного экспериментального хозяйства сказалось, как нам думается, на фабуле повести «Роковые яйца».

Тихое Никольское, где на пригорке стояли двухэтажный больничный корпус, жилой дом для врачей, флигель для медицинского персонала, другие больничные строения, автор «Записок юного врача» именует то Мурье, то Мурьево, а больницу называет Мурьевской. Лишь в «Стальном горле» упоминается Никольский пункт — больница. Как же возникло это название? Поблизости находились имение Муравиншики и село Муравишниково, и Булгаков, как мы предполагаем, воспользовался корнем этих очень нежных «лесных» слов.

Председателем санитарной управы Сычевского земства был врач В. В. Герасимов. В уезде работали врачи Михаил Васильевич Булычев, Давид Аркадьевич Каплан, Владимир Дмитриевич Позднев, Николай Иванович Афонский (в Сычевке), т. е. четыре врача, упоминаемые в «Стальпом горле», Николай Иосифович Глинка (в Тесовском), Леопольд Леопольдович Смрчек и Софья Илидоровна Шварц (в Никольском). Фельдшером на Никольском медицинском пункте был Владимир Петрович Коблянский (видимо, прототип Демьяна Лукича). Медицинскими сестрами и акушерками — Агния Николаевна Лобачевская, Анна Петровна Южик-Компанеец, Мария Ивановна Смрчек. О троих из этих подвижников Булгаков позже скажет: «А вот идет моя рать».

В статье «Булгаков на Смоленщине», опубликованной в смоленском областном журнале «Политическая информация» (1981, № 10), М. Е. Стеклов сообщил о некоторых подробностях пребывания Михаила Афанасьевича в Никольском, выясненных на основании изысканий в Государственном архиве Смоленской области. Его фамилия в «Требовательной ведомости Сычевской уездной управы на содержание служащих Сычевского земства» впервые появляется в октябре 1916 г. В ведомость, где перечисляется состав Никольской земской больницы, вписано следующее: «Михаил Афанасьевич Булгаков, жалованья в год 1500 рублей, в месяц 125 рублей». Далее идут фамилии фельдшеров, фельдшериц-акушерок, сиделок и сторожей — всего 12 человек. Здесь же подпись Булгакова за полученные деньги в размере 121 р. 25 к. (3 процента от жалованья вычитали на нужды войны). Михаил Афанасьевич расписывался за неграмотных сиделок и сторожей, и поэтому в ведомости есть еще его шесть собственноручных подписей. В этот период тут работали В. П. Коблянский, С. И. Иванов, С. А. Иванова, А. П. Лобачевская, Е. О. Тропикова и Иван Егоров. Судя по ведомости, указывает М. Е. Стеклов, М. А. Булгаков сменил врача Иду Григорьевну Генценберг. Сохранились ее письма в земскую управу с просьбами о ремонте водопровода и телефона, а также о выделении еще одного рабочего. Вторая врачебная должность оставалась вакантной и при ней, и при Булгакове.

В очерке «Поездка в прошлое», опубликованном в журнале «Звезда» (1981, № 10), А. Бурмистров описал печальное запустение этих мест, полузаброшенные села, их вечное притяжение. И вот в мартовский день 1988-го, семьдесят один год спустя после того, как Булгаков в такую же пору, пробиваясь сквозь бездорожье отступающей зимы, возвращался в Никольское из Киева, я выхожу на пустынной остановке из автобуса, прибывшего в Сычевку из Смоленска. Двухэтажная гостиница находится рядом с краеведческим музеем, посещение которого описывает А. Бурмистров. Старинный этот дом с толстыми каменными стенами, крутой деревянной лестницей, бывший когда-то торговым помещением, и впрямь напоминает купеческий лабаз. Центральная улица города, сейчас называющаяся Пролетарской, пока но очень изменилась. Именно ее огни так влекли доктора из Мурьева: «Первые электрические фонари в сорока верстах, в уездном городе. Там сладостная жизнь. Кинематограф есть, магазин. В то время как воет и валит снег на полях, па экране, возможно, плывет тростник, качаются пальмы, мигает тропический остров…» ^{28}.

Удивительная провинциальная тишина, узкие обледеневшие тротуары в неярком освещении. Незнакомые улицы. Невдалеке, напротив парка, здание с мемориальной доской — здесь с сычевцами встречался уроженец находящегося поблизости Гжатска Юрий Алексеевич Гагарин.

Утром наискосок, по талому ноздреватому снегу, пересекаю городской парк с редкими деревцами, ждущей малышей детской площадкой, утлыми скамейками. Наверное, парк не изменился со времен Булгакова, только у входа появились мраморные львы, привезенные, как рассказали старожилы, из находящегося неподалеку имения Шереметевых. Наверное, это имение выведено под названием Шалометьево в рассказе «Вьюга» и, возможно, оно же упоминается в рассказе «Ханский огонь»… Небольшой спуск, пересечение улиц, и вскоре передо мной — центральная районная больница на берегу реки Вазуза. Сейчас здесь 300 коек, корпуса надстроены, на территории стоят автомашины, по сохранился и дом, где в 900-х годах находилось 36 коек, составлявших первоначально основу земской больницы в Сычевке.

Главный врач больницы Павел Васильевич Гарбуз (у него украинская фамилия, но он уроженец Смоленщины) знакомит меня с Полиной Терентьевной Занегиной, одним из старейших докторов в Сычевке. Она проработала тут полвека…

Кто из молодых врачей не знаком с этими душевными терзаниями по поводу последствий возможно совершенной ошибки, неправильного хирургического приема, излишней смелости. Мучительные переживания, они мешают работать, лишают спокойствия. И благо, если рядом оказывается старый опытный доктор, способный развеять тревогу, проанализировать факты. К счастью для Булгакова, в Сычевке трудился именно такой специалист.

Я напомнил Полине Терентьевне эти слова из «Записок юного врача».

— Да, это доктор Булычев, — задумалась она, — я хорошо его помню. Он был очень милый и деликатный человек. Когда в 1937 году, после окончания Смоленского медицинского института, я прибыла по назначению в Сычевку, он заведовал трахомным отделением. Тут лежали в основном дети. Трахома в районе еще часто встречалась, что требовало противоэпидемических мер и, конечно же, правильного настойчивого лечения. Михаила Васильевича можно было всегда увидеть и днем и вечером в этом корпусе на отшибе. А вообще он учил меня, молодого врача, всему, бывал со мною и в родильном доме, и в терапевтическом отделении, и в хирургическом. В 1938 году, когда отмечалось его семидесятилетие, в Сычевку на юбилей М. В. Булычева по его приглашению, как мне помнится, приезжал и писатель Булгаков из Москвы — бывший врач больницы в Никольском.

Приезжал писатель Булгаков…

Конечно, это лишь след в памяти старого врача. И все же возможный факт приезда Михаила Афанасьевича, хотя бы на несколько дней, в места своей врачебной юности стоит взять на заметку при уточнении канвы его жизни. М. В. Булычев — единственный из врачей, современников Булгакова в дни его работы в уезде, чья личность, опыт, внимание к молодому коллеге встают в «Записках». И не исключено, что доктор Булычев, возможно, читавший «Белую гвардию» и видевший во МХАТе потрясающую пьесу тех лет — «Дни Турбиных», разыскал адрес автора и попросил его приехать в Сычевскую больницу. Вряд ли он, по-прежнему провинциальный врач, доктор земской выучки, был заражен неприязнью к «булгаковщине». Хотя шел 1938-й, и юбиляр был, видимо, знаком с разгромной газетной статьей «Внешний блеск и фальшивое содержание», свидетельствовавшей, что Булгаков — не из жалуемых авторов.

Внешности Булгакова Полина Терентьевна описать не могла, ей запомнился лишь сам факт, который представляется весьма вероятным. Не в правилах Михаила Афанасьевича было, если время и здоровье позволяли, не откликнуться на приглашение. Быть может, рисуя в «Мастере и Маргарите» реку под меловым обрывом, среди холмов и редких валунов, с ее прозрачной водой, он вспоминал редкой красоты Вазузу, протекавшую вблизи Сычевки в каменистом ложе.

…На больничном вездеходе едем в Днепровскую номерную больницу. Это бывшее Воскресенское вблизи Днепра (да, на этой возвышенности Волга и Днепр близко сходятся), названное М. Булгаковым Вознесенском. Оно находилось в девяти верстах от Никольского и, быть может, думалось мне, местные врачи смогут что-нибудь вспомнить о довоенной судьбе той сгоревшей в период оккупации больницы. Нет, кроме того, что Никольское и окрестные села после войны обезлюдели, что сейчас это и впрямь «Горелово» (участок, упоминаемый в «Морфии»), здесь ничего не знают. Снова поля под чернеющим снегом, остовы комбайнов, редкие постройки, узкая лента шоссе. Впереди несколько домов. Это деревня Печеничино. Рядом деревня Торопово (или Торпово), которую Булгаков упоминает в рассказе «Крещение поворотом». Медпункт на замке, обитатели соседней избы ничего не знают — они недавно переселились из Средней Азии. Где-то здесь проселок на Никольское. И вот встреча — пожилая женщина с девочкой, идущие по дороге, просят подвезти их. Конечно, мы подбираем путников. Александра Ивановна Петрова, 1921 года рождения, оказывается, живет в этих местах сызмальства и хорошо помнит больницу в Никольском.

— Больница была благоустроенная, двухэтажная, палаты светлые, удобные, — вспоминала она. — Однажды, девчонкой, я даже там лежала. Люди все больше вспоминали двух врачей — Смрчека и, кажется, Булгакова из Киева… А потом там работал доктор Минченков. Помню я и фельдшерицу Агнию Николаевну. Она была небольшого роста, быстрая, шумная. Заведовала в то время аптекой в больнице.

— Как проехать? Знаете, в тех краях, как немцы сожгли больницу и Муравиншики, сейчас никто не живет. Все заболочено, заросло, дороги нет, хаты заколочены. Старики-то повымерли… Без трактора вам туда, пожалуй, и не добраться.

Все-таки мы сворачиваем по кромке кустов и, проехав километра полтора среди чащобы и колдобин, начинаем буксовать. По мокрому, глубокому снегу не пройти…

В 1989 г. Б. С. Мягков[1] воочию увидел места, где находились Муравиншики и исчезнувшая больница. Первая, весенняя, попытка попасть туда по проселку от шоссе Сычевка — Днепровская из-за бездорожья оказалась неудачной. И вот в июле Б. С. Мягков и М. В. Владимирский, воспользовавшись картой, составленной А. А. Курушиным, двинулись к искомым ориентирам иным путем, от деревни Извеково.

В обезлюдевших Муравитниках они обнаружили остатки кладбища. Примерно в двух-трех километрах в лесной поросли Б. С. Мягков увидел на холмах три мощные лиственницы (как пишет М. О. Чудакова, местные жители называли их «немецкими елками»). Нашел он и остатки кирпичного фундамента больничных построек, и мостика над лесным озерцом, невдалеке от которого принимал роды Юный врач.

Итак, вот он, маршрут к Никольскому! Верится, что и тут появится мемориальный знак в память о М. А. Булгакове.

Вспоминаются вычитанные в земском санитарном вестнике названия волостей, приписанных к медицинскому пункту в Караевской волости — Воскресенская, Волочаевская, Гривская, Егорьевская, Торбеевская. «Какие раны я зашивал. Какие видел гнойные плевриты и взламывал при них ребра, какие пневмонии, тифы, раки, сифилис, грыжи (и вправлял), геморрои, саркомы», — пишет Булгаков в рассказе «Пропавший глаз».

В удостоверении Сычевской уездной земской управы от 18 сентября 1917 г., выданном врачу Михаилу Афанасьевичу Булгакову, говорится, что, по имеющимся в управе сведениям, на Никольском участке пользовались стационарным лечением 211 человек, а всех амбулаторных посещений было 15 361. Иначе говоря, перед нами истинные цифры, истинная картина труда доктора Булгакова.

Но какой путь пройден, каких сил и переживаний это стоило — познать все то, о чем меньше всего говорится в учебниках, но что непосредственно отражается на результатах хирургического лечения — на жизни или смерти. Готовность к помощи во всякое время, приветливость, привлекающая к себе робких и смелых, ненарушимое спокойствие лица и духа при опасностях, угрожающих больному, — так характеризовал М. Я. Мудров идеал лекаря. Как стал Булгаков таким врачом? Это прежде всего резервы сердца, страсть, соединенная с мужеством.

В рассказе «Крещение поворотом» описан действительный случай. Вот он в воспоминаниях Т. Н. Лаппа, записанных М. О. Чудаковой: «И в первую же ночь привезли роженицу! Я пошла в больницу вместе с Михаилом. Роженица была в операционной; конечно, страшные боли; ребенок шел неправильно. Я видела роженицу, она теряла сознание. Я сидела в отделении, искала в учебнике медицинском нужные места, а Михаил отходил от нее, смотрел, говорил мне: «Открой такую-то страницу!»» ^{32}.

Об этих же часах в Никольском Татьяна Николаевна рассказывала и А. П. Кончаковскому, переживания той ночи помнились ей совершенно отчетливо: «Мы вышли из дома и погрузились в кромешную тьму. Из-за кустов вышел бородатый мужик и сказал Михаилу: «Если зарежешь жену, убью»…

На улице было очень сыро и холодно. Я схватила Михаила под руку и мы зашагали на свет окон больницы. С собой захватили два толстых медицинских тома…

Михаилу помогли быстро одеться и он тотчас же приступил к работе. Много раз он отходил от стола, где лежала пациентка, и обращался к книгам, лихорадочно листая их…

Наконец, раздался детский плач, и в руках у Миши оказался маленький человек».

Но не все оканчивалось так, жизнь приносила ужасные минуты, поражения и неудачи, когда было так невыразимо трудно «вновь окрыляться на борьбу».

Нет, это не рефлексия, а чистый голос самой совести, одни из лучших страниц в мировой литературе о медицине, о сомнениях, переживаниях, свойственных врачебной профессии. И одновременно бытие доктора Булгакова. В удостоверении, выданном ему Сычевской земской управой (фотокопия прислана из Отдела рукописей Государственной библиотеки СССР им. В. И. Ленина), подчеркивается, что М. А. Булгаков «зарекомендовал себя энергичным неутомимым работником на земском поприще. Оперативная его деятельность выразилась в следующем: было произведено операций: ампутации бедра 1, отнятие пальцев на ногах 3, выскабливание матки 18, обрезание крайней плоти 4, акушерские щипцы 4, поворот на ножку 3, ручное удаление последа 1, удаление атеромы и липомы — 2 и трахеотомия — 1. Кроме того, производилось зашивание ран, вскрытие абсцессов и нагноившихся атером, проколы живота (2), вправление вывихов, один раз производилось под хлороформенным наркозом удаление осколков раздробленных ребер после огнестрельного ранения».

Перечисление хирургических операций, произведенных М.А. Булгаковым в Никольском, начинается с ампутации бедра. Рассказ «Полотенце с петухом», открывающий смоленский цикл медицинских записок писателя (существует, правда, мнение, что первым было написано «Стальное горло»), посвящен именно такому случаю. По воспоминаниям Татьяны Николаевны Лаппа, это полотенце существовало в реальности, и невероятный по сложности эпизод, когда, по сути, требуется многочасовая работа целой хирургической бригады, а быть может, и двух бригад, Булгаков пережил и вышел победителем. Речь идет о спасении девушки, ноги которой попали в мялку.

«… Ситцевая юбка была изорвана, и кровь на ней разного цвета — пятно бурое, пятно жирное, алое. Свет «молнии» показался мне желтым и живым, а ее лицо бумажным, белым, нос заострен.

На белом лице у нее, как гипсовая, неподвижная, потухала действительно редкостная красота. Не всегда, не часто встретишь такое лицо.

В операционной секунд десять было полное молчание, но за закрытыми дверями слышно было, как глухо выкрикивал кто-то и бухал, все бухал головой.

… Я глянул, и то, что увидал, превысило мои ожидания. Левой ноги, собственно, не было. Начиная от раздробленного колена, лежала кровавая рвань, красные мятые мышцы и остро во все стороны торчали белые раздавленные кости. Правая была переломлена в голени так, что обе кости концами выскочили наружу, пробив кожу. От этого ступня ее безжизненно, как бы отдельно, лежала, повернувшись набок.

… Все светлело в мозгу, и вдруг без всяких учебников, без советов, без помощи я сообразил — уверенность, что сообразил, была железной, — что сейчас мне придется в первый раз в жизни на угасающем человеке делать ампутацию. И человек этот умрет под ножом. Ах, под ножом умрет. Ведь у нее же нет крови! За десять верст вытекло все через раздробленные ноги, и неизвестно даже, чувствует ли она что-нибудь сейчас, слышит ли. Она молчит. Ах, почему она не умирает? Что скажет мне безумный отец?

— Готовьте ампутацию, — сказал я фельдшеру чужим голосом.

… За меня работал только мой здравый смысл… Я кругообразно и ловко, как опытный мясник, острейшим ножом полоснул бедро, и кожа разошлась, не дав ни одной росинки крови… В операционной стало похоже на клинику. Торзионные пинцеты висели гроздьями. Их марлей оттянули кверху вместе с мясом, и я стал мелкозубой ослепительной пилой пилить круглую кость. «Почему не умирает?.. Это удивительно… ох, как живуч человек!»

И кость отпала… Все это отбросили в сторону, и на столе оказалась девушка, как будто укороченная на треть, с оттянутой в сторону культей. «Еще, еще немножко… не умирай, — вдохновенно думал я, — потерпи до палаты, дай мне выскочить благополучно из этого ужасного случая моей жизни».

Потом вязали лигатурами, потом, щелкая колленом, я стал редкими швами зашивать кожу… но остановился, осененный сообразил… оставил сток… вложил марлевый тампон… (Вот когда сказался опыт Булгакова в военно-полевой хирургии, где особенно хорошо знают об опасности первичного шва, и, быть может, госпитальные уроки профессора П. М. Волковича. — Ю. В.). Пот застилал мне глаза, и мне казалось, будто я в бане…

Отдулся. Тяжело посмотрел на культю, на восковое лицо. Спросил:

— Жива?

— Жива… — как беззвучно эхо, отозвались сразу и фельдшер и Анна Николаевна.

— Еще минуточку проживет, — одними губами, без звука в ухо сказал мне фельдшер. Потом запнулся и деликатно посоветовал: — Вторую ногу, может, и не трогать, доктор…

— Гипс давайте, — сипло отозвался я, толкаемый неизвестной силой.

Весь пол был заляпан белыми пятнами, все мы были в поту. Полутруп лежал недвижно. Правая нога была забинтована гипсом, и зияло на голени вдохновенно оставленное мною окно на месте перелома.

— Живет… — удивленно хрипнул фельдшер…

В дверь постучали. Это было через два с половиной месяца. В окне сиял один из первых зимних дней…

Затем шелест… На двух костылях впрыгнула очаровательной красоты одноногая девушка в широчайшей юбке, обшитой по подолу красной каймой.

Она поглядела на меня, и щеки ее замело розовой краской.

— В Москве… в Москве… — И я стал писать адрес. — Там устроят протез, искусственную ногу.

— Руку поцелуй, — вдруг неожиданно сказал отец.

Я до того растерялся, что вместо губ поцеловал ее в нос.

Тогда она, обвисая на костылях, развернула сверток, и выпало длинное снежно-белое полотенце с безыскусственным красным вышитым петухом. Так вот что она прятала под подушку на осмотрах. То-то, я помню, нитки лежали на столике.

— Не возьму, — сурово сказал я и даже головой замотал. Но у нее стало такое лицо, такие глаза, что я взял…

И много лет оно висело у меня в спальне в Мурьеве, потом странствовало со мной. Наконец обветшало, стерлось, продырявилось и исчезло, как стираются и исчезают воспоминания» ^{34}.

А вот эта же история, рассказанная Т. Н. Лаппа (в записи А. П. Копчаковского): «Не могу и сейчас забыть того случая, когда молодая девушка, чудом оставшаяся жить благодаря стараниям Михаила, подарила вышитое ею льняное полотенце с большим красным петухом. Долго это полотенце было у нас, перевозили мы его и в Киев, и в Москву». Эти воспоминания представляются весьма важными: ведь и в них как бы виден доктор Булгаков.

Но вернемся к рассказу. Думается, в его строках не только свет таланта писателя, но и ключ к тайне профессионального становления Булгакова в дни его земской эпопеи, когда он в труднейшей ситуации проявляет подлинное врачебное бесстрашие и мужество. Наверное, работая дальше в медицине, Михаил Афанасьевич мог бы стать выдающимся хирургом. Ведь его поведение в эти минуты, а описан, как мы отметили, истинный факт, соответствует словам Р. Лериша:

«За меня работал только мой здравый смысл, подхлестнутый необычайностью обстановки», — отмечает Булгаков.

Поразительно, как близко это булгаковское описание к эмоциональной канве повести Н. М. Амосова «Мысли и сердце».

«Ужас.

В стенке аорты зияет отверстие около сантиметра. Края неровные, кругом измененные воспалением ткани. Не зашить! Нет, не зашить…

… Нужно что-то сделать. Пытаться. А вдруг швы удержат? Боже! Яви чудо!… Скорее шью, стараясь захватить края шире. При попытке завязать ткани прорезаются. Так и знал!

… В бесплодных попытках прошло минут пять. Из каких-то сосудов в апевризму все время подтекает кровь. Пришлось сильнее поднять легочную артерию.

Я чуть не плачу… Я не хочу жить в этом ужасном мире, в котором вот так умирают девочки…

… Адреналин. Массаж. Новые порции. Все тянется мучительно долго. Сердце дает редкие слабые сокращения, как будто засыпает. Но нужно что-то делать, делать!» ^{35}.

…И снова Никольское. Первичный и вторичный сифилис — от младенцев до стариков (в 1940 г., указывает Е. А. Земская, уже после смерти М. А. Булгакова, его близкий друг А. П. Гдешинский писал Н. А. Булгаковой-Земской по поводу письма, полученного им от Михаила Афанасьевича из Никольского: «…помню только следующее:… огромное распространение сифилиса»), тяжкие тифозные лихорадки («У меня трое тифозных, таких, что бросить нельзя. Я их ночью должен видеть» — это слова из рассказа «Вьюга». — Ю. В.), роды в поле, гнойники, травмы, отравления. Характерно, что тиф в 1916–1917 годах протекал крайне тяжело, быстро переходя в септическое состояние и осложняясь геморрагиями…

Одним из тяжелейших явился случай выполнения трахеотомии у девочки Лидки с развившимся дифтерийным крупом. Снова рискованная операция, которую врач в Мурьеве вынужден производить впервые в своей практике. Кульминация рассказа «Стальное горло» отражает благополучный исход вмешательства — девочка задышала. Об этой трахеотомии говорится и в перечне операций, произведенных М. А. Булгаковым в Никольском…

Быть может, Лидка жива и сегодня. Но в жизни все оказалось сложнее и противоречивее, чем в рассказе. То ли сгусток из трубки, то ли капли дифтерийной мокроты другого больного попали Михаилу Афанасьевичу в лицо. Чтобы предотвратить заражение, он ввел себе противодифтерийную сыворотку. Очевидно, серия оказалась реактогенной. Как вспоминала Т. Н. Лаппа (в беседах с М.О. Чудаковой и А. П. Кончаковским), возник сильный кожный зуд, развился отек лица. Но надо было продолжать работать, единственный доктор на селе просто не мог себе позволить прекратить прием, бросить на произвол судьбы тяжелых больных. Булгаков попросил ввести ему ампулу морфия…

Зуд притупился, однако к вечеру опять стал нестерпимым. Снова укол. «Повторение инъекций в течение нескольких дней привело к эффекту, которого он, медик, не предусмотрел из-за тяжелого физического самочувствия: возникло привыкание, — рассказывала Татьяна Николаевна М. О. Чудаковой. — Болезнь развивалась; борясь с ней, он нередко впадал в угнетенное состояние» ^{36}.

Газеты и слухи — вот основной источник информации о событиях в стране, отголоски которых с опозданием доходили до земского участка. Никольское под Сычевкой, вспоминал А. П. Гдешинский письмо М. А. Булгакова оттуда, представляло собой дикую глушь и по местоположению, и по окружающей бытовой обстановке и всеобщей народной темноте. Кажется, единственным представителем интеллигенции был лишь священник. Возможно, следует добавить А. И. Синягина и обитателей имения Муравишники, принадлежавшего В. И. Герасимову, где, как указывает М. О. Чудакова, доктор Булгаков, видимо, бывал: один из сыновей владельца Муравишников, М. В. Герасимов, был председателем уездной земской управы, а второй сын, врач В. В. Герасимов, как отмечено выше, руководил санитарной управой. Здесь на медицинском пункте в бесконечных лесах Булгаков узнал о применении германскими войсками отравляющих газов, о чехарде в правительстве, об убийстве Распутина. Разваливающийся после революции фронт… Разговоры о Керенском… Отголоски перемен, происходящих в мире, естественно, звучат в смоленском цикле писателя. Конечно, распространенные газеты того времени, на которые часто ссылаются историки, рисуют портрет бурной эпохи. Обратимся, однако, и к изданию, которое Михаил Афанасьевич, как и другие врачи, возможно, специально выписывал и регулярно читал. Во всяком случае, публикации своих университетских учителей Булгаков, думается, не оставлял без внимания. Это популярный в медицинской среде клинический и бытовой еженедельник для врачей «Врачебная газета», выходивший в Петрограде под редакцией докторов медицины А. А. Лозинского и Г. И. Дембо.

В первом выпуске еженедельника за 1917 г. Булгаков мог встретить сообщение о смерти В. Ф. Снегирева, открывшего в Гинекологическом институте госпиталь и оперировавшего здесь раненых до последнего дня жизни. Имя это Михаил Афанасьевич, конечно, хорошо знал. Здесь же были помещены статья A. И. Яроцкого об окопной болезни, обзор деятельности подвижного лазарета Красного Креста, корреспонденция со Всероссийского съезда психиатров, где поднимался вопрос об организации призрения душевнобольных воинов…

Листаю следующие номера. Быть может, в эти же строки вчитывался и Михаил Афанасьевич. Применение тетравакцины против тифов и холеры, проблемы венерических заболеваний в армии, опыты по искусственному оплодотворению, статьи и обзоры хирургов А. II. Крымова, А. Д. Павловского, Н. М. Волковича, Н. А. Богораза, А. В. Мартынова, Н. П. Бурденко, B. А. Оппеля, информация о медиках, возвращающихся из плена, — все это, наверное, не прошло мимо его внимания. Но вот сообщение во «Врачебной газете» (1917, март, № 8—10): «Настоящий № был уже набран и почти напечатан до наступления тех исторических дней, когда в России совершился — благодаря мощному натиску восставшего народа и армии — переворот. Ближайший номер будет набран руками свободных граждан свободной России». Появляются статьи «Основания для устройства врачебно-санитарного дела в освобожденной России», «Очередные задачи Всероссийского Пироговского союза врачей», «Делегатский съезд врачей Армии и Флота», публикация «Заем Свободы, 1917 г.», объявления ряда земств о приглашении врачей, «Обращение правления общества русских врачей в память Н. П. Пирогова к товарищам — врачам всего мира в связи с отменой в России смертной казни», письмо в редакцию из Казани об исключении из общества госпитальных врачей отдела Всероссийского земского союза помощи больным и раненым врача Н. Я. Плодухина за принадлежность его с 1907 г. к сотрудникам бывшего охранного отделения и примерно такое же письмо из Киева… Во «Врачебной газете» часто публикуются взволнованные статьи врача Д. П. Жбанкова — одного из основоположников смоленской земской организации.

Весь этот разнообразный поток информации не мог не будоражить М. А. Булгакова. Быть может, в этой же газете в № 45 за 1917 г., уже уехав из Никольского, он прочел и хронику «Россия — в горниле новых испытаний!» об октябрьских событиях в Петрограде…

Булгаков хлопочет о переводе из Сычевского земства в более крупную больницу, ближе к Москве, его, конечно же, не оставляет равнодушным накал общественной жизни. Однако существовал и настоятельный внутренний мотив для переезда — скрывать тяготение к наркотикам ему было все труднее. Он стремился к смене обстановки, к новому кругу дел, надеясь, быть может, что и это поможет ему оборвать болезненное пристрастие к морфию.

Итак, сентябрь 1917 г., уездная больница в Вязьме. Перед первой мировой войной ее старшим врачом был Л. К. Шмурло, врачами — Л. Т. Васильев и Н. И. Тихомиров. С II. И. Тихомировым Булгакову доведется работать вместе.

«… Велика штука, подумаешь, уездный город? Но если кто-нибудь подобно мне просидел в снегу зимой, в строгих и бедных лесах летом, полтора года, не отлучаясь пи на один день, если кто-нибудь разрывал бандероль на газете от прошлой недели с таким сердечным биением, точно счастливый любовник голубой конверт, ежели кто-нибудь ездил па роды за восемнадцать верст в санях, запряженных гуськом, тот, надо полагать, поймет меня.

Уютнейшая вещь керосиновая лампа, но я за электричество!

И вот я увидел их вновь наконец, обольстительные электрические лампочки!

… О больнице и говорить не приходится. В ней было хирургическое отделение, терапевтическое, заразное, акушерское. В больнице была операционная, в ней сиял автоклав, серебрились краны, столы раскрывали свои хитрые лапы, зубья, винты. В больнице был старший врач, три ординатора (кроме меня), фельдшера, акушерки, сиделки, аптека и лаборатория. Лаборатория, подумать только! С цейсовским микроскопом, прекрасным запасом красок.

Я вздрагивал и холодел, меня давили впечатления. Немало дней прошло, пока я не привык к тому, что одноэтажные корпуса больницы в декабрьские сумерки, словно по команде, загорались электрическим светом.

… Тяжкое бремя соскользнуло с моей души. Я больше не пес на себе роковой ответственности за все, что бы ни случилось на свете.

… О, величественная машина большой больницы на налаженном, точно смазанном ходу! Как новый винт по заранее взятой мерке, и я вошел в аппарат и принял детское отделение. И дифтерит, и скарлатина поглотили меня, взяли мои дни… По вечерам я стал читать (про дифтерит и скарлатину, конечно, в первую голову, и затем почему-то со странным интересом Фенимора Купера) и оценил вполне и лампу над столом, и седые угольки на подносе самовара, и стынущий чай, и сон, после бессонных полутора лет…» ^{37}.

Впрочем, нагрузка оставалась очень большой. Из удостоверения Вяземской уездной земской управы известно, что Михаил Афанасьевич заведовал венерологическим и инфекционным отделениями. Очевидно, он действительно руководил и детским отделением. Кстати, именно эту специальность педиатра Михаил Афанасьевич хотел выбрать по окончании университета. Учитывая эпидемическую обстановку, фактически это, наверное, было отделение детских инфекционных заболеваний. Иначе говоря, на долю молодого врача, в связи с ростом и утяжелением инфекций, выпал едва ли не самый трудный участок в больнице… «… Я не могу бросить ни на минуту работу, — пишет он сестре Наде в октябре 1917 г., — и поэтому обращаюсь к тебе сделать в Москве кой-что, если тебя не затруднит… Узнай, какие есть в Москве самые лучшие издания по кожным и венерическим на русск. или немецк. и сообщи мне, не покупай пока, цену и названия» ^{38}. В этом же письме Булгаков просит выслать ему руководство по клинической химии, микроскопии и бактериологии, о котором мы уже упоминали. Видимо, все лабораторные исследования в период работы в больнице в Вязьме он осуществлял сам.

Конец октября 1917 г. До Смоленщины доносятся раскаты революционных событий в Петрограде. В губернском центре завязываются бои между солдатами, поддерживающими большевиков, и силами Временного правительства. Казачьи части обстреливают Совет рабочих и солдатских депутатов, то та, то другая сторона пытается овладеть арсеналом. Ожесточенные классовые схватки кипят и в Вязьме — важнейшем железнодорожном узле на пути возвращения солдат с фронта в Москву. Выбитые стекла в вагонах, офицеры, срывающие мундиры, чтобы спастись, затеряться, хаос на вокзале. Вихрь стремительных событий швыряет людей, словно «клочки изорванной газеты».

В эти дни Михаил Афанасьевич мог прочесть во «Врачебной газете» о намечающейся забастовке городского санитарного аппарата в Москве, о забастовках профсоюза сиделок и санитарок в Киеве и работников аптек в Петрограде. В разделе «Летопись общественной медицины» сообщается, что в ряде госпиталей на должности главных врачей избраны фельдшера. Врачебный персонал госпиталей и больниц в Москве милитаризован…

Обстановка тяготит Булгакова. «Тяну лямку в Вязьме, — пишет он в письме родным 31 декабря 1917 г. — Вновь работаю в ненавистной атмосфере среди ненавистных мне людей… Единственным моим утешением является для меня работа и чтение. Я с умилением читаю старых авторов (что попадается, т. к. книг здесь мало) и упиваюсь картинами старого времени. Ах, отчего я опоздал родиться! Отчего я не родился сто лет назад. Но, конечно, исправить это невозможно!»

На фоне этих переживаний Михаила Афанасьевича, носивших характер психологического кризиса, и все большего расстройства его здоровья по-особому воспринимаешь его отношение к своим врачебным обязанностям в эти крайне трудные для него дни, его стремление лечить больных как можно более эффективно, иметь под рукой авторитетные клинические руководства, в том число иностранные издания. И это в обстановке, когда все вокруг рушится, когда средством к существованию является лишь земское жалованье. Недуг не сказался на профессиональном уровне доктора Булгакова и понимании им долга врача. «Никогда я не видела его раздраженным, недовольным из-за того, что больные досаждали ему, — вспоминала Т. Н. Лаппа. — Я не слышала от Михаила никаких жалоб на перегрузку и утомление. Он пользовался большим авторитетом. Нередко пациенты приезжали к нему из отдаленных сел, не входивших в его ведение. Обращались к нему и коллеги, когда им приходилось туго. За короткое время пребывания в Земстве (это слово Татьяна Николаевна просила писать с заглавной буквы) Михаил заслужил уважение и любовь не только со стороны медицинского персонала, но и многочисленных больных».

Вместе с тем главная мысль, владеющая сейчас им, — не быть «милитаризованным». Он жаждет освободиться от военной службы, однако декабрьская поездка в Москву безрезультатна. Наконец, 22 февраля 1918 г. «временно командированный в распоряжение Вяземской уездной земской управы врач резерва Михаил Афанасьевич Булгаков» получает удостоверение, дающее ему право на отъезд. В нем, в частности, говорится, что он уволен с военной службы по болезни согласно удостоверению в том Московского уездного воинского революционного штаба по части запасной от 19 февраля 1918 г. за № 1182. Булгаков, состояв в должности врача Вяземской городской земской больницы, заведовал инфекционным и венерическим отделениями и обязанности свои исполнял безупречно — подчеркивается в этом документе. Выскажем предположение о месте, где находилась эта больница. Как сообщил Я. Берг в статье «Там, где работал известный писатель» (смоленская газета «Рабочий путь» от 19 декабря 1985 г.), этим единственным лечебным учреждением в Вязьме, очевидно, была больница Лютова. Здания сохранились, они находятся на Красноармейском шоссе, недалеко от вокзала. Адрес больницы подсказала старейшая учительница Вязьмы А. Н. Ерохова. «Можно надеяться, что со временем здесь появится мемориальная доска», — пишет Я. Берг. Присоединяясь к его словам, добавим, что в этом здании, где находится сейчас одна из лабораторий Вяземской районной санитарно-эпидемиологической станции, организован мемориальный Булгаковский уголок.

Однако не исключено, что земская больница, упоминаемая в «Морфии», находилась там, где ныне расположена железнодорожная больница (ул. Ленина, 71). Впервые этот адрес обнаружил А. Бурмистров. Теперь тут современные постройки, но в глубине территории Б. Мягков увидел и небольшие старые одноэтажные здания, возможно, уцелевшие либо восстановленные. Поиск и исследования, конечно, будут продолжены.

Эти воспоминания относятся к тревожной весне 1918 г., ко времени Брестского мира. 3 марта австро-германские войска вошли в Киев. Правительство РСФСР, согласно пунктам этого договора, признало особые отношения Центральной Рады с Германией и Австро-Венгрией. На Украине устанавливалась иная государственность. Поезд, с которым Булгаковы покинули Москву, пожалуй, действительно был последним пассажирским составом, проследовавшим в киевском направлении.

«Велик был год и страшен год по рождестве Христовом 1918, но 1919 был его страшней» — эти слова из «Белой гвардии» приводятся в «Истории Украинской ССР» (К.: Наук, думка, 1982). В них — концентрированная оценка событий. Причем оценка не по документам, не по чьим-то рассказам. Приезд Михаила Афанасьевича и Татьяны Николаевны в Киев совпал с политическим поворотом, к которому, пожалуй, целиком применим эпиграф к «Белой гвардии»: «Ветер завыл, сделалась метель. В одно мгновение темное небо смешалось с снежным морем. Все исчезло». Чужая речь, серые колонны немецких солдат па знакомых улицах — именно таким увидел Булгаков родной город. Впрочем, союз кайзеровских войск с Центральной радой продолжался недолго. 29 апреля немецкое командование разгоняет ее и выводит на политическую арену более удобную для него фигуру гетмана, в прошлом свитского генерала. Разворачивается маскарад власти марионеточного правительства, текут лихорадочные месяцы существования «державы» Скоропадского.

«По какой-то странной насмешке судьбы и истории избрание его (гетмана. — Ю. В.) произошло в цирке… И вот, в зиму 1918 года, Город жил странною, неестественной жизнью, которая, очень возможно, уже не повторится в двадцатом столетии… Открылись бесчисленные съестные лавки-паштетные, торговавшие до глубокой ночи, кафе, где подавали кофе и где можно было купить женщину, новые театры миниатюр, на подмостках которых кривлялись и смешили народ все наиболее известные актеры, слетевшиеся из двух столиц….

Кто в кого стрелял — никому не известно. Это по ночам. А днем успокаивались, видели, как временами по Крещатику, главной улице, или по Владимирской проходил полк германских гусар… Увидав их, радовались и успокаивались и говорили далеким большевикам, злорадно скаля зубы из-за колючей пограничной проволоки:

— А ну, суньтесь!

Большевиков ненавидели. Но не ненавистью в упор, когда ненавидящий хочет идти драться и убивать, а ненавистью трусливой, шипящей, из-за угла, из темноты… Ненавидели все — купцы, банкиры, промышленники, адвокаты, актеры, домовладельцы, кокотки, члены государственного совета, инженеры, врачи и писатели ^{40}.

Точный, словно диагноз, булгаковский портрет эпохи. Примерно такими же красками описывал в те дни картину жизни города и Д. 3. Мануильский: «Все кафе, «кавказские шашлычные», сады и дома для развлечений стали притонами купли и продажи валюты, фиктивных вагонов с товарами, выкраденных и опечатанных сейфов, драгоценностей, поддельных документов. Торговали патриоты-офицеры, чиновники, монахи, гетманская варта и гетманские министры».

Да, торговали многие. Но Булгаковы не принадлежали к числу продающих и покупающих, финансовое положение семьи ухудшилось. Между тем найти работу в какой-либо больнице, а многие из них закрылись и продолжали закрываться, для Михаила Афанасьевича оказалось почти невозможным. В силу сложившейся обстановки Киев был переполнен и врачебными кадрами. Например, врач А. И. Ермоленко, современник и сверстник Булгакова, к дневникам которого[2] мы далее обратимся, только после настойчивых хлопот и хождений устроился сверхштатным госпитальным ординатором, не получая какой-либо оплаты. О трудностях такого рода говорит и статья в журнале «Врачебное дело», издаваемом в этот период в Харькове, где выражается пожелание заполнять фельдшерские вакансии молодыми врачами. Статья так и называется — «Врачебная безработица».

«Счастье — как здоровье: когда оно налицо, его не замечаешь». Пожалуй, эти слова из рассказа «Морфий» именно и говорят о состоянии Михаила Афанасьевича в те дни. Ему так и пе удалось избавиться от наркотического пристрастия. Плохое физическое состояние усугублялось депрессией, отвыкнуть от наркотиков самостоятельно он не мог.

Вновь вместе с А. П. Кончаковским вчитываемся в его записи. В них идет речь о нелегкой борьбе с болезнью, о которой пишет и М. О. Чудакова в «Жизнеописании Михаила Булгакова», однако есть и некоторые дополнительные весьма важные подробности.

Конечно, беседуя с Татьяной Николаевной в Туапсе, с сожалением замечает Анатолий Петрович Кончаковский, я строил наш разговор далеко не так, как сделал бы это сейчас. Я не задал ей ряд вопросов, на которые уже не получишь ответа. И все же на днях исцеления она останавливалась особо, их детали, видимо, так и остались в ее памяти.

— Некоторое время после приезда в Киев я еще ходила с рецептами Михаила Афанасьевича в ближайшую от нашего дома аптеку на углу улиц Владимирской и Большой Житомирской, возле пожарной каланчи, — вспоминала Татьяна Николаевна. — Делала я это под его давлением, с большой неохотой, несколько раз, когда я не приносила вожделенного препарата, между нами возникали буквально стычки. К тому же в аптеке возникло подозрение, почему один и тот же врач выписывает на различные фамилии столько морфия. Это встревожило Михаила. Исцеления все не было, хотя в Киев мы переехали во многом благодаря моим неимоверным настояниям. Нашим горем я сразу же поделилась только с доктором Воскресенским. Он воспринял происходящее очень серьезно. После раздумий Иван Павлович сказал, что готов взять лечение на себя, по осуществлять он его хотел бы только через мои руки, никого больше не посвящая в суть дела. «Нужно будет попробовать вводить взамен морфия дистиллированную воду, попытаться таким образом обмануть рефлекс пристрастия, — предложил он. — А произносить бесполезные слова, что наркотики подобны смерти… Все это уже, пожалуй, пи к чему, Михаил Афанасьевич ведь и сам знает, сколь ужасны могут быть последствия. Наоборот, будем делать поначалу вид, что и я решительно пи о чем не осведомлен».

И вот я начала приносить от Воскресенского ампулы с подменой, к моему приходу они были уже подготовлены. Я забегала к нему буквально на минутку и шла в аптеку. Ведь иногда Михаил встречал меня на полпути. Внешне ампулы выглядели как наркотик, Иван Павлович аккуратно запаивал их, а быть может, для него их где-то специально изготовляли. Михаил Афанасьевич ждал меня с нетерпением и сразу же сам делал себе инъекцию. Время шло, по договоренности с Иваном Павловичем я стала приносить такие ампулы реже, объясняя это тем, что в аптеках почти ничего нельзя достать. Михаил Афанасьевич теперь достаточно спокойно переносил эти перерывы. Догадывался ли он о пашем заговоре? Мне кажется, через некоторое время он все понял, но принял правила игры, решил держаться, как пи трудно это было. Он осознавал — вот он, последний шанс. Очень не хотел попасть в больницу.

Иван Павлович приходил почти ежедневно — они играли в шахматы, обсуждали профессиональные темы, говорили о политике. Потом выходили на прогулку, спускались обычно к весеннему Днепру. «Тася, все окончится хорошо, Михаил выздоровеет», — убеждал меня Воскресенский. Так пришло избавление — навсегда. Случай очень редкий в медицине.

Вдумаемся в эти слова из «Морфия» и сопоставим их с поведанным. Доктор Воскресенский не был психиатром-наркологом, но он оказался им!

Той же весной Михаил Афанасьевич начал практиковать как венеролог. На дверях дома по Андреевскому спуску, 13, появилась табличка: «Доктор М. А. Булгаков. Венерические болезни». (Осенью 1989 г. мы беседовали с Е. П. Кудрявцевой, которая знала М. Булгакова в студенческие годы и помнит это объявление. — Ю. В.). «В 1918—19 годах проживал в Киеве, начинал заниматься литературой одновременно с частной медицинской практикой», — пишет Булгаков в автобиографии. Небольшая его комната на втором этаже с балконом на улицу превратилась во врачебный кабинет. Здесь доктор Булгаков осматривал больных, вводил сальварсан.

Кстати, весь инструментарий и медикаменты удалось приобрести на средства, вырученные от продажи столового серебра. По воспоминаниям Т. Н. Лаппа, к доктору обращались преимущественно солдаты. Большие самовары непрерывно кипели. В кабинете все сияло чистотой, в безукоризненно отглаженном белом халате был и Михаил Афанасьевич. «Татьяна Николаевна, пожалуйста, воду, спирт, инструменты», — просил он жену, если приходили пациенты, неизменно называя ее в таких случаях по имени и отчеству. Как рассказала Е. А. Земская, Михаилу Афанасьевичу нередко помогал в эти часы и близкий его друг студент-медик Николай Леонидович Гладыревский, в будущем хирург в клинике А. В. Мартынова.

«Текли мысли, но их прервал звоночек…

— Пожалуйте, — сказал Турбин.

С кресла поднялся худенький и желтоватый молодой человек в сереньком френче. Глаза его были мутны и сосредоточенны. Турбин в белом халате посторонился и пропустил его в кабинет.

— Садитесь, пожалуйста. Чем могу служить?

— У меня сифилис, — хрипловатым голосом (это один из диагностических признаков. — Ю. В.) сказал посетитель и посмотрел на Турбина и прямо и мрачно.

— Лечились уже?

— Лечился, но плохо и не аккуратно. Лечение мало помогало.

— Кто направил вас ко мне?

— Настоятель церкви Николая Доброго, отец Александр.

— Как?

— Отец Александр.

— Вы что же, знакомы с ним?..

— Я у него исповедался….. Мне не следовало лечиться… Я так полагал. Нужно было бы терпеливо снести испытание, ниспосланное мне богом за мой страшный грех, но настоятель внушил мне, что я рассуждаю неправильно. И я подчинился ему.

Турбин внимательнейшим образом вгляделся в зрачки пациенту и первым долгом стал исследовать рефлексы. Но зрачки у владельца козьего меха оказались обыкновенные, только полные одной печальной чернотой.

— Вот что, — сказал Турбин, отбрасывая молоток, — вы человек, по-видимому, религиозный.

………………….Пропуск в тексте…………………….

Военный перевес был на их стороне, и поэтому центральный штаб дал указание снять все патрули и спрятать оружие» ^{42}.

Снять патрули и спрятать оружие… Вот та же ситуация в «Белой гвардии»: «Три двуколки с громом выскочили в Брест-Литовский переулок, простучали по нему, а оттуда по Фонарному и покатили по ухабам. В двуколках увезли двух раненых юнкеров, пятнадцать вооруженных и здоровых и все три пулемета. Больше двуколки взять не могли» ^{43}.

Булгакову довелось пережить эти сорок семь дней, увидеть действия осадного корпуса сечевых стрельцов полковника Коновальца, «на милость» которого был отдан Киев. «При Петлюре все казалось нарочитым — и гайдамаки, и язык, и вся его политика… (…) От правления Петлюры, равно как и от правления гетмана, осталось ощущение полной неуверенности в завтрашнем дне и неясности мысли» — писал К. Паустовский ^{45}, также находившийся в эти недели в Киеве.

Наступил невиданный экономический крах, нарастала инфляция. «Из-за отсутствия топлива и смазки прекратилось движение на железных дорогах, не работают заводы, почта и газ, — признавали газеты Директории. — Стоимость денег падает, торговля превратилась в спекуляцию, и цены растут с каждым днем».

Как отмечал Булгаков, он видел в этот страшный девятнадцатый год в Киеве совершенно особенный, совершенно непереносимый фон. Во многом это объяснялось тем, что Михаил Афанасьевич был врачом.

Власти объявили о мобилизации всех способных носить оружие в возрасте от двадцати до тридцати пяти лет. Врачи, естественно, также призывались в курени. По свидетельству Т. Н. Лаппа, такую повестку получил и Михаил Афанасьевич: «Я куда-то уходила, пришла, лежит записка: «Приходи туда-то, принеси то-то, меня взяли (он пошел отметиться, его тут же и взяли)». Прихожу — он сидит на лошади. «Мы уходим за мост — приходи туда завтра»» ^{46}. Описание того, что пережил в эти дни доктор Яшвин (а петлюровцы пытались остановить части Красной Армии на левом берегу Днепра), во многом соответствует тому, что происходило в эти дни с Михаилом Афанасьевичем.

«Это было в 19-м году, как раз вот 1 февраля. Сумерки уже наступили, часов шесть было вечера. За странным занятием застали меня эти сумерки. На столе у меня в кабинете лампа горит, в комнате тепло, уютно, а я сижу на полу над маленьким чемоданчиком, запихиваю в него разную ерунду и шепчу одно слово:

— Бежать, бежать…

… Дело было вот в чем: в этот час весь город знал, что Петлюра его вот-вот покинет… Из-за Днепра наступали, и, по слухам, громадными массами большевики, и, нужно сознаться, ждал их весь город не только с нетерпением, а я бы даже сказал — с восхищением. Потому то, что творили петлюровские войска в Киеве в этот последний месяц их пребывания, — уму не постижимо…

Итак…

Итак: лампа горит уютно и в то же время тревожно, в квартире я один-одинешенек, книги разбросаны (дело в том, что во всей этой кутерьме я лелеял безумную мечту подготовиться на ученую степень), а я над чемоданчиком.

… Вернулся я как раз в эти самые сумерки с окраины из рабочей больницы… и застал в щели двери пакет неприятного казенного вида. Разорвал его тут же на площадке, прочел то, что было на листочке, и сел прямо на лестницу.

На листке было напечатано машинным синеватым шрифтом: «С содержанием сего…»

Кратко, в переводе на русский язык:

Значит, таким образом: вот эта самая блистательная армия, оставляющая трупы на улице, батько Петлюра, погромы и я с красным крестом на рукаве в этой компании….. План у меня созрел быстро. Из квартиры вон…..

И тотчас, кашляя, шагнули в переднюю две фигуры с коротенькими кавалерийскими карабинами за плечами…

У меня сердце стукнуло.

— Вы лекарь Яшвин? — спросил первый кавалерист.

— Да, я, — ответил я глухо.

— С нами поедете, — сказал первый.

— Что это значит? — спросил я, несколько оправившись.

— Саботаж, вот що, — ответил громыхающий шпорами и поглядел на меня весело и лукаво, — ликаря не хочуть мобилизоваться, за що и будут отвечать по закону.

… Я ехал в холодном седле, шевелил изредка мучительно ноющими пальцами в сапогах, дышал в отверстие башлыка, окаймленное наросшим мохнатым инеем, чувствовал, как мой чемоданчик, привязанный к луке седла, давит мне левое бедро. Мой неотступный конвоир молча ехал рядом со мной.

… Дикая судьба дипломированного человека…

Через часа два опять все изменилось, как в калейдоскопе. Теперь сгинула черная дорога. Я оказался в белой оштукатуренной комнате. На деревянном столе стоял фонарь, лежала краюха хлеба и развороченная медицинская сумка… Время от времени ко мне входили кавалеристы, и я лечил их. Большей частью это были обмороженные. Они снимали сапоги, разматывали портянки, корчились у огня. В комнате стоял кислый запах пота, махорки, йода. Временами я был один. Мой конвоир оставил меня. «Бежать», — я изредка приоткрывал дверь, выглядывал и видел лестницу, освещенную оплывшей стеариновой свечой, лица, винтовки. Весь дом был набит людьми, бежать было трудно. Я был в центре штаба» ^{47}.

И все-таки Булгакову удалось бежать. «Потом дома слышу — сине-жупанники отходят, — рассказывала Татьяна Николаевна. — В час ночи звонок. Мы с Варей побежали, открываем: стоит весь бледный… Он прибежал совершенно невменяемый, весь дрожал. Рассказывал: его уводили со всеми из города, прошли мост, там дальше столбы или колонны. Он отстал, кинулся за столб — и его не заметили. После этого заболел, не мог вставать. Приходил часто доктор Иван Павлович Воскресенский. Была температура высокая. Наверно, это было что-то нервное. Но его не ранили, это точно» ^{48}.

И снова Киев тех недель и месяцев глазами очевидца. В Военно-медицинском музее в Ленинграде хранятся записи работавшего в то время в госпитале на Печерске врача Александра Ивановича Ермоленко, в будущем подполковника медицинской службы, профессора кафедры госпитальной хирургии Ленинградского санитарно-гигиенического института. К его воспоминаниям обращается и М. О. Чудакова. Вот несколько фрагментов, выписанных нами.

«24 ноября 1918 года. Седьмой день гремят орудия гетманских и петлюровских войск…

13 декабря. Призыв врачей 1889—98 гг. рождения.

14 декабря. Всюду чувствуется страшное напряжение. Не щадят и медсестер Красного Креста. На Евбазе масса трупов… Все сосредоточены и молчаливы.

С 18 января 1919 года мобилизуются врачи санитарной управой. Врачи просятся на комиссию. Никто не хочет идти в военные части. Приват-доцент С. А. Тимофеев (к его воспоминаниям о Н. М. Волковиче мы обращались; в период гражданской войны под его руководством работал А. И. Ермоленко. — Ю. В.) устранен из госпиталя как русофил.

27 января. Канун большевизма. Санитарная управа уехала еще вчера. На Крещатике только и слышно: уехать.

3 февраля. Сегодня ночью бандиты вновь пытались захватить город в свои руки.

5 февраля. Уж скорее большевики заняли бы Киев»..[3]

Где же мог находиться в эти дни врач М. Булгаков? В.А. Антонов-Овсеенко вспоминал, что 31 января за Броварами, на юг от станции Бобрик, петлюровцы начали наступление силами конного полка и четырех пехотных полков, поддержанных артиллерией и даже одним самолетом. Однако 1-я Украинская Советская дивизия вынудила их панически отступать к Гоголеву. Сосредоточившись у Дымерки и Броваров, в ночь на 1 февраля они предприняли вторую атаку. Операциями руководил сам Петлюра, в бой были брошены лучшие части сечевиков, которым было приказано держаться до последнего. Но и они были разгромлены и, оставляя раненых и оружие, отступали к Киеву.

Можно полагать, что Михаила Афанасьевича мобилизовали в конный полк. В обстановке поспешного отхода он, в конце концов, сумел покинуть строй. Чтобы добраться домой, надо было пройти за эти ночные часы двадцать-тридцать километров.

К этому времени относятся и слухи о фиолетовых лучах, которыми якобы обладают петлюровцы. По мнению исследователей творчества М. А. Булгакова, и эти сообщения, вызвавшие много разговоров, возможно, отозвались впоследствии в формуле «красного луча» Персикова.

«Когда бой начался под самым Киевом, у Броваров и Дарницы, — писал К. Паустовский, — и всем стало ясно, что дело Петлюры пропало, в городе был объявлен приказ петлюровского коменданта.

В приказе этом было сказано, что в ночь на завтра командованием петлюровской армии будут пущены против большевиков смертоносные фиолетовые лучи… В ночь «фиолетового луча» в городе было мертвенно тихо. Даже артиллерийский огонь замолк, и единственное, что было слышно, — это отдаленный грохот колес. По этому характерному звуку опытные киевские жители поняли, что из города в неизвестном направлении поспешно удаляются армейские обозы» ^{49}.

6 февраля утром в Киев вошли части Красной Армии. В тот же день состоялось заседание Совета рабочих депутатов. Председательствовал А. С. Бубнов (это имя будет впоследствии немало значить для автора «Дней Турбиных»). Но не было спокойствия в городе. Уже на второй день после бегства Директории атаман Зеленый требует, чтобы Совет рабочих депутатов «разделил власть с ним», начав позже весьма мощными силами банд открытые боевые действия. После выселения жильцов из 37 «стратегических домов» распускаются слухи о реквизициях и дальнейших переселениях. В апреле вспыхивает мятеж банд на Куреневке. Бои идут па набережной Днепра, совсем близко от Андреевского спуска, на Юрковской улице, в районе Житнего рынка. Банда учиняет еврейский погром…

«21 февраля. Опять мобилизация врачей…

11 апреля. Со стороны Куреневки движутся банды Тютюнника и Крука.

29 апреля. Получил повестку в санотдел Губвоенкома ехать в Москву» — таковы дальнейшие записи А. И. Ермоленко.

Эти строки из дневника врача буквально совпадают с официальным сообщением, опубликованным в разделе хроники в журнале «Врачебное дело» (1919 г.): «В Киеве и губернии согласно приказу военно-санитарного управления с 15 апреля производится регистрация и мобилизация врачей. Кроме калек и одержимых тяжкими болезнями, никто не освобождается от мобилизации».

О положении врачей говорит и такое заявление, опубликованное во «Врачебном деле» в январе 1919 г.: «Правление профсоюза врачей в Харькове вошло с ходатайством об освобождении врачей и их семей от реквизиций, обысков и арестов, указав, что врачи, неся как военные, так и гражданские повинности, оказывая всевозможную бесплатную медицинскую помощь, борясь с эпидемическими заболеваниями, только лишь при условии защиты их личности, их семей и имущества могут спокойно выполнять свою напряженную работу».

Отношение Булгакова к новой мобилизации, так же как и у многих его коллег, было отрицательным, и он избежал ее, отмечает М. О. Чудакова, надо думать, «косвенным путем». Хотя, очевидно, Михаил Афанасьевич возобновил свою практику, она была небольшой. А обстановка вокруг Киева усложнялась. Все чаще появляются банды. Места их формирования — Тараща, Белая Церковь, Золотоноша, Кагарлык, Чернобыль, Горностайполь, Триполье. Некоторые банды (Зеленого, Струка, Тютюнника, Соколовского, Григорьева и других) достигали по численности нескольких тысяч человек и были хорошо вооружены.

«Жестокость и дикость, которые я видел после отступления банды из Куреневки, заставили меня содрогнуться, — писал К. Е. Ворошилов в газете «BicTi» от 13 апреля 1919 г. — К этим гадам-провокаторам, которые устроили кровавую бойню над ни в чем не повинными людьми, наш суд будет самым жестоким, мы должны будем стереть их с лица земли…» ^{50}. Вряд ли эта терминология, в любом контексте, импонировала врачу Булгакову.

Взрывы мостов лазутчиками Зеленого и Струка, бандитские грабежи на дорогах, что почти прекратило подвоз продуктов на рынки, усиление диверсий в городе и одновременно «красный террор», притеснение буржуазных элементов. «На одно насилие служило ответом такое же насилие, — писал о том времени В. Г. Короленко, — и во многих умах рождалось предчувствие, что будет, когда маятник опять качнется в другую сторону».

15 июня 1919 г. объявляется мобилизация комсомольцев, вскоре создается Киевский укрепленный район. Булгаковы в эти дни, очевидно, покинули город. М. О. Чудакова приводит воспоминания Т. Н. Лаппа: «Летом одно время ушли в лес… не помню уже, от кого ушли….. Одетые спали, на сене. Варя, Коля и Ваня, кажется, с нами были. Потом вернулись пешком в Киев» ^{51}.

В начале июня войска Деникина с северо-запада, а Петлюры — с юго-запада форсировали наступление на Киев. Одновременно угрозу для города представляли банды Григорьева, Зеленого, Ангела, Мордалевича, быстро перемещавшиеся из одного уезда в другой. В августе положение еще более обострилось. Со стороны Обухова наступали петлюровские войска. 30 августа они заняли Демиевку и прилежащие районы города, а на следующий день их вытеснили деникинцы.

В городе устанавливается режим деникинской военной диктатуры. Действия органов власти не минуют и врачей. Из архивных документов следует, что мобилизация врачей в войска Добровольческой армии была объявлена в Киеве 27 октября 1919 г. Согласно распоряжению помощника главноначальствующего Киевской области по гражданской части барона Гревеница, врачи, уклонявшиеся от сотрудничества с деникинской администрацией, подлежали немедленному увольнению и наказанию.

«Когда белые были в Киеве, в первый раз повестку Михаилу не присылали, — вспоминала Т. Н. Лаппа (добавим, однако, что в журнале «Врачебное дело» за июнь 1919 г. мы обнаружили извещение о мобилизации врачей в Добрармию. Возможно, до Булгакова не дошла очередь… — Ю. В.). — Первый раз их встречали хлебом-солью, но они быстро начали расстреливать, и народ охладел. Михаил занимался частной практикой» ^{52}. А вскоре положение деникинских властей в Киеве усложнилось. В конце сентября 1919 г. левобережная группа Красной Армии неожиданно предприняла атаку на город. Красным дивизиям удалось дойти до Николаевского сквера, где деникинцы оказали сильное сопротивление, стреляя, можно полагать, и из здания 1-й гимназии. В эти же часы к Киеву подошли бронепароходы большевиков «Геройский», «Грозящий» и «Гневный», открывшие шквальный огонь. Уличные бои продолжались в течение нескольких дней.

«Для пополнения действующих частей» 27 октября главноначальствующим был объявлен приказ о призыве на военную службу, в том числе кадровых военных врачей, состоящих за штатом, врачей запаса, ополчения и белобилетников», — пишет М. О. Чудакова в «Жизнеописании Михаила Булгакова». Основываясь на воспоминаниях Т. Н. Лаппа, она воссоздает дальнейшие перемены в судьбе Михаила Афанасьевича: «Он получил мобилизационный листок, кажется, обмундирование — френч, шинель. Его направили во Владикавказ в военный госпиталь… В Киеве он в это время уже мечтал печататься. Добровольцем он совсем по собирался идти никуда…

В Киеве я жила без него недолго, меньше месяца. Получила от него телеграмму из Владикавказа… Поехала….. Во Владикавказе прожили недолго — Булгакова послали в Грозный, в перевязочный отряд. Уезжал утром, на ночь приезжал домой. Однажды попал в окружение, но вырвался как-то и все равно пришел ночевать… Потом жили в Беслане — не доезжая Владикавказа. Все время жили в поезде — в теплушке или купе. Вообще там ничего не было, кроме арбузов. Мы целыми днями ели арбузы. Потом вернулись во Владикавказ — в тот же госпиталь, откуда его посылали» ^{53}.

Мы мало знаем об этих месяцах в дивизиях, которые вскоре начинают отступать. Деникинцы с трудом удерживают Петровск-Порт, Грозный, Владикавказ, Дербент, они ведут сражение на два фронта — против Красной Армии и горских партизан. Еще недавно огромная, Добровольческая армия на Кавказе уменьшается до численности корпуса.

Врачебные впечатления Булгакова в те дни, представленные автором в первой публикации (1922 г.), возможно, отразились в рассказе «Необыкновенные приключения доктора» как фрагменты из записной книжки врача. «Над головой раскаленное солнце, кругом выжженная травка, забытая колея. У колеи двуколка, в двуколке я, санитар Шугаев и бинокль… Сквозь землю провалились все. И десятитысячный отряд с пушками и чеченцы… Мороз восемнадцать градусов. Теплушки как лед. Печки ни одной. Выехали ночью глубокой…

Не помню, как я заснул и как я выскочил… Стон и вой. Машинист загнал, несмотря на огонь семафора, эшелон на встречный поезд…..

До утра в станционной комнате перевязывал раненых и осматривал убитых…

Когда перевязал последнего, вышел на загроможденное обломками полотно. Посмотрел на бледное небо. Посмотрел кругом…

Тень фельдшера Голендрюка (в предыдущих разделах описывается его дезертирство. — Ю. В.) встала передо мной… Но куда, к черту! Я интеллигент» ^{54}.

Как полагает Л. М. Яновская, Булгаков пишет об истинной катастрофе воинского эшелона на Владикавказской железной дороге в февральскую ночь 1920 г., когда он оказывал помощь пострадавшим как врач.

Бесспорно, роль врачей в этом нарастающем обвале белого движения была жалкой и вместе с тем невероятно трудной, как бы ни относились они к чисто профессиональным обязанностям — оказывать помощь раненым в этих тающих, истекающих кровью полках. Падая с ног от усталости, Булгаков перевязывал — таков был его долг. Но одновременно перед его взором проходили виселицы с невинными людьми, ужасы, творимые деникинской контрразведкой и регулярными частями, перед ним все отчетливее вырисовывалось полное моральное опустошение тех, кто вел сотни тысяч людей к смерти. Воспоминания о «непротивлении злу» будут еще долго бередить его сердце…

В этот период Булгаков начинает печататься. Одна из предположительных первых публикаций «Грядущие перспективы» в газете «Грозный» относится к ноябрю 1919 г. В 1988 г. М. О. Чудакова полностью привела ее в своих работах. Статья написана мрачными красками, с суровой оценкой событий. Характерны слова: «Нужно будет платить за прошлое неимоверным трудом, суровой бедностью жизни. Платить и в переносном и в буквальном смысле слова.

Платить за безумие мартовских дней, за безумие дней октябрьских, за самостийных изменников, за развращение рабочих, за Брест, за безумное пользование станками для печатания денег… за все!»

Это слова человека, находившегося «по ту сторону баррикады». Но вдумаемся в их суть, в их пророческое звучание. Неминуемые беды и трудности Родины вызывают у автора чувство глубокой грусти, он не питает иллюзий, что будущее страны сложится счастливо. Ведь как естественник и врач, как патриот и гражданин, Булгаков особенно хорошо понимает, что братоубийственная война пагубно скажется на жизни народа. Характерно, что в дневниковой записи 1968 г. (она увидела свет в газете «Известия» в феврале 1990 г.) писатель Федор Абрамов подчеркнет примерно то же самое: «Убийство лучших, наиболее ярких людей с той и с другой стороны. Гражданская война как сумасшествие нации». Одним из провидцев, призывавших к разуму в годы страстей и борений, был доктор Булгаков.

И еще след тех месяцев — в романе Юрия Слезкина «Столовая гора». Как полагают исследователи творчества Булгакова, в образе Алексея Васильевича. Слезкин описывает черты Михаила Афанасьевича.

Кстати, именно М. Булгаков как врач был вызван к Ю. Слезкину, заболевшему сыпным тифом.

В романе Ю. Слезкина есть упоминание о том, что герой его перенес сыпной тиф. Действительно, отступающие армии были охвачены тифозной эпидемией. Тяжелой формой возвратного тифа заболел и Булгаков. Было бы странно, если бы инфекция, бушевавшая в завшивленных лазаретах, потрепанных палатках перевязочных пунктов, миновала его.

Когда он приехал в горячке из Кисловодска, вспоминает Т. Н. Лаппа, на его одежде были насекомые. Стало ясно, что это тиф…

— Он лежал в беспамятстве в нашей комнате во Владикавказе, — рассказывала Татьяна Николаевна, — но и в этом его состоянии Михаила Афанасьевича не оставляли в покое. Фактически насильно его пытались вывезти с собой — как доктор он оставался очень нужным. Командование полагало — он симулирует, хочет увильнуть… Сначала к нам на квартиру явились с подводой солдаты, через несколько часов команда унтер-офицеров, наконец, кто-то еще из госпиталя. Но я никого не впустила в комнату, каждый раз твердо стоя на своем: «Только через мой труп…» Я понимала, что в дороге Михаил погибнет…

Хаос эвакуации нарастал, и этот визит был последним. Белые части покинули город. С трудом я нашла старичка-врача, которого также чисто случайно не захлестнула эта волна, и упросила прийти к коллеге. Он-то и вылечил Михаила Афанасьевича, поддержал его какими-то уколами, по-моему, в основном камфарой во время кризиса. (Вспомним большие дозы камфары, назначенные А. Турбину. — Ю. В.). Булгаков был так слаб, что потом более двух недель, с моей помощью, учился вновь ходить на костылях, а потом ходил с палочкой…

Восходила его литературная звезда, и к медицине как профессии он больше не возвратился. Да, талант его страстно требовал самовыражения, и выбор, давший миру выдающегося писателя, был сделан. Но разве случайным и напрасным оказался четырехлетний путь после получения врачебного диплома? Ведь именно эти впечатления, этот тяжкий крестный путь в определенной мере предопределили высшее его предназначение — запечатлеть, как никому это не было дано, одну из драматичных глав истории XX века. Вот почему есть основание сказать: врачебная одиссея Михаила Булгакова в трудное и переломное время, вместившая Черновицы и Никольское, Вязьму и Киев, Грозный и Владикавказ, — это пролог его писательской судьбы.

«В 1919 году окончательно бросил занятие медициной», — пишет Булгаков в автобиографии. Более того, некоторое время он считал целесообразным скрывать свое врачебное образование. Но став профессиональным писателем, отмечает кандидат медицинских наук Исанна Лихтенштейн, Булгаков оставался медиком по своему мироощущению и, главное, имел четкое представление о том, каким должен быть врач.

Конечно, жизнь его заключалась в художественном творчестве. «Михаил Афанасьевич поразил меня своим ясным талантливым умом, глубокой внутренней принципиальностью и подлинной умной человечностью» — так пишет А. А. Фадеев о встрече с Булгаковым. Думается, эти слова можно отнести к Булгакову и как к врачу. Не занимаясь формально медициной, он проявлял качества прекрасного клинициста, наделенного не только знаниями и чувством милосердия, но и удивительной интуицией.

О том, что он умел лечить и делал это с удовольствием, вспоминает С. А. Ермолинский. «Как и прежде, когда я заболевал, он спешил ко мне: любил лечить. Болезни у меня по тем молодым годам были несложные — простуда, бронхит. Тем не менее у него был вид строгий, озабоченный, в руках чемоданчик, из которого он извлекал спиртовку, градусник, банки. Затем усаживал меня, поворачивал спиной, выстукивал согнутым пальцем, заставлял раскрыть рот и сказать «а», ставил градусник, протерев его спиртом, и говорил:

— Имей в виду, самая подлая болезнь — почки. Она подкрадывается, как вор. Исподтишка, не подавая никаких болевых сигналов. Поэтому… я бы заменил паспорта анализом мочи, лишь на основании коего и ставил бы штамп о прописке.

Я считал его очень мнительным. Он любил аптеки. До сих пор на Кропоткинской стоит аптека, в которую он часто хаживал. Поднявшись на второй этаж, отворив провинциально звякающую дверь, он входил туда, и его встречали как хорошо знакомого посетителя. Он закупал лекарства обстоятельно, вдумчиво. Любил это занятие» ^{56}.

Любил это занятие… Нельзя тут не добавить, что Булгаков прекрасно знал его тонкости, что школа земского врача жила в нем всегда… Если бы ему было суждено продолжить свой путь в медицине, по интуиции, чутью, безошибочности догадки Михаил Афанасьевич, бесспорно, принадлежал бы к выдающимся специалистам. Об атом говорят многие факты. Вот хроника нескольких тревожных дней в доме Михаила Афанасьевича и Елены Сергеевны Булгаковых, когда 13 декабря 1936 г. тяжело заболел Сережа, младший сын Елены Сергеевны. Врач-педиатр, приглашенный в то же утро (он, очевидно, лечил Сережу всегда), установил, что у мальчика острая ангина, и назначил лечение. Назначения скрупулезно выполнялись, а больному становилось хуже. Никто в доме не находил себе места… И вот ночью 15 декабря, еще раз осмотрев Сервису, проанализировав симптоматику болезни, Михаил Афанасьевич пришел к выводу, что это скарлатина!

Вскоре снова пришел педиатр. Булгаков, не практикующий врач, оказался прав, меры лечения были сразу же изменены, и это сказалось положительно. Конечно, болезнь протекала необычно, скорее всего, без сыпи и классического «скарлатинозного носогубного треугольника». Но по каким-то неуловимым клиническим нюансам Михаил Афанасьевич распознал истинный характер заболевания, хотя с детскими инфекционными болезнями он сталкивался около двадцати лет назад, в Никольском, а потом в Вязьме. Впрочем, вспомним, что доктор Бомгард читал тогда, в первую голову, про дифтерит и скарлатину…

«Пусть лебедянское солнце над тобой будет как подсолнух, а подсолнух (если есть в Лебедяни!) как солнце. Твой М.», — писал Булгаков Елене Сергеевне в мае 1938 г. Лебедянское солнце заслуживает в этом исследовании отдельного разговора.

В эти жаркие дни Михаил Афанасьевич, по сути, впервые расстался с Е. С. Булгаковой со времени их совместной жизни. Разумеется, в передышке, в смене обстановки очень нуждался и сам писатель, но именно в это лето он день и ночь работал над главами «Мастера и Маргариты».

«Отдых Елене Сергеевне был крайне необходим, — пишут В. И. Лосев и В. В. Петелин в комментарии к письмам Михаила Афанасьевича, относящихся к этому периоду (Михаил Булгаков. Письма. Жизнеописание в документах. — М., 1989). — Жизнь в условиях постоянных потрясений привела и ее к морально-психологическому кризису. Головные боли, бессонница стали постоянными. Была она и единственной твердой опорой для Булгакова в его чрезвычайно напряженной жизни. Булгаков как врач и превосходный психолог прекрасно понимал ее состояние и решил немедленно отправить ее с сыном на воздух, в относительно спокойное место, подальше от той обстановки, которая и явилась причиной ее нервного переутомления. При этом он запретил ей принимать какие-либо лекарства».

Булгаков написал в Лебедянь более сорока писем. Часто приходили от него и телеграммы. Само содержание этих сохраненных Еленой Сергеевной листков напоминает о почти исчезнувшей в наши дни благотворной взаимной тональности в переписке двух близких людей. Многие из этих чрезвычайно интересных посланий содержат и врачебные наставления.

«Три раза купаться тебе нельзя. Сиди в тени…» — пишет он в письме от 14 июня (ранее Михаил Афанасьевич, как указывают В. И. Лосев и В. В. Петелин, просил Сергея написать ему по секрету, как, по его мнению, выздоравливает Елена Сергеевна). 29 июля Булгаков вновь напоминает: «… Не ходи по солнцу много! Серьезно говорю. Поплатишься за это, я боюсь. Сиди в тени!»

Казалось бы, перед нами не такие уж существенные рекомендации. Но Михаил Афанасьевич не зря акцентирует эти моменты. Он тонко учитывает все оттенки состояния Елены Сергеевны. Не всякий врач обращается к конкретным гигиеническим предписаниям, а лишь опытный практик, сочетающий знания и предвидение.

Разумеется, к здоровью жены Булгаков относился особенно бережно. Но без преувеличения можно сказать, что необычайно внимательное отношение к людям — вообще его профессиональная черта. В данном же случае советы Михаила Афанасьевича явились своего рода рецептами.

«Где остановился Миша? Если у тебя, то… лечись, лечись, лечись. Пусть Миша впрыскивает тебе мышьяк….. Что это за вливание ты хотел делать? Не делай, ради бога, никаких вливаний, не посоветовавшись с дядьками и Мишей». Это письмо Надежды Афанасьевны Булгаковой-Земской из Киева в Москву своему мужу Андрею Михайловичу Земскому, датированное 27 сентября 1921 г., проливает свет на еще один медицинский эпизод в жизни Булгакова, когда формально он уже снял докторский халат. Михаил Афанасьевич был особенно дружен с сестрой Надей и ее мужем, филологом А. М. Земским. А. Земской болел в эти голодные и холодные месяцы малярией и малокровием, и Михаил Афанасьевич, приехавший в Москву, после пребывания в студенческом общежитии вскоре перебрался к нему в комнату в далекой от покоя, сотрясаемой пьяными дебошами квартире № 50 (мы упомянем о ней дальше, касаясь рассказа «Самогонное озеро». — Ю. В.). Жилье Андрея Михайловича являлось как бы островком в этом озере, но все же это была крыша над головой. Лечебные меры, предпринятые Булгаковым (в дни, когда он в поисках пропитания каждый день исхаживал всю Москву!), привели к определенному улучшению в состоянии А. М. Земского, и он смог уехать к Надежде Афанасьевне в Киев.

Но вдумаемся в строки двух писем Михаила Афанасьевича сестре, набросанные им среди хлопот в трудное время неустроенности.

Какая последовательная, императивная врачебная позиция, какое настойчивое желание предотвратить обострение болезни.

Знаменательно, что даже в суматошной обстановке «Гудка» сотоварищи Булгакова по перу чувствовали его врачебное естество. Так, в строках Валентина Катаева из рассказа «Зимой» (1923 г.) — «Он… начинает быстро писать на узенькой бумажке рецепт моего права на любовь. Он похож на доктора» — явно обрисован Михаил Афанасьевич. Впрочем, это лишь силуэт, также очерченный быстрой рукой. Очевидно, куда существеннее, что, не афишируя свою былую специальность, Булгаков оставался Врачом.

Пожалуй, Михаил Афанасьевич обладал совершенно поразительной врачебной проницательностью, неотделимой, конечно, от силы его психологического видения особенностей людей и сущности обстоятельств. В работе «М. Булгаков и М. Волошин», где описывается пребывание писателя в Коктебеле летом 1925 г., Вл. Купченко и 3. Давыдов касаются случая, когда Булгаков стал давать каждому из присутствующих на даче М. Волошина характеристику и некоторым «говорил прямо изумительные вещи». Так, М. А. Пазухиной он сказал, что лет десять назад она была другой и причина этого — срыв в музыкальной карьере. Сын Марии Александровны, А. В. Пазухин, так комментировал высказывание М. А. Булгакова: «После трех-четырех лет обучения в Московской консерватории мама заболела чем-то вроде мышечного ревматизма рук. Ей пришлось оставить консерваторию и несколько лет вообще не играть. Только года два до поездки в Коктебель она начала понемногу играть дома, для себя. В Коктебеле ей помог климат, море, сакские лечебные грязи, — и вот она вновь заиграла с блеском». По каким-то тонким нюансам Булгаков удивительно точно раскрыл анамнез болезни и жизни М. А. Пазухиной.

Характерна, по словам Л. Е. Белозерской, приводимым Вл. Купченко и 3. Давыдовым, и такая коктебельская история. Здесь отдыхала писательница С. 3. Федорченко. «В Коктебеле был весьма ограниченный выбор продуктов: «из чего сделать обед» — вечная проблема. Фруктов и овощей — изобилие, из остального же — только баранина и рис. Федорченко капризничает, ничего не хочет есть. Булгаков рекомендован ей как врач. Предварительно осведомившись на кухне об очередном меню, он изучал пульс писательницы и давал соответствующие рекомендации: «Я советую на сегодня к завтраку… К обеду… Ну, а на ужин, пожалуй…» Кухня ему в ножки кланялась…» Федорченко «стала выздоравливать».

«Вечером у нас — Ильф с женой, Петров с женой…» В дневниковых записях Е. С. Булгаковой несколько раз упоминается И. А. Ильф. Пишет она и о его безвременной смерти от туберкулеза. Михаил Афанасьевич относился к авторам «Двенадцати стульев» и «Золотого теленка» с симпатией и нежностью, несомненно, стараясь повлиять на состояние Ильфа и как доктор, и как психолог. Всякий раз Илья Арнольдович уходил из булгаковского дома приободренным и успокоившимся. Даже атмосфера скромного застолья и теплое внимание Михаила Афанасьевича к нему служили своеобразным психотерапевтическим лекарством для Ильфа. Это происходило во времена, когда, как вспоминает В. Я. Виленкин, в квартире в Нащокинском переулке нередко звучала горько-шутливая фраза Михаила Афанасьевича, произведения которого не печатали и не ставили: «Ничего, я люстру продам!»

14 марта 1935 г. Булгаков писал одному из близких своих друзей, Павлу Сергеевичу Попову (будущему автору первой биографии писателя), интересовавшемуся мнением Михаила Афанасьевича по поводу целесообразности приема одного из новых лекарственных средств того времени — гравидана: «Гравидан, душа Павел, тебе не нужен. Память твоя хороша…» Между тем этот стимулятор, предложенный основоположником гравиданотерапии А. А. Замковым, стал в 30-х годах, пожалуй, сенсацией — он применялся при ревматизме, туберкулезе, шизофрении и воспринимался людьми как панацея. Булгаков, бесспорно, был знаком с научными и газетными публикациями о гравидане, однако справедливо полагал, что у Попова нет нужды в этом весьма сильном средстве. Будущее подтвердило его врачебную правоту.

О трогательной истории пишет в воспоминаниях Любовь Евгеньевна Белозерская: «Был такой случай: нам сообщили, что у пашей приятельницы Елены Павловны Лансберг наступили роды и проходят они очень тяжело, она страшно мучается. Мака (так называли Булгакова домашние. — Ю. В.) мгновенно, не говоря ни слова, направился в родильный дом». Дальше вспоминает сама Елена Павловна спустя много лет, уже тогда, когда Михаила Афанасьевича не было на свете: «Он появился совершенно неожиданно, был особенно ласков и так старался меня успокоить, что я должна была успокоиться хотя бы из чувства простой благодарности. Но без всяких шуток: он вытащил меня из полосы черного мрака и дал мне силы переносить дальнейшие страдания. Было что-то гипнотизирующее в его успокоительных словах, и потому всю жизнь я помню, как он помог мне в такие тяжелые дни…» ^{57}.

Но быть может, наиболее драматично врачебное начало Булгакова, его понимание профессионального долга проявилось в трагических обстоятельствах, когда он, военврач белой армии, попал в плен к противоборствующей стороне. Хотя перед нами лишь версия, она правдоподобна. «Существует устное свидетельство Е. Ф. Никитиной о следующем эпизоде, — пишет М. О. Чудакова в «Жизнеописании Михаила Булгакова». — На одном из Никитинских субботников Булгаков, увидев среди присутствующих некоего человека, на глазах у всех бросился обнимать его. Обнявшись, они долго стояли молча. Никто не знал, в чем дело. Позднее Никитина узнала от Б. Е. Этингофа, что именно связало его с Булгаковым. Будто бы в момент прорыва Южного фронта красными войсками была взята в плен большая группа офицеров; среди них были и врачи. Этингоф был комиссаром в этих частях. Он обратился к врачам:

— Господа, мы несем потери от тифа. Вы будете нас лечить?

Предложение было высказано в такой ситуации, когда всех пленных ожидал расстрел. И будто бы Булгаков ответил, что он находится в безвыходном положении и он в первую очередь — врач, во вторую — офицер…» ^{58}.

И еще один жизненный факт, раскрывающий не только прекрасные врачебные черты Михаила Афанасьевича, но и свойственное ему гражданское бесстрашие, чувство долга. В тридцатых годах с просьбой оценить его пьесы «Дом» и «Бред» к Булгакову обратился начинающий драматург Альфред Николаевич Верв. Всегда объективный в своих литературных высказываниях, Булгаков весьма положительно отозвался о них. Пока произведения А. Верва не разысканы, но интерес представляют два письма Михаила Афанасьевича, касающиеся судьбы человека, с которым он был знаком лишь заочно.

Письма хранятся в ИРЛИ и готовятся к публикации. На вторых Булгаковских чтениях в Киеве (16–18 марта 1990 г.) о них рассказала ленинградская исследовательница К. Е. Богословская, изучившая эти документы по предложению Я. С. Лурье.

С согласия К. Е. Богословской, остановимся на содержании этих писем. А. Верв длительное время страдал слуховыми галлюцинациями. Болезнь очень тяготила его, причем Булгаков знал об этом. Высказав свои соображения по поводу пьес А. Верва, Михаил Афанасьевич посвящает глубокие, отнюдь не формальные строки и недугу, так угнетавшему Альфреда Николаевича, выражая уверенность, что эта «чертовщина» может и непременно должна пройти. Булгаковские фразы звучат так нежно и деликатно, что, пожалуй, способны не просто утешить, а и дать психологический толчок в преодолении навязчивого состояния, мучившего автора присланных пьес. Письмо датировано 1933-м годом, и необходимо подчеркнуть, что оно было отправлено по месту заключения или ссылки А. Н. Верва — в Орел. Возможно, Верв находился в печально известном Орловском «централе», где концентрировались лица, осужденные по политическим статьям. Понимая, что написанное им почти наверняка будет прочитано посторонними и имя его вновь взято на заметку, Михаил Афанасьевич адресовал свой ответ «неблагонадежному элементу». В письме приводится обратный адрес Булгакова по Большой Пироговской. В том же году, после кончины А. Верва в Орле, Булгаков написал письмо со словами глубокого сочувствия его матери в Ленинград. Он помог еще нескольким заключенным.

Нам недостаточно известен круг научного чтения Булгакова в студенческие годы. Но есть доказательства, что в дни, когда он засиживался долгими часами в публичной библиотеке вблизи Царской площади, среди выписанных им книг были и педагогические сочинения Н. И. Пирогова. Думается, к этому человеку он проявлял интерес и великий хирург являлся для Михаила Афанасьевича образцом врача.

Вот отрывок из воспоминаний Екатерины Михайловны Шереметьевой, работавшей в 30-х годах в Красном театре в Ленинграде. Шла осень 1931 г. Михаил Афанасьевич вновь переживал критический период — даже «Дни Турбиных» были исключены из репертуара МХАТа. В театральных кругах знали, что происходит вокруг писателя. Тем более импонировала ему смелая позиция театра в Ленинграде, обратившегося к нему за пьесой.

— Вы ясно представляете себе, что такое Булгаков? — спросил он в первые минуты встречи с Е. М. Шереметьевой. Но обратимся к публикации ее мемуаров.

«Неожиданно для меня выяснилось, — пишет Е. М. Шереметьева, — что Михаил Афанасьевич — врач, а так как я два года училась на медицинском факультете….. то опять оказались какие-то интересные обоим воспоминания. Учились мы в разные годы (я уже при Советской власти), но оба продолжали любить медицину и интересоваться ею. Вспоминали и о чем-то спорили…..

«Нередко у нас возникали споры о женском равноправии, — вспоминает Е. М. Шереметьева дальнейшие беседы. — Я была восторженной защитницей его. Михаил Афанасьевич сначала иронически, потом тревожно рисовал видевшиеся ему опасности.

— Женщине надлежит быть женщиной, — говорил он. — Ведь если потерять материнство — начало всех начал, которому нет цены… — И вспоминал высказывания Пирогова.

Лет пять назад, работая над материалом о воспитании детей, я нашла эти слова Пирогова: «Пусть женщины поймут, что они, ухаживая за колыбелью ребенка, учреждая игры его детства, научая его лепетать, делаются главными зодчими общества. Краеугольный камень кладется их руками» — и снова и снова вспоминала Булгакова».

Михаил Афанасьевич прекрасно ориентировался в достижениях медицинской науки, и в следующем разделе будет дан специальный анализ этих влияний в его творчестве. Пока же коснемся чисто личных моментов. Особенно ярко эти интересы М. Булгакова предстают в письмах писателя брату, видному ученому-бактериологу Николаю Афанасьевичу Булгакову.

«Дорогой Коля, ты спрашиваешь, интересует ли меня твоя работа? Чрезвычайно интересует! Я получил конспект «Bacterium prodigiosum» (чудесная палочка. — Ю. В.), — пишет Михаил Афанасьевич 21 февраля 1930 г. — Я рад и горжусь тем, что в самых трудных условиях жизни ты выбился на дорогу… Меня интересует не только эта работа, но и то, что ты будешь делать в дальнейшем, и очень ты обрадуешь меня, если будешь присылать все, что выйдет у тебя. Поверь, что никто из твоих знакомых или родных не отнесется более внимательно, чем я, к каждой строчке, сочиненной тобой.» Конспект первой научной работы брата сохранился в архиве М. Булгакова.

13 марта 1932 г. М. Булгаков пишет в Париж: «Учение о бактериофаге» на русском языке я также получил и прочитал. Рад всякому твоему успеху, желаю тебе сил!» А 4 октября 1933 г. Михаил Афанасьевич пишет брату: «Прошу тебя, милый Николай, немедленно по получении этого письма передать профессору д'Эрел(л)ь (именно Ф. д'Эрелль предложил термин «бактериофагия». — Ю. В.), что я чрезвычайно рад буду видеть его у себя……. и вообще буду очень доволен, если чем-нибудь буду полезен… ему в Москве. Мне будет приятно повидать твоего шефа, с которым ты связан научной работой, услышать что-нибудь о тебе».

Встреча эта не состоялась. «К сожалению, профессор д'Эрел(л)ь у меня не был, и я не знал даже, что он в Москве», — пишет М. Булгаков брату 14 апреля 1935 г. И все-таки можно представить эту беседу между писателем-врачом (свободно, к тому же, владеющим французским языком) и ученым — создателем бактериофагов.

Но невольно возникает вопрос: почему в годы гонений и бедствий, в блокаде безысходности Булгаков так и не вернулся к врачеванию, к стетоскопу и скальпелю несмотря па то, что первоначальная профессия прокормила бы его? Почему он так и не стал врачом-писателем? Высказываются различные предположения. Наверное, исчерпывающе об этом сказал сам Михаил Афанасьевич в дневниковой записи 1923 г. (эти строки найдены и опубликованы К. Н. Кириленко и Г. С. Файманом в 1989 г.): «В минуты нездоровья и одиночества предаюсь печальным и завистливым мыслям. Горько раскаиваюсь, что бросил медицину и обрек себя на неверное существование. Но, видит Бог, одна только любовь к литературе и была причиной этого».

«Пышут жаром разрисованные изразцы, черные часы ходят, как тридцать лет назад: тонк-тапк». И, наверное, знаменательно, что в Киеве, наряду с мемориальной доской в честь Мастера на старинном Андреевском спуске, где он жил, и улицей Михаила Булгакова в новом районе города, имеется и своеобразный знак времени, посвященный ему как врачу. Это образ прошлого в Музее медицины Украинской ССР — зал, посвященный земской медицине. Над ребенком, задыхающимся от дифтерии, в глубоком раздумье склонился врач. Отстоит ли он жизнь? Мы не знаем этого. Но, словно вечная заповедь врачевания, в тишине в бывшей студенческой обители Булгакова звучат его слова из рассказа «Вьюга»: «Останавливаясь у постели, на которой, тая в жару и жалобно дыша, болел человек, я выжимал из своего мозга все, что в нем было. Пальцы мои шарили по сухой, пылающей коже, я смотрел в зрачки, постукивал по ребрам, слушал, как таинственно бьет в глубине сердце, и нес в себе одну мысль — как его спасти? И этого спасти. И этого! Всех!»

Спасти всех — величайший нравственный девиз медицины, высказанный так просто и всеобъемлюще. Вспомним, что он принадлежит Михаилу Афанасьевичу Булгакову. Постигая в конце трудного XX века, когда люди, быть может, более всего нуждаются в даре милосердия, значимость его творчества, его жизни и борения, не забудем и этих светлых слов.