"Искатель. 1972. Выпуск №6" - читать интересную книгу автора

Глава восьмая. «…БУДЕТ ГОРОД ЗАЛОЖЕН»

Обитатели Потаенной не мешкали. Построив дом, они без промедления приступили к новому строительству. И тут уже главным архитектором и прорабом был не мичман Конопицин, а Валентин Гальченко.

Но для того чтобы вам стал яснее ход его мыслей, вы должны постараться представить себе, как связисты Потаенной проводили свой досуг.

Я, кажется, упоминал о том, что перед отъездом из Архангельска связистов забыли снабдить книгами? Зато было домино.

Гальченко очень удивлялся азарту этой, казалось бы, совершенно безобидной игры, придуманной молчаливыми монахами-доминиканцами. Лишь в Потаенной стала понятна ему снайперская точность выражения: «забивать козла», да еще «морского»! Именно забивать!

Старшина Калиновский относился к домино отрицательно.

Что касается шахмат, то никто, кроме Гальченко, не отличал на посту ладьи от пешки, да и он неизменно отказывался играть, отговариваясь неумением.

Патефон? Он утешал обитателей Потаенной месяца полтора или два. Первое время то и дело слышалось:

— Валентин! Сыграй-ка что-нибудь!

«Шаленка» была единственной пластинкой на посту. Гальченко вытаскивал патефон из-под нар. Стук костяшек на несколько минут затихал. Держа костяшки в руках и склонив голову набок, игроки в молчании слушали про серую лошадку и черноглазую девчонку.

Однако прискучила и пластинка. В конце концов мичман Конопицин распорядился «провертывать» ее только по праздникам…

Оставались беседы. О войне, ее трудностях и опасностях говорилось вскользь. Психологически это объяснимо. Война для Гальченко и его товарищей была работой, а отдыхая, стараются не говорить о работе.

Зато шутки были в большой цене.

Но Гальченко как новичок отнюдь не был их объектом. Здесь начисто обошлись без флотских подначек и розыгрышей новичка.

Множество отличных, многократно проверенных розыгрышей, которыми обычно досаждают новичку на флоте, осталось в Потаенной неиспользованным. Вероятно, товарищи щадили его, понимая, как трудно дается служба такому юнцу.

Между собой они не церемонились, напропалую подшучивали друг над другом. Но Гальченко удостоился первой шутки лишь после того, как совершил пресловутый свой «марафон» по тундре. Наконец, ему были пожалованы золотые рыцарские шпоры. Значит, он уже не «салага», а воюет на равных с остальными связистами и нежничать с ним больше не приходится.

Есть поговорка: «В тесноте, да не в обиде». Глупая это поговорка, вот что я вам скажу! От тесноты чаще всего как раз и разводятся разные обиды. Вообразите: день за днем видишь одни и те же лица, слышишь одни и те же голоса. И, главное, внешних впечатлений в общем-то мало. Зимой война громыхает где-то очень далеко, на западе, за горизонтом.

И бесконечно тянется и тянется зима-ночь.

Последние недели полярной ночи, несомненно, самые тягостные. С нетерпением ждешь восхода солнца. Сказывается, конечно, и нехватка витаминов в организме. А может, это просто взрыв усталости, которая накапливалась постепенно за зиму!

Только военная дисциплина, поддерживаемая на посту мичманом Конопициным, не давала нервам окончательно отказать и «забарахлить».

Из скромного слушателя и неотвязчивого вопрошателя Валентин Гальченко превратился вдруг в рассказчика. Да еще какого!

Как ни странно, связано это было с отсутствием в Потаенной киноустановки.

Были у нас на флотилии посты с такой установкой. Например, пост Норд-Колгуев! Не уверен, что она сохранилась после войны, но до войны была там наверняка. Связистам Потаенной рассказал о ней Галушка, который весной сорок первого года служил на Норд-Колгуеве.

Фильмов, правда, было всего пять, и немые, начала тридцатых годов. На посту их знали наизусть и все-таки не уставали смотреть.

И вот, представьте, Гальченко неожиданно заменил товарищам отсутствующую на посту киноустановку!

Началось это так.

— Вот ты, Валентин, — сказал Галушка, зевая, — говоришь, что у тебя есть земляк-киноартист, который в «Чапаеве» играл.

— Ну есть. Ты что — не веришь?

— Почему не верю? Надо бы тебе с ним переговорить перед войной. Может, и тебя в киноартисты устроил бы, а?

В кубрике оживились. Начали перебирать отдельные эпизоды «Чапаева», И тут-то выяснилось, что память на фильмы у Гальченко получше, чем у других. По-теперешнему сказали бы: кибернетическая память!

С тех пор так и пошло.

С помощью Гальченко они по второму разу «просмотрели» «Чапаева», «Ленина в Октябре», «Ленина в восемнадцатом году», «Семерых смелых», «Комсомольск», «Цирк», «Волгу-Волгу», «Нового Гулливера» и еще много других довоенных фильмов.

— Небось добавляешь кое-чего и от себя, — недоверчиво сказал Тимохин.

Обиделся Гальченко:

— Нет, я все правильно говорю, товарищ старшина.

Вам это может показаться странным, но не любили связисты Потаенной воспоминаний о больших городах. Слишком уж резким и удручающим был контраст между большим городом и обступившим пост безлюдьем. На западе — гладь замерзшего Карского моря, на востоке — оцепеневшая под снегом тундра. И — мрак, мрак, снежные заряды, пурга!

Лишь однажды было нарушено табу. Московское радио сообщило о том, что немецко-фашистские войска отброшены, наконец, от Москвы.

Нужно вам пояснить, что связисты поста слушали последние известия из Москвы в определенный час и старались по возможности не упустить ни единого слова. Оно и понятно: перед ними как бы на несколько минут распахивалось окошечко из окружающего огромного мира в их тесный маленький мирок.

В декабре связисты жили еще в бане.

В тот вечер, когда все в определенный час слушали последние известия из Москвы, Гальченко был занят установкой перилец в снегу на пути от дома к вышке и немного запоздал к передаче.

— Твой батька в какой армии служит? — неожиданным вопросом встретил его Галушка. — Кто командующий у него?

Гальченко еще больше удивился.

— Был генерал Говоров.

— Правильно! — сказал Конопицин. — И сейчас он. В сообщении Совинформбюро войска генерала Говорова названы в перечне других войск — мы только что слышали. Поздравляю, Валентин. Попятили, наконец, наши фашистов от Москвы.

— И продолжают их гнать на запад — по морозцу! — подхватил Галушка.

В этот удивительный вечер, как вспоминает Гальченко, товарищи обращались с ним так, словно бы это не отец его, а он сам служил в армии генерала Говорова и гнал фашистов на запад — по морозцу!..

В ознаменование победы под Москвой мичман Конопицин даже разрешил добавку к ужину — компот.

— Кончится война, — сказал Галушка, быстро доев свою порцию, — приеду на недельку в Москву, там у меня сестра замужняя живет, и уж накатаюсь я, братцы, на троллейбусе! А по вечерам буду ездить только через Красную площадь. У меня все уже заранее распланировано.

— Троллейбусы через Красную площадь не ходят, — поправил его Калиновский.

— Ну, через площадь Свердлова или Охотный ряд, все равно! Чтобы полюбоваться на Москву, какая она у нас красавица, вся в огнях!

— Это когда еще она будет в огнях! — вздохнул Конопицин. — Пока затемнена наша красавица, как и Вся Россия вокруг нее…

И снова связисты Потаенной надолго перестали вспоминать об оставленных на время войны многолюдных, шумных, освещенных яркими электрическими огнями городах…

Гальченко рассказывал, что поначалу мрак давил его непереносимо. Снаружи постоянно была ночь.

Как-то, возвращаясь из патрульной поездки на собаках, Гальченко с удовольствием думал о том, что, отряхнув в сенях снег с одежды и обуви, войдет в кубрик, где его ждет награда: свет и тепло! Для человека очень важно знать, что где-то есть дом, где его ждут свет и тепло.

Беспокойного шестого связиста Потаенной одолевали по этому поводу разные мысли.

До войны он вычитал в какой-то книге одно понравившееся ему выражение: «Дом, где ты родился, — это центр твоей родины».

Родился он, как вам известно, на Украине, в небольшом районном городе Ромны, утопающем в цветах. А дом его стоял на самом высоком месте, в конце улицы Ленина, откуда хорошо было видно, как, делая плавные повороты, течет вниз Сула.

Гальченко говорил мне, что роменцы гордятся не только своим земляком-киноартистом Шкуратом. Гордятся еще и тем, что Чехов проездом провел около суток в Ромнах, о чем упоминается в одном из его писем. Но главный предмет их гордости составляет украинская нефть. В начале тридцатых годов она открыта была впервые вблизи Ромен в недрах горы Золотуха…

За свои пятнадцать лет Гальченко еще не успел побывать нигде, кроме Ромен и Архангельска. Однако, эвакуируясь с матерью, он проехал почти всю страну.

На глазах у подростка Россия превращалась в военный лагерь. Тревожно завывали паровозные гудки. Навстречу двигались составы с войсками и техникой. Раненых торопливо выносили на носилках из вагонов. А когда, сменив лиственные и смешанные леса, потянулись вдоль рельсов нескончаемые хвойные, к поезду, в котором ехал Гальченко, прицепили две платформы. На них стояли зенитки — это чтобы прикрывать поезд от вражеских самолетов.

Судьба Валентина Гальченко сложилась так, что он должен сражаться с фашистами не в своих Ромнах, а именно здесь, на берегу Карского моря.

Центр Родины теперь для него клочок суши на пустынном, обдуваемом со всех сторон Ямальском полуострове.

Нет, пустынная тундра никак не удовлетворяла юного Гальченко. Очень хотелось, чтобы она была более красивой, более нарядной…

Стоя под звездным небом, плотно упакованный в тяжеленный, до пят, тулуп, в валенки и в меховую шапку, завязанную под подбородком, шестой связист Потаенной был неподвижен, будто скала, и ему казалось, что Потаенная начинала как бы двигаться, изменяясь все быстрее и быстрее!

Как-то вечером связисты сидели в кубрике, теснясь подле своей семилинейной лампешки. Хлопнула входная дверь. Кто-то очень долго топтался в сенях, старательно сбивая снег с валенок. Внезапно будто ледяным бичом ударило по ногам!

— Эй! Дверь закрывай за собой! — прикрикнул Конопицин.

Галушка вошел, отдуваясь и энергично растирая лицо рукой.

— Ну, как там? — вяло спросил Гальченко.

— Как всегда, — невнятно сказал он. — Теперь бриз. Цветочки благоухают перед домом. Душновато, правда, но…

Шутка ему не удалась. Снаружи пуржило и было тридцать градусов ниже нуля.

Вдруг Гальченко засмеялся.

Товарищи с удивлением посмотрели на него.

— Ты что?

— Да вот возразил, что Галушка по ошибке раз в жизни правду сказал. Нет, не цветочки, конечно, и не бриз. Откуда у нас бриз? Подумал: распахну сейчас настежь дверь, а за ней — город, ярко освещенный, огни в домах и фонари над площадями и улицами! А мы с вами — на окраине, на высоком берегу, весь город отсюда как на ладони!

— И затемнения нет? — недоверчиво спросил Калиновский.

— И затемнения нет. Большущий, понимаете ли, город, воздвигнутый уже после войны, после нашей победы над Гитлером!

— А! После победы?

— Да. И разросся очень быстро, глазом не успели моргнуть. Частью вдоль губы, а частью в тундру ушел. Город-порт. Решено после войны построить порт в Потаенной. Тоже, конечно, огромный. Океанский! Важнейший перевалочный пункт Северного морского пути. Побольше, наверное, Игарки и Тикси.

И потом всякий раз, когда Гальченко закрывал глаза, он видел огни вдали, мириады огней, новый заполярный город и порт, раскинувшиеся по берегам Потаенной во всей своей силе и красе!

Валентин рассказал товарищу о своей мечте — построить город и порт в губе Потаенной.

Тюрин, как вы уже знаете, был человек обстоятельный, не по возрасту солидный и на редкость немногословный. Гальченко ожидал, что, услышав о городе, он пренебрежительно шевельнет плечами и отвернется. Но потомок землепроходцев-зверопромышленников не сделал этого. Некоторое время он молчал, размышляя, потом неожиданно улыбнулся — улыбка у него была детская, простодушная, открывавшая верхние десны.

— А что! Интересно, Валентин! Вроде бы как в сказке волшебной! Зажмурясь, перешагни порог, открой глаза, и вот он перед тобой — город, празднично освещен!

Гальченко говорил мне, что уж и не припомнит сейчас, в какой последовательности втягивались его товарищи в спор о будущем Потаенной.

Конечно, безудержный полет фантазии — это свойство возраста, а он был самым младшим в команде. Но ведь и Конопицин, и Тюрин, и Калиновский, и Галушка были людьми молодыми, не старше двадцати восьми лет. Только Тимохину было тридцать.

Мало-помалу идея Валентина Гальченко, казалось бы фантастическая, начала захватывать остальных обитателей Потаенной.

— А что думаешь, неплохой бы мог порт получиться, — сказал Галушка. — Тут как раз материк клином в море вдается. Удобно! И залив для отстоя кораблей имеется. Место для порта подходящее, с какой стороны ни взять.

И заметьте, связистам Потаенной очень хотелось, чтобы задуманное ими неизменно сбылось.

— Пройдут ли океанские корабли узкость между косой и тундровым берегом? — усомнился Тюрин, покачивая головой. — Подумали бы об этом. То-то и оно! Пролив, выходит, надо расширять!

— А что! И расширим! — быстро сказал Гальченко. — И дно на подходах углубим, если надо. Как в Финском заливе между Ленинградом и Кронштадтом!

Демонстративно не принимал участия в разговорах о новом городе старшина Тимохин.

То, о чем толковали друзья, видно, не интересовало его. Лишь изредка он вскидывал на Гальченко глаза и тут же опускал, пряча усмешку. Понимаете? Чем бы, мол, дитя ни тешилось…

Связисты ничего не знали о той меди, залежи которой когда-то разрабатывал Абабков. Да и откуда им было знать о меди? Тысяча девятьсот двенадцатый год, царизм, капитализм, почти незапамятные времена!

Но никто не сомневался в том, что в окрестностях будущего города полагается быть полезным ископаемым.

— Я так думаю, золото, — осторожно сказал Галушка. — Почему бы здесь и не быть золоту, а?

— Вот именно! Почему бы и не быть? — подхватил Калиновский. — Тогда, по мне, уж лучше никель! Для целей обороны никель важнее.

Что касается Гальченко, то он стоял за нефть.

Мысль эта возникла у него, как вы догадываетесь, потому, что неподалеку от родного его города открыта нефть перед войной. Но Галушка немедленно же ввязался в спор — он вообще был ужасный спорщик.

— Почему ты говоришь: нефть? Нет, я считаю: уголь! За Полярным кругом, где ни копни, уголь повсюду! На Диксоне он есть? Есть. В Воркуте есть? Есть. Наконец, возьмите, товарищи, Шпицберген!

— На Новой Земле, говорят, тоже имеется, — вставил Конопицин, задумчиво посасывая трубочку.

— Вот и товарищ мичман подтверждает!

— А зачем нам уголь или нефть? — сказал примирительно Калиновский. — Проще: ветер! Электростанция в Потаенной будет работать на ветре. В наших местах его хоть отбавляй. И дует он с разных румбов чуть ли не круглый год безо всякой пользы для социализма. Ученые-энергетики, я читал, разработали перед войной такие особые ветродвигатели, которые…

— Эк тебя занесло! — с прорвавшимся раздражением сказал вдруг Тимохин. — Ветродвигатели какие-то, золото, нефть! Сказочки друг другу рассказываете на сон грядущий?

Гальченко, Конопицин и Калиновский недоумевающе смотрели на него. А Галушка рассердился. Гальченко еще никогда не видел, чтобы его добродушный толстощекий земляк так сердился.

— Нет, врешь! — крикнул он и хлопнул ладонью по столу. — Не сказочки! Доживем до победы, сам увидишь!

В Арктике самый страшный враг человека — тоска, упадок душевных сил. Тоска эта набрасывается иногда внезапно, как приступ малярии.

Спор о будущем Потаенной оказался в этих условиях целебным.

Ну что ж! Если пофантазировать, то стоит, вероятно, подумать и об озеленении будущего города.

Галушка, который, по мнению Гальченко, любил не то, чтобы прилгнуть, а малость преувеличить — для «красоты слога», как он выражался, — утверждал с горячностью, что в Заполярье из-за краткости северного лета удается увидеть, как растет трава.

При этом заявлении Тимохина даже повело немного в сторону.

— Ну что ты косоротишься, старшина? — вскинулся Галушка. — Не видел и молчи! А я собственными своими глазами видал. И никакое не колдовство, что ты там бубнишь про колдовство? И никакого тут колдовства, — уверял он. — Терпение только надо иметь! Сядь и смотри на какую-нибудь травинку, но очень долго смотри — и увидишь! А как же иначе? Северное лето, оно, как одуванчик, дунь на него, и нет его! Стало быть, времени у травы в обрез, хочешь не хочешь, приходится быстро расти!

— Можно ее заставить еще быстрее расти, — сказал Калиновский.

— А как?

— Теплицы.

— В Потаенной — теплицы?

— А что такого? На базе подземной газификации. Ты же из Лисичанска. Там до войны, я читал, проводились опыты. В нашей тундре есть уголь, по-твоему?

— Должен быть. Почему бы ему не быть?

— Ну вот тебе и подогрев в теплицах!

Связисты Потаенной видели в своем воображении некий благодатный оазис в тундре. И появится он там не по милости природы, а будет создан самими людьми.

В общем, выбирали себе пейзаж по вкусу!

Слушая Гальченко, я подумал, что споры эти, по существу, следовало бы назвать вторым открытием Потаенной.

Один и тот же пейзаж можно увидеть по-разному, под различным углом зрения. Все зависит от ситуации, не так ли? Ну и от самих людей, конечно, от их душевного настроя.

Что увидел Абабков или доверенный человек Абабкова в Потаенной? От алчности, я думаю, желтые круги у него перед глазами завертелись! Находка-то какая, господи! Медь! И в редчайшем состоянии — твердом! Вдобавок — секретная, в России никому еще не известная, кроме него, Абабкова! Где уж тут пейзажами любоваться? Он, поди, сразу начал будущие свои барыши на пальцах подсчитывать!

А я подошел к Потаенной как гидрограф, и только. Добросовестно описал ориентиры на берегу, промерил глубины на подходах — во время прилива и отлива, наконец, поставил на самом высоком месте гидрографический знак. Но будущее Потаенной, естественно, в тот момент не заинтересовало меня.

Мичмана Конопицина, когда он бывал в хорошем настроении и, понятно, во внеслужебное время, разрешалось величать: «наш председатель горсовета». Кому же, как не ему, по разумению связистов, было занять после войны сей высокий пост?

Будущий председатель горсовета лишь усмехался и сладко жмурился, как кот, который греется на солнце. Такое обращение, видимо, было ему приятно.

Выяснилось, что особенно увлекательно было придумывать названия улиц и площадей нового города!

Чемпионом по придумыванию считали на посту Калиновского. Он, правда, чуточку рисовался при этом, картинно откидывал голову, закрывал глаза и, предостерегающе подняв палец, требовал от окружающих тишины, а затем провозглашал вдохновенно:

— Улица Веселая!

— Улица Счастливых Старожилов!

— Площадь Дружеского Рукопожатия!

А название города пока еще не придумалось, Были разные варианты, но не всех они устраивали, А в подобном вопросе требовалось, понятно, полное единодушие строителей.

Условно, между собой, они называли город — Порт назначения, поскольку он был при порте.

Эти два слова «Порт назначения» Гальченко вывел старательным, круглым, еще не установившимся почерком в правом, верхнем углу карты, которую, расщедрившись, презентовал ему из своих запасов мичман Конопицин.

Есть, видите ли, так называемые морские карты — на них обозначены только береговая линия и глубины у берега, а пространство суши не заполнено ничем. В данном случае имеются в виду лишь интересы навигатора.

Вся суша была на карте белым-бела! Полное раздолье для фантазера! Придумывай и черти, что душеньке твоей угодно!

Теперь Гальченко просиживал над картой Порта назначения все свободное время: закреплял на бумаге то, о чем мечтали, о чем спорили в Потаенной на протяжении этой нескончаемой, долгой зимы. А другие связисты, свободные от вахты, с любопытством перегибались через его плечо и придирчиво спрашивали:

— Улицу Счастливых Старожилов не забыл? Где она у тебя здесь? Ага! Ну то-то!..