"Искатель. 1972. Выпуск №6" - читать интересную книгу автора

Глава вторая. «ЛИЧНЫЕ СЧЕТЫ» С КАПИТАЛИЗМОМ

Теперь попрошу вас сделать усилие и вообразить меня молодым. Ну, понятно, не слишком молодым, не гардемарином и даже не мичманом. Нет, уже лейтенантом, стало быть, опытным по дореволюционным меркам военным моряком, и без ложной скромности скажу, неплохо зарекомендовавшим себя по службе.

В связи с этим нам придется ненадолго вернуться из раскаленной атмосферы тысяча девятьсот сорок первого — сорок второго годов в иную, внешне мирную, но внутренне чрезвычайно напряженную атмосферу тысяча девятьсот двенадцатого.

Вам, конечно, известно, что для России канун первой мировой войны был характерен самым безудержным предпринимательским ажиотажем? Словно бы капитализм предчувствовал: скоро ему крышка! Повсюду сколачивались состояния — зачастую в результате афер, умопомрачительно дерзких комбинаций. На глазах возникали, разбухали и почти тотчас же лопались разнообразные акционерные общества, компании, товарищества на вере и прочее. Дельцы отчаянно спешили.

На имя министра финансов неожиданно поступает письмо, из коего явствует, что некто Абабков, архангельский купец, воспользовавшись тем, что побережье Карского моря недостаточно изучено, втихомолку разрабатывает на западном берегу Ямала залежи медной руды. Существует, мол, неизвестная гидрографам губа, где удалось найти эту руду в твердом виде, редко встречающемся в природе. Шельма Абабков чувствует себя в припрятанной от начальства губе этаким маленьким самодержцем, никому, ясное дело, налогов не платит, а выгоду имеет преогромную. Медь, как известно, важна прежде всего для военных нужд.

Вообще-то говоря, он, Абабков, — это выяснилось впоследствии, — был по тем временам очень крупным лесопромышленником, но решил подзаработать и на меди.

Мы с вами теперь знаем, что в Ямало-Ненецком округе есть месторождения железных руд, редких металлов, бурого угля, торфа и так далее. А по соседству, на Таймыре, имеется еще более разнообразный ассортимент полезных ископаемых, в том числе и медь.

Готов снять с книжной полки энциклопедию, чтобы подтвердить ею свои слова. Не хотите? Да в наше время это, конечно, общеизвестные, так сказать, расхожие сведения.

Но в тысяча девятьсот двенадцатом году Ямальский полуостров был для нас terra incognita, землей неизвестной.

Кем написано было разоблачительное письмо по поводу меди, я, признаться, не поинтересовался — таким же, как Абабков, дельцом — тайным его завистником и конкурентом или каким-нибудь местным чиновником, обойденным взяткой, а, быть может, обидевшимся на Абабкова из-за мизерности таковой? Да это в данном случае и не суть важно.

Начальство в Петербурге, естественно, переполошилось.

Министр финансов направил раздраженное послание морскому министру. Тот, в свою очередь, навалился на подчиненного ому начальника гидрографического управления. Воспоследовал, полагаю, гневный адмиральский разнос: «Что за недосмотр? Почему на карте и в лоции нет упомянутой губы?» И вслед за разносом — приказание: «Этим же летом найти ее и закрепить на карте под соответствующими координатами! Дабы, — » присовокупил министр, — никому из-за вашей нерадивости неповадно было нарушать законы и священные устои Российской империи!»

Ну, коль скоро дошло дело до священных устоев, то сами понимаете…

Начальственный гнев по ступенькам служебной лестницы докатился до рядовых гидрографов. Но в управлении у нас нашлись и скептики:

— Губа, не показанная на карте и в лоции? Невероятно! Да еще такая, на берегах которой добывают медь, и, наверное, не первый год? Стало быть, есть в этой губе причал? Шахтные постройки или открытый карьер на сопке? Дома, где живут рудокопы? Наконец, между Архангельском и губой, припрятанной Абабковым, совершаются регулярные рейсы? Нет, как хотите, это ни то, ни се, черт знает что, какой-то мираж, порождение убогой канцелярской фантазии!

Им возражали — и вполне резонно:

— Однако купец Абабков, он-то далеко не мираж? Этакий, наверное, детина пудов на семь, на восемь, дремучей рыжей бородой до бровей зарос! (Всем почему-то казалось, что был рыжий. Хитрый — значит, рыжий.)

Только я вернулся из отпуска, а проводил я его с молодой женой в Крыму, получил приказ незамедлительно снарядить в поход судно и отправляться в Карское море, а там, пройдя вдоль западного берега полуострова Ямал, восполнить пробел в лоции и найти эту запропастившуюся, к стыду нашему, губу.

А путь по тем временам предстоял немалый, в обход Скандинавии, через пять морей: Балтийское, Северное, Норвежское, Баренцево и Карское. Ведь Беломорско-Балтийского канала тогда еще не было.

До отправления гидрографического судна оставалось два дня.

Я возвращался домой из порта усталый и злой. Перед отправлением, как обычно, возникали новые и новые неполадки, а сроки были жесткие.

На Миллионной меня окликнули. За мною тащился на извозчике Атька, уже известный вам друг детства.

С годами лицо бывшего Пятницы изменилось. Оно выглядело теперь помятым, потасканным, старообразным, хотя мы с Атькой, как я уже вам докладывал, были ровесниками. Однако кудряшки наперекор всему остались.

— Садись, подвезу! — крикнул он, остановив извозчика у тротуара. — Ведь тебе на Большую Дворянскую? Нам по пути!

Но вскоре выяснилось, что нам отнюдь не по пути!

Усевшись рядом с Атькой, я обратил внимание на то, что он сегодня в каком-то странно взвинченном, необычном для него состоянии. Не в меру говорлив. То и дело краснеет. Прячет глаза. Пьян, что ли, спозаранку?

Заботливо придерживая меня за талию, чтобы не тряхнуло на ухабах, он ни с того ни с сего принялся читать вслух вывески магазинов, мимо которых мы проезжали неторопливой извозчичьей трусцой.

— Артур Коппель! — провозглашал Атька с чувством, даже с какой-то дрожью в голосе. — Г. Бюрге! Братья Бремле! А вот, обрати внимание, Л. Бертран! Тут же, под ним, еще и Э. Бурхардт! Сплошь иностранцы! Каково?

Разумеется, не могу сейчас припомнить всего, что он бормотал. Но в моем архиве сохранились дореволюционные газеты. На первых страницах их печатались рекламные объявления. Желаете убедиться? Прошу вас. Ну, вот хотя бы несколько номеров «Биржевых ведомостей». Читайте: «Фирма Ремингтон», «Фирма Зингер», «Тюдор», «Вестингауз», «Л. Нобель», «Братья Мори», «Денье», «Зеефельдт», «Стеффен», «Джон Бернадт», «Артюр», «Оффенбахер и К^о», «Эквитебл, общество страхования жизни в Соединенных Штатах Америки, учрежденное в 1859 г.» Уф!.. Можете вообразить, сколько таких и им подобных иностранных фамилий прочел Атька, пока мы трусили на извозчике по улицам Петербурга. Заметьте, ни одной русской фамилии! На это и напирал Атька.

Я с удивлением покосился на него.

— Может, хватит, а?

— Но ты убедился?

— В чем я должен был убедиться? Вывески и сам умею читать.

— Нет, не умеешь. Читаешь, да не вчитываешься. Не вдумываешься, брат, в эти вывески. Неужели тебя не волнует, что всем у нас заправляют капиталисты иностранные? Ты же патриот своего отечества, ты — русский!

— О чем ты, никак в толк не возьму?

— О том, что наши русские богатства должны разрабатывать русские, и на русские деньги!

— Так ведь это сказал до тебя еще император Александр Третий!

— И правильно, по-моему, сказал! Он понимал, что у нас в России…

Но тут мы остановились у дома, где я жил.

— Я к тебе на минуточку, дельце есть! — сказал Атька.

— Заходи. К обеду как раз угадал. Жена будет рада, — соврал я. Жена терпеть его не могла.

Мы закурили в кабинете, пока в столовой гремели посудой, накрывая на стол.

«Денег приехал просить, не иначе, — прикидывал я, поглядывая на гостя, который был явно не в своей тарелке. — Правду, стало быть, говорят, что он на днях жестоко продулся в шмендефер[1]».

— Ну, говори, не тяни! — поторопил я. — Денег, что ли, призанять захотел?

— А! Деньги, деньги! — встрепенулся гость. — По теперешним временам кому не нужны они, деньги эти?.. Только ведь я не занять. Я, напротив, тебе предложить хотел. И довольно солидную сумму. По старой дружбе…

Это было уже что-то сверхъестественное! Атька готов мне покровительствовать и даже ссужать меня деньгами!

— А велика ли сумма-то?

Он назвал ее. Я насторожился.

— Но взамен от меня потребуется, наверное, адова работа? — спокойно спросил я, стряхивая пепел от папиросы.

— Никакой! Абсолютно никакой! Наоборот, тебе даже придется отказаться от работы.

— В отставку, что ли, прикажешь подать?

— Зачем в отставку? Заболей! Долго ли заболеть?

— Слушай, не хитри, не петляй! — попросил я. — Давай в открытую, а? Твоему доверителю, так будем говорить, очень не хочется, чтобы я положил на карту эту самую губу. Хорошо. Допустим, я заболел. Ты прав, деньги по теперешним временам каждому нужны. Однако свет же не на мне клином сошелся. На поиски губы отправится другой гидрограф, только и всего.

— А это уж, брат, не твоя печаль!

— Например, ты отправишься? Я угадал? С охотой вызовешься заменить больного товарища? А потом исхитришься и сумеешь ничего не увидеть на берегу?

— А хоть бы и так? В Робинзоны я, знаешь, уже не играю. И в необитаемые острова тоже. Рассуждаю трезво. Жили наши картографы без этой губы и еще несколько лет как-нибудь перебьются. Медь кончается там, к твоему сведению. Вот пусть и добирает ее себе этот купчина архангелогородский. Не платит государству налоги? А тебе-то что? Ты же не государство! — Он доверительно перегнулся ко мне со стула. — Повременить надо! Повременить! Только и всего. Годика три-четыре, не больше. Доберет купчина остаточки, тогда милости просим, открывайте на берегу Ямала все, что пожелаете!

От злости я на какое-то время потерял дар речи. А бывший друг моего детства продолжал урчать над ухом все требовательнее:

— Ты же не глуп, ты должен понять. Ну, положишь на карту эту губу, а дальше что? Как воронье налетят эти Стеффены, Бернадты, Оффенбахеры! Я обобщаю, понятно. Но ты убедился только что, это же факт наглядный, русским купцам и промышленникам у нас в России продыха от иностранцев нет! То-то и оно! Абабков, он, конечно, ловкач и жмот, и все что ты хочешь, зато, согласись, как-никак свой брат русак!

Он, видите ли, мало того, что добросовестно отрабатывал полученные им за посредничество деньги, он еще и базу высокопринципиальную под это подводил! Ай да Атька!

Вскочив, я отбросил стул. Тотчас же вскочил и он.

— Говоришь: свой брат русак? Врешь, это твой брат, а не мой! Да и какой ты ему брат? Ты ему холуй, а не брат! Офицер русского флота! К купчишке в холуи нанялся! — Я схватил его обеими руками за грудки и потащил к выходной двери, и он, представьте, не упирался. В тот момент больше всего злили меня его кудряшки, прыгающие над потасканным, осунувшимся лицом. — Чтобы и духу твоего! — напутствовал я его и швырнул ему с верхней площадки перчатки и фуражку. Потом с грохотом захлопнул дверь.

Не отвечая на расспросы перепуганной жены, я с трудом добрел до кабинета, закрылся на ключ и упал в кресло.

Наверное, с полчаса просидел так, свесив руки и тупо глядя на дверь. Ведь это впервые в жизни мне попытались всучить взятку! И главное, кто пытался?

Жене я ничего не стал объяснять. Предупредил лишь, что если в мое отсутствие явятся знакомые офицеры, то ей надлежит немедленно протелефонировать в порт. Понимаете ли, я ждал вызова на дуэль.

Но секунданты от Пятницы не явились. Он «предпочел проглотить обиду»…

В назначенный день гидрографическое судно под моим командованием вышло из порта.

Плаванье из Санкт-Петербурга в Карское море было по тем временам чуть ли не целой экспедицией. Правда, летом ледовая обстановка сложилась благоприятная.

Преодолев два шторма средней силы, мы проскользнули Югорским Шаром из Баренцева в Карское, вошли в огромную Байдарацкую губу и двинулись на север вдоль западного берега Ямала. Справа по борту потянулась однообразная серая тундра.

Ямал в переводе с ненецкого означает: конец земли. Я — земля, мал — конец. Но на некоторых наших картах сохранялось еще широко употребляемое название: Самоедский полуостров. Самоеды — это по-старому — ненцы.

К сожалению, координаты показанной на карте губы, на территории которой купец Абабков нарушал законы Российской империи, оставались загадочными. О, в том-то и штука! Видимо, тайный недоброжелатель Абабкова был человеком невежественным в навигации либо не сумел раздобыть нужные сведения. В письме его, посланном в министерство финансов, было сказано лишь: «западный берег полуострова Ямал, ближе к его оконечности». А протяженность Ямала — семьсот километров!

В те годы Арктика была неизведанной, таинственной. Не далее как спустя год после нашей экспедиции гидрографические суда «Таймыр» и «Вайгач» открыли к северу от мыса Челюскин архипелаг, ныне носящий название Северной Земли.

Целый архипелаг, понимаете! А здесь шла речь всего лишь о какой-то ничтожной губе. Но попробуйте-ка усмотрите ее с моря, если тундровый берег не только однообразен, да еще и весь изрезан маленькими заливами и бухточками!

Надо, правда, отдать должное тайному недоброжелателю: в своем письме он сообщил ряд важных географических подробностей, коими я в дальнейшем и руководствовался.

В частности, он предупредил, что вход в губу прикрывает с моря невысокая песчаная коса и тянется параллельно берегу, издали совершенно с ним сливаясь. Каверза, придуманная природой специально для нашего брата гидрографа! Не удивительно, что вход в губу, закрытый с моря косой, трудно, почти невозможно усмотреть, тем более на значительном удалении. Так и возникло это прискорбное для нас упущение на карте и в лоции, чем не замедлил воспользоваться предприимчивый Абабков.

Поиски губы, не обозначенной на карте, дело, поверьте, нелегкое, кропотливое, выматывающее душу. Мы тщательно обследовали почти весь западный берег полуострова Ямал и нигде не обнаружили этой губы. Но ведь она была! Она, несомненно, была. В этом меня убеждало не только письмо недоброжелателя, убеждали и неотвязные домогательства Атьки. И хотя он разглагольствовал о том, что «свой брат русак» добирает в губе «остаточки», но, видимо, приврал по обыкновению. Меди на берегу было еще немало. Сужу по сумме предложенной мне взятки. Сумма была высока.

Было объявлено, что командир выдаст денежное вознаграждение тому из матросов, кто первым заметит вход в губу, не показанную на карте. Наблюдение было усилено. На фокмачте в бочке неотлучно сидел один из сигнальщиков с биноклем.

Хорошо еще, что бессонное полярное солнце не уходило с небосвода — мы имели возможность продвигаться без остановок, не тратя времени на якорные стоянки.

С трепетом душевным я ожидал, что прямо по курсу вот-вот сверкнет чистая вода, возникнут вдали смутные очертания острова Белого, а мы так и не обнаружим этой таинственной губы.

В девять тридцать памятного мне августовского дня сигнальщики на мачте и на мостике усмотрели справа по борту нечто показавшееся им подозрительным. Я торопливо поднес бинокль к глазам. Да, верно! Береговая полоса выглядела многоплановой, как видим это на сцене в театре. За первой «кулисой» — беспорядочным нагромождением песка и гальки — блеснула вода, из-за нее выглянула вторая «кулиса» — такое же нагромождение песка и гальки. Так и есть! Это коса, а за косой прячется вход в губу!

Я поспешно заглянул в лоцию. Никакой губы на этих координатах не значилось. Мы у цели! Господин Абабков, готовьте встречу гостям!

Помня о рифах и мелях, я дождался прилива. Потом выслал лотовых на бак и, ведя промер глубин, обогнул выступ косы и на малых ходах ввел судно в узкость.

Едва лишь наше судно прошло ее, как мы очутились посреди залива сказочной голубизны.

За косой был высокий берег, а еще дальше — неоглядные пространства тундры, протянувшиеся во всей своей наготе.

Впрочем, пейзаж — дело вкуса. Для Абабкова Потаенная была, бесспорно, самым приятным уголком на свете.

Я, разумеется, не рассчитывал на то, что он встретит нас хлебом-солью. Полагаю, и вообще-то он редко бывал в губе, полностью положившись на своего управляющего. Вместо Абабкова нас встретили пять или шесть сибирских лаек.

Судя по всему, рудник работал до последнего дня. Надо думать, люди Абабкова уехали отсюда буквально за несколько минут до нашей высадки, тогда лишь, когда увидели, что судно, приближающееся с юга, изменило курс и повернуло ко входу в губу. При этом они так торопились убраться, что в суматохе не успели собрать всех своих ездовых собак.

Можно предположить, что рудокопам приказано было в случае опасности «прибрать все под метелочку». Однако они поленились, понадеялись на авось, как частенько бывало в то время, и следы их пребывания в Потаенной остались.

Мы убедились в том, что медь добывалась хищническим, чуть ли не первобытным способом. Однако размах работ был большой, хотя на всем деле лежал отпечаток спешки.

Тень карающего закона нависала над Абабковым, поэтому подручные его торопились выжать из залежей все, что можно, пока не схватили за руку.

И вот — схватили!

Теперь губа, которую Абабков старательно прятал от гидрографов, заняла свое место на карте и в лоции, где я посвятил ей несколько — скупых слов, лишенных всяких эмоций.

Окрестил я губу Потаенной, считая, что это вполне соответствует обстоятельствам ее открытия.

Мы возвращались в Петербург. Начальство с благосклонной улыбкой пожимало мне руку, товарищи-гидрографы откровенно завидовали нам.

Никто не вспоминал о прохвосте Абабкове. А что о нем вспоминать? Прохвосту идти по Владимирке,[2] это ясно. Помилуйте, самим его высокопревосходительством сказано: «Обман государства! Потрясение устоев империи!» Здесь, однако, уже заканчивалась наша, гидрографов, компетенция и начиналась компетенция судей и прокуроров.

Не дождавшись моего возвращения, Атька использовал свои связи в Морском штабе и быстро смотался, как говорят теперь, с Балтийского на Черноморский флот.

Мною владело тогда настроение удивительной душевной приподнятости. Наконец удалось и мне внести свой вклад в гидрографию Арктики. Я был счастлив и, естественно, хотел, чтобы все вокруг были счастливы, как я… Поэтому и не стал заниматься тем, чтобы выводить Атьку на чистую воду.

Однако настроение мое вскоре изменилось. Ни один из участников экспедиции не получил наград, ожидаемых к Новому году. А меня даже обошли во время присвоения очередных воинских званий.

Кто-то определенно вредил мне. Кем-то пущены были в ход невидимые тормоза, загадочные силы, глубоко запрятанные в недрах санкт-петербургских канцелярий.

Может быть, со мной сводил счеты злопамятный Абабков?

Однажды утром, развернув газету, я увидел групповую фотографию. Из подписи явствовало: это наши отечественные финансисты и промышленники, которые только что получили от правительства крупный военный подряд. В центре группы знаменитые петербургские банкиры Вавельсберг и Алферов. Всем было известно, что они ненавидят друг друга лютой ненавистью. Однако на снимке оба финансовых деятеля послушно, хотя и с натугой, улыбались в фотообъектив.

Полноватый, несколько болезненного вида человек средних лет в сюртуке с атласными отворотами боялся остаться за пределами фотоснимка и, сохраняя улыбку, всем туловищем своим склонился к Вавельсбергу и Алферову.

В перечне военных подрядчиков я наткнулся на фамилию Абабкова, лесопромышленника из Архангельска!

Готов держать пари, что вам неизвестен или почти неизвестен любопытнейший переулок в Ленинграде. Название его? Банковский.

Рассказывая туристам о Великой Октябрьской революции, надо бы, я считаю, начинать экскурсии по Ленинграду именно с Банковского переулка. А затем уж вести толпу приезжих по привычному маршруту — под арку Главного штаба и к Смольному.

Банковский параллелен улице Ломоносова и упирается в канал Грибоедова. И еще примета: он — между Мучным, Перинным и Москательным переулками!

Лабиринт этих переулков дореволюционные репортеры именовали «российским Сити». Засев в грузных лабазах и теснейших конторах с окнами, заделанными решеткой, наши русские толстосумы постепенно прибирали к рукам высокомерную дворянско-помещичью империю. «Все куплю, — сказало злато…»

Банковский переулок коротенький, метров девяносто, длина миноносца, очень узкий и поэтому всегда полутемный, даже в солнечный день.

Возвращаясь со службы, я иногда делал крюк, чтобы пройтись лишний раз вдоль Банковского. Разумеется, не рассчитывал встретиться с Абабковым. Да и что это мне бы дало?

Прошу вас, поймите меня правильно: дело не в личной обиде, отнюдь нет! Обида явилась лишь толчком к размышлениям, которые шаг за шагом уводили все дальше по опасному пути.

Для меня победа в Карском море — можно, я думаю, до какой-то степени считать это победой? — вдруг обернулась поражением, да что я говорю, больше чем поражением, — катастрофой в личном психологическом плане!

Вот вам еще один парадокс, связанный с бухтой Потаенной. То, чего не удалось бы достигнуть самым красноречивым агитаторам и пропагандистам-революционерам, сделал, причем запросто, мимоходом, этот купец Абабков. Он поколебал в моих глазах престиж Российской империи!

На что же это похоже, размышлял я, если люди, стремящиеся к благоденствию и возвеличению государства, обесславлены, а проходимцы, нагло его обкрадывающие, преуспевают? За взятку, выходит, можно купить всех — от околоточного надзирателя до прокуроров и судей, а, быть может, даже и до его высокопревосходительства самого морского министра? Разница, надо полагать, лишь в размерах суммы, предлагаемой взяткодателем?

Вот до каких выводов дошел я, прогуливаясь в одиночестве по «российскому Сити». Наивно? Но я же говорил вам, что мне, рядовому военному гидрографу, доселе лишь исправному службисту, в общем-то, мало читавшему вне своей флотской специальности, нелегко давались подобные непривычные размышления.

Так или иначе, но благодаря истории с бухтой Потаенной я был до известной степени уже подготовлен к безоговорочному переходу на сторону революции, что и совершил, как вы знаете, в октябре тысяча девятьсот семнадцатого года вместе с несколькими другими офицерами Балтийского флота.

В те времена среди военных моряков имела хождение одна шутка. Не отрицаю своего авторства. Я сказал, что при содействии купца Абабкова у меня возникли свои особые, «личные» счеты с российским капитализмом…