"МИР ПРИКЛЮЧЕНИЙ 1978. Ежегодный сборник фантастических и приключенческих повестей и рассказов" - читать интересную книгу автора (Парнов Еремей, Мелентьев Виталий, Стрелкова...)

3

В бывшей швейцарской Фомин по-хозяйски уселся за письменный стол. Заместитель директора подал ему цветную репродукцию «Девушки в турецкой шали».

— Ну и что? — Киселев выкатил кресло из темного угла и расположился напротив Фомина.

Фомин насмешливо фыркнул:

— Я ничуть не удивлюсь, если через полчасика вдруг выяснится, что картину вовсе не украли. Кто-то из вашего персонала снял ее без разрешения начальства, чтобы вбить в раму выпавший гвоздик или сменить протершийся шнур.

— Что ж… Подождем полчасика. — Киселев принял ленивую позу. — И поговорим… хотя бы о Сенеке. Он утверждал, что люди, которым мы уделили время, не считают себя должниками, хотя время вернуть невозможно;

— Все умничаешь? — усмехнулся Фомин. — Не отучился?

— Нельзя ли ближе к делу? — вспыхнул Киселев. — Ты должен меня допросить по всей форме.

— Чудовищная правовая безграмотность! — заявил Фомин. — На месте опрашивает инспектор уголовного розыска, а я следователь. И я еще не решил, стоит ли вообще возбуждать дело. Ну скажи мне положа руку на сердце, кому может понадобиться картина из какого-то захудалого, провинциального музея?

— Так, так… Очень интересно! — Киселев возмущенно подпрыгнул в кресле. — Продолжай развивать свои соображения.

— Ты не обижайся, — благодушно продолжал Фомин. — Постарайся объективно оценить ситуацию. Ты, конечно, патриот нашего родного Путятина, любишь свою работу, но…

— Давай, давай! — вставил Киселев. — Смелее веди наступление!

Фомин и Киселев десять лет проучились вместе, не отличаясь в школьные годы особыми успехами в науках. После десятого класса Коля Фомин поехал по комсомольской путевке в Сибирь на стройку. Володя Киселев остался дома, у него тяжело болела мать. Она болела уже много лет, и Володя тащил на себе все домашнее хозяйство, сад и огород, убирал в доме, варил обед и воспитывал Таньку, младшую сестренку.

Работу себе он нашел в городском музее. Володя неплохо рисовал, и даже пробовал писать красками. Оформлял стенгазеты, наглядные пособия и мало-помалу набил руку. Иногда ему случалось заработать пятерку, а то и десятку на объявлениях и афишах для клуба. Так что в музей Володя пришел, как он сам полагал, опытным специалистом по части оформления. История его не интересовала — школа внушила Володе стойкое отвращение к датам и цитатам. Однако, проработав в музее год, Киселев поступил на заочное отделение областного педагогического института, по историческому факультету. За время его заочной учебы в Путятинском музее появилась новая штатная единица — заместитель директора. Сюда прочили бывшего Володиного школьного учителя, это был счастливый случай избавить от него ребят, но Ольга Порфирьевна добилась в горсовете, чтобы замом утвердили Киселева. В горсовете подозревали, а в гороно говорили открыто, что старая директорша музея выдвинула Киселева в замы, чтобы вертеть им как угодно. Деспотический характер Ольги Порфирьевны был всем известен. Однако насчет мягкотелости Володи в горсовете, в гороно да и вообще в Путятине могли очень сильно ошибаться.

Репутация тюхи-матюхи сложилась у Володи на том основании, что его привыкли видеть бегущим с хозяйственной сумкой в магазин или на базар, развешивающим белье во дворе своего дома, причем мокрый фартук выдавал, что стиркой занимался не кто иной, как он сам…

Людские мнения обычно складываются по шаблону. Но ведь можно заниматься стряпней, ходить по воду, стирать белье и даже — если уж на то пошло! — шить себе рубашки и при всем при этом иметь несгибаемый, волевой характер. Разве мало женщин с исключительно сильными характерами всю жизнь ведут хозяйство, варят и шьют? Почему же мужчина, на которого свалились женские заботы, должен непременно превратиться в тюху-матюху?

Володя Киселев был решительно не согласен с общественным мнением, сложившимся по шаблону. И тем более не согласен, что он сам всегда избирал оригинальный ход рассуждений и любил парадоксальные выводы. К тому же втайне Володя был страшно честолюбив и в своем воображении постоянно вел сложную игру с Ольгой Порфирьевной, умело противопоставляя ее неустойчивому дамскому деспотизму свою стальную руку в мягкой перчатке.

К сожалению, Фомин не догадывался обо всех этих качествах своего бывшего одноклассника и в разговоре с ним взял излишне снисходительный тон. Для Фомина Володя был робкий неудачник, ничего не видевший дальше родимого Путятина, тогда как сам Фомин и на стройке поработал, и бандитов ловил, будучи дружинником, и в армии отслужил, и учился в школе милиции, и практику проходил под руководством знатоков своего дела.

— Вы тут и понятия не имеете, что такое современная система сигнализации. В Москве в любом музее… да и не только в музеях или там универмагах… известные артисты, художники, писатели ставят квартиру под охрану. Вор сунул в дверь отмычку — и сразу в отделении милиции вспыхнула лампочка. До форточки не думай дотронуться — сразу тревога. Конечно, это я тебе упрощенно объясняю, чтобы ты мог понять, а на самом деле все не так просто, современная аппаратура, электроника, телемеханика и тэ пэ. А у вас тут что? У вас какая-нибудь тетя Маша караулит все ваши ценности. Спит в вестибюле или в лучшем случае вяжет внукам носки.

— Не тетя Маша, а Денисия! — возразил кротко Володя.

— Кто? — спросил Фомин. — Не понял!

— Нашу сторожиху зовут Денисия. Если фамильярно, то тетя Дена, а никак не тетя Маша. Впрочем, ты угадал, она отлично вяжет. Девочкой она служила в этом доме на побегушках. А хозяин этого дома был из староверов, у него в кабинете собраны труды по истории раскола в России. Будет время и охота — погляди, любопытно.

— Для чего?

— Ну, хотя бы для того, чтобы по душам поговорить с тетей Деной. Она у нас держится старой веры.

— Тебе это кажется криминалом.

Киселев расхохотался:

— Фома, ты ничуть не меняешься! Ты все такой же, Фома! Я думал, что из тебя сделали современного сыщика, этакого интеллектуала, который не только владеет приемами дзюдо, но еще и цитирует к месту Лабрюйера, а также разбирается, кто такой Гоген и кто Ван Гог. Но, оказывается, не все в вашем ведомстве такие блестящие эрудиты.

Фомин покраснел и набычился.

— Прошу тебя, перемени тон. Мы с тобой сейчас не на пятачке прогуливаемся. И ты на работе, и я здесь по делу. Я же тебя не называю Киселем.

— Да называй, пожалуйста, как тебе угодно. Хоть Киселем, хоть подследственным.

— Не ощущаю такой потребности! — отрезал Фомин.

— Не хочешь — не надо! — весело согласился бывший одноклассник. И тут же перешел на серьезный тон: — Я собирался тебя спросить, следишь ли ты за современными тенденциями в искусстве. Но это, в общем-то, был вопрос чисто декларативный. Видишь ли, Коля, Вячеслав Павлович Пушков, наш с тобою земляк, при жизни не завоевал большой славы. Думаю, что он за ней и не гонялся. Только однажды ему достался шумный успех. О портрете Таисии Кубриной много говорили и писали. «Девушку в турецкой шали» собирались купить для Третьяковки, но художник наотрез отказался продать эту картину. Пушков не отдал портрета Таисии и ее отцу, хотя тот предлагал большие деньги. Писали туманно о ссоре художника со своим меценатом. Пушков был должен Кубрину немалую сумму.

— И что же потом?

— После революции Кубрины эмигрировали. Долгие годы считалось, что им все-таки удалось прижать Пушкова и они увезли картину с собой. Портрет девушки в турецкой шали считался безвозвратно утраченным для русского искусства. Друзья Пушкова боялись хоть словом напомнить ему об этой работе, чтобы не бередить душу художника. И вот представь себе сенсацию, когда Пушков однажды объявляет, что преподносит все свои картины в дар родному городу и среди них оказывается и портрет, считавшийся пропавшим. Никто и не догадывался столько лет, что «Девушка в турецкой шали» хранилась в чулане у самого художника. Что ты на это скажешь?

Фомин пожал плечами.

— Бывает…

— А я убежден, что за этим скрывается какая-то тайна. — У Киселева отчаянно заблестели глаза. — Моделью художнику послужила девушка со странным характером. В старых газетах я вычитал, что некий критик — тогда он был корифей, а теперь его имя ничего не значит, — так вот этот критик на выставке застыл перед «Девушкой в турецкой шали» и изрек, что именно такой ему представлялась Настасья Филипповна… героиня романа Достоевского «Идиот».

Насчет Достоевского Володя добавил после некоторой паузы, как бы усомнившись, знает ли Фомин, кто такая Настасья Филипповна. Фомин обиделся:

— Как-нибудь без тебя знаем Достоевского.

— Вот и отлично! — не моргнув, продолжал Володя. — Сможешь себе представить нынешнюю ситуацию. Полгода назад заявилась в наши Палестины кинозвезда Элла Гребешкова…

— Гребешкова? — перебил Фомин. — Разве она к нам приезжала?

— Представь себе — да! Но не для встреч со зрителями. Гребешкова получила роль Настасьи Филипповны в многосерийном телефильме. Великий режиссер потребовал, чтобы она немедленно командировалась в Путятин, и никакой халтуры… Найди зал Пушкова, сядь перед портретом девушки в турецкой шали и сиди перед ним до тех пор, пока полностью не постигнешь натуру Настасьи Филипповны. Чуешь, как дело повернулось?

— И что, она долго сидела перед портретом? — заинтересовался Фомин.

— Как же… Иной раз по часу. А потом бежала в наш универмаг. Оказывается, в провинции можно достать кое-какие дефицитные шмутки. В общем, она с пользой провела тут целую неделю. А мы с Ольгой Порфирьевной сделали соответствующие выводы.

— Какие же? — На Фомина раздражающе действовала манера Киселя умничать по любому поводу.

— «Э-э-э», сказали мы с Ольгой Порфирьевной. — Киселев несколько раз с удовольствием проблеял «э-э-э». — Великий режиссер не зря заинтересовался Пушковым. У киношников особый нюх на новые имена.

— Почему новые? — Фомин чувствовал, что терпение его уже на пределе.

— Видишь ли, Фома, в известном смысле Пушков сейчас новое имя. — Володя заговорил с особенной, взлелеянной вескостью. — В общем-то, довольно типичная история, распространенный вариант загробной славы. Не так давно подобный случай произошел с одним молодым драматургом. Он погиб в автомобильной катастрофе, и сразу же оказалось, что он оставил человечеству семь гениальных пьес. Но ведь не за месяц до гибели он их — все семь! — написал. Наверное, лет десять трудился, носил свои пьесы в театры и получал всюду отказ. Почему же при жизни не признавали, а после смерти буря восторгов? Не потому ли, что кто-то умело зажимал талантливого конкурента? Пока он был жив! Ну, а покойник уже никому не мешает. Я готов спорить, что именно те, кто авторитетно отвергал одну за другой все семь пьес, сейчас громче всех кричат о даровании безвременно ушедшего писателя.

— Ну ты даешь! — Фомин усмехнулся. — Слушая тебя, можно подумать, что ты свой человек в театре. Ты сколько раз там был за всю свою жизнь?

Володя вскочил с кресла и снова сел.

— Допустим, меньше десяти раз. И то в областном. Но что это доказывает? Я мог разгадать механику этого преступления — да, преступления! — проверенным дедуктивным методом; ищи того, кому это выгодно.

— Ладно, ладно, не возникай, — заметил Фомин, уверенный, что на этот раз взял верх над Киселем. — Давай дальше про Пушкова. Только не размазывай. Мне ведь надо опросить других работников музея.

— Я буду предельно краток. Когда Пушков привез в Путятин свои полотна, веришь ли — их не хотели брать. И помещения, мол, нет, и негде взять средства, чтобы содержать картинную галерею частного характера. Тогда Ольга Порфирьевна — ей на том свете зачтется! — взяла всю ответственность на себя, хотя наш музей всего лишь краеведческий. Пушков оставил ей свои картины и вернулся в Москву, а через полгода умер от кровоизлияния в мозг. В газетах даже некролога приличного не дали, только сообщение в черной рамочке. Но вот проходит несколько лет, и Пушковым начинают интересоваться. Словно он при жизни был этому помехой. Там статья промелькнет, тут репродукция. За этими первыми камешками — лавина. Нашего Пушкова ставят рядом с Рерихом. И ведь не зря! Он на самом деле рядом. Русский Ренессанс конца девятнадцатого — начала двадцатого века. Пушков, как и Рерих, обратился к традициям древнерусского искусства. Молодые художники называют себя учениками Пушкова… За рубежом тоже начинают шевелиться. На аукционах всплывают полотна, увезенные когда-то из России. Цена на Пушкова так и скачет вверх. Возьми это обстоятельство себе на заметку и запроси по своей линии, сколько долларов могла бы стоить сейчас «Девушка в турецкой шали».

— Ты серьезно? — спросил Фомин, хотя уже понимал, что глупым розыгрышем тут и не пахнет.

— Вполне, — отозвался Володя. — Пушкова украли. И сделали это весьма компетентные люди.

— Так какого же черта! — Фомин стукнул кулаком по столу. — Какого черта вы не позаботились об охране этих картин! Знали, какие у вас тут доллары, и оставались при этой вашей тете Дене.

— Мы запрашивали, сколько раз, — печально оправдывался Киселев. — Но ты же сам только что говорил — музей провинциальный, краеведческий, возможности копеечные. Да что там охрана! Я краски покупаю на свою зарплату. Я ведь хоть и зам по чину, а до сих пор самолично оформляю стенды, пишу таблички, вплоть до «Гасите свет»!

— Н-да-а… — посочувствовал Фомин. — У вас тут, конечно, и ставки мизерные. У тебя, к примеру, сколько «рэ»?

Володя назвал свои «рэ».

— Не разживешься. У тебя ведь мать и сестра. Кстати, как они?

— Мама умерла, сестра в этом году кончает десятый класс. Собирается подавать в Строгановское. Самостоятельная особа. Несмотря на мои запреты, познакомилась с примитивистами!

— С какими примитивистами? — не сразу понял Фомин.

— Да это я их так называю, хотя у них за плечами высшее художественное образование. Трое ребят делают тут халтуру. Они втолковали Таньке, что талант талантом, но нужна еще и подготовка — годик работы с квалифицированным преподавателем. В Путятине такого не найдешь, надо ехать в столицу, а там берут за урок пять рублей… Не по карману нам с Танькой художественное образование.

— Они сами не набивались в преподаватели?

— Для них пятерка не заработок. Примитивисты сейчас в моде, особенно у торгового начальства.

— Ну, а вообще, какое они произвели на тебя впечатление?

— Работящие ребята, вкалывают в новом кафе от зари до зари.

— Твоему начальству они почему-то не понравились.

Володя вздернул тощими плечами:

— Ольга Порфирьевна человек старых вкусов. А с художниками — не только с этими — у нас свои счеты. В музее со времен Кубрина хранятся альбомы с образцами русских и французских ситцев. Эти альбомы с недавних пор стали чаще спрашивать, в моде стиль «ретро». Смотрим — тут листок выдран, там листок. А вроде бы брали приличные люди, художники-дизайнеры. Вырвут узорчик и выдадут где-нибудь на текстильной фабрике за свой творческий поиск. А как уличишь, если образец исчез? Мы теперь альбомы на руки не выдаем. Садись в кабинете директора и листай, а Ольга Порфирьевна сидит и глаз не сводит.

— У тебя с ней хорошие отношения?

Киселев тонко улыбнулся:

— Я бы сказал, разнообразные отношения.

— А что бы ты сказал о вдове художника Пушкова… — Фомин заглянул в блокнот, — о Вере Брониславовне?

На этот раз Киселев не спешил с ответом.

— Умна, — начал он. — Очень энергична, обладает несомненной деловой хваткой, умело включилась в посмертную славу своего мужа. При этом любит жаловаться на свою непрактичность. В Москве легенды ходят о ее простоте.

— Ты ее не очень-то любишь, — заметил Фомин.

— Возможно. А она, кажется, не очень-то любит модель, с которой написан портрет в турецкой шали.

— С Ольгой Порфирьевной у вдовы хорошие отношения?

— Они держатся как задушевные подруги, но на самом деле она Ольгу Порфирьевну терпеть не может. Это общество ее старит. Еще вопросы есть?

Фомин закрыл блокнот и достал из кармана пачку сигарет.

— Закурим?

— Я не курю.

— Правильно делаешь. — Фомин чиркнул зажигалкой, затянулся. — Слушай, Володька, сколько же лет мы с тобой не виделись?

— Через месяц, когда моя Танька сдаст экзамены, исполнится ровно восемь.

— Надо бы встретиться, потрепаться. Расскажешь, как ты тут жил все эти годы.

Володя смешливо покрутил головой.

— Нет уж, давай условимся рассказывать про эти годы по очереди. Немного я, потом немного ты, потом опять немного я… Согласен?

— Чудишь ты, Володька. — Фомин натянуто улыбнулся. — Какие-то дурацкие условия ставишь.

Киселев надул щеки и по-мальчишечьи прыснул:

— Слушай, Фома, а ведь ты меня заподозрил!

— Нет, ты совсем спятил! — возмутился Фомин.

— Честное слово, заподозрил! — с удовольствием повторял Киселев. — В расследовании этой кражи ты, Фома, главное — остерегайся идти по шаблону. У людей твоей профессии, как я замечал, есть склонность к шаблону. Шаблон — злейший враг науки, искусства и твоего ремесла тоже, поверь! Похожее не значит одинаковое. Подумай над этим изречением!

Фомин выразительно покрутил пальцем у виска:

— Ты, Кисель, как я убедился, имеешь привычку выносить суждения по множеству вопросов, не заботясь о мало-мальски подходящих доказательствах. Например, только что с умным видом пустился рассуждать о шаблоне. Среди преступников не так-то много встречается таких, которые находят оригинальные пути. В преступлениях, напротив, употребляется шаблон, и при расследовании полезно прикинуть, какой шаблон мог быть использован в данном случае.

— Например? — заинтересовался Володя.

— Например, знаток искусства вступил в контакт со знатоком иного сорта. Один разбирается в живописи, а другой — в том, как проникнуть в запертое, но плохо охраняемое помещение.

— Но ведь вы не обнаружили следов взлома! — вскричал Володя.

— Обнаружили или не обнаружили — об этом еще говорить рано. — Фомин нарочно темнил. — А теперь спасибо тебе за ценные сведения, можешь быть свободным и не сочти за труд сказать тете Дене, чтобы она зашла ко мне.

Оставшись один, следователь слегка выдвинул верхний ящик письменного стола и увидел четвертушку ватмана. На ней тушью, затейливым шрифтом было выведено: «Таисия Кубрина», и чуть ниже — виньетка.

— Вот оно что! — сказал Фомин самому себе и задвинул ящик.

Дверь отворилась, вошла старуха в низко повязанном черном платке.

— Ольга Порфирьевна велели передать… Они уехали с Верой Брониславовной и сегодня на работе не будут.

«Вот это оперативность!» — подумал Фомин.

— А ты чей же? — спросила тетя Дена, усевшись напротив следователя. — Не внук ли Фомина Ивана Степаныча?