"Книжное дело" - читать интересную книгу автора (Кравченко Сергей)

Глава 1. Подьячий Большого Дворца

Федор Михайлович Смирной, младший подьячий Дворцового приказа сидел в своей комнатке на втором этаже Большого Кремлевского Дворца и читал книжку…

Надо сказать, что «Михайловичем» Смирного во дворце называли крайне редко, — ему недавно стукнуло 19, и мы приводим здесь отчество только для порядка. Но почему бы это отчество и не запомнить? — на всякий случай? Неспроста же этот Федька поселился во дворце, во втором, царском этаже, в одном с государем коридоре, только в другом конце? Роду-племени он считался никакого, в Степенной книге не значился и в Разрядной прописан не был. А без прописки в Москве, сами знаете, как.

Федя остался сиротой в 1553 году, одиннадцати лет, когда его отец, московский жилец Михайла Смирной пропал без вести в казанской мясорубке. Мать тоже потом не долго пожила — скончалась от тоски. Федю воспитал ближний Сретенский монастырь. Да так воспитал, что грамотность и ум мальчишки стали заметны постороннему глазу. Царь Иван Васильевич Грозный приметил парня и пристроил у себя под боком — для рассуждений и малого совета. Назначил младшим подьячим, тайным смотрителем великокняжеской библиотеки в 1000 книг! А что был Федька безродный жилец, так на это царь плевал с высокой колокольни своего деда, Ивана Великого…

Вы спросите, с чего Грозный приблизил сироту? А почему бы и нет? Во-первых, сословное звание «жилец московский» вполне допускало дворянскую службу, продвижение по карьерной лестнице вплоть до думских высот. Во-вторых, с кем еще царю оставалось водиться? Бояре у него все сплошь были сволочи, изменники, заговорщики. Если не в настоящем и прошедшем временах, то уж в будущем — точно. Порода боярская, принадлежность к великокняжескому роду, генетика, прозрачная до Александра Невского, Владимира Мономаха, Ярослава Мудрого, не давала благородным спать спокойно. Каждый мечтал ходить в шапке Мономаха. И, надо сказать, имел на это реальное право. Если, конечно, не дай Бог, царь Иван умрет, и детишки его безвременно скончаются в страшных корчах.

Короче, в боярах царь крепко сомневался и особо их к себе не подпускал. Особенно со спины.

Но без дружбы нам, русским людям никак нельзя! Такие уж мы общественные существа, охота нам с кем-нибудь делиться радостями и горестями, изливать грешную душу на троих.

И друзья у Грозного были.

Если выстроить эту «дружину» в ряд, получалась очень смешная компания. Ее центр составляли бывшие великокняжеские псари. Так уж вышло, что эти крепкие парни, не шибко благородного помета, спасли в юности великого князя Ивана, вывели на светлый путь — прямо к подножию дворцовой лестницы, на Красное крылечко. С тех пор царь Иван полюбил простых и верных людей. Жаловал он и Федю Смирного. Федя отвечал царю взаимностью, то есть, пропускал мимо уха страшные рассказы о кровожадности и сумасшествии царя, зажмуривался на реальные пытки и казни, служил государю словом и делом.

Вот и сегодня Федор читал книгу не от скуки и сытости, а по долгу службы. Книгу эту дал ему почитать лично царь Иван, — хотел получить авторитетное мнение, что за книга, почему такова, да зачем.

Книжку царю подбросил путешественник по святым местам купец Корней Перебакин. В книге описывались воспитательные казни при дворе турецкого султана Магомета. Еще там было наворочено много восточной ерунды, и Феде поручалось выделить из текста смысловое ядро.

Погода клонилась к вечеру, над Москвой разливалось весеннее золото, которого, — что там говорить, — в других странах вовек не увидишь! Федор отвлекся от чтения, достал из шкафа кусок пирога с севрюгой. Стал жевать, глядя в небо.

Вообще-то, на дворе длился Великий пост, и севрюгу есть не стоило. Но пирог попал к Федору как бы случайно. Стряпуха Марфа подсунула его в холщевой обертке, рыбы видно не было, и грех скоромного питания можно было счесть нечаянным, если б Федор точно не знал, что питательные пироги испекли специально для обоза дьяка Висковатого. Иван Висковатый заведовал иноземными делами, и уже не первую неделю собирался в поверженную Ливонию — наводить порядок в международных отношениях. А в походе, как известно, пост снимается даже с московского чиновника. Если уж чиновник не снимается с поста…

Пироги в поход пекли на каждый день новые, а вчерашние потихоньку скармливали кремлевским обитателям. Не пропадать же добру!

Федя ковырнул из пирога кусок рыбы, бросил в угол на подстилку, где отдыхал его кот Истома, — существо благородное, но при этом ученое. Если бы существовала особая, кошачья Степенная книга, то в ней Истома значился бы на видном месте. Сам он считал, что на третьем, — сразу после покойной государыни Анастасии Кошкиной и ее брата Никиты Романовича Кошкина. Это было бы справедливо, ибо в кремлевских окрестностях не сыскать и поныне другого столь образованного и заслуженного кота. Воспитанием, галантностью, интеллектом Истома намного превосходил многих думских бояр, представителей княжеских родов, особ царской фамилии. По крайней мере, он не шаркал обувью, не ковырял в носу, не сморкался за столом, не произносил грубых слов. Вот и сейчас Истома чуял рыбу, но ухом не вел. Соблюдал деликатность. Знал, что получит свою долю своевременно и с доставкой.

Покончив с пирогом, Смирной вымыл руки, чтоб не промаслить тончайший арабский пергамент и продолжил чтение…

Вы спросите, неужто Федор такой грамотный, что даже по-турецки понимает?!

Конечно, грамотный! Монастырь дал ему углубленное знание церковно-славянского, греческого и обиходно-русского языков. Секретные приложения к русскому Федор впитал на московских рынках. Европейские языки изучал самостоятельно, и знал довольно по латыни, чтоб разбирать католические мерзости. Так. Еще, конечно, немецкий, — доныне самый четкий и незамутненный из живых языков. Без немецкого в те годы просто делать было нечего. На нем разговаривала вся Прибалтика, велась основная переписка с заграницей. Даже в исконном нашем Новгороде без немецкого языка неуютно становилось, можно было упустить на базаре какой-нибудь важный смысловой оборот.

Смесь немецкого с нижегородским и латынью давала вполне приличное понимание английского и голландского языков. А если сюда добавить с полбутылки романеи, то и французский проступал осязаемо.

А турецкий?

А вот, чего нет, того уж нет.

А как же султанскую книжку читать?

А по-русски! Турки инструкцию казней для царя Ивана специально перетолмачили с помощью русских рабов. Переплели в чью-то кожу, украсили золотом и бутылочным стеклом, снабдили шикарной зеленой закладкой с цитатой из Корана.

Отчего такая предупредительность? — Очень хотели басурмане угодить белому царю. Слыхали, что он знаток тонкой казни. Гурман.

Итак, центральным сюжетом восточной сказки было неуклонное истребление коварных придворных, кляузников, клеветников, сутяг. Их следовало отбивать специальным кухонным инструментом до мягкости, очищать от кожуры, вымачивать в уксусе и специях, солить, вялить на солнце, жарить на шампурах, варить в трех водах и масле, разделывать на отдельные члены. Экспонировать эти члены в людных местах…

Федя равнодушно читал турецкие откровения и не находил ничего нового. Весь восточный колорит, весь южный темперамент заслонялся одним страшным, обидным явлением, зиявшим на каждой странице. Книга не была манускриптом — то есть, рукописью, она была напечатана!

Вот кошмар! Если даже турки приобщились к чудесам печатного слова, то как же опасно стало жить на свете! Понятно, что турки не сами дошли до высот полиграфии, это им французы притащили станок и шрифты, — назло нам, русским. Теперь мусульманская зараза широким потоком потечет в читающие массы! Хорошо, что этих масс у нас пока не имеется.

Замеченную опасность — печатную форму турецкой книжки — Федор и выделил в качестве сути. Именно это следовало донести Ивану Васильевичу. На остальное не оставалось ни аппетита, ни нервов.

На следующий день пробуждение царя вышло спокойное, тихое, и Федор доложил о книжке во время одевания.

Рука царя на секунду застряла в рукаве, голова — в вороте белой рубахи. Царь зашевелился внутри, как птенец в скорлупе яйца, — если вообразить, что яйцо может быть мягким. Наконец, в «трещину» шейного разреза высунулся «клюв» царской бороды, затем показался голубой глаз «новорожденного» властелина.

«Птенцу» тут же поднесли малиновый морс, и хор вновь подоспевших бояр сладенько пропел: «Добро ночевали, государь и великий князь!».

— Так, значит, говоришь, турки? — спросил у хора Грозный.

Хор опешил.

— Турки, — ответил вне очереди Смирной.

Хоровые бояре пронзили его черными оптическими стрелами.

— И печать не божественная?

Хоровые перекрестились, как по команде, и отступили на шаг.

— Нет, житейская. Ну, всякие там «слава-Аллахи» на каждой странице рассыпаны, но не в корень, а так, для присказки.

Бывший у одевания царский духовник отец Андрей тоже перекрестился и последним покинул огневой рубеж.

— Ну, а нам что с того? — Иван задумался вслух и перестал помогать одевальщикам.

Сопляк Федька продолжал нагло, не в чин, совершенно неуместно с точки зрения опытных царедворцев, отвечать царю, — даже без вежливой паузы, каковую следует делать для изображения своего холопьего скудоумия.

— Да пока ничего. А там видно будет. Обдумать нужно.

— Ну, подумай, подумай…

Думские бояре захлебнулись ревностью. Царь продолжил одевание, а Федька вымелся вон. Даже не в пояс поклонился, червь!