"Путешествие на "Кон-Тики"" - читать интересную книгу автора (Хейердал Тор)

Глава 4 ПО ТИХОМУ ОКЕАНУ. I

Суматоха царила в гавани Кальяо в тот день, когда буксир должен был вывести «Кон-Тики» в открытый океан. Морской министр дал распоряжение портовому буксиру «Пуардиан Риос» вывести нас из бухты и дальше в открытое море за пределы полосы каботажного плавания — туда, куда в давно прошедшие времена выходили на рыбную ловлю индейцы на своих плотах. Газеты посвятили этой сенсации статьи под красными и черными шапками, и 28 апреля толпы народа спозаранку запрудили набережные.

Мы должны были все собраться на плоту в начале одиннадцатого, а до тех пор у каждого из нас нашлись разные дела в городе. Когда я появился на набережной, на плоту находился один Герман. Я намеренно остановил машину довольно далеко и прошел весь мол, чтобы хорошенько размять ноги напоследок перед плаванием, продолжительность которого никто не мог предсказать. Я прыгнул на плот, загроможденный в полнейшем беспорядке гроздьями бананов, корзинами и мешками с фруктами, которые были сброшены на палубу в самый последний момент и которые мы должны были уложить и привязать, как только хоть несколько придем в себя. Посреди этой горы покорно сидел Герман; его рука лежала на клетке с зеленым попугаем — прощальном подарке от какой-то дружеской души в Лиме.

— Посмотрите минутку за попугаем, — сказал Герман. — Я должен сойти на берег и выпить последний стакан пива. Буксир придет не так-то скоро.

Едва успел он исчезнуть в сутолоке набережной, как люди стали махать руками и на что-то указывать. Из-за края мола, мчась на полной скорости, показался буксир «Гуардиан Риос». Он стал на якорь по ту сторону качающегося леса мачт, которые мешали ему подойти к «Кон-Тики», и от него отвалил большой моторный катер, чтобы провести нас между яхтами. Катер был до отказа набит военными моряками — матросами и офицерами — и кинооператорами; пока отдавались приказания и щелкали камеры, прочный буксирный канат был закреплен на носу плота.

— Un momento![22] — закричал я в отчаянии, не вставая с места, где я сидел с попугаем. — Еще слишком рано. Надо подождать остальных — los expedicionarios[23], — пытался я объяснить, указывая в сторону города.

Но никто не понимал меня. Офицеры только вежливо улыбались, и канат на носу плота был закреплен по всем правилам. Я отвязал канат и сбросил его в воду, сопровождая свои действия всякого рода знаками и жестами. Попугай воспользовался моментом всеобщей суматохи, чтобы высунуть клюв из клетки и повернуть щеколду дверцы; когда я обернулся, он уже весело расхаживал по бамбуковой палубе. Я попытался поймать его, но он выкрикнул несколько испанских ругательств и перелетел на кучу бананов. Следя одним глазом за матросами, которые старались снова набросить канат на нос, я пустился в дикую погоню за попугаем. Он с криком влетел в бамбуковую каюту, и там я загнал его в угол и схватил за ногу в тот самый момент, когда он пытался перелететь через меня. Когда я снова появился на палубе и запихнул мою трепетавшую добычу в клетку, матросы на берегу успели уже снять причалы плота, и он беспомощно танцевал на длинной волне, докатившейся к нам из-за мола. В отчаянии я схватил короткое весло и тщетно старался удержать плот от столкновения с деревянными сваями набережной. Затем моторный катер тронулся; один рывок — и «Кон- Тики» начал свой длинный путь. Единственным моим спутником был говорящий по-испански попугай, который с надутым видом сидел в клетке. Толпа на берегу радостно кричала и махала руками, а смуглые кинооператоры в моторном катере чуть не падали в море, изо всех сил стараясь заснять каждую деталь драматического отплытия экспедиции из Перу. Полный отчаяния, в одиночестве я стоял на плоту, высматривая пропавших спутников, но никто не появлялся. Так мы подошли к «Гуардиан Риос», который поджидал нас с поднятыми парами, готовый сняться с якоря и тронуться в путь. В мгновение ока я вскарабкался по веревочному трапу и наделал на пароходе такого шуму, что отплытие было отложено и моторный катер отправился назад к набережной. Он отсутствовал довольно долго, а затем вернулся, наполненный хорошенькими сеньоритами, но без единого человека из исчезнувшего экипажа «Кон-Тики». Все это было очень мило, но не разрешало моих затруднений; очаровательные сеньориты столпились на плоту, а катер ушел опять на новые поиски los expedicionarios noruegos[24].

Тем временем Эрик и Бенгт, не торопясь, спускались к набережной с охапкой газет и журналов и разными мелочами в руках. Навстречу им шла толпа людей, расходившихся по домам; наконец у полицейской заставы их остановил какой-то любезный чин, который сообщил им, что смотреть больше не на что. Бенгт, грациозно размахивая сигарой, возразил полицейскому, что они пришли не в качестве зрителей; они сами должны отправиться на плоту.

— Это бесполезно, — снисходительно сказал полицейский. — «Кон-Тики» отплыл час тому назад.

— Этого не может быть, — произнес Эрик, доставая один из пакетов, — у меня здесь фонарь!

— А это вот штурман, — добавил Бенгт, — а я судовой эконом.

Они прорвались сквозь цепи, но плота действительно не было. Они в отчаянии шагали взад и вперед по молу, где и встретились с остальными участниками экспедиции, которые также нетерпеливо разыскивали исчезнувший плот. Тут они увидели подходивший катер, и вскоре мы все шестеро, наконец, соединились, и вода вокруг плота запенилась, когда «Гуардиан Риос» повел нас на буксире к открытому океану.

Было уже далеко за полдень, когда мы тронулись в путь, и «Гуардиан Риос» предстояло буксировать нас до утра, пока мы не выйдем за пределы береговых вод. Как только мы миновали мол, навстречу нам покатились крупные волны, и все остальные лодки, которые сопровождали нас, одна за другой повернули назад. Только несколько больших яхт дошли вместе с нами до выхода из бухты, чтобы посмотреть, как пойдут наши дела дальше.

«Кон-Тики» следовал за буксиром, как сердитый козел, которого тащат на веревке, и бодал носом встречные волны так, что вода заливала палубу. Это не сулило ничего хорошего — волнение на море было очень незначительным по сравнению с тем, какое могло нас ожидать в будущем. Посреди бухты буксирный канат лопнул, и наш конец его мирно опустился на дно, между тем как «Гуардиан Риос» продолжал идти вперед.

Мы бросились к борту плота, чтобы выудить конец каната, а яхты помчались дальше, пытаясь остановить пароход. Жгучие медузы величиной с лохань поднимались и опускались вместе с волнами вдоль плота и покрыли все веревки скользким слоем обжигающей студенистой массы. Когда плот накренялся на одну сторону, мы, лежа плашмя, перегибались через борт и старались дотянуться рукой до поверхности воды, но наши пальцы лишь задевали скользкий канат. Затем плот снова накренялся в другую сторону и наши головы погружались в волну, а соленая вода и огромные медузы перекатывались через наши спины. Мы плевались, ругались, вытаскивали из волос клейкие частички медуз, но когда буксир вернулся, конец каната был вытащен и подготовлен к соединению.

Мы собрались забросить его на борт буксира, как вдруг нас внезапно понесло под выступающую корму парохода, и плоту угрожала опасность быть прижатым волнам к корме и раздавленным. Позабыв обо всем, мы схватили бамбуковые жерди и весла и старались, пока не поздно, оттолкнуться. Но это нам никак не удавалось: когда плот находился во впадине между двумя волнами, мы не могли дотянуться до нависшей над нами кормы, а когда плот поднимался на волне, вся корма «Гуардиан Риос» опускалась в воду и расплющила бы нас в лепешку, если бы нас затянуло под нее. Наверху, на палубе буксира, люди метались и кричали; наконец винт заработал у самого борта плота, и в последнюю минуту поднятая винтом волна отбросила нас в сторону. Нос плота получил несколько сильных ударов и слегка изменил свою форму, но затем постепенно выровнялся.

— Когда дело начинается так отвратительно, оно должно окончиться хорошо, — сказал Герман. — Поскорей прекратилась бы эта канитель: от тряски плот скоро развалится.

«Гуардиан Риос» буксировал нас всю ночь; мы двигались медленно и почти без помех. Яхты давно распрощались с нами, последние береговые огни исчезли у нас за кормой. Изредка в темноте проплывали огни кораблей, пересекавших наш путь. Мы разбили ночь на вахты, чтобы посматривать за буксирным канатом, и всем удалось неплохо выспаться. На следующее утро, когда стало рассветать, густой туман висел над берегом Перу, между тем как перед нами на западе было совершенно чистое голубое небо. По океану шли длинные спокойные волны с небольшими гребнями; наша одежда, бревна и все, за что мы ни брались, намокло от росы. Было прохладно, и зеленая вода вокруг нас была удивительно холодной для 12° южной широты. Мы находились в течении Гумбольдта, которое несло холодные массы воды из Антарктики на север вдоль берегов Перу, а затем поворачивало на запад и пересекало океан, идя под самым экватором. Именно в этих водах Писарро[25], Сарате[26] и другие древние испанцы впервые встретили большие парусные плоты индейцев-инков, которые уплывали обычно на 50–60 миль от берега для ловли тунцов и золотой макрели в самом течении Гумбольдта. Весь день здесь дул ветер с берега, но к вечеру он начинал дуть в обратную сторону и помогал рыбакам вернуться домой, если они этого хотели.

Буксир стоял совсем рядом, и мы старательно удерживали плот подальше от его носа, пока спускали на воду маленькую надувную резиновую лодку. Она плавала на волнах, как футбольный мяч, и, танцуя, приблизилась к «Гуардиан Риос»; Эрик, Бенгт и я ухватились за веревочный трап и взобрались на борт.

При посредстве Бенгта в качестве переводчика нам показали на нашей карте точное положение плота. Мы находились за 50 морских миль от берега к северо-западу от Кальяо; для того чтобы нас не потопили каботажные суда, мы должны будем в течение первых нескольких ночей зажигать огни. Дальше мы не встретим ни одного судна, так как в этой части Тихого океана не проходит ни одной пароходной линии.

Мы торжественно попрощались со всеми, кто был на борту буксира; каким-то странным взглядом провожали нас, когда мы спускались на нашу лодочку и, качаясь на волнах, поплыли обратно к «Кон-Тики». Затем буксирный канат был отдан, и плот оказался предоставлен самому себе. Тридцать пять человек на борту «Гуардиан Риос» выстроились вдоль борта и махали нам до тех пор, пока мы не перестали различать их очертания. А шесть человек сидели на ящиках на плоту и провожали буксир взглядом, пока он не скрылся вдали. Лишь после того, как черный столб дыма рассеялся и исчез за горизонтом, мы покачали головой и взглянули друг на друга.

— До свидания, до свидания, — сказал Торстейн. — Теперь, ребята, пора запускать нашу машину.

Мы рассмеялись и, послюнявив пальцы, принялись определять направление ветра. Дул довольно легкий бриз, переходивший от южного к юго-восточному. Мы подняли бамбуковую рею с большим прямоугольным парусом. Он расслабленно свисал, и это придавало лицу Кон-Тики сморщенный, недовольный вид.

— Старику не нравится, — произнес Эрик, — когда он был молод, дули ветры посильнее.

— Да, здорово мы мчимся, — сказал Герман и бросил кусок бальсового дерева в воду у носа плота.

— Один, два три… тридцать девять, сорок, сорок один.

Кусок дерева все еще спокойно лежал в воде рядом с плотом; он не прошел и половины пути вдоль борта.

— Чудесно! — сказал Торстейн. — Пожалуй, эта щепка будет сопровождать нас всю дорогу.

— Надеюсь, что вечерним бризом нас не отнесет назад, — сказал Бенгт. — Прощание с Кальяо было очень забавным, но я не хотел бы, чтобы нас приветствовали там с таким быстрым возвращением.

Но вот кусок дерева миновал конец плота. Мы прокричали «ура» и принялись укладывать и закреплять все, что было сброшено на палубу в последнюю минуту. Бенгт разжег примус внутри пустого ящика, и вскоре мы наслаждались горячим какао с галетами и проделывали дырки в свежих кокосовых орехах. Бананы оказались еще не совсем спелыми.

— В этом отношении теперь все в порядке, — с довольным смехом произнес Эрик. В широких штанах из овечьей шкуры, в высокой индейской шапке на голове, с попугаем на плече, он расхаживал по палубе.

— Одно мне не нравится, — добавил он, — если мы будем и дальше неподвижно торчать здесь, то все эти малоизученные встречные течения могут снести нас как раз к прибрежным скалам.

Мы поговорили о том, не взяться ли нам за весла, но решили подождать ветра.

И ветер поднялся. Он задул с юго-востока ровно и упорно. Вскоре наш парус наполнился и выгнулся вперед, подобно вздымающейся груди, и лицо Кон-Тики вспыхнуло задором. И «Кон-Тики» начал двигаться.

— Эгей! — радостно закричали мы, повернувшись в сторону запада, и стали подтягивать штаги и ванты. Рулевое весло было опущено в воду, и расписание вахт вступило в силу. Мы бросали бумажные шарики и щепки за борт у носа и перебегали на корму, отсчитывая с часами в руках:

— Раз, два, три… восемнадцать, девятнадцать — есть!

Бумажки и щепки проплывали мимо рулевого весла и вскоре выстраивались, как нанизанные на нитку бусы, покачиваясь вверх и вниз среди волн за кормой. Мы шли вперед метр за метрам. «Кон-Тики» не разрезал воду, как остроносые гоночные яхты. Неуклюжий и широкий, тяжелый и громоздкий, он степенно двигался вперед, переваливаясь с волны на волну. Он не спешил, но, тронувшись с места, уже продолжал двигаться с непоколебимым упорством.

Теперь все наше внимание было обращено на рулевое устройство. Плот был построен в точности так, как его описывали испанцы, но в наше время не осталось в живых никого, кто мог бы преподать нам практический урок управления индейским плотом. Этот вопрос мы подробно обсуждали на берегу со специалистами, но результат оказался совершенно неудовлетворительным. Они знали не больше нашего. Как только юго-восточный ветер усилился, мы должны были удерживать плот в таком положении, чтобы ветер наполнял парус со стороны кормы. Если плот слишком сильно поворачивался боком к ветру, парус сразу же начинал полоскаться и ударял по грузу, людям и бамбуковой каюте, а весь плот поворачивался и продолжал свой путь кормой вперед. Это была тяжелая борьба; трое воевали с парусом, а остальные трое изо всех сил налегали на длинное рулевое весло, чтобы повернуть нос деревянного плота и отвести его от ветра. А после того, как нам удавалось повернуть плот, рулевому нужно было хорошенько следить, чтобы через минуту не повторилось все сначала.

Рулевое весло длиною шесть метров свободно лежало между шпеньков-уключин, вбитых в огромную колоду, прикрепленную к корме. Это было то самое рулевое весло, которым пользовались наши туземные друзья, когда мы сплавляли лес вниз по реке Паленке в Эквадоре. Длинный шест из мангрового дерева был крепок, как сталь, но так тяжел, что немедленно утонул бы, если бы мы уронили его за борт. К концу шеста с помощью веревок была прикреплена большая лопасть из сосны. Требовалась вся наша сила, чтобы неподвижно удержать длинное рулевое весло, чтобы волны ударяли о него. Наши пальцы очень быстро уставали, так как нам то и дело приходилось судорожно сжимать весло, чтобы повернуть его и придать ему такое положение, при котором лопасть стояла в воде совершенно прямо. Последнего затруднения нам удалось избежать с помощью поперечного бруска, который в качестве рычага мы привязали к рукоятке рулевого весла. А тем временем ветер крепчал.

Во вторую половину дня пассат уже дул во всю силу. Океан быстро покрылся ревущими волнами, набегавшими на нас сзади. Теперь мы впервые полностью осознали, что находимся во власти самого океана. Теперь он являлся суровой действительностью; связь с прежним миром была прервана. Благополучно все сложится или нет, будет теперь всецело зависеть от мореходных качеств бальсового плота в открытом океане. Мы знали, что отныне нет никакой надежды на встречный ветер, никаких шансов вернуться назад. Мы вошли в настоящий пассат, и с каждым днем нас будет уносить все дальше и дальше в океан. Нам оставалось только идти вперед с наполненным ветром парусом; если мы попытаемся повернуть обратно, нас все равно понесет дальше в море кормой вперед. Перед нами был только один выход — плыть по ветру, держа нос в сторону заката. Но ведь это и являлось как раз целью нашего путешествия — следовать по пути солнца, подобно тому, как это делал, по нашему мнению, Кон-Тики со своими древними солнцепоклонниками, когда их изгнали из Перу за океан.

С торжеством и облегчением мы увидели, как наш деревянный плот поднялся на первый грозный гребень волны, который, пенясь, накатился на нас. Но рулевой был совершенно не в состоянии удерживать весло в неподвижном положении, когда ревущие волны накатывались на весло и чуть не вырывали его из уключин или заносили его в сторону, и рулевой, беспомощно повиснув на нем, вертелся, как акробат. Даже вдвоем не удавалось удерживать весло, когда волны вздымались рядом и обрушивались на стоявших на корме рулевых. Нам пришла в голову мысль протянуть веревки от лопасти весла к обоим бортам плота и с помощью других веревок закрепить весло на месте в уключинах так, чтобы оно имело ограниченную свободу движения и могло сопротивляться даже наиболее сильным волнам, пока мы сами будем в состоянии держаться.

Впадины между волнами постепенно становились глубже, и мы поняли, что плывем в самой быстрой части течения Гумбольдта. Было очевидно, что волны вызваны течением, а не просто подняты ветром. Зеленая холодная вода окружала нас со всех сторон, и зубчатые горы Перу исчезли в гряде густых облаков за кормой. Когда тьма заволокла океан, началась наша первая схватка со стихиями. Мы все еще не были уверены в океане, все еще не знали, будет ли он нашим другом или врагом, когда мы окажемся с ним в тесном соприкосновении, к которому сами стремились. Окутанные мраком, мы слышали, как общий шум волн вокруг нас внезапно заглушался свистом надвигавшегося вала, и видели белый гребень, который подкрадывался к нам на уровне крыши каюты. Мы хватались за что попало и с беспокойством ожидали, когда масса воды хлынет на нас и на плот. Но всякий раз мы испытывали то же чувство удивления и облегчения. «Кон-Тики» спокойно вздымал корму и поднимался вверх, не обращая внимания на массы воды, бурлившей вдоль его бортов. Затем он снова опускался вниз и ждал следующей большой волны.

Самые крупные валы часто накатывались по два или по три подряд, а в промежутке между ними шел длинный ряд более мелких волн. В том случае, если два больших вала следовали один за другим на слишком близком расстоянии, второй вал обрушивался на корму, между тем как первый все еще держал нос плота высоко в воздухе. Поэтому мы установили в качестве непреложного закона, чтобы вахтенный рулевой обвязывал себя вокруг пояса веревкой, другой конец которой прочно прикреплялся к плоту. Ведь фальшборта на корме не было. Задача рулевых заключалась в том, чтобы держать парус всегда наполненным, не давая носу плота уклониться в сторону от волн и ветра. Мы укрепили на ящике на корме старый судовой компас, чтобы Эрик мог проверять курс и вычислять наше положение и скорость. В данное время мы не знали точно, где мы находились, так как небо было в сплошных тучах, а до самого горизонта расстилался лишь хаос валов. Вахту у руля приходилось нести двум человекам сразу; стоя рядом, они должны были вкладывать всю свою силу в борьбу со стремившимся вырваться веслом, между тем как остальные, забравшись внутрь открытой бамбуковой каюты, пытались немного соснуть. Когда надвигалась действительно крупная волна, рулевые оставляли весло на попечение веревок и, вскакивая на палубу, хватались за бамбуковую жердь, выступавшую из-под крыши каюты, а массы воды с грохотом обрушивались на них со стороны кормы и уходили между бревнами или за борт плота. Тогда вахтенные снова бросались к веслу, пока плот не успел повернуться, а парус не начал полоскаться. Если бы плот очутился боком к волнам, они легко могли бы затопить бамбуковую каюту. Когда же волны набегали на плот сзади, они сразу же исчезали между выступающими бревнами и редко достигали стены каюты. Круглые бревна на корме пропускали воду, как зубцы вилки. В этом было явное преимущество плота: чем больше щелей, тем лучше — через отверстия под нами вода уходила, но никогда не входила.

Около полуночи в северном направлении мы заметили огни проходящего корабля. В три часа утра тем же курсом прошел еще один. Мы размахивали маленьким парафиновым фонарем и подавали сигналы вспышками электрического фонаря, но с кораблей нас не увидели; огни медленно прошли к северу и исчезли в темноте. Вряд ли кто-нибудь на борту парохода мог предположить, что вблизи от них качается на волнах настоящий индейский плот. И мы, находившиеся на плоту, также не могли предположить, что это был последний корабль и последний след людей, которых мы видели по эту сторону океана.

Подобно мухам, мы цеплялись в темноте по двое за рулевое весло и чувствовали, как нас с головы до ног обдает прохладной морской водой; весло толкало так, что у нас все болело и спереди и сзади, а руки затекли от напряжения. Испытания этих первых дней и ночей были для нас хорошей школой; из новичков они превратили нас в настоящих моряков. В течение первых суток каждый из нас в строгой очередности два часа стоял у руля, а затем три часа отдыхал. Мы установили, чтобы каждый час свежий человек сменял одного из двух рулевых, который уже пробыл на вахте два часа. Чтобы совладать с рулевым веслом, во время вахты приходилось безмерно напрягать все мышцы тела. Когда рулевой уставал толкать весло, он переходил на другую сторону и принимался тянуть. Когда руки и грудь начинали болеть от толчков, мы поворачивались спиной, так что весло награждало нас синяками и спереди и сзади. Когда, наконец, наступала смена, мы в полном изнеможении заползали в каюту, обвязывали ноги веревкой и засыпали в своей просоленной одежде раньше, чем успевали забраться в спальный мешок. Почти в то же мгновение кто-то грубо дергал за веревку: три часа прошли, и надо было снова выходить и сменять одного из двух вахтенных у рулевого весла.

Следующая ночь была еще хуже; вместо того чтобы утихнуть, море стало еще более бурным. Выдержать два часа подряд борьбу с рулевым веслом оказалось не под силу; во вторую половину вахты от человека уже было мало пользы, и волны брали верх над нами, крутили нас, толкали в сторону, а вода заливала плот. Тогда мы перешли к часовой вахте у руля и полуторачасовому отдыху. Так первые шестьдесят часов прошли в беспрерывной борьбе с хаосом волн, которые беспрестанно обрушивались на нас одна за другой. Высокие волны и низкие, остроконечные волны и круглые, косые волны и волны поверх других волн. Хуже всех из нас чувствовал себя Кнут. Он был освобожден от вахт у руля, но взамен приносил жертвы Нептуну и молча мучался в углу каюты. Повесив голову, попугай угрюмо сидел в своей клетке и принимался хлопать крыльями каждый раз, как плот получал неожиданный толчок и вода с шумом ударяла в заднюю стену каюты. «Кон-Тики» качало не очень сильно. Он держался на волнах гораздо устойчивее, чем любое судно такого же размера; но было невозможно предугадать, в какую сторону накренится палуба в следующий раз, и мы так и не овладели искусством свободно двигаться по плоту, так как его не только качало, но и все время бросало.

На третью ночь море слегка утихло, хотя все еще дул сильный ветер. Около четырех часов утра из темноты неожиданно появился пенящийся вал, который настиг плот и повернул его на 180°, прежде чем рулевые осознали, что произошло. Парус забился о бамбуковую каюту, угрожая разнести ее на куски и сам разорваться на части. Пришлось всем выскочить на палубу спасать груз и подтягивать шкоты в надежде вернуть плот на правильный курс, чтобы парус мог снова наполниться и мирно выгнуться вперед. Но плот не поворачивался. Он шел вперед кормой, только и всего. Единственным результатом всей возни со снастями и рулевым веслом было лишь то, что двое из нас чуть не свалились за борт, когда их в темноте накрыло парусом. Море явно становилось спокойнее. С онемевшими от усталости конечностями, все в ушибах, с содранной кожей на ладонях и закрывающимися от сна глазами мы не стоили и ломаного гроша. Лучше было сохранить силы на случай, если погода ухудшится и потребует от нас всей нашей энергии — ведь никогда нельзя заранее знать, что тебя ожидает. Поэтому мы убрали парус и свернули его вокруг бамбуковой реи. «Кон-Тики» лежал боком к волнам и подпрыгивал на них, как пробка. Все предметы на плоту были крепко привязаны, а мы шестеро забрались в маленькую бамбуковую каюту, улеглись вповалку и заснули как убитые, стиснутые, как сардины в коробке.

Мы не предполагали, что выдержанная нами борьба была самой тяжелой за все время путешествия. Только очутившись далеко в океане, мы нашли простой и остроумный способ управления плотом, применявшийся инками.

Мы проснулись лишь поздно утром, когда попугай начал свистеть, кричать и прыгать взад и вперед по жердочке. Волны вздымались еще высоко, но теперь они шли длинными ровными валами и не громоздились так дико и беспорядочно, как накануне. Первое, что мы увидели, было солнце, которое ярко освещало желтую бамбуковую палубу и придавало океану вокруг нас веселый и дружелюбный вид. Какое нам дело до того, что волны пенятся и высоко вздымаются, если они оставляют наш плот в покое? Какое нам дело до того, что они вздымаются прямо перед нами, если мы знаем, что через секунду плот вскарабкается вверх и, словно паровой каток, пригладит пенящийся вал, а тяжелая грозная гора воды только приподымет нас в воздух и будет, ворча и журча, перекатываться под нами? Старые мастера из Перу знали, что они делали, когда отказывались от лодок с их пустотелым корпусом, который мог наполняться водой, и от слишком длинных плотов, которые не могли бы переходить с одной волны на другую. Пробковый паровой каток — вот что представлял собой бальсовый плот.

В полдень Эрик определил наше положение; оказалось, что после того как мы убрали парус, нас сильно отнесло к северу вдоль берега. Мы все еще находились в полосе течения Гумбольдта, на расстоянии ровно ста морских миль от суши. Теперь возникал серьезный вопрос, не отнесет ли нас к предательским течениям южнее островов Галапагос. Это могло бы иметь роковые последствия, так как там сильные океанские течения, движущиеся по направлению к Центральной Америке, увлекали бы нас то в одну, то в другую сторону. Но если все сложится, как мы рассчитывали, главное течение понесет нас к западу через океан, прежде чем мы заберемся слишком далеко на север, к островам Галапагос. Ветер по-прежнему дул прямо с юго-востока. Мы подняли парус, повернули плот кормой к ветру и возобновили вахты у руля.

Кнут оправился от мучительной морской болезни; он и Торстейн взобрались на качающуюся верхушку мачты и занялись экспериментами с какими-то таинственными антеннами, которые они пускали вверх, привязывая к воздушному шару или змею. Вдруг один из них крикнул из радиорубки, что он слышит морскую радиостанцию Лимы, которая вызывает нас. Нам сообщили, что самолет американского посольства вылетел с побережья, чтобы передать последний прощальный привет и посмотреть, какой вид мы имеем в океане. Вскоре мы установили прямую связь с радистом самолета, а затем совершенно неожиданно для всех нас нам удалось побеседовать с секретарем экспедиции Герд Волд, которая находилась на борту самолета. Мы указали свое положение так точно, как только могли, и в течение нескольких часов подавали радиопеленгационные сигналы. Голос из эфира звучал то громче, то слабее по мере того, как АРМИ-119 приближался и удалялся, описывая круги в поисках нашего плота. Но мы так и не услышали гула моторов и не увидели самого самолета. Не так-то легко было заметить низкий плот внизу среди волн, а с плота видимость была очень ограниченная. Наконец самолет отказался от поисков и вернулся на берег. Это была последняя попытка отыскать нас.

В следующие дни море было бурным, но шипящие волны шли с юго-востока с равными интервалами, и управлять плотом было гораздо легче. Ветер и волны плот принимал с левой задней четверти, так что рулевого меньше захлестывали волны, а плот держался более устойчиво и не вертелся. Мы с беспокойством замечали, что юго-восточный пассат и течение Гумбольдта день за днем уносят нас как раз в ту сторону, где нас поджидают встречные течения, огибающие острова Галапагос. Мы двигались на северо-запад так быстро, что наша средняя дневная скорость составляла в те дни 55–60 морских миль при рекордной скорости в 71 милю.

— А как на островах Галапагос, хорошо живется? — предусмотрительно спросил однажды Кнут и посмотрел на карту, где цепь кружков, обозначавших положение нашего плота в разное время, напоминала палец, который зловеще указывал в сторону проклятых островов Галапагос.

— Едва ли, — ответил я. — Говорят, что инка Тупак Юпанки незадолго до эпохи Колумба отплыл из Эквадора и достиг островов Галапагос, но ни он и ни один из его спутников не поселились там, так как там нет воды.

— О'кэй, — сказал Кнут. — В таком случае на черта нам идти туда. Надеюсь, мы туда и не попадем.

Теперь мы так привыкли к виду танцующих вокруг нас волн, что перестали обращать на них внимание. Стоит ли беспокоиться о том, что чуть-чуть потанцуем, имея под собой тысячи метров воды, если мы и плот все время держимся на поверхности? Нетрудно было заметить, что бальсовые бревна впитывали воду. Хуже всего обстояло дело с кормовыми ронжинами; засунув кончик пальца в их размокшую древесину, можно было услышать, как под ним хлюпала вода. Ничего не говоря спутникам, я отломал кусок намокшего дерева и бросил его за борт. Он спокойно погрузился в воду и медленно исчез в глубине. Позже я увидел, что некоторые из моих товарищей проделали то же самое, выбрав для этого время, когда им казалось, что на них никто не смотрит. Они стояли, сосредоточенно наблюдая за тем, как кусок пропитанной водой древесины постепенно погружался в зеленую воду. Перед отплытием мы отметили осадку плота, но при неспокойном море было невозможно установить, как глубоко он сидел теперь, так как бревна то на мгновение поднимались из воды, то снова глубоко опускались в нее. Но когда мы вонзали в бревно нож, то мы к нашей радости убеждались, что на глубине примерно в 25 миллиметров от поверхности дерево было сухим. Мы рассчитали, что в случае, если вода будет проникать в бревна тем же темпом, то к тому времени, когда, по нашим предположениям, мы будем приближаться к земле, плот уже не сможет держаться на поверхности воды. Но мы надеялись, что в более глубоких слоях древесный сок будет играть роль пропитывающего состава, который приостановит поглощение воды.

Была и еще одна угроза, которая тревожила наши умы на протяжении первых недель, — это веревки. Днем мы были так заняты, что мало думали о них; но когда наступала темнота и мы залезали в спальные мешки на полу каюты, у нас было больше времени на то, чтобы думать, чувствовать и прислушиваться. Лежа там, каждый на своем соломенном матраце, мы ощущали, как плетеные циновки под нами приподнимаются вместе с бревнами. Не только весь плот все время покачивался, но и все девять бревен изменяли свое положение по отношению друг к другу. Когда одно приподнималось, другое опускалось, и эти легкие колебательные движения не прекращались все время. Они были незначительными, но достаточными для того, чтобы человек чувствовал себя как бы лежащим на спине большого дышащего животного, и мы предпочитали укладываться вдоль бревен. Сильнее всего это покачивание ощущалось в течение первых двух ночей, но тогда мы были слишком усталыми, чтобы обращать на него внимание. Потом веревки слегка набухли в воде, и бревна стали вести себя спокойнее. Но все же бревна, составлявшие остов плота, никогда не представляли собой ровной поверхности, никогда не были совершенно неподвижными по отношению друг к другу. А так как эти бревна двигались вверх и вниз и поворачивались на каждом стыке, то и все двигалось вместе с ними. Бамбуковая палуба, двойная мачта, четыре плетеные стены каюты и крыша из планок и листьев были закреплены канатами и все-таки покачивались, в одном месте приподнимаясь и опускаясь в другом. Это было чуть заметное движение но все же мы ясно видели его. Если один угол каюты поднимался, другой опускался, если бамбуковые жерди на одной половине крыши изгибались в одну сторону, то на другой половине крыши они изгибались в противоположную сторону. А когда мы смотрели из каюты через открытую стену, все казалось нам еще более подвижным и неустойчивым, так как небесный свод описывал медленные крути над нами, а волны высоко подпрыгивали ему навстречу.

Веревки принимали на себя всю нагрузку. Целыми ночами мы слышали, как они скрипели, стонали, терлись о бревна и шуршали. В темноте все эти звуки сливались в единую жалобную симфонию, в которой каждая веревка тянула отдельную ноту в соответствии со своей толщиной и степенью натяжения. Каждое утро мы тщательно осматривали веревки. Кто-нибудь из нас ложился даже на край плота, свешивал голову в воду и, пока двое товарищей крепко держали его за ноги, старался разглядеть, в порядке ли веревки на подводной части плота.

Но веревки держались. Две недели, говорили нам моряки, потом все веревки перетрутся. И все же, вопреки этому единодушному мнению, мы пока не находили ни малейшего признака перетирания. И лишь тогда, когда мы были далеко в океане, нам стало ясно, в чем дело. Бальсовая древесина была так мягка, что веревки постепенно врезались в дерево, и бревна предохраняли их, вместо того чтобы перетирать.

По прошествии примерно недели океан стал спокойнее, и мы заметили, что он был синим, а не зеленым. Мы теперь плыли к запад-северо-западу, а не к северо-западу и сочли это за первый робкий признак того, что мы выбрались из берегового течения и отныне будем двигаться в сторону открытого океана.

В первый же день, как мы остались одни среди океана, мы заметили вокруг плота рыб, но тогда мы были слишком заняты рулевым веслом, чтобы думать о рыбной ловле. На второй день мы наткнулись на целый косяк сардин, а немного спустя появилась двухметровая голубая акула и, то и дело переворачиваясь своим белым брюхом вверх, поплыла за самой кормой плота, где Герман и Бенгт, стоя босиком в воде, орудовали с рулевым веслом. Некоторое время она играла вокруг нас, но скрылась, как только вооружились ручным гарпуном.

На следующий день нас навестили тунцы, бониты[27] и золотые макрели; а когда крупная летающая рыба шлепнулась на палубу плота, мы использовали ее в качестве наживки и тотчас же вытащили двух больших золотых макрелей весом в 10 и 15 килограммов. Это был провиант на несколько дней. Во время вахты у руля мы часто видели рыб, которые были нам совершенно неизвестны, а однажды нам попалась стая дельфинов, казавшаяся бесконечной. Черные спины, торчавшие из воды одна рядом с другой у самого плота, кувыркались и подпрыгивали тут и там; с верхушки мачты мы увидели, что весь океан, насколько хватал взор, был покрыт ими. Чем больше мы приближались к экватору и чем дальше уходили от берега, тем чаще стали появляться летающие рыбы. Когда мы, наконец, вошли в синюю воду, где величественно перекатывались освещенные солнцем спокойные волны, подернутые рябью от порывов ветра, летающие рыбы проносились перед нами, как град снарядов, выпрыгивая из воды и летя по прямой линии и снова исчезая под водой, когда энергия полета иссякала.

Если мы выставляли ночью маленький керосиновый фонарь, его свет привлекал летающих рыб, больших и маленьких, и они перелетали через плот. Нередко они ударялись о бамбуковую каюту или парус и беспомощно падали на палубу. Оттолкнуться от нее, как они отталкиваются на ходу от воды, они не могли и оставались лежать, беспомощно извиваясь, похожие на пучеглазых сельдей с большими грудными плавниками. Иногда нам приходилось слышать крепкое словцо, когда холодная летучая рыба, двигаясь с изрядной скоростью, ударяла по лицу стоявшего на палубе человека. Они всегда летели быстро, головой вперед, и если они ударяли прямо в лицо, то оно начинало гореть, как от хорошей пощечины. Но потерпевшая сторона быстро забывала эту неспровоцированную агрессию; при всех своих недостатках это была морская страна чудес, где тонкие рыбные блюда со свистом прилетали к нам по воздуху. Обычно мы жарили летучих рыб к завтраку, и — зависело ли это от рыбы, от повара или от нашего аппетита — они напоминали нам, если мы счищали с них чешую, жареную форель.

Первая обязанность кока, как только он просыпался утром, состояла в том, что он выходил на палубу и подбирал всех летучих рыб, совершивших в течение ночи посадку на плоту. Обычно их бывало не меньше полудюжины, а однажды утром мы обнаружили на плоту двадцать шесть жирных летучих рыб. Как-то раз, когда Кнут стоял и орудовал со сковородой, летучая рыба ударила его по руке; он сильно огорчился, что она не шлепнулась прямо в кипящий жир.

Торстейн только тогда полностью осознал, в каком тесном соседстве с океаном мы живем, когда, проснувшись, обнаружил на своей подушке сардину. В каюте было так тесно, что Торстейну приходилось лежать головой в дверях; и если кто-нибудь, выходя ночью, случайно задевал его по лицу, он кусал проходившего за ногу. Он схватил сардину за хвост и дал ей совершенно ясно понять, что питает искреннюю любовь ко всем сардинам. На следующую ночь мы предусмотрительно поджали под себя ноги, чтобы оставить Торстейну как можно больше места; но вскоре произошло событие, которое вынудило Торстейна перебраться спать на ящик с кухонной утварью, стоявший в радиорубке.

Это произошло через несколько ночей. Тучи заволокли все небо, и было очень темно; для того чтобы ночные вахтенные видели, куда они ступают, перелезая через него, Торстейн поставил керосиновый фонарь у самой своей головы… Около четырех часов Торстейн проснулся оттого, что фонарь перевернулся и что-то холодное и мокрое начало биться около его лица. «Летучая рыба», — подумал он и принялся шарить в темноте, чтобы выбросить ее. Он ухватился за что-то длинное и мокрое, извивавшееся, как змея, и сейчас же отдернул руку, словно ожегшись. Пока Торстейн пытался зажечь фонарь, невидимый посетитель переполз через него к Герману. Герман также вскочил, от этого проснулся и я с мыслью о кальмаре, который иногда появляется по ночам в этих водах. Когда нам удалось зажечь фонарь, мы увидели, что Герман сидит с видом победителя, крепко сжимая одной рукой шею длинной узкой рыбы, которая извивается, как угорь. Рыба имела в длину около метра и напоминала своим тонким туловищем змею; у нее были большие черные глаза и удлиненная голова с хищной пастью, полной длинных острых зубов. Зубы были остры, как ножи, и могли отгибаться назад к нёбу, чтобы пропустить в горло захваченную пищу. Герман продолжал сжимать в руках свою добычу, как вдруг изо рта хищника выскочила пучеглазая белая рыбка около двадцати сантиметров длиною. А следом за ней появилась и вторая такая же. Совершенно очевидно, это были две глубоководные рыбы, сильно пострадавшие от зубов змеиной рыбы. Тонкая кожа змеиной рыбы имела синевато-фиолетовый цвет на спине и голубовато- стальной снизу; она легко снималась целыми лоскутами под нашими пальцами.

От всего шума проснулся, наконец, и Бенгт, и мы подсунули ему под нос фонарь и длинную рыбу. Он впросонках приподнялся в своем спальном мешке и торжественно изрек:

— Нет, такой рыбы не существует.

И с этими словами спокойно повернулся и снова заснул.

Бенгт заблуждался не очень сильно. Впоследствии выяснилось, что мы шестеро, сидевшие вокруг фонаря в бамбуковой каюте, были первыми людьми, которые увидели эту рыбу в живом состоянии. На побережье Южной Америки и островов Галапагос несколько раз находили только скелеты подобной рыбы; ихтиологи назвали ее Gempylus, или змеиной макрелью, и думали, что она живет на дне океана на большой глубине, так как никто не видел ее живой. Но если она и держалась на большой глубине, то во всяком случае только днем, когда солнце слепило ее большие глаза. Ибо в темные ночи змеиная макрель разгуливала по волнам; находясь на плоту, мы имели случай в этом убедиться.

Неделю спустя после того, как эта редкая рыба угодила в спальный мешок Торстейна, к нам явился другой посетитель. Опять было четыре часа утра, И молодая луна уже зашла, так что кругом стоял мрак, но звезды сверкали. Плот легко слушался руля, и когда моя вахта окончилась, я решил пройтись вдоль борта к носу, чтобы, передав смену, посмотреть, все ли в порядке. Как всегда у вахтенных, у меня вокруг пояса была обвязана веревка; с керосиновым фонарем в руке я осторожно шел вдоль крайнего бревна, чтобы обогнуть мачту. Бревно было мокрое и скользкое, и я пришел в ярость, когда кто-то совершенно неожиданно ухватился сзади за мою веревку и стал так дергать, что я чуть не потерял равновесие. Я гневно обернулся и посветил фонарем, но никого не увидел. Затем снова дернули за веревку, и я заметил, что на палубе что-то блестит и извивается. Это оказалась еще одна змеиная макрель; на этот раз она так глубоко вонзила свои зубы в веревку, что несколько зубов сломалось, прежде чем мне удалось освободить ее. По-видимому, свет фонаря падал на извивавшуюся белую веревку, и наша гостья из глубины океана вцепилась в нее в надежде ухватить особенно длинный и изысканный лакомый кусок. Она окончила свои дни в банке с формалином.

Океан преподносит много сюрпризов тому, кто живет в квартире, расположенной на одном уровне с его поверхностью, и движется по нему медленно и бесшумно.

Случается, что охотник, который пробивался сквозь чащу леса, возвращается и говорит, что не видел никакой дичи. А другой охотник сидит на пне и ждет, и часто вокруг него начинают раздаваться шорохи и трески, и любопытные глаза выглядывают из зарослей. То же самое относится и к океану.

Обычно мы бороздим его, грохоча машинами и стуча поршнями, вспенивая воду вокруг носа корабля. Потом мы возвращаемся и говорим, что даже посреди океана не на что смотреть.

Когда мы плыли по океану, сидя у самой воды, не проходило дня, чтобы нас не навещали любознательные гости, которые сновали вокруг; некоторые из них, как, например, золотые макрели и лоцманы, так привыкли к нам, что сопровождали плот по океану, день и ночь крутясь возле него.

Когда наступала ночь и звезды мерцали в темном тропическом небе, вода вокруг нас начинала фосфоресцировать, соперничая своим сиянием со звездами. Каждый сверкающий планктонный организм так живо напоминал круглый раскаленный уголек, что мы невольно подбирали свои босые ноги, когда сверкающие шарики выбрасывало волнами на корму плота. Беря их в руки, мы могли различить, что это были ярко светящиеся гарнели[28]. В такие ночи мы иногда пугались при виде двух круглых светящихся глаз, которые внезапно показывались из воды совеем рядом с плотом и смотрели на нас немигающим гипнотизирующим взглядом — быть может, это явился сам дух моря. Часто это были большие кальмары, которые появлялись из глубины и плавали на поверхности, сверкая в темноте дьявольскими зелеными глазами, напоминающими своим блеском фосфор. А иногда это были светящиеся глаза глубоководных рыб, которые подымались на поверхность только по ночам и неподвижно лежали, уставясь на нас, очарованные тусклым светом фонаря. Несколько раз, когда океан был спокоен, в черной воде вокруг плота вдруг появлялись круглые головы, имевшие в диаметре 60–90 сантиметров, которые, не шевелясь, смотрели на нас большими сверкающими глазами. Иной раз по ночам мы видели в воде светящиеся шары диаметром около метра, которые загорались через неправильные промежутки времени, напоминая вспыхивавшие на одно мгновение электрические лампочки.

Постепенно мы привыкли к этим подземным, или, вернее, подводным, существам, которые жили под нами, и все-таки каждый раз удивлялись, когда появлялась новая разновидность. Однажды облачной ночью около двух часов, когда рулевой с трудом мог отличить черную воду от черного неба, он заметил слабый свет под водой, который постепенно принял форму большого животного. Невозможно было определить, светился ли планктон на его теле, или фосфоресцировало само животное, но это мерцание в черной воде придавало призрачному существу неясные колеблющиеся очертания. Оно казалось то круглым, то овальным или треугольным, а затем вдруг разделилось на две части, каждая из которых стала независимо плавать взад и вперед под плотом. В конце концов этих больших светящихся призраков стало три, и они описывали под нами медленные круги. Это были настоящие чудовища, так как только видимая часть их имела в длину 6–8 метров; мы все поспешно выбежали на палубу и следили за призрачным танцем. Чудовища плыли за плотом, и это зрелище продолжалось несколько часов. Таинственные и бесшумные, наши светящиеся спутники держались довольно глубоко под водой, большей частью со стороны правого борта, где горел фонарь, но иногда они плыли прямо под плотом или появлялись с левой стороны. Судя по мерцанию света на их спинах, можно было предположить, что животные размером превосходили слонов, но это не были киты, так как они ни разу не поднялись на поверхность, чтобы подышать. Может быть, мы встретились с гигантскими скатами, которые меняют свою форму, если поворачиваются набок? Они не обращали никакого внимания, когда мы приближали фонарь к самой поверхности воды, стараясь выманить их наверх, чтобы можно было как следует рассмотреть.

И подобно всем настоящим домовым и привидениям, они исчезли в глубине с первыми проблесками зари.

Нам никогда не удалось бы получить правильное объяснение этого ночного посещения трех светящихся чудовищ, если бы решение загадки не пришло само собой, когда через полтора дня при ярком солнце к нам явился еще один посетитель. Это произошло 24 мая, когда мы дрейфовали на легкой зыби, точно на 95° западной долготы и 7° южной широты. Было около полудня, и мы выбросили за борт внутренности двух больших золотых макрелей, которых поймали рано утром. Для того чтобы освежиться, я спрыгнул с носа плота в океан и лежал в воде, Держась все время начеку, привязанный к концу веревки, как вдруг я заметил толстую бурую рыбу, длиной около двух метров, которая подплывала в прозрачной воде с явным намерением поближе познакомиться со мной. Я поспешно взобрался на край плота и сидел под горячими лучами солнца, наблюдая за медленно проплывавшей рыбой; в это мгновение раздался дикий вопль Кнута, который сидел на корме позади бамбуковой каюты. Он орал изо всех сил «акула!», пока его голос не сорвался и не перешел в фальцет. Так как акулы появлялись у плота почти ежедневно, не вызывая такого волнения, мы все поняли, что произошло нечто совершенно исключительное, и бросились к корме на помощь Кнуту.

Кнут сидел там на корточках и стирал в волне свои штаны; когда он на мгновение поднял глаза, перед ним была огромная уродливая морда, какой ни один из нас не видел за всю свою жизнь, голова настоящего морского чудовища — такая большая и такая отвратительная, что появись перед нами сам дух моря, он не произвел бы на нас столь сильного впечатления. По бокам широкой и плоской, как у лягушки, головы сидели два маленьких глаза, а вокруг жабьей пасти, шириной чуть ли не в полтора метра, шли длинные складки, свисавшее у углов рта.

Голова переходила в огромное туловище, заканчивавшееся длинным тонким хвостом с остроконечным хвостовым плавником, который стоял совершенно прямо и показывал, что это морское чудовище не принадлежало к отряду китов. Туловище казалось в воде буроватым, но и голова и тело были густо усеяны маленькими белыми пятнами. Чудовище медленно двигалось, лениво плывя за нашей кормой. Оно осклабилось, как бульдог, и слегка било хвостом. Большой круглый спинной плавник выступал из воды, иногда высовывался и хвостовой плавник; а когда чудовище оказывалось во впадине между волнами, вода перекатывалась через его широкую спину, словно омывала какой-то подводный риф. Перед его широкой пастью веерообразным строем плыла целая стая полосатых, как зебра, лоцманов, а большие прилипалы и другие паразиты сидели, крепко вцепившись в огромное туловище, и путешествовали с ним в воде; все вместе они составляли любопытную коллекцию, которая разместилась вокруг чего-то, напоминавшего глубоко сидящую в воде плавучую скалу.

Десятикилограммовая золотая макрель, насаженная на шесть самых крупных рыболовных крючков, висела позади плота в качестве приманки для акул; лоцманы наткнулись на золотую макрель, потыкались носом, не трогая ее, а затем поспешили назад к своему господину и повелителю, морскому царю. Подобно механическому чудовищу, он пустил в ход свою машину и, легко скользя в воде, приблизился к золотой макрели, которая жалкой игрушкой лежала перед его пастью. Мы осторожно подтащили приманку к самому краю плота, и морское чудовище медленно последовало за нею. Оно не раскрыло рта, как будто считая, что не стоит распахивать всю дверь ради такого ничтожного кусочка, как макрель, ударявшаяся об его пасть. Когда гигант пододвинулся к самому плоту, он потерся спиной о тяжелое рулевое весло, отчего оно выскочило из воды, и теперь мы имели полную возможность изучить чудовище На самом близком расстоянии — на таком близком расстоянии, что при виде этого совершенно фантастического зрелища мы все как бы сошли с ума и, разразившись глупым смехом, принялись что-то возбужденно кричать. Сам Уолт Дисней[29], при всей силе своего воображения, не мог бы создать более ужасающее морское чудовище, чем то, которое внезапно очутилось около нас, двигая страшными челюстями у края плота.

Чудовище оказалось китовой акулой, самой большой акулой и самой большой рыбой в мире, известной в наши дни.

Она встречается исключительно редко, но отдельные экземпляры кое-где попадались в океанах под тропиками. Китовая акула в среднем имеет в длину 15 метров и весит, по утверждению зоологов, 15 тонн. Говорят, что крупные экземпляры иногда достигают в длину 20 метров; у убитого с помощью гарпуна детеныша печень весила 300 килограммов, а в широкой пасти имелось около 3 тысяч зубов.

Чудовище было таким огромным, что, когда оно начало описывать круги вокруг плота и под ним, его голова виднелась с одной стороны, а весь хвост целиком торчал с другой. А спереди его морда казалась такой невероятно причудливой, флегматичной и глупой, что мы не могли удержаться от смеха, хотя прекрасно понимали, что хвост чудовища обладал достаточной силой, чтобы в случае нападения разнести на куски и бальсовые бревна и связывающие их веревки. Снова и снова описывала китовая акула все более суживавшиеся круги под самым плотом, а мы могли лишь наблюдать и выжидать, что произойдет дальше. Проплывая мимо кормы, акула мирно и плавно проходила под рулевым веслом и приподнимала его на воздух, между тем как лопасть весла скользила вдоль ее спины. Мы стояли кругом палубы плота с ручными гарпунами наготове, но они представлялись нам чем-то вроде зубочисток по сравнению с огромным животным, с которым нам предстояло иметь дело. Не было никаких признаков того, что китовая акула собирается покинуть нас; она кружила вокруг плота и следовала вплотную за ним, подобно преданному псу. Никому из нас не приходилось испытывать или даже предполагать, что ему придется испытать нечто подобное; все это происшествие с морским чудовищем, плававшим позади плота и под ним, казалось нам до такой степени неестественным, что мы поистине не могли отнестись к нему серьезно.

На самом деле китовая акула кружила вокруг нас не больше часа, но нам казалось, что ее визит длился целый день. Наконец Эрик, стоявший с двухметровым ручным гарпуном на углу плота, не выдержал и, подбодряемый неуместными криками, занес гарпун над своей головой. Китовая акула медленно скользила по направлению к нему и высунула свою широкую голову как раз под самым углом плота. Эрик со всей своей богатырской силой взмахнул гарпуном и вонзил его в костлявую голову акулы.

Прошло несколько секунд, прежде чем чудовище как следует поняло, что произошло. И тогда в мгновение ока мирное слабоумное животное преобразилось в гору стальных мышц. Мы услышали свистящий звук, когда веревка гарпуна пролетела над бортом, и увидели фонтан воды, когда чудовище головой вниз нырнуло в глубину. Три человека, стоявшие ближе других, были сбиты с ног; пронесшаяся в воздухе веревка задела и больно хлестнула двоих из них. Толстый канат, достаточно прочный, чтобы удержать шлюпку, зацепился за край плота, но тут же лопнул, как кусок шпагата, а через несколько секунд выброшенное древко гарпуна показалось на поверхности воды в двухстах метрах от нас. Стая испуганных лоцманов промелькнула в воде, отчаянно пытаясь догнать своего старого господина и повелителя.

Мы долго ждали, что чудовище примчится назад, подобно подводной лодке; но нам больше не пришлось увидеть китовую акулу.

Теперь мы находились в Южном экваториальном течении и двигались в западном направлении ровно в 400 милях южнее островов Галапагос. Опасность того, что нас отнесет к галапагосским течениям, миновала; все наше знакомство с этим архипелагом свелось к поклонам, которые нам передавали большие морские черепахи, забиравшиеся так далеко в океан, несомненно, с этих островов. Как-то мы увидели огромную морскую черепаху, которая барахталась в воде, высунув на поверхность голову и одну ногу. Когда поднялась зыбь, мы заметили в воде под черепахой зеленые, синие и золотистые тени и поняли, что черепаха ведет борьбу не на жизнь, а на смерть с золотыми макрелями. Сражение было явно односторонним; оно состояло в том, что 12–15 большеголовых, ярко окрашенных макрелей атаковали шею и ноги черепахи, очевидно пытаясь взять ее измором, так как черепаха не в состоянии пролежать целый день на брюхе, втянув голову и ноги под щит.

Как только черепаха заметила плот, она нырнула и направилась прямо к нам, преследуемая сверкающими золотыми макрелями. Она подплыла к самому краю плота и, по-видимому, была не прочь забраться на бревно, как вдруг увидела нас. Если бы мы имели больше практики, мы без труда могли бы поймать ее веревками, пока ее большой щит медленно проплывал вдоль плота. Но мы упустили момент, слишком долго разглядывая ее, и когда петля была готова, гигантская черепаха уже миновала нос плота. Мы спустили на воду маленькую резиновую лодку, и Герман, Бенгт и Торстейн пустились вдогонку в круглой скорлупке, которая была немногим больше той, что плыла впереди. Бенгт в качестве эконома мысленно предвкушал уже мясные блюда и восхитительнейший черепаховый суп. Но чем быстрее гребли наши товарищи, тем быстрее и черепаха скользила в воде под самой поверхностью; не успели они отплыть от плота на сотню метров, как черепаха неожиданно бесследно исчезла. Во всяком случае, они сделали одно доброе дело. Когда маленькая желтая резиновая лодка направилась назад, танцуя на воде, вся стая сверкающих золотых макрелей устремилась за ней. Они кружились вокруг новой черепахи, и самые смелые пытались ухватить лопасти весел, которые погружались в воду, как черепашьи ноги. Тем временем мирная черепаха благополучно скрылась от всех своих наглых преследователей.