"Подружка невесты" - читать интересную книгу автора (Ренделл Рут)

Глава 9

Фи и Дарен покупали квартиру, взяв огромную ссуду, выплачивать которую надо будет сорок лет. Им дали ее только потому, что они очень молоды. Филипп, сидя в их небольшой светлой гостиной с видом на новый торговый центр, удивлялся тому, как они могут примириться с самой мыслью о сорока годах: это же как сорок звеньев железной цепи.

Квартира находилась в Западном Хэндоне, где живет большая индийская община и в бакалейных магазинчиках продаются индийские лепешки, пряности и мука особого помола. Здания по большей части были новые, но очень убогие. В каком-нибудь другом районе они не смогли бы себе позволить купить квартиру, даже если ссуду пришлось бы выплачивать больше половины жизни. Первые несколько лет, объяснял Дарен, ее в любом случае не придется выплачивать — только проценты. В доме была гостиная, спальня, кухня и душевая, примерно такого же размера, как Филипп предложил миссис Финнеган. Фи бегала туда-сюда, как настоящая хозяйка, варила картошку и смотрела за пирогом через стеклянную дверцу новой духовки. Дарен сообщил, что вот уже месяц как он не принимает ванну. Он говорил об этом смеясь, и Филипп представил себе, как зять радуется собственной шутке и пересказывает ее всем на работе.

— Нет, серьезно. Я помешан на душе. Теперь меня ни за какие коврижки не загонишь в ванну. Индийцы никогда не принимают ванну, ты об этом знал? Фи, что тебе сказал тот парень из магазина, как там его, у него такое странное индийское имя?

— Джелаль. Его зовут Джелаль. Он сказал, что индийцы смеются над нами, как мы плещемся в собственной грязной воде.

— Если подумать, — продолжал Дарен, — это и вправду так. Ну, для тех, у кого есть ванна, — тут он затараторил, стал приводить цифры, у скольких семей в Британии есть ванны, у скольких их две или три, у скольких ни одной. — Пока ты у нас, не хочешь сходить в душ, Фил?

Филипп не приезжал на Тарзус-стрит, с тех пор как услышал голос на автоответчике. Ночь на пятницу была бессонной. Филипп не сомневался, что Майк Джейкопо — любовник Сенты. Они живут вместе — вот что значило это «мы» на пленке. Джейкопо в отъезде, или они поссорились, и, чтобы задеть любовника или показать, что ей на него плевать, Сента навязалась Филиппу и привела его в ту укромную комнату в подвале. На три недели. Потом Джейкопо вернулся, и она спровоцировала ссору, чтобы избавиться от Филиппа. В этой версии было несколько слабых мест, но Филипп всю пятницу и субботу свыкался с ней, немного корректировал, пока в субботу, ближе к вечеру, ему не пришло в голову, что Джейкопо вполне может оказаться обычным жильцом, возможно, с первого этажа. «Мы» не обязательно подразумевает его и Сенту. Это может быть он и кто угодно еще.

И вот теперь, в квартире у Фи и Дарена, Филипп чувствовал, что наверняка может развеять все сомнения, если просто задаст прямой вопрос. Но если он спросит о Сенте, они обо всем догадаются. На самом деле, думал Филипп, не желаю я ничего знать об этом Джейкопо, я просто хочу вернуться к Сенте, хочу ее увидеть, поговорить с ней. Дарен рассказывал о новом «лендровере», о футболе и футбольных хулиганах в Германии. Они ели пирог и очень сладкий бисквит, пропитанный вином и залитый густыми взбитыми сливками, а потом Дарен достал цветные слайды, по крайней мере сотню, и Филипп вынужден был их смотреть.

Фотографии со свадьбы — те самые, сделанные стариком-фотографом, от которого пахло табаком, — были готовы, и Филипп стал разглядывать Сенту в платье подружки невесты. Будет ли это минимальным расстоянием, на которое он теперь приблизится к ней, — фотография, где запечатлены четыре человека, которую он рассматривал в присутствии двоих других? Дарен сидел рядом с Филиппом, а Фи смотрела через плечо. Он чувствовал, как колотится сердце, и думал, слышен ли этот стук остальным.

— Видно, что она училась играть на сцене, — заметил Дарен.

Сердце Филиппа будто стало биться громче и сильнее:

— Правда? — выдавил он и понял, что говорит осипшим голосом.

— Это видно. Когда она закончила школу, то пошла в этот театральный институт. Она немного выпендривается, да? Ты только посмотри, как она стоит.

Фи попросила Филиппа приехать еще, пообедать с ними в воскресенье, обещала приготовить жаркое из баранины. Филипп подумал, что не выдержит, и ответил, что у него дома полно дел, много незаконченной работы. Утром он жалел, что отказался от приглашения, ведь перед ним уже маячил пустой день одинокого человека, но Фи звонить не стал. Он пошел с Харди в парк и гулял, стараясь придумать, как бы проникнуть в здание на Тарзус-стрит, исключая взлом. Потом, вечером, он набрал номер Сенты и еще раз услышал сообщение на автоответчике. Ничего не сказав, Филипп повесил трубку и стал изо всех сил пытаться что-нибудь придумать. Через пару секунд он снова поднял трубку, набрал номер, а после сигнала произнес: «Это Филипп Уордман. Не могли бы вы попросить Сенту мне позвонить. Я имею в виду Сенту Пелхэм, которая живет в подвале. Не могли бы вы попросить ее перезвонить мне, это срочно».

Кристин и Черил вернутся в среду. Филипп не мог смириться с мыслью, что скоро рядом будут люди, с которыми придется разговаривать, рассказы которых придется слушать. Он не спал, лежал в темноте, слыша, как дождь слегка поглаживает оконное стекло, и думал о том, что Сента была с ним откровенна и честна, и о том, как считал ее рассказы выдумками. Ночью дождь усилился, утром тоже лило. По наполовину затопленным улицам он поехал в Чигвелл, чтобы выяснить, нет ли у рабочих трудностей с ванной миссис Райпл.

Теперь он даже не взглянул из окна на сад Арнэма. Филипп потерял всякий интерес к этому человеку. Он потерял интерес ко всему и ко всем, кроме Сенты. Она занимала его мысли, поселилась в памяти и будто легла в его постель, откуда пристально заглядывала в душу. Филипп стал медлителен, двигался, как зомби. Резкий отрывистый голос миссис Райпл, все время жаловавшейся, был для него лишь шумом, чем-то вроде надоедливой мухи. Хозяйка была недовольна мраморной столешницей туалетного шкафчика: там был дефект в прожилке, крошечный брак, но она хотела, чтобы весь кусок мрамора заменили. Филипп пожал плечами и сказал, что подумает, что можно сделать. Рабочий подмигнул ему, и Филипп нашел в себе силы подмигнуть в ответ.

В прошлый раз с ним была Сента. Она поцеловала его в машине, стоявшей за домом миссис Райпл, а позже, за городом, они занимались любовью на траве, скрытые от всех взоров деревьями. Он должен ее вернуть, он доведен до отчаяния. Филипп опять подумал, не разбить ли окно, не оторвать эти ставни, не выломать ли их, если нужно. Он представил себе, как врывается в комнату, представил Сенту, которая ждет его там, согнувшись на кровати, увидел ее отражение в зеленом зеркале. И вообразил себе еще такую картину: он входит через разбитое окно и разломанные доски, а комната пуста.

Тарзус-стрит и в солнечную погоду довольно скверное место, но в дождь просто отвратительное. Один из неизменных мешков с мусором лопнул, и все его содержимое, в основном бумага, валялось на тротуаре и на проезжей части, обрывки летали в воздухе и причудливо приземлялись. Дождь прилепил на фонарный столб обертку от печенья так, как обычно приклеивают объявления муниципалитета. Острые концы ограды проткнули страницы книги в бумажной обложке. По воде шлепала углами мокрая газета, а в центре улицы лежали спичечные коробки и картонные упаковки из-под сока. Филипп вышел из машины и перешагнул через лужу, в которой плавала баночка из-под йогурта. Дом не изменился, только ящик с цветами на окне был переполнен водой, она уже струилась ручьем по темной мокрой кирпичной стене. Ставни наверху и ставни Сенты, как и прежде, были закрыты.

Он стоял под дождем и пристально смотрел вверх. А что еще ему было делать? Филипп стал замечать разные мелочи, на которые сначала не обратил внимания. В углу окна слева на последнем этаже прилеплена наклейка «Гринпис». На раскрашенной раме ставень на втором этаже рядом с небольшим карандашным рисунком какая-то надпись, но расстояние слишком большое, чтобы можно было разглядеть, что написано и что нарисовано. На последнем этаже, в окне посередине, на подоконнике, чуть справа, стояла зеленая винная бутылка. Дождь продолжал равномерно падать, цвет неба в точности совпадал с оттенком крыши. На козырьке крыльца не хватает одной черепицы.

Филипп поднялся по лестнице и громко постучал, стараясь не наступить в кучу собачьих экскрементов на второй ступеньке. Спустя какое-то время заглянул в щель для почты. На этот раз помимо телефонного аппарата и коридора, ведущего к лестнице в подвал, он увидел кое-что еще. На столе, около телефона, лежали два конверта.

Вернувшись домой, Филипп снял костюм, повесил его сушиться, вытер голову полотенцем, вспоминая, как в день их знакомства Сента попросила полотенце, чтобы высушить волосы. Он приготовил яичницу с беконом, но, когда положил ее на тарелку вместе с ломтем хлеба с маслом, есть ему расхотелось. Зазвонил телефон, и сердце больно застучало в груди. Подняв трубку, Филипп решил, что лишился голоса: вместо «алло» он что-то сдавленно прохрипел.

— С тобой все в порядке? — спросила Фи. — Говоришь как-то странно.

— Все отлично.

— Я позвонила узнать, купить ли что-нибудь в среду к приезду мамы. Ну, хлеба там, ветчины, чего-нибудь еще.

Вопрос, который ему очень хотелось, просто не терпелось задать, был заменен на другой, с виду менее существенный:

— Сента училась в Королевской академии драматического искусства?

— Чего?

Филипп повторил. Его начинало подташнивать.

— Я не знаю, — ответила Фи, — откуда мне знать?

— А ты не спросишь Дарена? Пожалуйста.

— Зачем тебе?

— Пожалуйста. Фи, просто спроси у него.

Он услышал, как Фи повторяет вопрос Дарену, заносчиво, саркастически. Казалось, они спорят. Неужели Фи нужно было выйти замуж, чтобы понять, что ее голубок довольно медленно соображает? Она вернулась к телефону.

— Дарен говорит, что как-то ходил с братом посмотреть на нее в одном спектакле. Это было не такое здание… ну, ты понимаешь, просто большой дом. Где-то на западе… Илинг, Эктон.

— Академия находится рядом с Британским музеем, в Блумсберри. Он уверен, что это не там?

— Он говорит, точно в Илинге. Да к чему все это, Фил? Что происходит? Ты все время расспрашиваешь о Сенте.

— Я совершенно не расспрашиваю.

— Дарен говорит: хочешь ее номер телефона?

Что за насмешка! Он помнит этот номер лучше, чем свой, лучше, чем дату своего рождения, чем собственный адрес!

— Не на этот вопрос, а на тот, первый, отвечаю — да. Если можешь, принеси в среду хлеба и чего-нибудь к ужину.

Фи смеялась, прощаясь с ним.

Филипп стал размышлять. Для него было открытием, что кто-то может быть честным и одновременно привирать, вот ведь что все это означало. Сента говорила правду — и искажала ее. Там, где действительность была подходящей, Сента не привирала, а там, где не хватало блеска или трагедии, — сочиняла. Не делает ли и он того же? Не поступаем ли мы все именно так? И какое место в этой системе отвести словам Сенты о том, что Филипп должен доказать свою любовь? Это очередная фантазия или настоящее требование настоящего поступка?

Некоторое время спустя он набрал ее номер. На этот раз автоответчик не был включен. Гудки, гудки, гудки.

Был поздний вечер. В пасмурном небе без звезд и луны, слегка туманном, дымчато-красном, виднелись очертания крыш. В холодном неподвижном воздухе ощущалась сырость. На углу, где Тарзус-стрит пересекалась с Сизария-роуд, стояли трое парней, наверное ровесники Филиппа. Один растафарианец, двое других — белые, непонятного вида. У одного серьги в правом ухе: Филипп заметил, как они вспыхнули в свете фар. Эти трое обернулись, чтобы посмотреть на него, на его машину, на то, как он из нее выходит. Они ничего не делали, просто стояли.

Старика нигде не было видно. С тех пор как погода переменилась, Филипп не встречал его. На улице так и валялись обрывки газет, картонные коробки, прямоугольные пакеты из-под сока, из которых все еще торчали соломинки. Свет фонарей покрывал мокрую липкую мостовую, ограду, блестящие горбы машин зеленоватой глазурью. По разбитому бетону с Самария-стрит брела, преследуя какую-то неведомую цель, собака, возможно, та самая, что оставила кучу на ступеньках. Она исчезла в подвале соседнего дома. Изредка с платанов на землю падали капли.

Филиппа вдруг посетило странное чувство. Как будто внутренний голос спросил: что ты делаешь, стремясь найти любовь, страсть, может, даже спутницу на всю жизнь в этом ужасном месте? Какая женщина, когда у нее есть выбор, есть альтернатива, станет жить в этой отвратительной клоаке северо-восточного Лондона, в этой тошнотворной дыре? Непрошеное сомнение исчезло так же быстро, как появилось. Осматривая дом уже усталым взглядом, Филипп заметил, что сквозь закрытые ставни на среднем окне первого этажа пробиваются полоски яркого света.

Он взбежал по ступенькам. Входная дверь была открыта. Ну да, она заперта не на замок, а на щеколду. Просто в голове не укладывается! Изнутри доносились звуки музыки, какой-то вальс. Немного похоже на то, что он иногда слышал поздно ночью, лежа в постели с Сентой. «Голубой Дунай». Пока он стоял на пороге, музыка оборвалась и послышались смех и аплодисменты. Он открыл дверь и вошел. Музыка в комнате слева (это оттуда сквозь ставни пробивался свет) снова заиграла, теперь танго, «Ревность». Раньше Филипп не замечал, что здесь есть двери, открывающиеся в холл, ему и в голову не приходило, что за ними наверняка комнаты. Он ведь никогда не думал ни о чем, кроме того, что идет к Сенте. Этот коридор, конечно, прямо над ее комнатой.

Он, должно быть, что-то произнес, хотя сам этого не почувствовал. Может, громко вдохнул, или под ногами скрипнула половица, но дверь внезапно распахнулась, и раздался крик мужчины:

— Какого черта тебе здесь надо?

Филипп потерял дар речи и окаменел, пораженный как видом двух людей, стоящих в комнате, так и оскорбительным грубым тоном мужчины. Пара была в вечерних туалетах. В первую секунду мужчина и женщина показались Филиппу похожими на Фреда Астера и Джинджер Роджерс в каком-то фильме тридцатых годов, который иногда показывают по телевизору, но потом он увидел, что сходства нет никакого. Женщине за пятьдесят, у нее длинные седые волосы и неприятное морщинистое, хотя и живое лицо; округлую фигуру облегает поношенное красное шелковое платье. Бледнолицый мужчина с соломенными волосами выглядит в целом довольно элегантно, несмотря на то что небрит и непричесан. И он всего на четыре-пять лет старше Филиппа.

— Извините, я искал Сенту — Сенту Пелхэм, она живет внизу, — к Филиппу вернулся голос. — Дверь была открыта.

— Господи, она, наверное, опять ее не закрыла, — сказала женщина, — вечно она забывает, это такое ужасное легкомыслие!

Мужчина подошел к магнитофону и приглушил звук.

— Она ушла на вечеринку. А вы, собственно говоря, кто?

— Филипп Уордман, ее приятель.

Женщина усмехнулась:

— А, тот самый, который оставил сообщение на нашем автоответчике.

Значит, это Майк Джейкопо. Филипп спросил, слегка запинаясь:

— А вы… вы ведь… вы здесь живете?

Женщина представилась:

— Я Рита Пелхэм, это мой дом. Мы какое-то время были в отъезде, на севере, на конкурсе.

Он совершенно не понял, о чем речь, но понял, что это мать Сенты, по крайней мере, женщина, которую Сента называет матерью, а Джейкопо — тот молодой любовник, о котором рассказывала Фи. Филипп почувствовал замешательство. Как бы то ни было, единственное, что имело значение, — это то, что Сенты нет дома, она ушла на вечеринку.

Джейкопо снова сделал погромче. Танго заиграло. Они двигались обнявшись, плотно сжав ладони и подняв головы. Рита качнулась назад, в петле рук Джейкопо, ее волосы дотронулись до пола. В танце они проплыли в дверь, и мужчина ударом ноги закрыл ее. Про Филиппа забыли. Он вышел и закрыл входную дверь на щеколду.

Тарзус-стрит была пуста. Растафарианец и двое стоявших с ним исчезли. Как и магнитола из машины, которую Филипп оставил незапертой, и плащ с заднего сиденья.

Только дома, уже в постели, ему пришло в голову, что можно было остаться и ждать в машине, пока Сента вернется, хоть всю ночь, если потребовалось бы. Но его слишком потрясла кража: украли магнитолу и плащ «Барберри», который он покупал в кредит и за который до конца еще не расплатился. А может, удалось бы уговорить Риту Пелхэм или Джейкопо впустить его, Филиппа, в комнату Сенты и ждать там? Нет, они не согласились бы, конечно нет.

То обстоятельство, что дом принадлежит Рите, которая там живет, меняло дело. Это означало, что Сента, как и он, живет с матерью. Филипп понимал, что не все так просто, но хотя бы похоже на правду. Узнанное помогало многое расставить по местам. Сента живет вместе с матерью, следовательно, не на ней вина за ветхость, грязь и вонь.

Филипп спал, ему снилась Сента. Во сне он был в ее комнате, даже не в комнате, а внутри зеркала, и смотрел оттуда на кровать со сваленными в кучу фиолетовыми подушками и одеялом, на плетеный стул с разбросанными вещами, на окно с закрытыми ставнями и на подпертую стулом дверь, ведущую в коридор и пещеры мусора. Он сидел в зеркале, как в цистерне с зеленоватой водой, в которой плавали крошечные, как точки, букашки, слегка колыхались зеленые ветки, и ползущая улитка оставляла серебристый след на другой стороне стекла. Сента показалась на пороге, открывая дверь, она сбила стул. Она подошла к зеркалу и заглянула в него, но не заметила Филиппа. Она не увидела его, даже когда их лица почти прижались друг к другу, разделенные лишь мокрым неровным полупрозрачным стеклом.

Погуляв утром с Харди по Гленаллан-Клоуз вокруг Кинтейл-вэй, на обратном пути, в Лохлевен-гарденс, Филипп встретил почтальона и забрал у него почту. Пришла очередная открытка от матери, которая сегодня уже возвращается, и письмо для нее от одной из сестер. В этот раз на открытке была изображена какая-то улица в Ньюквее и написано следующее:

Филипп поставил письмо от сестры Кристин на камин. Им нечасто приходили письма: знакомые и родственники звонили по телефону, если хотели пообщаться. А почему ему не написать Сенте? Адрес на конверте можно напечатать, чтобы она не догадалась, от кого письмо. Вчера утром он не думал об этом, но теперь все изменилось. Рита и Джейкопо живут на Тарзус-стрит и получают почту: он же видел два конверта, лежащие у телефона. Если Сенте придет письмо, кто-то из них наверняка передаст его ей, и она по крайней мере вскроет конверт. Но, увидев, что внутри, не выбросит ли она его?

Магнитолы в машине теперь нет, и Филипп полностью погрузился в свои мысли, пока ехал в Уэст-Энд, в главный офис. Что написать, чтобы Сента не выкинула письмо сразу?

Филипп почти никогда не писал писем. Трудно вспомнить, когда это было в последний раз. Любовных посланий он не сочинял вообще никогда, а ведь задуманное письмо должно быть именно таким. Обычно, когда он брался за ручку или — что случалось гораздо чаще — диктовал Люси, машинистке, работавшей с ним, Роем и еще двумя сотрудниками, выходило что-то вроде: «Уважаемая миссис Финнеган! Мы подтверждаем получение Вашего чека на сумму в тысячу фунтов в счет аванса за проведение оговоренных работ. Если у Вас появятся какие-то вопросы, Вы найдете меня в любое время в указанном демонстрационном зале…» И все-таки он сможет написать любовное послание. Филипп знал, что сможет: в голове уже звучали первые фразы, извинения и просьбы о прощении. Это не унизительно, это не тяжело, ведь он едва справляется с переполняющей его тоской… Но Сента велела ему доказать свою любовь…

Рой вошел в тот момент, когда Филипп печатал на машинке Люси адрес на конверте.

— Пишем любовные послания в рабочее время? Понятно, — у Роя было хорошее настроение.

Уму непостижимо, как близко люди могут подобраться к истине, и при этом совершенно случайно. Филипп снял конверт с валика. Несомненно, Рой считал, что это письмо к миссис Райпл, поэтому и сказал:

— Заказ на тот новый кусок мрамора уже получили. Ты не позвонишь старой кошелке, не скажешь, что к полудню ей его привезут?

Филипп попробовал позвонить с аппарата Люси. Несколько минут было занято. Он просмотрел «Дейли Мейл», прочитал статью об Ирландской республиканской армии, о собаке, спасшей хозяина, который тонул в канале Гранд-Юнион, и еще одну, где сообщалось об убийстве пожилой женщины в Саутхолле. Филипп снова набрал номер миссис Райпл.

— Алло, с кем я говорю?

Ее голос вырвался из трубки, как ударная волна, предложение будто состояло из одного длинного слова, а не из пяти. Филипп представился и передал сообщение Роя.

— Очень вовремя, — отозвалась миссис Райпл, — меня не будет. Я уеду.

Филипп сказал, что перезвонит. Вдруг его осенила мысль, взявшаяся из воздуха, из ниоткуда, мысль огромной важности, окончательное решение всех проблем. Он был так ошеломлен, что говорил с миссис Райпл неопределенно, неуверенно, не мог подобрать самых простых слов.

— Что вы сказали?

Филипп собрался и произнес:

— Миссис Райпл, мне необходимо посоветоваться с коллегой. С вашего позволения, я перезвоню через пять минут.

Будто опасаясь, что кто-то услышит его мысли, Филипп закрыл дверь. Снова взял газету и еще раз взглянул на заметку об убийстве женщины из Саутхолла. Почему же раньше ему не пришло в голову? Это же так просто, всего лишь очередной шаг в игре! Вот ведь чем это было для Сенты — игрой, но такой, в которой и он должен участвовать. Ему даже понравилась идея тайной игры не для всех, когда играют двое, но и они толком не знают стратегию друг друга. Тогда все кажется еще более захватывающим.

Сента — фантазерка, которая говорит и правду тоже. Филиппу было по-прежнему трудно с этим свыкнуться, но он уже понял ее точный расчет. Открылась еще одна сторона ее натуры. Сенте нужен возлюбленный — муж? — с такой же выдуманной жизнью. За то недолгое время, что они были вместе, он, возможно, уже не оправдал ее надежд: не рассказывал о своих приключениях и подвигах. А ведь она знала, что он сочиняет, и ждала именно этого. Сента сама сочиняла, такой она вела образ жизни. Внезапно Филипп понял, какой он глупый и бесчувственный. Он оказался слишком туп, он не откликнулся на ее призыв, простодушный призыв поделиться фантазиями, он сам причина всех своих страданий и этих худших десяти дней своей жизни.

Дверь открылась, вошла Люси. Именно она подняла трубку, когда зазвонил телефон, и держала ее на расстоянии вытянутой руки, чтобы уберечься от звуковой волны чудовищной силы: от голоса миссис Райпл лопались барабанные перепонки.

Письмо он сочинял, сидя за столом в гостиной. Ему все время что-то мешало. Сначала Харди захотел гулять. Филипп дошел с ним до Кинтейл-вэй, вернулся и начал снова: «Дорогая Сента…»

Звучало сухо. «Любимая Сента…» — хотя он никогда в жизни не называл никого «любимым», этот вариант ему нравился больше. «Любимая Сента. Я безумно по тебе скучал, я не знал раньше, что это такое — скучать по кому-либо. Пожалуйста, давай больше не будем так расставаться». Он хотел написать о том, как они занимались любовью и как ужасно для него лишиться этого, но постеснялся. Их секс был прекрасен, свободен, ничем не скован — но как найти для этого слова…

Услышав, как в замке поворачивается ключ, Филипп подумал, что это, должно быть, Кристин, хотя еще рано. Он забыл, что обещала зайти Фи. Она принесла хлеба, ветчины, датских пирожных, корзинку клубники и коробку сухих сливок.

— Кому пишешь?

Филипп быстро закрыл письмо телепрограммой, но уголок все же виднелся. Правде никто не поверит, и он бодро ответил:

— Конечно, Сенте Пелхэм.

— Ну пиши, пиши. Удача может и улыбнуться. Я сейчас вспомнила: я отдала в чистку платье, то, которое она так любезно бросила на пол, так вот, мне его вернули в отличном виде. Скажи маме, что я забрала и ее зимнее пальто. Повешу в шкаф.

Филипп подождал, пока сестра закроет за собой дверь.

Может, убрать это? А то звучит как упрек как хныканье. На улице зашумел двигатель: приехала мать. Филипп снова прикрыл письмо и пошел к двери. Кристин была одна, без Черил. Мать загорела, ее румяное лицо стало бронзовым, волосы выгорели на солнце. Она выглядела молодо и привлекательно. Филипп раньше не видел ее в этом льняном платье натурального цвета — оно проще и одновременно утонченнее, чем все, что Кристин обычно носит. Из дома выскочил Харди и бросился ей навстречу, тявкая от радости.

С собакой на руках она поднялась на ступеньку и поцеловала Филиппа.

— Ты сказал, чтобы я ехала на такси, — я так и сделала. Меня очень славно довезли, но взяли больше чем пять фунтов. Я таксисту сказала, что, по-моему, несправедливо, что те часики, тот счетчик или как там это называется, работает, даже когда машина стоит в пробке. Он должен выключаться, когда такси не едет, — я так и сказала, а он только усмехнулся.

— А что с Черил?

— Забавно, что ты спрашиваешь. Она ведь была со мной в такси всего десять минут. Мы проезжали по той улице, где много славных магазинов, и она вдруг попросила остановиться и высадить ее. Водитель остановил машину, Черил сказала: «Пока, увидимся» — и ушла. И, должна тебе сказать, я подумала, как это странно, потому что все магазины уже закрыты.

Эджвер-роуд, подумал Филипп.

— Хорошо провели время в Корнуолле?

— Спокойно, — ответила Кристин, — очень спокойно. — Так она всегда говорила, когда ее спрашивали, как прошло Рождество. — Я в основном была одна. — Она не жаловалась, просто рассказывала, как все было. — Черил хотела отдыхать сама по себе. Ну, она молодая девушка, ей не нужна старая перечница, которая ходила бы за ней по пятам. Смотри, как Харди рад меня видеть! Он действительно прекрасно выглядит. Милый, ты хорошо за ним ухаживал, — Кристин посмотрела на излучающего обожание пса, а потом ласково и с легкой тревогой на сына. — О тебе так не скажешь, Фил. Ты будто осунулся.

— Все нормально.

Из-за дезертирства Черил ему пришлось остаться с матерью, вместо того чтобы закончить письмо. Филипп не мог взять и пойти наверх и в первый же вечер оставить Кристин одну. Оглядываясь на те ужасные десять дней, он думал: какая чудовищная расточительность, мы могли бы быть вместе все те ночи, каждую ночь, если бы я не был таким дураком…

В пол-одиннадцатого он вернулся к письму. Кристин решила лечь спать пораньше, потому что, заглянув в ежедневник, обнаружила, что завтра в девять у нее мытье головы, стрижка и сушка. Филипп сидел на кровати, на коленях держа письмо. Под письмом лежала телепрограмма, а под ней — старый школьный атлас.

Он перечитал написанное и остался доволен. В любом случае, он понимал, что лучше написать не мог: