"Подружка невесты" - читать интересную книгу автора (Ренделл Рут)

Глава 18

Сента сидела на кровати, Филипп — на плетеном стуле. Окно было открыто, но он из страха затворил его. Существовала комната, в которой они находились, — и Зазеркалье, зеленоватое, водянистое, царство топей, Зазеркалье этой комнаты, отражавшейся в наклоненном стекле.

— Я же тебе говорила, что убила его, Филипп, — говорила Сента, — я тебе все время твердила, как ударила его стеклянным кинжалом.

Он не мог произнести ни слова. Он мог лишь повторять, что требует правды. Она была более спокойна и разумна, чем когда-либо, расспросы ее даже забавляли.

— Теперь я понимаю, что убила не того человека. Но ты ведь мне все время говорил, что Арнэм живет там. Ты мне показывал дом. Мы проезжали мимо, ты показал на него и сказал: «Вот здесь живет Джерард Арнэм». Думаю, Филипп, ты должен признать, что ошибся ты, а не я.

Она рассуждала так, будто проблема лишь в том, что она выбрала не того человека. Она, возможно, слегка сердилась за то, что Филипп опоздал на свидание. Он закрыл голову руками. Он так и сидел, чувствуя скапливающийся между пальцами пот и горячую пульсацию в висках. Сента дотронулась до него рукой, от прикосновения ее детской ладошки Филипп вздрогнул и отшатнулся. Будто к коже очень близко поднесли зажженную спичку.

— Это совершенно не важно, Филипп, — долетали до него ее слова, произносимые мелодично, ласково, рассудительно. — Совершенно не важно, кого я убила. Смысл в том, чтобы кого-нибудь убить, чтобы доказать свою любовь. В общем — если ты, конечно, не против, чтобы я об этом говорила, — ты ведь убил не того опустившегося старика — как там его, Джоли, да? Ты тоже ошибся. Но тем не менее поступок совершен, — она как-то мягко и жалко хихикнула. — В следующий раз, я полагаю, получится лучше, мы будем аккуратнее.

Филипп вскочил и набросился на нее прежде, чем понял, что происходит. Сжав ее плечи, вонзившись в них ногтями, он швырял ее на кровать, вдавливал в матрас ее хрупкое тело, слабую грудную клетку, птичьи кости. Сента не сопротивлялась. Она подчинилась силе, только едва стонала, а когда он стал ее бить, лишь закрыла лицо руками.

Увидев кольцо, которое он ей подарил, серебряное, с лунным камнем, Филипп остановился. Это кольцо и лицо Сенты, так слабо защищенное от его молотящих рук, словно заставили его замереть. Ведь он был человеком, ненавидящим насилие, и до этой минуты не мог представить себе, как совершает жестокость. Даже разговоров об этом он не переносил. Даже сама мысль о чем-то подобном казались ему началом разложения.

Звучащий наверху «Большой вальс» из «Кавалера розы» пронизывал потолок мелодичным тяжелым напевом. Чувствуя отвращение к самому себе, Филипп рухнул на кровать. Он был в шоке, он не чувствовал способности мыслить, он хотел умереть.

Спустя какое-то время он услышал, что Сента встала. Она терла глаза. Он поранил ей лицо, на одной из скул был след крови. Кольцо с лунным камнем врезалось в палец, когда она заслонялась. Сента вздрогнула, увидев кровь на кончике пальца. Она встала на четвереньки, чтобы рассмотреть в зеркале царапину на лице.

— Прости, что ударил тебя, — проговорил Филипп, — я был не в себе.

— Все в порядке, — сказала она, — не важно.

— Как раз важно. Я не должен был к тебе прикасаться.

— Можешь меня бить, если хочешь. Можешь делать со мной все что угодно. Я люблю тебя.

Ее реакция поразила его. Потрясение было так огромно, что погрузило Филиппа в какое-то бессознательное состояние. Он мог лишь беспомощно смотреть на Сенту, слушать эти слова, произнесенные в немыслимой ситуации. Ее лицо было ласковым от любви, будто черты начали таять. Кровь искажала серебряно-белое совершенство, делала Сенту земной. Слишком земной.

— Значит, все правда? — выдавил Филипп.

Сента кивнула. Она удивилась, но как-то очень по-детски искренне:

— Ну, да, правда. Конечно, правда.

— То, как ты следила за ним, подошла к нему и сказала, что тебе попало что-то в глаз, — правда? — Он едва мог выговорить это, но все же выговорил: — И то, что ты нанесла удар в сердце, — тоже правда?

— Я же тебе говорила. Конечно, это правда. Я не подозревала, что ты сомневался, Филипп. Я думала, ты веришь мне.

В горячке страха, неверия и паники он приехал из Чигвелла прямо на Тарзус-стрит. Он не заезжал ни в офис, ни домой, поэтому оказался здесь довольно рано. И в этот раз, возможно, впервые, через окно в подвале она заметила, как он пришел. С ее губ исчезла улыбка, когда она увидела его лицо.

Он не привез ни вина, ни продуктов. То был крах его мирка — по крайней мере, он так думал, с трудом спускаясь в подвал. Он никогда больше не сможет пить, не сможет есть. Ответив на все вопросы, ответив на них утвердительно, Сента спросила:

— А не выпить ли нам вина? Я бы с удовольствием. Филипп, может, сходишь, купишь бутылочку?

На улице он почувствовал себя затравленным зверьком. Это было новое ощущение. По дороге сюда он был напутан, но боялся лишь того, что она может ему сказать, того, что ее вид и слова могут подтвердить. И вот, когда он все узнал, ему стало казаться, что его преследуют. К тому моменту, когда слова Сенты вдруг подтвердил посторонний человек, Филипп уже не верил почти ничему из ее рассказов, начал привыкать не верить ей с первой же минуты. А когда подтвердилось ее участие в съемках телесериала, Филипп обрадовался, почувствовал облегчение. Странно, что теперь, когда она подробно обрисовала ему самое немыслимое из всего, что когда-либо рассказывала, он поверил ей полностью. Сомнений не оставалось.

Он купил две бутылки дешевого белого вина, но уже заранее знал, что не притронется к нему. Он должен сохранить ум ясным. Опьянение не для него. Это все же не то туманное ликование, в которое они иногда впадали, когда секс плавно перетекал в предрассветный сон: этому так легко не поддашься, так не оцепенеешь. Попав из пыльной духоты первого этажа в прохладную темноту подвала, Филипп почувствовал, как действительность и правда снова оглушили его, как тяжело осознать, что Сента хладнокровно убила беззащитного человека, и прошептал: «Не может быть, не может быть…»

Она с жадностью принялась пить вино. Он взял свой полный бокал и отнес в ванную, вылил и наполнил водой. Нельзя понять, вино или вода в этом мутном зеленом бокале. Сента протянула к нему руку:

— Останься со мной на ночь. Не уезжай сегодня.

Он взглянул на нее в отчаянии. Она угадала его мысли.

— Не думаю, что я смог бы поехать домой. Мне кажется, я не могу покинуть эту комнату. Я не в состоянии видеть других людей. Я могу быть лишь с тобой. Ты сделала так, что теперь я не способен ни с кем общаться.

Сента, казалось, была обрадована. У Филиппа мелькнула мысль, что это и было единственной ее целью — отгородить их двоих от любой возможной компании. Он снова увидел безумие в ее рассеянном взгляде, в надменном безразличии ко всему тому, что ужасает и ошеломляет нормального человека. Это лицо Флоры. То же выражение мраморных черт, как тогда, целую вечность назад, в саду Арнэма. На сей раз Филипп не стал гнать мысль о сумасшествии Сенты. Если она помешанная, то она не может помочь себе сама. Если она душевнобольная, то она беспомощна, не способна контролировать свои действия.

Он обнял ее. Ужасно, но объятия не доставили ему никакого удовольствия. Он словно обнимал что-то гниющее, разлагающееся или мешок с мусором. Он испугался, что сейчас его вырвет. А затем пришла жалость, жалость к ней и к себе, и он заплакал, уткнувшись лицом ей в плечо, прижавшись губами к ее шее.

Сента гладила его волосы и шептала:

— Бедный Филипп, бедный Филипп, не грусти, не надо грустить…

Он был в доме один. Он сидел у окна в гостиной и смотрел, как на улице смеркается. В такие закаты Гленаллан-Клоуз, облитый тусклым красным светом, спокойным и греющим, живописен как никогда.

Позади были ночь и день почти постоянных, непрекращающихся страданий, на которые и оглянуться немыслимо: невероятно, что два человека смогли их вынести. Разумеется, о том, чтобы пойти на работу, не было и речи. После тех долгих часов без сна, когда Сента то дремала, то просыпалась, то умоляла заняться с ней любовью и однажды даже встала на колени, Филипп все-таки не уснул. Он встал в восемь, чтобы пойти в коридор к телефону и позвонить домой Рою. Не нужно было притворяться, что он охрип, что во рту у него пересохло, не нужно было изображать утомленность. Все это у него было после тех страшных часов.

И с восходом солнца все началось заново. На ночь они не открывали ни дверь, ни окна, и в комнате уже было жарко, как в духовке. Сента, которая спала, когда Филипп выходил звонить, теперь пробудилась и стала кричать. Тогда ему опять захотелось ее ударить, чтобы прекратить эти бессмысленные стоны. Он хватал себя за руки, чтобы сдержаться и не ударить ее. Он познавал насилие, когда-то ему чуждое. Он учился тому, что каждый способен почти на все.

— Прекрати, — сказал Филипп, — прекрати реветь. Нужно поговорить. Нужно решить, что делать.

— Что же делать, если ты меня совсем не любишь?

Ее лицо было влажным от рыданий, как если бы кожа питала слезы. Мокрые пряди волос прилипли к ее лицу.

— Сента, ты должна мне рассказать, — Филиппа осенило, — рассказать правду. Ты должна впредь говорить мне только правду.

Она кивнула. Филипп почувствовал, что она соглашается, чтобы избежать лишних неприятностей. Ее глаза с опухшими веками насторожились, стали более темными и проницательными.

— Что ты имела в виду, когда сказала, что такое с тобой не в первый раз? Когда ты говорила о полиции? Что ты хотела этим сказать?

— Я имела в виду, что когда-то убила кое-кого еще. У меня был парень, его звали Мартин, Мартин Хант — я же тебе рассказывала. Я говорила тебе, что до тебя у меня был другой. Я думала, он мой единственный. Это было еще до того, как я тебя увидела. Задолго до того, как мы познакомились. Это же ничего, Филипп, правда? Если бы я знала, я бы и близко не подошла к нему. Никогда бы не заговорила с ним, если бы знала, что встречу тебя.

Он покачал головой. Это был слабый и бессмысленный протест против чего-то, о чем он пока не догадался, но предчувствовал, что это будет что-то чудовищное.

— Ну, и что с ним?

Вместо того чтобы ответить, она спросила, пододвигаясь, но не получая ни ласки, ни тепла:

— Ты меня защитишь, спасешь и будешь по-прежнему любить? Будешь?

Филипп ужаснулся, потому что не знал ответа. Он не знал, что сказать. Он не знал, чего боится больше: закона и его силы за пределами этой комнаты или ее. Для него было важно не бояться ничего, ведь он мужчина. Он сделал над собой усилие, чтобы обнять ее и прижать к себе.

— Я ревновала, — начала она приглушенно. — Если ты когда-нибудь найдешь себе другую, я убью ее, Филипп. Я не причиню вреда тебе, но ее я убью.

Она ничего не сказала ему, а у него не хватало духу настаивать. Он обнимал ее машинально, его рука превратилась в ухват, достаточно крепкий, чтобы поддерживать другого человека. Это было похоже на то, как он нес Флору, когда они ехали в гости к Арнэму. Сента такая же тяжелая и безжизненная, как каменная статуя.

Потом он вышел за продуктами. Потом сварил кофе и заставил ее выпить. Они услышали наверху шаги, услышали, как захлопнулась входная дверь, а когда Филипп выглянул в окно, то увидел, что Рита и Джейкопо удаляются с чемоданами в направлении метро. Во второй половине дня Сента поднялась наверх, а когда вернулась, сказала, что ходила за снотворным Риты. Убедившись, что в комнате нет вина, Филипп, ушел, как только она уснула. Она проспит несколько часов, а вечером он вернется.

Левую дверцу машины кто-то поцарапал. Похоже, вот этим ржавым гвоздем, который злоумышленник забыл на капоте. На Сизария-гроув Джоли не было, он стоял последним в очереди в бесплатную столовую матери Терезы на Тайр-стрит. Филипп кивнул ему, но не улыбнулся, не помахал. Он чувствовал, что глубокое потрясение и угнетенность ужасным событием сковывают движения, заставляют погружаться в себя и концентрироваться только на одном. Он сомневался, садиться ли за руль. Для того чтобы вести машину, он не в лучшей форме, все равно что пьяный.

Дом в Гленаллан-Клоуз был пуст, если не считать Харди. Пес завертелся вокруг хозяина, стал прыгать и лизать руки. В хлебнице Филипп нашел нарезанный хлеб, в холодильнике — овощной салат, заправленный майонезом, и ветчинную колбасу, но ни к чему не притронулся. Когда-нибудь он, возможно, снова сможет есть, если перестанет чувствовать ком в горле, как плотно закрытую дверь. Из окна в гостиной он наблюдал за последними минутами заката; ясное, обагренное красным цветом, перламутровое небо казалось ненастоящим, какой-то декорацией другого мира. Ведь в этом мире происходит такое… Как же Филипп хотел, чтобы все оказалось вымыслом, как же он хотел поверить в то, что сам все выдумал или увидел во сне, от которого теперь очнулся…

В поле зрения появилась машина, остановилась у дома. Полиция, подумал Филипп. Нет, это «ягуар» Арнэма. Из него вышли Арнэм и Кристин, с букетом цветов в одной руке и корзиной чего-то вроде малины в другой. Харди услышал, что приехала хозяйка, и выскочил из двери.

Кристин немного подзагорела, кое-где кожа даже покраснела.

— Мы были на пикнике, — сообщила она, — Джерард взял отгул, и мы поехали в Эппинг-Форест. Это было так славно, прямо как за городом.

Другой мир. Филипп подумал, заметно ли на его лице отчаяние, которое он испытывает. Арнэм был очень загорелый и походил на итальянца или грека. На нем были джинсы и белая рубашка, расстегнутая почти до пояса, как носят молодые.

— Здравствуйте, Филипп. Вы сегодня были где-то не там, где надо, это точно.

С этого дня он всегда будет где-то не там. Филипп спросил, даже не пытаясь построить вопрос вежливо:

— Где вы теперь живете?

— По-прежнему в Бакхерст-Хилл, но на другой стороне Хай-роуд. Я переехал недалеко.

Кристин сходила за вазой и теперь расставляла в ней гвоздики, сказав своим очаровательно простодушным легкомысленным тоном:

— Да, Филипп, мне так хотелось посмотреть на дом Джерарда. Мы были совсем рядом. Наверное, я слишком любопытная, но мне так нравится смотреть новые дома. Джерард ни за что не хотел меня туда везти, сказал, что там еще ничего не готово и смотреть не на что. Сказал, нужно хорошенько убраться, прежде чем позволить мне переступить порог.

Филипп колебался, а затем произнес довольно сухо:

— Полагаю, на самом деле вы не хотели, чтобы мама увидела, что вы избавились от Флоры.

Повисла пауза. Арнэм густо покраснел. Удар попал в цель. Филипп не был уверен, что в этом причина нежелания Арнэма пригласить Кристин домой, но теперь убедился, что так оно и есть. Держа в руке несколько гвоздик, совсем, как Флора, Кристин повернулась и с удивлением посмотрела на Арнэма:

— Неужели это правда, Джерард? Ты ведь не избавился от Флоры, нет?

— Извини, — ответил он, — мне страшно жаль. Филипп прав, именно поэтому я не захотел повезти тебя домой. У меня есть сад, а ты обязательно спросила бы о статуе. Извини.

— Если она тебе не понравилась, жаль, что ты не сказал сразу. — Филипп не подозревал, что мать может так огорчиться. — Лучше бы ты сказал, мы забрали бы.

— Кристин, поверь, я действительно хотел, чтобы она была у меня, она правда мне нравилась. Пожалуйста, не смотри на меня так.

— Да, я знаю, что веду себя глупо, очень по-детски, но это известие испортило мне день.

— Он продал ее кому-то из Чигвелла, — Филипп не мог припомнить, чтобы был когда-то таким мстительным. Это был новый, горький вкус во рту, едкий и приносящий удовольствие: — Спроси, не продал ли он статую семье из Чигвелла по фамилии Майерсон.

— Я ее не продавал!

— Значит, подарили.

— Все было совсем не так. Это произошло совершенно случайно. Как ты знаешь, Кристин, я уехал в Америку, пробыл там месяц, и, пока отсутствовал, дом был выставлен на аукцион. Статую не должны были включить в список, я оставил распоряжение, чтобы ее не продавали, но произошла какая-то неразбериха и ее продали, — Арнэм злобно смотрел на Филиппа. — Я пришел в ужас, когда узнал об этом. Я сделал все от меня зависящее, чтобы получить ее обратно, даже разыскал агента, который ее купил. Но к тому времени он уже продал статую какому-то человеку, расплатившемуся наличными.

На самом деле я не позвонил тебе, Кристин, именно поэтому. Мне очень хотелось с тобой увидеться, но я не нашел в себе сил сообщить тебе о Флоре. Я, конечно, струсил. Какое-то время я думал, что смогу ее вернуть, а когда ничего не получилось и я переехал в новый дом, прошел уже не один месяц, и я понял, что не могу позвонить теперь, потому что теперь это глупо, теперь слишком поздно. Кроме того, что я сказал, мне нечего объяснить по поводу статуи. Когда я встретил на Бейкер-стрит твоего сына, я понял, как сильно… как сильно мне тебя не хватает. — Филипп почувствовал на себе негодующий взгляд. Римское лицо Арнэма побагровело. — Я хотел тебя увидеть, — он говорил уже почти униженно, — я хотел тебе позвонить, хотел, но все время волновался по поводу статуи. Я думал, что придется тебе сказать, что она разбилась или… или что ее украли.

Филипп невесело усмехнулся. Мать поднялась, взяла вазу с гвоздиками и поставила на подоконник. Она расправила цветы, стараясь, чтобы они стояли симметрично. Она молчала. Харди спрыгнул со стула, на котором лежал, и бросился к Арнэму, подняв добрую, весело подергивающуюся мордочку и виляя хвостом. Филипп заметил, как бесспорно и очевидно инстинктивное отвращение Арнэма к собаке. Зачем тот вытянул руку, чтобы погладить Харди? Конечно, чтобы сделать приятное Кристин.

Кристин повернулась к Арнэму. Филипп ждал, что она начнет осыпать его упреками, хотя это было бы так на нее не похоже. Но Кристин лишь улыбнулась и произнесла:

— Ну, все разрешилось. Надеюсь, и ты чувствуешь, что недоразумению положен конец. А теперь я заварю нам всем чаю.

— Ты позволишь мне пригласить тебя на ужин, Кристин?

— Думаю, нет. Уже довольно поздно, а я не привыкла в такое время ужинать, к тому же тебе предстоит неблизкий путь. Боюсь, до сегодняшнего дня я не понимала, — добавила она очень светски, — какой этот путь неблизкий.

Филипп оставил их и пошел наверх. Он должен вернуться к Сенте, хотя сейчас ему хотелось этого меньше всего на свете. Скажи ему кто-нибудь два дня назад, что наступит, и скоро, время, когда он ни за что не захочет видеть ее, что мысль о встрече с ней будет ему отвратительна, он усмехнулся бы снисходительно. А теперь он чувствовал себя так, как когда-то очень давно, когда он был еще совсем маленький и у него заболел кот. Этого черно-серого бродягу Уордманы приютили уже взрослым, назвали Дымком, и благодаря заботливому уходу и хорошей еде он превратился в красивое блестящее создание.

Дымок спал на кровати Филиппа. По вечерам, пока мальчик делал уроки, он лежал у него на коленях. Этот кот в большей степени принадлежал Филиппу, мальчик ласкал его, гладил, баловал. Дымку уже было, наверное, четырнадцать или пятнадцать лет, и он заболел. Зубы испортились, изо рта пахло, шерсть лезла, на шкурке появились проплешины, кот перестал умываться. И Филипп перестал чувствовать привязанность к нему, перестал его любить. Он делал вид, что по-прежнему испытывает к нему что-то, но притворялся плохо и неумело. Как это ни ужасно, но он начал сторониться бедного Дымка и обходил его корзину, стоявшую в углу на кухне, а когда родители, решились наконец сказать сыну, что предлагают из лучших побуждений усыпить Дымка, Филипп почувствовал такое облегчение, словно гора свалилась с плеч.

Не любил ли он своего кота только за красоту? Не любил ли он и Сету только за красоту? И за то, что он считал красотой ее духа, личности, души, если угодно? Теперь он чувствовал, что как раз это в ней дурно, грязно, нездорово, зловеще искажено. От этого разило. Перестал ли он любить ее именно поэтому? Все не так просто. Филиппа не просто отталкивало безумие Сенты — он чувствовал, что любил придуманную им самим красавицу, а не того странного дикого зверька с извращенным сознанием, поджидавшего его на Тарзус-стрит.

Он открыл платяной шкаф и посмотрел на Флору. Она стояла в тусклом свете, с одной стороны от нее висели твидовые брюки, с другой — плащ, который Филипп купил взамен того, который у него украли. Удивительнее всего то, что Филипп больше не видел сходства с Сентой. Возможно, его никогда и не было в действительности и оно лишь плод его слишком старательного воображения. Лицо Флоры вдруг показалось Филиппу слепым и мягким, глаза — пустыми. К ней нельзя было применить слово «она» — только «это», что-то, сделанное из мрамора, возможно даже не с натуры, просто поделка равнодушного скульптора. Он вынул статую из шкафа, положил на кровать. Подумал, не вернуть ли ее обратно в сад. Ничто не мешает сделать это теперь, когда он знает, что Арнэм расстался со статуей давно, теперь, когда Кристин все известно, теперь, когда Майерсон, которому Флора принадлежала, мертв. Филипп понес ее вниз.

Арнэм уже уходил. Входная дверь была открыта, Кристин подошла к калитке, чтобы посмотреть, как Джерард садится в свой «ягуар». Филипп отнес Флору в сад за домом и поставил там, где она и стояла когда-то, у поилки для птиц. Неужели она всегда выглядела так кричаще безвкусно, неряшливо? Зеленое пятно, уродовавшее ее грудь и шею, отколотая мочка уха и новый изъян — пропавший цветок боярышника — превращали ее в подходящую спутницу краха. Филипп на минуту отвернулся, а обернувшись, увидел, что прилетел воробей и сел Флоре на плечо.

На кухне Кристин пила уже вторую чашку чая.

— Я звала тебя, чтобы узнать, не хочешь ли ты чаю, но тебя не было поблизости. Бедняга Арнэм, он расстроился, да?

Филипп ответил:

— Ты была слегка расстроена, когда он не приближался к тебе целую вечность.

— Неужели? — она выглядела озадаченной, словно безрезультатно напрягала память. — Не думаю, что он вернется, но не могу сказать, что мне жаль. Одри это не понравилось бы.

Во всяком случае Филипп подумал, что она сказала «Одри». Ему всегда казалось, что она говорит «Одри», но, возможно, только потому, что он никогда не слушал внимательно.

— А при чем тут она?

— Не она, дорогой, а Обри. Мой приятель, Обри. Ты понимаешь, о ком я говорю? О брате Тома, Тома Пелхэма.

Мир слегка покачнулся и пол вместе с ним.

— Ты хочешь сказать, это отец Сенты?

— Да нет же, Филипп. Его зовут Том. А это его брат — Обри Пелхэм, он брат матери Дарена, никогда не был женат, я с ним познакомилась на свадьбе Фи. Филипп, дорогой, я уверена, что никогда этого не скрывала, не держала в секрете, я всегда говорила, что встречаюсь с Обри, часто с ним вижусь. Ты ведь не станешь этого отрицать?

Он и не мог этого отрицать. Раньше он был слишком занят своими делами, чтобы обращать на это внимание. Он все время слышал имя Одри, женское имя. Но не для женщины Кристин покупала новую одежду, красила волосы, не из-за женщины стала энергичной.

— Дело в том, что он хочет на мне жениться. Ты… ты не будешь… не будешь против, если я выйду за него замуж?

Вот же оно, то, к чему он стремился, чего так сильно желал, — появление мужчины, которому можно доверить заботу о матери. Как мир может быть наполнен тем, что сегодня кажется делом первостепенной важности, а назавтра — ничем?..

— Я? Нет, конечно, я не буду против.

— Я просто думала, что должна спросить. Когда дети уже большие, по-моему, надо обязательно спрашивать их, не возражают ли они против твоего брака, хотя ты сама не ждешь от них, что они тебя спросят.

— Когда это состоится?

— Ой, я не знаю, дорогой. Я еще не дала согласия. Я думаю, что Черил пошло бы на пользу, если бы я вышла за него.

— Почему?

— Филипп, я же говорила, он социальный работник, работает с подростками, у которых подобные проблемы.

У нее все уже решено, думал Филипп, она устроила свою жизнь без меня, а я-то всегда полагал, что она беззащитная, считал, что всю жизнь ей нужно будет мое плечо. Внезапно он понял еще кое-что: его мать принадлежит к числу тех женщин, на которых мужчины мечтают жениться, и рядом с ней всегда будет человек, который захочет быть ее мужем. Быть женой — вот что у нее получается хорошо, какой бы странной и немного сумасшедшей ни была ее любовь, и мужчины это чувствуют.

Филипп смутился, и, хотя это было на него не похоже, обнял мать и поцеловал. Она улыбнулась ему.

— Меня какое-то время может не быть дома, — сказал он, — я поеду к Сенте.

Кристин ответила расплывчато:

— Хорошо тебе провести время.

Она шла в коридор к телефону, совершенно очевидно выжидая, пока Филипп уйдет, чтобы наедине сказать Обри Пелхэму о согласии сына и описать его реакцию. Филипп сел в машину, но завел ее не сразу. Нежелание возвращаться к Сенте, которое он ощутил еще дома, усиливалось. Он начинал понимать, что сильная неприязнь может являться обратной стороной страсти. Он видел в Сенте зло, видел зло в ее глазах, устремленных на него, потемневших, сверкающих. И подумал, каким же это станет избавлением, умиротворением, если он никогда больше не увидится с ней. Филипп почему-то твердо знал, что стоит ему вернуться на Тарзус-стрит, он пропадет. Но если написать? Отчего не написать ей, не сообщить, что все кончено, что их отношения — всего лишь временное помешательство, губительное для обоих?

Он понимал, что не может так поступить. Но и вернуться сейчас не может. Надо отложить это до поздней ночи. Встречу скрасит темнота. В голове Филиппа возник странный образ: он и Сента заперлись в подвале, никого не впускают, сами не выходят, боятся, прячутся. Омерзительная перспектива.

Он медленно удалялся от дома. Двигаясь в сторону Тарзус-стрит будто притягиваемый магнитом, он тем не менее знал, что наступит момент, когда он свернет с шоссе, хотя бы ненадолго. Сейчас он не может смотреть ей в глаза. Нет, только не сейчас.

Впереди был поворот, где он обычно съезжал с Эджвер-роуд и попадал на глухие окраины Килбурна. Но он поехал дальше. Филипп размышлял над тем, что мать сказала о Черил, и его начало злить такое простое решение неизвестной проблемы сестры. Отчим — наподобие полицейского, надзирающего за условно осужденными — избавит от всех трудностей? Филипп вспомнил, как когда-то, еще до встречи с Сентой, он увидел сестру именно здесь, как она в слезах выходила из магазина.

Только это был не магазин. Снизив скорость, чтобы остановиться, и припарковавшись там, где парковаться запрещено, на двойной желтой линии, Филипп вышел из машины и стал разглядывать здание, без окон, без дверей, сверкающее светомузыкой, выставляющее на улицу приманку, море мигающих красных и желтых огней. Он раньше не бывал в подобных заведениях, просто никогда не хотел. Где-нибудь на побережье или изредка в пабе у него возникал порыв пойти туда, но почти моментально пропадал, и он терял интерес к этому. Теперь Филипп вспомнил, как однажды на Ла-Манше, когда они всей семьей возвращались из отпуска, отец играл на автомате, который назывался «Адский двигатель». Название засело в его памяти, это так глупо.

Здесь тоже был «Адский двигатель», а еще «Гроза космоса», «Горячий ураган», «Апокалипсис» и «Убийца-повстанец». Филипп шел вдоль рядов, смотрел на автоматы и на играющих. Выражения лиц у них были или невозмутимые, или отстраненные, или очень сосредоточенные. У автомата под названием «Огненные колесницы» играл худой бледный мальчик с короткой стрижкой. Он сумел выстроить в ряд олимпийские факелы, и теперь монеты падали из автомата каскадом. Он выглядит как мальчик, но, должно быть, ему больше восемнадцати. Филипп читал, что тех, кому нет восемнадцати, в подобные заведения не пускают, таков новый закон, его совсем недавно приняли. Предполагается, что в день восемнадцатилетия человек вдруг становится разумным и зрелым?

Лицо мальчика не выражало ничего. Филипп был сыном игрока, поэтому знал, что парень не уйдет, положив в карман выигрыш. Действительно, тот переместился к «Грозе космоса».

Черил не было, но теперь Филипп знал, где ее найти.