"У колыбели науки" - читать интересную книгу автора (Волков Генрих)

АРХИМЕДОВ РЫЧАГ ДИАЛЕКТИКИ

Историография приписывает славу «изобретателя диалектики» то Сократу, то Зенону, то Гераклиту, то Платону. Каждый из названных мыслителей действительно внес существенный вклад в создание диалектики, но ни одному из них не принадлежит исключительное право на авторство. Диалектика есть плод совокупных творческих усилий греческой философии в целом. И это взлелеянное ею детище, пожалуй, наиболее ценный ее подарок человечеству.

Перед взором древнегреческих мыслителей вселенная явилась во всей своей первозданной свежести и слитности, предстала телесной и животворящей, как Уран и Гея у Гесиода, полной энергии и жизни, как Дискобол в известной статуе Праксителя, текучей и изменчивой, как река Гераклита, в которую нельзя войти дважды.

Бурлящая политическая жизнь античных полисов с постоянными катаклизмами государственных переворотов, войн, побед, поражений, с возвышением одних и падением других политических групп и авторитетов, жизнь, проходившая в морских путешествиях, военных походах, горячих словесных баталиях и баталиях ратных, в буйных дионисийских оргиях, мистериях и спортивных состязаниях, — такая жизнь рождала диалектическое мироощущение и никакое другое.

Уже для греческой мифологии мир предстает в развитии, в историческом процессе рождения из Хаоса и в последующей длинной генеалогии богов, в их рождении, любви, борьбе друг с другом. Результатом этой любви и этой борьбы выступает становление всего мироздания: ночи и дня, земли и неба, Аида и Тартара, моря и суши. Стихии природы, как телесные, одухотворенные существа, наделены гордыней и завистью, милосердием и жестокостью, любовью и ненавистью. Они живут сами и, «сочетаясь в жарких объятиях», порождают новую жизнь — новые животворящие стихии.

Философская мысль у самых своих истоков окрасила это представление о мире в рационалистические цвета, сохранив его целостность, одухотворенность и многокрасочность. Ранние античные натурфилософы еще не знают умертвляющего скальпеля метафизики, расчленяющего живое тело мира на анатомические объекты. Мир предстает перед ними как «картина бесконечного сплетения связей и взаимодействий, в которой ничто не остается неподвижным и неизменным, а все движется, изменяется, возникает и исчезает»[136].

Если античная философия, начиная с Фалеса, ищет первооснову сущего, праматерию, из которой все возникло, то это уже само по себе означает признание бесконечной цепи диалектических превращений. Если вода (или воздух, огонь) — первоэлемент, то, значит, все другие наблюдаемые формы материи есть ее метаморфозы, различные ступени ее качественных превращений. Здесь уже глубокая диалектика единичного и многого. Если за основу берется Апейрон — Бесконечное, то, значит, все конечные чувственные вещи и явления проникнуты этой природой бесконечного, значит, мы имеем здесь дело с диалектикой предела и беспредельного.

Если исходным пунктом берется число, то это потому, что число выступает в качестве меры, определенной количественной оценки предела и беспредельного, единого и многого, покоящегося и движущегося, света и тьмы. Мера у пифагорейцев берется как совпадение противоположностей в гармонию. Математическая гармония, в которой пребывает у них вселенная, —это не застывшая, мертвая и косная неподвижность — это уравновешенность и симметричность, сдержанность и сила юного, здорового, пропорционально сложенного и эстетически прекрасного тела.

Каждая из древнегреческих философских теорий есть попытка теоретического отображения мира и вместе с тем попытка его диалектического освоения. Конечно, каждая на свой лад. На целом ряде примеров мы уже могли убедиться в этом. Здесь же мы более внимательно присмотримся к двум выдающимся мыслителям античности, развивавшим диалектику с прямо противоположных позиций. Речь идет о Гераклите Эфесском и Зеноне Элейском.

Гераклит окончательно устранил из вселенной покой и неподвижность. Его принцип «все течет» захватывает равно и органическую и неорганическую материю (греки в то время вообще не знали такого разделения), небесные и земные тела, политическую и социальную жизнь. Ему принадлежит последовательная разработка представления о мире как о вечном круговороте веществ, как о «беличьем колесе» жизни.

Что там река! У него даже Солнце «не только новое каждый день, но вечно и непрерывно новое».

Гераклита поразила относительность тех понятий, которые считались незыблемыми и абсолютными. Возможно, именно это и послужило толчком для диалектического осмысления природы вещей.

Этот человек уродлив? Да, скажете вы. Нет, говорит Гераклит. Он красавец по сравнению, например, с обезьяной. Вы полагаете, что мудрец действительно умен. Но сравните его в этом отношении с богом, не покажется ли он вам обезьяной по мудрости и красоте? И разве не наблюдаем мы, как мудрость оборачивается глупостью, теплое — холодным, сухое — влажным, сила — слабостью, смерть — жизнью? Разве не поддерживаем мы нашу жизнь смертью растений и животных?

В этом мире каждая вещь та же самая и в то же время другая. Каждая познается в сравнении с другой и обменивается на нее. Если я располагаю золотом, то это не только золото, это и ковры, и одежда, оружие — любой из товаров, на которые золото обменивается. Значит, золото — это то общее, что объединяет все товары, что позволяет им вступать в связь друг с другом, измерять друг друга, обмениваться.

Но не так ли и в природе? Что объединяет все процессы в самой природе, из чего все они возникают и во что разрешаются? По Гераклиту, это огонь. «На огонь обменивается все, и огонь — на все, как на золото — товары и на товары — золото»[137].

В самом деле, огонь превращает в пепел, в землю дерево, он же расплавляет лед в воду. Кипящая вода образует пар — воздух. Воздух же дает силу огню — питает его. В «воздух обращаются облака», сгущаясь, они проливаются водою, которая впитывается в землю, земля же дает материал для огня. Круговорот замыкается. Так естественными наблюдениями процессов природы расшифровываются «темные» строки Гераклита:

«Огонь живет земли смертью, и воздух живет огня смертью; вода живет воздуха смертью, земля — воды (смертью).

Огня смерть — воздуха рождение и воздуха смерть — воды рождение. Из смерти земли рождается вода, из смерти воды рождается воздух, (из смерти) воздуха — огонь, и наоборот»[138].

Огонь для Гераклита не только одна из стихий в круговороте веществ. Он основной принцип образования и жизни всей вселенной. С ним связывается происхождение и динамика космических процессов. Он — абсолютное среди релятивного. Гераклитовское представление о мировом огне имеет, очевидно, много общего с пифагорейским. Это огонь божественного свойства, он носитель разумного мира, он управляет всем и тождествен Логосу, «единому, единственно мудрому, который не желает и желает называться именем Зевса». К богам традиционной религии — олимпийским небожителям — Гераклит относится весьма скептически и иронично.

Торжественно и вдохновенно звучат знаменитые его строки, в которых с непререкаемостью пророка вещается новое видение мира:

— Этот космос, один и тот же для всего существующего, не создал никакой бог и никакой человек, но всегда он был, есть и будет вечно живым огнем, мерами загорающимся и мерами потухающим».

В строках этих такая, словно пружиной сжатая, внутренняя сила, такое богатство многообразия, заключенное в столь лаконичные и строгие формы, чарующие ритмикой и гармонией, что они и сейчас волнуют и захватывают воображение.

Гераклит, видимо, и исторически представлял себе вселенную, возникшую из мирового огня — Логоса. Об этом свидетельствует следующий, например, отрывок: «Превращения (или перемены, повороты) огня: сначала — море, море же — наполовину земля и наполовину престер (то есть воздух, эфир.— Авт.). [Это значит, что огонь посредством всеуправляющего] Логоса [и бога через воздух превращается в воду — как бы семя мирообразования, которую он называет] морем; [из воды же происходит земля и небо и все между ними находящееся. Каким же образом он в обратном направлении восстанавливается и возжигается, он разъясняет так]: море мерами разлагается по тому же Логосу, какой и прежде был до возникновения земли».

Гений Гераклита проявился в том, что его первоначало сущего — огонь — соединяет в себе и черты материальности, субстанциональности и черты движущей силы, энергии, черты чувственной, эмпирической реальности и существенного, всеобщего. Огонь выступает как символ постоянного изменения в мире, вечного становления сущего, его горения и превращения в иное, В пламени гераклитовского огня весь мир преобретает столь же текучие формы, какие он приобрел под пристальным взором современной квантовой физики.

Вот почему один из ее основоположников, Вернер Гейзенберг, считает возможным заявить следующее: «Мы теперь можем сказать, что современная физика в некотором смысле близко следует учению Гераклита. Если заменить слово «огонь» словом «энергия», то почти в точности высказывания Гераклита можно считать высказываниями современной науки. Фактически энергия — это то, из чего созданы все элементарные частицы, все атомы, а потому и вообще все вещи. Одновременно энергия является движущей силой. Энергия есть субстанция, ее общее количество не меняется, и, как можно видеть во многих атомных экспериментах, элементарные частицы создаются из этой субстанции. Энергия может превращаться в движение, в теплоту, в свет и электрическое напряжение. Энергию можно считать причиной всех изменений в мире»[139].

Образная символика огня, как бы проникающего во все явления в мире, словно светящегося в каждой вещи, огня, составляющего ее жизнь и смерть, ее дух, ее сущность, то, что связывает ее с мировым пожаром, — эта символика для Гераклита настолько явственна, чувственна, зрима, осязаема, что он смотрит на мир словно сквозь дымку костра. В этой дымке реальность приобретает мерцающие, колеблющиеся, воздушно-подвижные, переходящие друг в друга релятивные формы, она словно сгорает в этом огне. И рождается химерический и чувственно натуралистический образ вселенной, превращающейся в дым.

— Если бы все существующее превратилось в дым, ноздрями его можно было бы распознать[140].

Его мысль о вселенской пульсации мирового огня (мерами загорающийся и мерами потухающий) развивается в другом афоризме: огонь — это недостаток и избыток. Недостаток есть, по его учению, образование мира, мировой же пожар — избыток.

Трудно сказать, чего здесь больше — поэзии или философии, наивной символики или глубокого смысла, вакхического ясновидения или научной интуиции. Во всяком случае, его содержание чрезвычайно богато. Раскрыть его можно, например, в том смысле, что материя мирового огня бесформенна и неопределенна, остывая, она образует известные стихии: землю, воду, воздух, рождает и психеи — души людей. Наш мир живой только потому, что это остывший мир, в нем недостаток огня, но огонь существует в нем в своих превращенных формах. Не есть ли наша Земля погасающий кусочек солнечного огня? Конечно, это модернизация Гераклита, сам он вряд ли думал именно так, но зерно данной идеи, ее художественно-поэтический проблеск налицо. И этот проблеск опять-таки удивительно гармонирует с самыми современными астрономическими представлениями.

Если у милетцев диалектика доведена до принципа перехода количества в качество, многообразного — в единое, единичного — во всеобщее, если пифагорейцы поняли мир как единство, гармонию противоположностей, то Гераклит, приняв все это, пошел еще дальше, представив мир и как борьбу противоположностей. И даже не просто борьбу, а их распрю, их войну. «Войну» противоположностей он объявляет всеобщей движущей силой мироздания.

— Следует знать, что война всеобща и правда — борьба и что все происходит через борьбу и по необходимости.

— Война — отец всего и всего царь: одним она определила быть богами, другим — людьми; одних она сделала рабами, других — свободными[141].

Совпадение, взаимопроникновение напряженных, как тетива лука, как натянутая струна лиры, воюющих друг с другом противоположностей и образует гармонию, управляемую вселенским огненным Словом — Логосом. Здесь дана вечно тревожная, все определяющая музыка бытия. Тут все сурово, гордо, красиво, неприступно. И человеческая мысль делает еще наивную попытку поймать и разгадать эту неизбывную тайну и правду вечного становления и вечной борьбы. Мир только кажется хаосом, но за всем этим есть неясный порядок и красота, скрытая пульсация и гармония, определенная закономерность, которая подобна порядку шахматной игры.

Лик вселенной Гераклита — это и озаренный жаркими, яркими сполохами огня страшный, ироничный в своей неуловимой изменчивости и неумолимой предопределенности всего хода вещей Лик Силена, но это и лицо ребенка — наивное, улыбчивое и непосредственное дитя, не знающее правил мировой шахматной баталии, но забавляющееся перестановкой и сменой фигур.

Вселенная Гераклита — это не просто текучий мир вещей, это сам процесс диалектической текучести, который, впрочем, никогда не доходит до абсолютного релятивизма скептиков и софистов. Его диалектика — это диалектическое, гармоническое сочетание устойчивого и изменчивого в вещах.

У Гераклита особые заслуги перед диалектикой. Выше уже говорилось, что диалектическое миропонимание характерно для всех вообще античных натурфилософов. Однако ни у одного из них сам объективный, диалектический процесс как таковой не был центром внимания, их интересовали более частные проблемы. Гераклитовское же учение не определяется целиком ни Логосом, ни Огнем, его не занимала ни гармония сама по себе, ни структура материи. Предмет его философских исследований можно исчерпывающе определить только понятием диалектика.

Вот почему великий диалектик западной философии Гегель изрек, приступая к изложению гераклитовского учения: «Здесь перед нами открывается новая земля; нет ни одного положения Гераклита, которого я не принял в свою «Логику»[142].

Диалектика Гераклита предстала как предмет созерцания, как диалектика самого объекта. Но она еще не предстала со своей активно-субъективной стороны, методом познания. Гераклит облек мир в диалектически подвижные формы, и это, конечно, было подвигом познания, но неосознанным и неосмысленным подвигом. Следующей задачей должна была быть разработка системы диалектических категорий, соответствующей диалектике объекта, создание диалектики как логики и как метода познания. Над решением ее трудились многие поколения философов вплоть до Гегеля и Маркса. Первый же крупный шаг в этом направлении сделал Зенон Элейский.

Зенон прославился в истории мысли как автор «апорий» (затруднения мысли, недоумения, парадоксы, когда сталкиваются два противоположных утверждения), за что получил прозвище «двуязычного». Эта двойственность запечатлелась уже в самой оценке его идей. Зенон, по-видимому, единственный мыслитель на Земле, который всерьез утверждал, что движения не существует, оно невозможно в принципе. Столь экстравагантное суждение было веским основанием, чтобы зачислить Зенона в ряды метафизиков под номером первым. Тем не менее уже его современники, и, в частности, Перикл и Сократ, учились у Зенона не чему-нибудь, а именно искусству диалектического мышления, и именно Зенону Аристотель присвоил титул «изобретателя диалектики».

Уже в самих этих столь противоречивых оценках есть апория, которую также требуется разрешить. Но обратимся сначала к ходу рассуждений самого Зенона.

Мы уже знакомились с учением элейца Парменида, по которому бытие есть единая, неделимая и покоящаяся сущность мироздания, постигаемая только мышлением, а не чувствами, в отличие от явлений — достояния «туманного мнения смертных». Зенон был верным учеником и любимцем Парменида, и он направил всю силу гибкого ума на доказательство этого утверждения своего учителя, которое вызывало немало насмешек и нареканий. Однако Зенон подошел к проблеме с другой стороны: он утверждал, что в «бытии» отсутствует множество и отсутствует движение.

Платок в диалоге «Парменид» описывает весьма правдоподобно сцену, как Зенон, прибывший в Афины вместе с Парменидом, читает свои произведения молодому Сократу и его друзьям. Выслушав, Сократ обратился к Пармениду:

— Я замечаю, Парменид, что наш Зенон хочет быть близок тебе во всем, даже в сочинениях. В самом деле, он написал примерно то же, что и ты, но с помощью переделок старается ввести нас в заблуждение, будто он говорит что-то другое: ты в своей поэме утверждаешь, что все есть единое, и представляешь прекрасные доказательства этого; он же отрицает существование многого и тоже приводит многочисленные и веские доказательства[143].

В передаче Аристотеля апории Зенона — а их всего четыре — выглядят следующим образом:

Первая апория—«Дихотомия». Движущийся предмет должен дойти до половины своего пути прежде, чем он достигнет его конца. Затем, в свою очередь, он должен пройти половину оставшейся половины, затем половину этой четвертой части и т. д. до 'бесконечности. Мы будем приближаться к конечной точке, но так никогда ее и не достигнем.

Вторая апория носит название «Ахиллес быстроногий». Зенон утверждает здесь, что самое быстрое (Ахиллес) не может достичь во время бега самого медленного (черепаху). Почему? Да потому, что в то время, как Ахиллес преодолеет путь до черепахи, она продвинется несколько вперед. Ахиллес, конечно, быстро пройдет и этот отрезок, но черепаха не стоит на месте и снова окажется хоть чуточку впереди.

Третья апория — «Стрела» — утверждает, что летящая стрела покоится. Абсурд? Но Зенон это легко доказывает. Длину пути, преодоленного стрелой, можно разбить на ряд отрезков, так же как и время ее полета. Каждому моменту полета будет соответствовать определенная точка пространства. Значит, в каждый момент стрела покоится в какой-то точке. Следовательно, весь ее путь — сумма состояний покоя.

Четвертая апория — «Стадий» — может быть изложена по-разному. Один из этих вариантов следующий. Рассматриваются три протяженных тела, скажем три запряженные повозки. Одна из них неподвижна. Две другие движутся с равными скоростями навстречу друг другу по параллельным линиям. Относительно неподвижной повозки они движутся вдвое медленнее, чем относительно друг друга. Получается опять-таки абсурдный вывод, что за одно и то же время с одной и той же скоростью можно пройти, скажем, и километр, и два километра.

Что хотел сказать своими искусными апориями Зенон? Что движение отсутствует? Вовсе нет. Он, конечно, и не собирался отрицать движение как чувственно данную реальность. Он ставил вопрос иначе: существует ли движение согласно истине, присуще ли оно элеатовскому чистому «бытию», логической сущности вещей? Или, если перевести это на более общий, понятийный язык, Зенон вскрыл трудности воспроизведения самого процесса движения в логике понятий.

Если бы смысл рассуждений Зенона сводился к отрицанию движения, то они были бы не более как забавным курьезом и не занимали бы умы мыслителей на протяжении вот уже четырнадцати столетий. Опровергнуть Зенона в таком случае можно было бы столь же легким способом, как это сделал Диоген Синопский: он молча стал ходить. Вспомним строки поэта:

В этом великолепном пушкинском «Но, господа» то самое столкновение чувственной видимости («согласно мнению» Солнце движется относительно Земли) и закономерности («согласно истине» «Земля движется относительно Солнца), которое мы видим у элеатов. Мало наблюдать движение, надо постичь его в его собственной сущности, выразить его Логос, который, быть может, и не совпадает с явлением. Вот почему, отмечая вывод Гегеля, что Зенон и не думал отрицать движение как «чувственную достоверность», В. И. Ленин делает пометку на полях: «NB Сие можно и должно обернуть: вопрос не о том, есть ли движение, а о том, как его выразить в логике понятий»[145].

И Ленин с особым удовольствием воспроизводит в своей тетради то неожиданное продолжение, которое имеет у Гегеля притча о Диогене, опровергнувшем Зенона ходьбой: «Но анекдот продолжают еще и так: когда один ученик был удовлетворен этим опровержением, Диоген стал его бить палкой на том основании, что так как учитель спорил с основаниями, то он и возражения ему должен был представить также основательные. Поэтому не следует удовлетворяться чувственной достоверностью, а необходимо понимать»[146].

Не исключено, что сам Зенон придумал свои апории с педагогическими целями: для воспитания остроты ума и строгости суждений у своих учеников.

С позиций развитой диалектики найти выход из логических тупиков Зенона не составляет особого труда, и Гегель это хорошо показал. Зенон представляет движение как ряд прерывностей, сумму состояний покоя, то есть у него в исходной посылке уже содержится то, что только следует доказать, — отсутствие движения. Но движение отнюдь не состоит из состояний покоя. Движущееся тело нельзя остановить ни в одной точке его пути, не останавливая самого движения. Анализируя движение, Зенон умертвляет его, останавливает тело и на самом-то деле ведет речь уже не о движущемся теле.

Движение есть единство прерывности и непрерывности времени и пространства. Оно само есть единство этих противоположностей, заключает в себе диалектическое противоречие.

Когда тело движется, оно проходит данную точку на своем пути. Но можно ли сказать, что в данный момент оно находится в этой точке? Нет, предположить это — значит остановить время. Не находится это тело и в соседней точке, его нет и «между» точками. Быть в движении — это значит находиться в данном месте, в данное время и не находиться. Быть и не быть! Это значит, что движение есть пластичная, нерасчлененная текучесть пространства и времени.

Ведь только мысленно мы можем расчленить путь летящей стрелы на отдельные точки. Это абстракция, мысленная хирургия над «живым телом» пространства. Это экспериментальная модель (в нашем мышлении) пространства, которая рассматривает его лишь заведомо односторонне: и потому, что для удобства мы представили его прерывным, и потому, что отделили скальпелем абстракции от столь же текучего времени. Пространственно-временной континуум предстал перед нами как на анатомическом столе: грудой своих безжизненных частей, которые в сумме своей уже не составят живого целого.

Гегель пишет по этому поводу: «Что составляет всегда затруднение, так это мышление, потому что оно связанные в действительности моменты предмета рассматривает в их разделении друг от друга». И В. И. Ленин, отмечая эту мысль как верную, продолжает: «Мы не можем представить, выразить, смерить, изобразить движения, не прервав непрерывного, не упростив, угрубив, не омертвив живого»[147].

Заслуга Зенона, следовательно, в том, что он поставил проблему соответствия наших мыслей действительности или, иначе говоря, — соответствия диалектики объекта и диалектики понятий (логики). Апории Зенона содержат, по существу, негативный ответ на нее. Диалектика признается лишь для чувственной достоверности, для мира же понятий, который отождествляется с сущностью, она исключается, а потому невозможно и соответствие «истины» — «мнению», сущности — явлению, мысли — действительности. Движение существует, но оно не обладает истинностью, его не выразишь в адекватной объекту системе категорий, в виде закономерности. Чувственный мир гибок, изменчив, диалектичен, наши понятия грубы, плоски, малоподвижны — метафизичны.

Метафизика Зенона (как и всей элейской школы), оказывается, совсем не в том, что он отрицает движение, а в том, что он отгородил существенное от явления непроходимой пропастью. (И в этом смысле элеаты предшественники кантианства.) В ней, в этой пропасти, ключи от его апорий. Он расставил противоположности по разные стороны пропасти — у краев обрыва, в то время как на самом деле они переплетены, взаимно пронизывают друг друга.

Но сама необычная формулировка парадоксов, которые возникают из такого предположения, сама постановка этой проблемы были делом новаторским и революционным. Апории Зенона, ставя мысль в затруднение, увлекали к поиску выхода из тупика, побуждали к более изощренному, гибкому и адекватному, то есть диалектическому, схватыванию коллизий действительности и преодолению зеноновской пропасти.

В конечном итоге, отправляясь от Зенона, диалектическая философия пришла к осознанию и выражению одного из центральных своих принципов: идеи тождества диалектики, логики и теории познания. Суть ее в том, что материальное (диалектика объекта), идеальное (логическая модель этого объекта в мышлении (логика) и сам процесс превращения реального в идеальное, процесс познания развиваются и протекают по одним и тем же диалектическим законам. В мире мышления нет иных законов, чем те, которые присущи и всему остальному миру. Мы потому и в состоянии вскрывать тайны бытия не только в его явлении, но и во все углубляющейся сущности (от сущности первого порядка к сущности второго порядка и т. д.), что наше мышление — аналог познаваемого объекта. Чем точнее воспроизводит «ключ» наших категорий и приемов познания «замочную скважину» реальности, тем полнее мы ее познаем и адекватнее воспроизводим в теоретических моделях.

А из этого следует, что диалектика как наука, логика и теория познания имеют один и тот же объект, который можно назвать по аналогии с эйнштейновским континуумом «время — пространство» — континуумом «материальное — идеальное». Б. И. Ленин сформулировал идею о совпадении в марксистской философии логики, диалектики и теории познания, именно исходя из единства объектов этих областей знания. «В «Капитале», — пишет он, — применена к одной науке логика, диалектика и теория познания [не надо трех слов: это одно и то же] материализма, взявшего все ценное у Гегеля и двинувшего сие ценное вперед»[148].

«Не надо трех слов», поскольку и диалектика, и логика, и теория познания объединяются в некое единство: марксистский метод исследования — самое совершенное (и постоянно совершенствующееся) достижение философской мысли человечества, могучее орудие познания и преобразования действительности на основе ее собственных законом.

Зенон интересен для современности и в другом отношении. Его апории поставили проблемы, которые, являясь, в сущности, философскими, выходят за ее рамки, затрагивая также области формальной логики, математики, физики. Они явились фокусом переплетения философского и естественнонаучного подходов — таким фокусом, от которого пошли расходящиеся лучи в научное познание нового и новейшего времени.

Для развития математики, в частности, имели большое значение апории Зенона, отрицающие «истинность многого». В доказательство Зенон приводит следующие аргументы:

— Если сущее множественно, то оно и велико и мало: столь велико, что бесконечно по величине и столь мало, что вовсе не имеет величины.

— Если вещей много, то их должно быть столь много, сколько их есть: их число и конечно и бесконечно одновременно.

— Бесконечная сумма бесконечно малых величин будет бесконечно большой.

А из этого, между прочим, следует совершенно «сумасшедший» вывод: складывая, например, половину отрезка с половиной оставшейся половины и продолжая этот процесс далее, мы получим отрезок бесконечно большой длины, который в то же время будет меньше исходного вполне конечного отрезка.

Наука, как известно, начинается с удивления, с вопроса. Научное мышление находит для себя новое поле деятельности там, где оно упирается в противоречие, логический тупик, из которого нет выхода на ровном и непротиворечивом пути плетения цепочки умозаключений. Столкнуть неожиданным образом несоприкасающиеся стороны действительности, взглянуть на мир «странным» и «непривычным» взглядом, увидеть излом противоречий там, где все казалось гладким, однозначным и ясным, — вот черты, характерные для стиля современного научного мышления. Они в полной мере определились еще в античной философии.

Причудливыми и нелепыми кажутся рассуждения Зенона. Далее Аристотель, всерьез разбиравший логические следствия из его апорий, однажды в сердцах заметил: «Все это, по-видимому, логично, но на практике такой взгляд сходен с помешательством».

Тем не менее, а скорее всего именно поэтому, зеноновские апории послужили исходным пунктом и толчком для исканий, которые привели, в частности, к теории бесконечно малых, дифференциальному и интегральному исчислению, к математической теории множеств, теоретико-множественной теории меры, а также к философскому обоснованию относительности и к теории единого континуума «пространство — время».

Неоспоримо влияние Зенона на античную математику в лице Платона, Эвдокса, Эвклида, Архимеда, а через них и на последующую математическую мысль. Лейбниц, один из создателей дифференциального и интегрального исчислений и автор ряда натур-философских предвосхищений, признавал, что именно стремление отыскать выход из зеноновского «лабиринта непрерывного» впервые привело его к представлению о пространстве и времени как порядках существования явлений[149].

Над апориями Зенона много размышлял Н. И. Лобачевский, и возможно, что трудности, вскрытые элейским философом, вытекающие из предположения линии, состоящей из множества точек, были одним из побудительных мотивов, по которым Лобачевский положил в основу геометрии не точку, а тело[150].

Крупный математик прошлого века Георг Кантор ввел в математику теорию актуально бесконечных множеств, которая разрешает противоречия, вытекающие из зеноновских доказательств абсурдности многого.

Достижения современной квантовой физики позволяют рассматривать апории Зенона в новом свете. Интересная попытка в этом отношении предпринята И. З. Цехмистро, который резонно полагает, что естественным следствием из двух первых апорий Зенона является вывод о существовании «последнего», то есть неделимого больше отрезка — атома пространства и времени. В самом деле, Ахиллес только тогда догонит черепаху, когда деление бесконечно уменьшающегося между ними пространства наконец станет невозможным.

Однако вывод из четвертой апории Зенона «Стадий» прямо противоположный, а именно: «атом» времени и пространства оказывается и неделимым, и в то же время делимым. Эту апорию И. З. Цехмистро истолковывает следующим образом. С противоположных сторон по параллельным линиям и с равной скоростью движутся два «атома» или «кванта» протяженности, проходя мимо неподвижного третьего «кванта». Получается, что тогда как по отношению к друг другу движущиеся кванты смещаются на величину неделимого более кванта, по отношению к неподвижному элементу они смещаются только на «полкванта». А это значит, что неделимый, элементарный отрезок пути оказывается «внутренне» делимым и наполненным протяжением.

При таком, конечно, сугубо модернизированном освещении Зенона напрашивается естественная аналогия с физическими представлениями наших дней. «Современная физика, вычленив в некотором смысле минимальные и далее неделимые кванты протяжения и длительности, также испытывает серьезные трудности. Такого рода минимальные кванты пространства и времени, с одной стороны, должны быть квантами протяжения и длительности (проблема расходимостей), а с другой стороны, они не должны быть чем-то протяженным и длящимся (требование релятивистской инвариантности и проблема сверхсветовых сигналов «внутри» этих квантов пространства и времени). Квантовая физика приходит к осознанию того, что необходимо выйти вообще за пределы понятия протяжения. Она допускает, что минимальные кванты протяжения и длительности вообще лишены какой-либо геометрической природы»[151].

Осмысливая парадоксы Зенона с точки зрения этих представлений, приходится признать, что в них закючена, хотя и в неявной, «свернутой» форме, та же идея: невозможность выразить в понятиях движение ни с позиций дискретных и далее неделимых квантов пространства и времени, ни с позиций бесконечной делимости пространства и времени. Если Зенон приводит нас к экстравагантному выводу о невозможности движения, то современная квантовая физика предлагает не менее экстравагантные гипотезы, исходящие из возможности и реальности движения в микромире.

Что касается зеноновской апории «Стрела», то с позиций современной физики она находит неожиданное истолкование в представлениях о так называемом регенерационном движении элементарных частиц. Согласно им частица движется, исчезая в одной пространственной ячейке и возрождаясь в соседней. При этом «смерть» и «возрождение» частицы объясняются ее взаимодействием с полем, лишенным всякой геометрической природы[152].

Зенон подводит нас к допущению такого реального феномена, который обладал бы поистине фантастическими свойствами: двигался и покоился, был дискретным и непрерывным, протяженным и непротяженным. Античность такого феномена не знала. А квантовая физика его знает. Это процесс взаимодействия частицы с полем, с материей физического вакуума или фоновой материей, которая является недвижущейся и непокоящейся в любой системе отсчета[153]. «Поле как особый вид материи лишено какой-либо геометрической формы, но именно оно ответственно за исчезновение и последующее воспроизведение элементарной частицы в так называемом регенерационном движении ее в пространстве и времени. Именно материя поля, не обладая определенностью какой-либо геометрической формы, постоянно уничтожает и вновь воспроизводит элементарные кванты протяжения и длительности, и этим объясняется движение элементарных частиц в пространстве и времени»[154].

Однако этот ответ физики на проблему движения, поставленную Зеноном, нельзя считать окончательным. Речь идет лишь об одном из возможных путей для решения проблемы.

По сей день ведется «сражение» с Зеноном с позиций формальной, математической и диалектической логики. Новые подходы для опровержения его аргументов предлагаются, в частности, в работах зарубежных исследователей: К. Айдукевича, А. Грюнбаума, С. Сираиси[155]. Апории Зенона стали предметом оживленной дискуссии советских философов и логиков (В. И. Свидерский, И. С. Нарский, Ю. А. Петров, А. А. Зиновьев, Е. В. Войшвилло, В. А. Босенко, А. С. Богомолов, С. Т. Мелюхин, Г. С. Батищев и др.)[156]. Все это свидетельствует о том, что трудности в познании движения, схваченные острым умом античного философа, до сих пор не преодолены.

Человечество продолжает оттачивать лезвие своей теоретической мысли на «метафизических» брусках зеноновских апорий. Все четче и тоньше становятся понятия и теории, призванные отразить все коллизии живого и противоречивого процесса движения и развития, диалектики целого и части, единого и многого, конечного и бесконечного, предела и беспредельного. И чем совершеннее становится наш методологический инструментарий в философии, математике, физике, тем с большим уважением оглядываемся мы назад, на античных мыслителей — зачинателей этого процесса.

Да и назад ли мы оглядываемся? Не предстоит ли современному естествознанию еще дорасти до античной диалектики?

Следует вновь оговориться, что Зенон лишь один из многих древнегреческих диалектиков. Однако у него был своеобразный, неповторимый талант, и этой неповторимости нужно отдать должное. Она заключается, во-первых, в умении сформулировать проблему предельно сжато, наглядно, ярко, с большой экспрессией, с безумной смелостью суждений.

Афористическим стилем владели и некоторые другие мыслители, но если у Гераклита этот стиль оставался на уровне философствующей поэзии, то Зенон перенес его в сугубо рациональную область. И с этим связана другая его неповторимость: Зенон был первым, кто привнес в несколько расплывчатую и туманную область умозрительных рассуждений ювелирную точность, отшлифованную до прозрачности строгость и, я бы сказал, математическую измеримость всех ходов мысли. Этот деликатный инструментарий мысли применен им для познания качественной, а не количественной (как у пифагорейцев) стороны явлений. И если Пифагора можно назвать первым философом в математике, то Зенон был первым математиком в философии.

И, наконец, последнее и самое главное: Зенон преобразовал философию из формы пассивного созерцания в форму деятельного оперирования с объектом познания, перевел диалектические потенции умозрительного познания, накопленные всем предыдущим ходом развития философской мысли, в активное состояние. Это оперирование у Зенона настолько активно, что оно выглядит беспардонным насилием над действительностью, и в этом смысле его можно назвать одним из самых первых и, безусловно, самых смелых постановщиков мыслительного (логического) эксперимента.

Всеми этими особенностями Зенон близок современному стилю и духу научного мышления. И в этом, видимо, основная причина того, что в XX веке интерес к великому элеату заметно возрос.

Зенон не оставил после себя школы, поскольку «учение» его целиком держится не на системе, а на методе, оно скорее негативно, чем позитивно. Но от него расходятся три явных пути в научном познании последующих поколений.

Первый — это диалектические методы и приемы в точных науках, в первую очередь — в математике.

Второй — методология философского мышления, диалектика самого процесса познания, наиболее общих понятий и категорий. Этим путем пошел, в частности, Сократ, диалектику которого мы рассмотрим в следующей главе.

Ну, а третьим путем пошли античные софисты, соблазненные зеноновской смелостью доказать, казалось бы, самые абсурдные вещи, ловко выворачивая понятия «наизнанку» и подменяя один смысл совершенно противоположным. У них, по выражению Гегеля, диалектика оказалась переведенной в «голую субъективность».

Первоначально название «софист» не носило отрицательного смысла, буквально оно означало «мастер слова», «учитель мудрости». И Гегель утверждает, что софисты были первыми учителями Греции. Софистика вышла непосредственно из искусства спорить, убеждать, вести полемику, в этом смысле она родная дочь диалектики, но дочь бесшабашная, непутевая.

Софисты отталкивались от текучести, изменчивости, взаимопревращаемости всего сущего, что было установлено ранними античными диалектиками. Но эта относительность у них превратилась в абсолютный релятивизм, текучесть — в неуловимость, становление бытия — в его иллюзорность, призрачность.

Если Гераклит учил, что в одну и ту же реку нельзя войти дважды, то его ученик софист Кратил утверждал, что и единожды этого сделать нельзя.

Если Зенон выявил неспособность понятий отразить диалектику движения, то Кратил вообще полагал невозможным что-либо выразить словами, и дошел до того, что объяснялся лишь жестами, указывая на пещи.

Если элейцы сомневались в истинности показаний наших чувств, то софисты вообще отказались от действительности как критерия истинности. Они готовы были идти за логикой доказательств, куда бы она ни вела, и объявлять истинным любое утверждение, которое удавалось обосновать. Критерием и мерой всех вещей для Протагора является сам человек. «Когда дует ветер, — рассуждал Протагор, — одному холодно, а другому нет. Мы, следовательно, не можем сказать об этом ветре, что он на самом деле холоден или нет».

Как будто диалектика, как будто вполне в духе Гераклита, но вывод делается такой, что мы вообще не знаем о мире ничего достоверно.

Все точки над «И» поставил в этом отношении другой софист — Горгий; он установил три положения: первое — что ничто не существует; второе — что если что-либо и существует, то оно непознаваемо для человека; третье — что если оно и познаваемо, то все же передать я объяснить это знание другому нельзя.

Отсюда уже рукой подать до агностицизма Юла и солипсизма епископа Беркли, по которому мир существует только в моих ощущениях, а также и до прагматзма американских философов XX века, по которым истинно то, что полезно. Сами софисты, однако, были скорее эклектиками в гносеологии, чем последовательными идеалистами.

Примеры, которыми пользовались широко софисты, были такого рода:

— То, чего ты не потерял, ты имеешь, не так ли? — спрашивал софист неискушенного собеседника.

— Клянусь собакой, это правда, — отвечал тот.

— Значит, ты имеешь рога! — торжественно объявлял софист. — Ты рогоносец, так как рогов ты не терял.

Вот два софиста решили запутать простодушного человека по имени Ктисипп.

— Скажи-ка, есть ли у тебя собака?

— И очень злая, — отвечал Ктисипп.

— А есть ли у нее щенята?

— Да, тоже злые.

— А их отец, конечно, собака же?

— Я даже видел, как он занимается с самкой.

— И этот отец тоже твой?

— Конечно.

— Значит, ты утверждаешь, что твой отец — собака и ты брат щенят!

Можно себе представить, какими взрывами веселья и хохота сопровождались такие вот фокусы и кунштюки софистов, любивших вести свои беседы при большом стечении народа.

Бот еще один образчик софистического остроумия:

— Сделать необразованного человека образованным — значит убить его.

— Как так?

— Став образованным, он уже не будет тем, чем был, не так ли? А убить человека — это и значит сделать его не тем, чем он был.

Если кто-нибудь из присутствующих уличал софиста во лжи, то тот выворачивался следующим образом:

— Кто лжет, говорит то, чего нет. Но того, чего нет, нельзя сказать, следовательно, никто не может лгать.

Хорошо и метко сказал о софистах А. И. Герцен; «Когда мысль человеческая достигла… сознания и силы, когда она окрепла в ней, узнала свою несокрушимую мощь, — открылось в греческом мире зрелище блестящее, увлекательное, торжество юношеского упоения в науке. Я говорю о оклеветанных и непонятых софистах. Софисты — пышные, великолепные цветы богатого греческого духа — выразили собой период юношеской самонадеянности и удальства… Что за роскошь в их диалектике! что за беспощадность! что за развязность! какая симпатия со всем человечественным! Что за мастерское владение мыслью и формальной логикой! Их бесконечные споры — это бескровные турниры, где столько же грации, сколько силы — были молодеческим гарцеванием на строгой арене философии; это — удалая юность науки, ее майское утро»[157].

Софисты были людьми остроумными, талантливыми и очень практичными. Они первыми почувствовали силу логических доводов, силу убеждения, слова и постарались сделать из этого настоящее искусство, дающее почти магическую власть над людьми. Хорошо сказано об этом у софиста Горгия, славившегося красноречием: «Слово есть великий властелин, который, обладая весьма малым в совершенно незаметным телом, совершает чудеснейшие дела. Ибо оно может и страх изгнать, и печаль уничтожить, и радость вселить, и сострадание пробудить… То же самое значение имеет сила слова в отношении к настроению души, какая сила лекарства относительно природы тел. Ибо подобно тому, как из лекарств одни изгоняют из тела одни соки, другие другое, и одни из них устраняют болезнь, а другие прекращают жизнь, точно так же и из речей одни печалят, другие радуют, третьи устрашают, четвертые ободряют, некоторые же отравляют и околдовывают душу, склоняя ее к чему-нибудь дурному»[158].

Софисты заслужили плохую репутацию, довольно часто доводя свое виртуозное искусство владения словом до полной беспринципности в защищая с одинаковым усердием прямо противоположные точки зрения во имя собственных интересов. При этом их политические позиции и симпатии также были неустойчивы.

На арене общественной жизни Афин софисты выступили как нигилисты и циники, для которых «нет ничего святого». Они иронизировали над пуританской простотой, патриархальными устоями и домостроем, их скептицизм носил убийственный характер для традиционного склада мыслей. И это имело как отрицательные, так и положительные последствия для исторических судеб античной культуры. Протагор, например, поставил под сомнение существование богов, вернее, нашу возможность знать об их существовании. «О богах, — писал он, — я не могу знать ни того, что они существуют, ни того, что их нет, ни того, каковы они по виду. Ибо многое препятствует знать [это]: и неясность [вопроса], и краткость человеческой жизни». За это Протагор был привлечен к суду.

Софисты много сделали, чтобы расшатать и разрушить старое в духовном мире эллинства, не предлагая ничего взамен. Но неверно было бы изображать их только карикатурно и негативно, как повелось с легкой руки Платона. Софисты, разработав субъективную сторону диалектики, показав гибкость понятий, их относительность, их текучесть, взанмопревращаемость, продемонстрировав их неисчерпаемые внутренние возможности, тем самым подготовили ту почву, на которой диалектика в античности достигла высшего расцвета в лице Сократа, Платона, Аристотеля.