"Звезда и шпага" - читать интересную книгу автора (Сапожников Борис Владимирович)

Глава 1 Поручик Ирашин

— Со своими воевать, — сказал мне поручик Озоровский, командовавший третьим взводом нашего эскадрона, — не слишком приятное дело.

— Какие они тебе свои, — отмахнулся я. — Казаки даже русскими себя не считают.

— Всё равно они подданные российской короны, — стоял на своём Озоровский.

— Не забывайте, поручик, — заметил премьер-майор Ерышев, — что казаки подняли восстание против короны и империи. Поле этого они перестали быть для нас своими. Советую вам это запомнить.

Это был наш последний обед в полковом офицерском собрании перед выступлением на подавление восстания «маркиза Пугачёва». Все разговоры, естественно, были посвящены предстоящей кампании против казаков. Секунд-майор же особенно лютовал из-за того, что его поставили командовать маршевым эскадроном, сформированным для пополнения убыли полка.

— А по мне так им просто головы запудрили, — возразил ему Озоровский. — А сами казаки ни в чём не виноваты. Они ведь считают, что воюют за царя Петра Третьего, а не против самой империи.

— Весьма опасное заблуждение, — заметил премьер-майор Брюсов. — Как бы то ни было, а корпус генерала Кара пугачёвцы разгромили, более того, часть войск перешла на сторону восставших. Не только солдаты, но и офицеры. Они, думаю, заблуждались столь же опасно, как и вы поручик.

— Во мне, господин премьер-майор, можете быть уверены, — резче, чем следовало бы ответствовал Озоровский. — Я на сторону пугачёвцев не перейду и людей не переведу.

— Я в вас, поручик, не сомневаюсь ни в малейшей степени, — спокойно сказал ему Брюсов и от мирного тона его Озоровский густо покраснел. — Равно как и во всяком офицере нашего полка.

— А всё же, мы превращаемся в неких карателей, не находите? — поинтересовался поручик Самохин, давно заслуживший славу балагура, частенько выдающего довольно опасные шутки.

— Ротмистр, — тут же осадил его Ерышев, — оставьте ваши шуточки. Они неуместны!

— И, правда, Василий, — кивнул Брюсов, — не стоило бы так резко выражаться.

— А что такого? — притворно удивился Самохин. — В семидесятом громили Барскую конфедерацию, как ни крути, а воевали на чужой территории, решая чужие внутренние проблемы. А теперь и вовсе…

— Довольно, — холодно оборвал его Брюсов, и лично мне стало несколько страшно от тона, каким он это произнёс. — Довольно, ротмистр. Вы и без того наговорили слишком много. Здесь, в собрании, все свои, однако услышь вас кто за их пределами, вы вполне можете загреметь в тайную канцелярию. Это станет чудовищным пятном на репутации всего нашего полка. Вы это понимаете?

— Понимаю, — кивнул Самохин. — Понимаю.

Я в очередной раз подивился умению нашего командира пристыдить даже такого показного циника, как поручик Самохин.

На этом большая часть разговоров в собрании стихла. По крайней мере, о будущей кампании против восставших казаков никто не сказал ни слова.

Путешествие из Польши в Казань в январе-феврале месяце, да ещё и ускоренным маршем — то ещё дело. Мы сутками не покидали сёдел, ели-пили и даже спали, не слезая с коней. Такой безумной гонки не было даже когда полк в спешном порядке перебрасывали на польско-российскую границу перед самым выступлением Барской конфедерации. Тогда хоть давали дважды в сутки спешиться и ночевали мы в деревнях, часто занимая их целиком. Теперь же нам оставалось лишь провожать польские, а после и наши, родные, селенья угрюмыми взглядами, проезжая мимо. В середине февраля к нам присоединился маршевый эскадрон секунд-майора Ерышева. Тот становился ещё более мрачным, когда видел карабинеров своего эскадрона под командованием премьер-майора Брюсова. В общем, настроение в полку царило не самое лучшее. Командир нашего полка это понимал, однако, по словам того же Брюсова от каких-либо действий воздерживался.

— Он считает, что первые бои поднимут нам настроение, — говорил премьер-майор.

— Это при условии, что мы разгромим казаков, — заметил язвивший из-за дурного настроения вдвое против обычного поручик Самохин.

— Ротмистр, не начинайте, — умоляюще глянул на него Брюсов, которому просто надоело увещевать неисправимого циника.

— Я в смысле, что мы казаков не разгромим, — быстро нашёлся Самохин, — а просто разобьём в сражении, и часть их отступит с поля боя. Согласитесь, господин премьер-майор, это не так поднимает боевой дух, как полный разгром вражеской армии, не правда ли?

— Конечно, — кивнул Брюсов. — Но вам стоит взять на заметку, ротмистр, что от помещения под арест за ваши дерзкие высказывания вас спасает только одно.

— И что же? — не без интереса спросил Самохин.

— Отсутствие помещения, куда вас можно было поместить, — вполне серьёзно ответил ему Брюсов.

Второго марта полк наш прибыл в Казань.

Но и тут отдохнуть нам толком не удалось. Не успели мы разместиться на временных квартирах, где раньше стоял Казанский кирасирский полк, который почти в полном составе вот уже несколько лет воевал за Дунаем в армии генерала Петра Александровича Румянцева. Собственно, в Казани остался лишь неполный эскадрон, составленный из солдат и офицеров, которые по тем или иным причинам не смогли отбыть вместе с полком на войну с Портой. Командовал ими седоусый поручик Роман Лычков, поднявшийся с самых низов и до восстания числившийся полковым квартирмейстером. Не смотря на это, колоссальный опыт у него был просто колоссальный, ибо начинал карьеру он вахмистром ещё в одном из голштинских полков при настоящем Петре III.

Не смотря на спешку, полтора дня отдыха нам выделили. Ведь нельзя же, на самом деле, держать людей в сёдлах днями напролёт, а после, едва они прибыли к месту назначения, вновь загонять на коней. В конце концов, можно и лошадей так угробить, про нас я уже молчу, а они больших денег стоят. Потому-то нам — и людям, и лошадям — дали эти полтора дня отдыха. Лучше бы сразу погнали в Прикамье, воевать с пугачёвцами.

Всё дело в том, что в Казани обреталось довольно много офицеров из разбитых казаками полков. Большую часть времени они были предоставлены самим себе, а потому предавались пьянству и распутству, если было на что. Те же, у кого не было денег на это, старались прибиться к компании тех, у кого они были. Так и образовывались не слишком приятные сборища офицеров, пьющих дни напролёт и вспоминающих свои поражения.

В одну такую компанию нежданно-негаданно попали мы с поручиком Озоровским и Самохиным. Собственно, именно Самохин подбил нас отлучиться с квартир полка и погулять по Казани. В его устах это означало прогулку по питейным заведениям самого разного пошиба — чем меньше денег оставалось у нас в карманах, тем хуже, соответственно, становились трактиры и кабаки, куда мы перекочёвывали, подобно диким татарам, в столице былого ханства которых мы сейчас находились.

В одном из трактиров мы и повстречались с компанией офицеров мушкетёрских полков. И если для нас это было самое начало путешествия по питейным заведениям, то они явно пребывали в загуле уже довольно давно. Может быть, несколько дней кряду.

— Так вы, господа офицеры, с пугачевцами воевать собираетесь? — спросил у нас средних лет капитан в мундире со знаками неизвестного мне мушкетёрского полка. — А, знаете ли, против кого идёте, а?

— Мы сражались против казаков, служивших полякам Барской конфедерации, — пожал плечами поручик. — Ничего особо страшного в них нет. Те же крылатые гусары опасней. Из-за своих пик.

— У яицких казаков тоже пики есть, — сказал на это капитан, — да только не в них дело, — отмахнулся он.

— А в чём же? — поинтересовался я.

— В дисциплине, — ответил капитан-поручик в мятой треуголке. — Мы ехали воевать с дикой ордой казаков и башкир, а получили организованное войско, которое разгромило нас и осадило Оренбург.

— Что значит организованное? — переспросил Самохин. — У казаков, как бы то ни было, организация есть. Полки, в конце концов.

— Полки! — рассмеялся капитан, первым заговоривший с нами. — Полки, говоришь. Мы сначала смеялись над пешими казаками в выкрашенных в разные цвета кафтанах. Хуже того, с ними рядом шагали заводские люди и даже деревенская голота. Над ними смеялись особенно сильно. В кафтанах разных цветов, а многие без штанов. Вот только под Юзеевой эти крашенные кафтаны задали нам перцу. И командующий наш смазал пятки аж до самой Москвы. Вот с кем вам воевать, господа.

— Какие кафтаны? — удивился Самохин. — При чём тут кафтаны.

— Не в кафтанах дело, — сказал капитан-поручик, кладя на стол свою живописную треуголку. — Самое неприятное то, что Пугачёв собрал не только некую Тайную думу, но Военную коллегию, которая сформировала самые настоящие полки. Из безлошадных казаков, рабочих, ушедших с заводов и той самой деревенской голоты. Самый настоящие полки, — повторил он, — со своими офицерами и унтерами и железной дисциплиной. Более того, из башкир сформировали полноценную конную разведку, они же, вместе с казаками несут пикетную службу.

— В общем, — дополнил его третий офицер, поручик из егерской команды, — вместо разрозненной толпы бунтовщиков, которую мы ожидали увидеть, нам пришлось сражаться со вполне сформированной армией. Их офицеры уже худо-бедно овладели тактикой линейной пехоты и насадили дисциплину. Создаётся такое впечатление, что командуют в пугачёвском войске отлично обученные офицеры, прошедшие не одну военную кампанию.

— Что за бред?! — взорвался молчавший до того Пашка Озоровский. — Откуда у них могли взяться эти офицеры?

— А чёрт их знает? — пожал плечами егерский поручик. — Недаром же Пугачёва чёрным волхвом или колдуном народ считает. Может, договорился с Диаволом, — тут все, включая самого рассказчика, перекрестились, а Озоровский даже суеверно трижды сплюнул через левое плечо, — вот тот и отсыпал ему щедрой рукой офицеров-грешников. Среди нашего брата с праведниками тяжеловато, — невесело усмехнулся он. — А к ним и чертей своих приставил в кожаных куртках со звёздами на рукавах да картузах, вроде фуражных шапок.

— Погодите-погодите, — тут же насторожился я, — каких ещё чертей в кожаных куртках?

Повесите нас — придут другие.

— Есть такие в Пугачёвской армии, — мрачно сказал капитан-поручик, принимаясь разглаживать замятости на своей поношенной треуголке. — Комиссарами зовутся. Они ведут пропаганду в его армии и по всему Прикамью с Поволжьем, Уралу и Оренбургскому краю.

— Комиссары, — протянул я, вспоминая комиссаров Барской конфедерации. Что может связывать лихих шляхтичей Речи Посполитой с казаками Пугачёва. — Комиссары.

— Комиссары, комиссары, — кивнул капитан-поручик. — И вот что удивительно, особенно сильную пропаганду они ведут на демидовских заводах и среди крестьян, агитируют их вступать в ряды пугачёвской армии.

— И что же, — заинтересовался Самохин, — их слушают?

— Как попов, — ответил капитан-поручик, — в три уха, можно сказать. И после каждого, как они это на аглицкий манер зовут, митинга, за ними уходят два-три десятка человек. Целыми деревнями, бывает, с места снимаются, с бабами, детишками, даже скотиной. Так что армия Пугачёва в лагере напоминает некий табор, вроде цыганского.

На этом разговор сам собой затих. Мы выпили пару тостов для порядку, да и разошлись. Продолжать «прогулку по-Самохински» не хотелось, и мы направились обратно на квартиры Казанского кирасирского.

— Ты тоже вспомнил о польских комиссарах, Пётр? — спросил у меня Самохин, с которого беседа с офицерами-мушкетёрами согнала весь хмель, как и с нас с Озоровским.

— Да, — кивнул я.

— Что-то тут не сходится, — пожал плечами поручик. — Какая может быть связь между комиссарами Барской конфедерации, которых перевешали почти четыре года тому, и тем, что агитируют сейчас, по словам этих офицеров, в армии Пугачёва.

— Может, это алюмбрады, — предположил Озоровский, страсть как любивший разнообразные истории о тайных обществах, готовящих свергнуть нынешний миропорядок.

— Ты ещё фармазонов вспомни, — усмехнулся Самохин. — Чушь это всё. Досужие выдумки для барышень. А вообще, не о чем нам думать, да и незачем. Нам воевать надо. С Пугачёвым и всеми его чертями со звёздами на рукавах, кем бы они ни были.

А уже следующим утром наш полк, усиленный эскадроном Казанского кирасирского и ещё несколькими кавалерийскими частями, выступил на юго-восток, к Уфе. По дороге нам предстояло заниматься малопочтенным делом усмирения крестьянского бунта. В одних деревнях и сёлах нас встречали, как освободителей от зловредной пугачёвщины, хлебом-солью, но куда больше было таких, где нам были совсем не рады. И если в иных только смотрели исподлобья, да плевали вослед, то кое-где встречали и выстрелами из окон домов. Так что несколько деревень даже пришлось спалить. Не самое приятное дело, скажу я вам, тут уж волей-неволей вспомнишь слова Пашки Озоровского насчёт воевать со своими. Не за тем пришёл я в армию, чтобы деревни жечь и крестьян с запудренными головами на воротах вешать. Так думали многие в нашем полку и приданных частях, а потому настроения царили самые мрачные. Участились ссоры между солдатами и офицерами, дошло даже до пары дуэлей и банальных драк. Ситуацию окончательно испортило дезертирство пяти солдат казанских кирасир, что были родом из этих мест.

— Если мы не встретим армию пугачёвцев в ближайшие недели, — мрачно сказал поручик Самохин, — то наша бригада попросту разбежится.

— Отставить разговоры, — осадил его Коренин. — Особенно такие.

— Это, какие? — дерзко спросил у него Самохин.

— Сами знаете, какие, поручик, — ответил ротмистр, — подобные вашим. Боевой дух корпуса и без того низок из-за того, что нам приходится делать, а вы ещё подливаете масла в огонь своим показным цинизмом. Так что будьте любезны держать язык за зубами.

— Я — офицер и дворянин! — вспылил Самохин. — И никто не смеет мне затыкать рот!

— А я не приму вашего вызова до окончания кампании против Пугачёва, — ответил Коренин. — Думаю, я ясно выразился. Так что извольте замолчать. Считайте это приказом.

— Вас понял, господин ротмистр! — рявкнул Самохин, словно рьяный унтер на плацу, после чего, действительно, рта практически не раскрывал.

Март близился к концу. Погода улучшалась, а вместе с нею улучшалось и настроение. Мы двигались к Уфе всё быстрее, ибо весть о нас уже разнеслась по всему Прикамью, и деревенские старосты встречали нас более-менее приветливо, а тех, кто поддерживал Пугачёва тайно или явно, либо повыгоняли, либо попрятали. И вот, когда наш корпус уже практически подошёл к Уфе, мы встретили первых разведчиков пугачёвской армии. Башкирских всадников.

Эта новость существенно подняла настроение в корпусе. Особенно после двух лёгких побед солдат Луганского пикинерного полка, эскадрон которых был прикомандирован к нам в Казани, над башкирами-пикетчиками. Нескольких повстанцев удалось, хоть и не без труда, захватить в плен, их притащили в наш лагерь, связанных их собственными арканами.

— Противостоять нам будут войска фальшивого полковника Зарубина-Чики, — сообщил нам Коренин. — Он ещё с прошлого года осаждает Уфу, однако город держится до сих пор. Значит, настроения в армии его ещё хуже нашего.

Это верно. Ничто так не снижает боевой дух армии, как длительная и безрезультатная осада. Тяжело всё же топтаться под стенами, в общем-то, без особого дела, обстреливая город да сидя в траншеях. Особенно зимой, когда траншеи заполнены ледяной водой, а с добычей провианта становится совсем уж туго.

— Но и расслабляться не следует, — напомнил Коренин. — Именно Зарубин разгромил авангард генерала Кара. И я думаю, во многом именно из-за шапкозакидательского настроения самого генерала и офицеров. Надеюсь, на этот раз с нами этого ничего подобного не случится. Особенно с нами. Мы должны разгромить Зарубина и снять осаду с Уфы. Так сказал наш командир. Мы не должны его подвести.

Утром следующего дня две армии выстроились друг против друга. Дело было в считанных десятках вёрст от Уфы, близ села Чесноковки.

— Боже праведный, — протянул кто-то из карабинеров моего эскадрона. — Сколько ж их тут?

— На первый штурм Уфы, — ответил ему я, сам не знаю зачем, остались ещё привычки унтерские, — как говорят, пошло десять тысяч пугачёвцев. Даже если их число и уменьшилось хотя бы вдвое, то всё равно их остаётся ещё очень много.

— На наш век хватит, — усмехнулся, как всегда повеселевший перед боем, поручик Самохин. — Будет где разгуляться! — Он проверил палаш и пистолеты. — Напьёмся кровушки!

— Господа офицеры, — подъехал к нам вернувшийся от Михельсона Коренин, — идёт в атаку второй линией. Сначала прикрываем огнём казанских кирасир, задача которых нанести таранный удар по центру Зарубинской армии. А потом ударим в палаши. Наша задача разрубить войско пугачёвцев на две части, а по возможности и на более мелкие куски, после чего уничтожать спокойно и планомерно.

— Хороший план, — к Самохину вернулась и его знаменитая язвительность. — Удался бы ещё.

— Это зависит только от нас, — ответил ему Коренин, ставя коня на своё место в эскадронном строю.

Я перепроверил пистолеты, наполовину вынул и сунул обратно в ножны палаш. После чего стал присматриваться к нашему противнику. Одолжив зрительную трубу у Самохина, я навёл её на строй наших врагов. Казаки и рабочие с крестьянами были, действительно разделены на полки, выстроенные в ровные шеренги. Одеты они были в те самые крашеные кафтаны, о которых говорили офицеры-мушкетёры в Казани, и напоминали более всего солдат времён царя Алексея Михайловича. Первые ряды с пиками, копьями и просто дрекольем, за ними — мушкетёры, вооружённые кто чем — и древними пищалями времён того же Алексея Михайловича, и вполне современными ружьями, захваченными, видимо, у генерала Кара, с примкнутыми штыками. На флангах стояла лёгкая кавалерия — казаки и башкиры. Последние выглядели совсем уж нелепо со своими луками и стрелами, даже копья, не то, что сабли, были далеко не у всех. Однако недооценивать их не стоило — получить стрелу в горло неприятно во все времена, хоть в пятнадцатом веке, хоть в нынешнем восемнадцатом. А вот комиссаров я что-то не заметил, как не странно.

Запели трубы. Я быстро вернул Самохину окуляр, и намотал поводья на запястье левой руки. В первый момент, пока мы будем прикрывать огнём атакующих кирасир, для офицеров дел особых не будет. Залп всего один, как только солдаты разрядят карабины во врага, мы ударим в палаши, вот тогда и придёт наше время.

Мне со своим полуэскадроном предписывалось, как только мы разрубим армию Зарубина напополам, ударим по ней с тылу, чтобы отсечь от неё небольшой кусок и уничтожить его вместе с драгунами Сибирского полка.

Мы пустили коней шагом, при ином аллюре попасть в кого-либо с седла просто невозможно. Так что уже спустя несколько минут кирасиры оторвались от нас, разгоняя своих тяжёлых коней для сокрушительного таранного удара.

— К залпу готовьсь! — скомандовал я, взводя курок пистолета, хотя стрелять пока не собирался.

— Повзводно! — пришла по цепочке команда секунд-майора Брюсова, принявшего командование полком, пока Михельсон руководил всем сражением. — С первого взвода первого эскадрона! Огонь!

И почти тут же на левом фланге затрещали карабины.

— Пли! — выкрикнул я, когда дошла очередь до моего взвода, и едва не оглох от залпа двух с половиной десятков карабинов, но тут же, даже почти не слыша себя, скомандовал: — Карабины убрать! Палаши вон!

Солдаты вынули из ножен палаши, положив их поперёк седла.

Запела труба, и полк двинулся вперёд, переходя на рысь, догоняя уже врубившихся в строй казаков кирасир. А перед самым носом бунтовщиков пришпорили коней, разгоняясь до стремительного галопа. Кирасиры уже достаточно углубились в строй врага, проломившись через копейщиков, и теперь рубили не успевших дать нормального залпа мушкетёров. Однако теперь им грозило окружение, ибо пришедшие в себя казаки с флангов стремились зайти к ним в тыл. И тут, как раз вовремя появились мы.

Пули сразили многих казаков, поспешивших напасть на кирасир, а затем мы ударили в палаши. Я разрядил свой пистолет в голову ближайшего казака, тут же отвернувшись от неприглядного зрелища, сунул его ольстру и выхватил палаш. На меня было сунулся казак с рогатиной, но я рубанул его сверху вниз по синей шапке. Конь толкнул его грудью — и казак рухнул ничком. Ещё один попытался ткнуть меня обломком пики. Коротким ударом я срубил кусок дерева, что он держал в руках, так что у него остался совсем уж жалкий огрызок — полвершка от кулака. Однако казак не растерялся и, перехватив огрызок, как дубинку, попытался врезать мне в бок. Я ударил его палашом по голове, но предусмотрительный казак надел под шапку железную каску, какие носили стрельцы и копейщики в допетровские времена. Тяжёлый клинок палаша разбил её, по лицу казака заструилась кровь, однако добить его я не успел — и без того рисковал потерять своё место в строю. Ну да ничего, будет кому и этим заняться.

Наш полк с казанскими кирасирами в авангарде, оставляя за собой кровавую просеку, рассёк армию Зарубина на две части и вышел им в тыл. Однако воплотить вторую часть плана, замысленного Михельсоном, нам не удалось. Потому что в тылу нас встретили отлично обмундированные и вооружённые солдаты с современными мушкетами, выстроенные в три шеренги. Командовали ими офицеры в зелёных мундирах незнакомого покроя, синих шароварах и, отчего-то, картузах с незнакомыми эмблемами на околыше. Унтера, по всей видимости, были из казаков.

Офицеры вскинули сабли, загремели барабаны. Как во сне я услышал команды. «Первая шеренга, на колено!». «Повзводно…». И тут запели трубы. Мы рванули коней в разные стороны, ибо атаковать изготовившихся к стрельбе мушкетёров плотным строем, форменное самоубийство. Но, не смотря на это, потери наши были чудовищны. Пули выбивали кирасир и карабинеров из сёдел, убивали под ними коней, многие пребывали в позорном смятении.

— Прекратить панику! — прогремела команда оказавшегося каким-то образом рядом со мной секунд-майора Брюсова. — Собраться для атаки! Трубачи, уснули, что ли?!

Словно, и вправду, проснувшиеся трубачи выдули длинные трели из своих инструментов. Услышавшие привычные звуки люди позабыли о панике, сработали выработанные годами тренировок рефлексы, мы развернули коней и направили их на примкнувших штыки и ждавших нашей атаки солдат. Назвать их казаками или там рабочими с крестьянами язык не поворачивался. Это были солдаты — хорошо экипированные и подготовленные солдаты. Куда лучше, чем пресловутые казаки сотоварищи в крашенных кафтанах и железных шлемах под шапками.

Я с наскока рубанул по выставленному штыку, сломал его у самого основания, но мне тут же пришлось увёртываться от удара солдата второй линии. Получить пол-аршина стали под рёбра не хотелось, так что пришлось проявлять чудеса вольтижировки, хотя штык и пропорол мне мундир на боку. Я наотмашь рубанул по мушкетам солдат второй линии, даже сломал пару, однако был вынужден отступить — первая линия тоже не спала. Грудь моего коня уже окрасилась красным, на ней красовались несколько порезов.

— Ирашин! — подскочил ко мне секунд-майор Брюсов. — Бери свой взвод и возвращайся. Кто-то должен ударить казакам в тыл. Сибирцев там прижали сильно!

— Есть! — коротко козырнул я левой рукой, натянув поводья, и крикнул: — Взвод, галопом, за мной!

Заряжать карабины времени не было, поэтому мы сразу ударили в палаши. Казаки, видимо, не ожидали, что мы, связанные боем с регулярной пехотой — а как ещё назвать этих солдат? — не сможем эффективно действовать в их тылу. И они были во многом правы, приказ Брюсова был изрядной авантюрой, но ведь и драгун Сибирского полка надо спасать.

Мы обрушились на тылы казаков, рубя направо и налево, вновь прокладывая кровавую просеку. Однако и кони наши уже подустали, да и сами мы вымотались от длительной рубки. Поэтому продвижение наше, через ряды казаков замедлилось, а вскоре мы и вовсе завязли в сбившихся в плотную людскую массу телах. Живых и мёртвых. Я лихорадочно работал палашом, рубил направо и налево, позабыв об усталости. И медленно, шаг за шагом, продвигались мы к правому флангу, где насмерть дрались в окружении драгуны Сибирского полка. Их зажали пешие бунтовщики и башкиры, осыпающие их тучами стрел.

— Вперёд, орлы! — кричал я, обрушивая тяжелеющий с каждым взмахом клинок палаша на головы казаков. — Поднажми! Надо драгун спасать!

И мы продирались вперёд, словно через некие заросли Южной Америки, о которых я читал в книгах в детстве. Казаки стали представляться мне чем-то вроде густейшего терновника, после каждого удара ветви его сыплются наземь, а сам он рвёт мой мундир и моё тело острыми колючками.

Но всё же нам удалось прорваться к драгунам, хотя руки уже я лично не чувствовал — и как сражаться дальше представлял с трудом.

— Прорвались, всё же, — сказал мне залитый кровью драгунский офицер. — Молодцы! Придержите казаков, а я возьму пару взводов и попробую башкир отогнать. А там обратно рванём.

— Вас понял, — кивнул я. — Карабинеры, к отражению атаки!

Взвод выстроился в две шеренги, и мы вместе с двумя взводами драгун принялись рубить казаков, лезущих на нас. Однако приходилось постоянно пятиться, так как казаки, ввиду своего численного превосходства постоянно норовили обойти нас с флангов, а допустить окружения мы не могли. Правда, долго драться в обороне, что было не свойственно нам, как кавалерии, не пришлось. Драгуны, уехавшие бить башкир, вернулись очень быстро.

— Пикинеров на башкир пустили, — объяснил мне всё тот же офицер. — Теперь пусть лёгкие всадники их гоняют. А нам обратно надо. — Он вскинул окровавленный и порубленный палаш. — Вперёд, драгуны! Бей, руби!

— Карабинеры! — поддержал его я. — Не отставать от драгун!

— Рискнём, карабинер? — спросил у меня драгунский офицер.

— То есть? — не понял я.

— Ударим широким фронтом, — пояснил он.

— Опасно, — покачал головой я.

— Война, вообще, опасная штука.

— Людей можем положить.

— На войне, вообще, часто убивают. Главное, за что сложим головы.

— Хорошо, — сдался я. — Бьём широким фронтом.

— Повзводно! — скомандовал драгунский офицер. — В две шеренги!

— Карабинеры! — не отстал я. — На левый фланг!

И мы ринулись обратно в толпу казаков.

Из-за пресловутого широкого фронта продвижение наше замедлилось ещё сильней, чем когда мы прорывались на этот фланг. Однако и казаков с рабоче-крестьянами убивать стали куда больше. Мы прокладывали уже не просеку, а широкую кровавую колею, заваленную трупами и ранеными, истекающими кровью. Но и мы несли потери — чем дальше, тем больше. Падали драгуны, несколько раз тот или иной унтер, а то и рядовой подхватывал эскадронный штандарт. Да и мой взвод таял, как кусок сахара во рту. Мои раны отчаянно болели, кровь лилась на ноги и конский круп, держался я, как и все мы на чистом упрямстве и осознании того, что драться надо. За себя, и за своих товарищей, сражающихся рядом с тобой. Опустишь палаш ты, не только сам погибнешь, но других за собой на тот свет потянешь, тех, кто бьётся вместе с тобой, кто рассчитывает на тебя и твоё оружие. Вот и вскидывал я тяжеленный палаш раз за разом. И ведь вроде бы всего ничего весом — фунта два с половиной — а как помашешь им столько времени, так он уже с полтонны весом покажется. Неподъёмный совершенно.

Мы и на этот раз прорвались через плотную толпу казаков и рабоче-крестьян, потеряв почти половину состава, но и врагов на поле боя оставив без счёту.

— Молодец, Ирашин! — приветствовал меня Коренин. — Драгуны нам сейчас очень пригодятся! С кем имею честь? — обратился он к драгунскому офицеру.

— Капитан Холод, — козырнул тот и, усмехнувшись, добавил: — Как раз для сибирского полка фамилия.

— Ротмистр Коренин, к вашим услугам, — кивнул мой командир. — Вот и познакомились, а теперь пора этих солдатиков вместе добивать. Отдыхать нам некогда.

И мы с новыми силами накинулись на солдат, обороняющихся уже в каре. Мы осадили их живую крепость со всех сторон, рубили палашами штыки и мушкеты, ну и самих солдат, конечно. Однако оборонялись они крепко, стойко держали удар. И хотя казаки в крашенных кафтанах, вместе с рабочими и крестьянами, что находились сейчас в нашем тылу, уже начали сдавать, кое-кто на флангах уже подавался бежать, эти солдаты стояли насмерть. Стояли даже когда бегство казаков стало массовым, а к нам стали присоединяться всё новые и новые части из приданных нам в Казани, именно они рубились с казаками, когда мы зашли врагу в тыл. Мы перебили солдат всех до последнего, на что ушла большая часть дня и несколько десятков жизней. Последним упал на пропитанную кровью землю офицер в синих шароварах, где-то потерявший свой картуз.

— Вот и боевое крещение в пугачёвщине, — сказал, опуская палаш, поручик Самохин.