"От Рима до Милана. Прогулки по Северной Италии" - читать интересную книгу автора (Мортон Генри В.)

Глава четвертая. Из Бергамо в Мантую и к озеру Гарда

Когда летняя жара душит Милан и вы просыпаетесь еще более уставшим, чем засыпали, молодые люди, обладатели автомобилей и скутеров, устремляются обедать в Бергамо. Расположен он в тридцати милях к северу от Милана, в горах, на высоте 1200 м. Я съездил туда и так его полюбил, что езжу теперь при первой же возможности.

У подножия горы находится нижний Бергамо — Бергамо Басса, деловой, современный город Ломбардии, специализирующийся на производстве тканей. На горе — его древний родитель — Бергамо Альта (верхний город), окруженный массивными крепостными стенами. В нем много средневековых дворцов и церквей. К верхнему городу можно подняться на фуникулере. Если вы, как и я, предпочитаете спать, паря в небесах, то фуникулер обеспечит вам эту возможность во время прогулки к вершине горы Святого Вигилия. Здесь не сразу что-нибудь разглядишь, кроме белой часовни святого и кампанилы. Есть здесь также и кафе, построенное для удобства тех, кто ожидает фуникулера, универмаг и прелестная маленькая гостиница. На вершине, однако, жизнь спокойная и уютная, что не сразу бросается в глаза. Серпантин, поднимающийся с верхнего Бергамо, несколько раз обвивает гору и ведет к виллам и садам отошедших от дел миланских бизнесменов. Маленькие рестораны скрыты в тени каштанов. Они к услугам всех, кого жара загнала на самую вершину.

Фуникулер, стеная и сотрясаясь, прокладывает путь через ущелье, покрытое роскошной зеленью. На террасах растет виноград, осенью пассажир легко может сорвать себе фиги, мушмулу, груши и яблоки, пока вагончики совершают свое почти перпендикулярное восхождение. Выйдя из душного вагона и вдохнув свежий воздух альпийских вершин, я сказал себе: «Если уж у меня не получится завладеть виллой Плиния на Комо, это то место, где я хотел бы жить».

Гостиница оказалась именно такой, какие мне по душе. Я словно бы попал в теплые объятия веселой итальянской семьи. Два официанта исполнены деятельной доброты, а уж семья, владельцы гостиницы, были словно на пружинах, готовые кинуться и предугадать желания постояльцев. Комната моя смотрела на подножие Альп. Я видел автомобили и телеги, двигавшиеся по белым нитям дорог. В туманной дымке, в сорока милях отсюда, виднелся перевал Бернина. На увитой зеленью терассе под моим окном любила собираться на поздний ужин миланская молодежь. Каждый вечер я слышал гул двигателей их автомобилей, поднимающихся в гору, любезные восклицания хозяина отеля, затем непрекращающийся, похожий на птичье щебетание, поток шуток и комплиментов, иногда кто-то затягивал песню, пока не наступал момент, когда хором начинали чихать моторы, раздавался дружный девичий смех, и автомобили начинали винтовое движение вниз, к долине. Затем наступала полная тишина до самого рассвета. Птицы громким щебетанием приветствовали наступление утра, и колокол с кампанилы Святого Вигилия призывал к утренней мессе.

Ощущение душевной благодати и физического здоровья сильно зависит от солнечного света и голубого неба. Я никогда не забуду те волшебные дни, когда утром, напившись кофе с хрустящими булочками, поднимался наверх с первым фуникулером, а потом гулял по маленькому саду среди розмарина, лавров и базилика. Листья всех этих растений, кстати, ароматизировали мясные блюда и соусы. Я смотрел вниз, на горы, долины и ручьи, тронутые ранним солнцем, и благодарил судьбу за доставленные мне краткие беззаботные моменты жизни. Приятно было пройти несколько шагов к скамейке подле часовни и полюбоваться с террасы в тени каштанов великолепным видом верхнего Бергамо, его крышами, башнями и стенами, а под ним — раскинувшейся во все стороны, погруженной в дымку плоской долиной и уютно устроившимися на ней Кремоной, Пармой, Моденой и другими городами.

Два Бергамо представляются мне прекрасным решением проблемы градостроения. Старый Бергамо нуждался в горах для защиты, современный Бергамо нуждается в долине и в железной дороге для своих фабрик, поэтому он и спустился с гор, оставив родителя наверху, где ему было бы уютно и спокойно без транспорта и толпы. В прежние времена он, вероятно, был таким же неприступным, как и другие города Италии, и таким же отдаленным, поэтому естественно, что знаменитый местный диалект сохранился в итальянских комедиях. На память приходит Кастильоне с его скотником из Бергамо, представленным придворным дамам эпохи Ренессанса в качестве знатного испанского придворного, и пока неуч-плут сидел, разговаривая на непонятном жаргоне Бергамо, дамы, изощряясь одна перед другой, старались поразить гостя благородными манерами, в то время как придворные держались за бока от смеха. Арлекин — это крестьянин из Бергамо. Некоторые думают, что именно в Бергамо родилась комедия дель арте.

Самым знаменитым жителем Бергамо был кондотьер Бартоломео Коллеони. Его помнит каждый гость Венеции. Задолго до того, как он вступил под знамена святого Марка, его родной город стал самым западным завоеванием Венеции. Соответственно, когда Венецианская республика захотела вознаградить генерала, ему предоставили поместье на родине.

Дорога к старому городу проходит между садами, с оград которых каскадами спускается бугенвиллия. Площадь кажется даже слишком прекрасной. В центре фонтан пускает в небо единственную струю. Мраморную чашу фонтана охраняют маленькие львы. Они сидят, удерживая тяжелую металлическую цепь, что спускается петлями из одной пасти в другую. Какие же они добрые и послушные, возможно, это представители давно вымершего племени, которых Марко Поло, по слухам, привез из Китая. Сразу видно, что дикие мысли, а уж тем более кровожадные, ни разу не приходили им в головы. Цепь они держат, словно вечернюю газету.

Площадь очень гармонична в архитектурном отношении, хотя и включает несколько обыкновенных домов, универмаги, кафе и ресторан. И это не результат соревнования зодчих, а свидетельство достойных традиций и добропорядочности. Напиши Шекспир пьесу «Два джентльмена из Бергамо», и место это было бы отличным фоном для первого акта — «Бергамо. Общественное место». С противоположных сторон площади смотрят друг на друга два здания: одно из них построено в двенадцатом веке, другое — в семнадцатом. Первое — красивый дворец в классическом стиле — встречает послеполуденное солнце. Над его аркадой, как говорят, хранится более двухсот тысяч книг и несколько знаменитых рукописей. Где еще, кроме Италии, найдется городок такого размера, в котором была бы столь роскошная библиотека и где, кроме Италии, построили бы дворец специально для библиотеки? Напротив библиотеки высится башня одной из самых старых в мире городских ратуш — палаццо делла Раджоне, массивная старая крепость с готическими окнами над аркадой. И будто рукой мастера вписана в это окружение другая старинная прекрасная башня — Торре дель Комуне, черепичную крышу над ее лестничными пролетами поддерживают романские колонны.

За ратушей находится одна из самых красивых достопримечательностей Ломбардии. Стоит пройти немного вперед, и вы увидите в обрамлении арок, поддерживающих старое здание, крошечную площадь, являющую собой великолепный ансамбль небольших изысканных зданий: церковь, капелла Коллеони, собор и баптистерий. Взгляд ваш тут же притягивает портик над входом в церковь, украшенный мавританскими колоннами из полосатого мрамора, которые опираются на спины каменных львов. В истинно ломбардском духе он напоминает театральную сцену, куда вышли рыцарь на коне в полном воинском облачении с пикой в руке и двое святых. Рыцарь — святой Александр, покровитель Бергамо, похож на механическую фигуру из тех, что выезжают из средневековых часов: такой же напряженный и бдительный. Выше — еще одна сцена, поменьше: мадонна с младенцем и двумя святыми по бокам. Средневековый портик служит входом в церковь, которую в период увлечения барокко переделали. Контраст поразительный. В приделе я увидел надгробие великого жителя Бергамо, плодовитого композитора Доницетти, который настолько заработался, что довел себя до сумасшедшего дома.

Жемчужиной Бергамо является соседнее с церковью здание — капелла, построенная в память о Коллеони: в своем завещании он оставил деньги на ее строительство. Капеллу построили в начале эпохи Ренессанса. Архитекторы возвели обычную средневековую церковь с круглыми окнами-розетками и открытой аркадой, но, чтобы не отстать от классической моды, покрыли фасады медальонами античных героев, странно соседствующими со сценами из Священного Писания. Любой, кто видел Чертозу, узнает в этой удивительной маленькой часовне руку Амадео. Ее можно сравнить с христианским святым, накинувшим на себя римскую тогу. Внутри вы увидите конную деревянную скульптуру. Великий солдат в позолоченной тунике сжимает в руке жезл. Лошадь выступает радостным, пружинящим шагом, как на параде. Это работа немецкого скульптора из Нюрнберга — Сикстуса Сиры. Скульптура чрезвычайно выразительна. Глядя на нее, веришь, что именно так по торжественным дням появлялся Коллеони перед дожем и венецианскими сенаторами. Думаю, ни одному солдату в истории не было установлено два таких прекрасных памятника, как этот и знаменитая статуя работы Верроккьо в Венеции.

В другой стороне капеллы — изваянная из белого мрамора Медея, любимая дочь Коллеони. Умерла она за семь лет до смерти отца. Она не была красавицей, и мода того времени — выбривание волос надо лбом — ей не шла. Тем не менее Медея осталась жить в нашей памяти. На ней платье из узорчатой парчи. Голова покоится на украшенной кисточками подушке. Нежное умное личико и тонкая шея останутся в памяти Бергамо.

На окраине нижнего города в буйно разросшемся саду стоит старый дворец. Верхние этажи здания модернизированы, и там находится знаменитая картинная галерея — Академия Каррара. Она хранит изысканные картины живописцев семейства Беллини, творения Тициана. Я видел там удивительный профиль Лионелло д'Эсте работы Пизанелло, одного из самых замечательных мастеров эпохи Возрождения, а также портрет молодого Джулиано Медичи кисти Боттичелли. Джулиано был убит во время торжественной мессы во Флоренции. Я увидел и оригинал портрета, который встречал ранее во многих книгах: лукавый на вид молодой человек с опущенными усами и бородкой клинышком. Щегольской берет надвинут на длинные прямые волосы. Если правда то, что это Чезаре Борджиа, то, возможно, две крошечные фигурки в облаках символизируют его жертв! Меня удивила любопытная маленькая группа, написанная неизвестным ломбардским художником XV века. Я принял их поначалу за турок. При ближайшем рассмотрении оказалось, что это одетые по византийской моде мужчины и женщины.

В Бергамо лет семьдесят тому назад оракул и Шерлок Холмс от искусства Бернхард Беренсон посвятил себя изучению живописи. Он был нищим молодым студентом, сыном еврейских эмигрантов в Америке, а в Италии жил на маленькую стипендию. Прошло семьдесят лет, и он стал прославленным на весь мир авторитетом и миллионером. Свое поместье во Флоренции и великолепную библиотеку он оставил Гарвардскому университету. Интересно вообразить себе его в Бергамо мечтающим стать знатоком искусства, «не помышляя о вознаграждении», как написал он в своих «Зарисовках к автопортрету». Сидя как-то с товарищем за столиком в кафе, он сказал: «Мы отдадим себя без остатка учебе, так чтобы отличать оригинальные работы итальянского художника XV или XVI века от тех, которые ему приписывают. Мы не должны успокаиваться, пока не уверимся, что здесь, в Бергамо, и во всех благоуханных и романтических долинах, протянувшихся на север, каждый Лотто действительно Лотто, каждый Кариани — это Кариани, каждый Превитали — Превитали, каждый Санта Кроче — в самом деле Санта Кроче, к тому же мы должны знать, какому из Санта Кроче принадлежит та или иная картина…»

Беренсон поставил перед собой смелую задачу — убрать фальшивые бирки, которые владельцы и дилеры столетиями цепляли к картинам, и заменить их подлинными. Бедный молодой человек, готовый сделать это, «не помышляя о вознаграждении», не мог и представить себе те времена, когда лорд Дювин или американские миллионеры заплатят ему огромные деньги за сертификат аутентичности той или иной картины.

После того как открыли Америку, Италия долго еще смотрела на картофель с подозрением, а вот кукурузу приняла сразу. Итальянцы называют ее грантурко. Люди в то время думали, что эта культура пришла с востока. Во всей Паданской равнине, а особенно в Ломбардии, пудинг, приготовленный из кукурузной муки, называется полента, и для итальянского крестьянина это то же, чем была овсяная каша для шотландского фермера. Поленту вы встретите в любой деревне и на фермах. В каждом доме есть специальный горшок для варки поленты и большая деревянная ложка или лопатка, которой перемешивают кашу. В готовом виде полента выглядит как очень густая коричневая каша. Едят ее как горячей, так и холодной. Ее можно разогреть на гриле, на сковороде или запечь в духовке с чем угодно, хотя сыр и томатный соус — самая распространенная приправа. Я никогда ее не пробовал, пока не пришел в отличный маленький ресторан на главной площади верхнего Бергамо. Увидев поленту в меню, заказал ее. Принесли ее горячей, вместе с жареной перепелкой. Что сказать? Это, очевидно, одно из тех блюд, к которым надо привыкнуть в младенчестве. Полента показалась мне тяжелой и невкусной. Жаль, потому что не понравилось нечто столь же по-настоящему ломбардское, как тополь! И все же разочаровавшее меня блюдо осталось в памяти. Столик стоял на тротуаре, под ресторанным тентом. В нескольких шагах журчал фонтан, а львы, жующие цепь, похожи были на собак, которых наградили костью. С балконов смотрели на маленькую площадь женщины и дети. Ни тебе автомобилей, ни туристов. Солнце освещало местность, исполненную великой красоты и благородства, и я знал: стоит мне сделать несколько шагов из-под арки палаццо делла Раджоне, и я увижу Коллеони верхом на золотом жеребце и Медею, уснувшую на мраморной кушетке.

Если вы пробудете в Италии столько времени, чтобы захотелось пить, то непременно познакомитесь с Сан Пеллегрино. Кто-то полюбопытствует: а кто такой был этот святой, откуда минеральная вода? Город находится милях в пятнадцати от Бергамо, в долине Брембо. Она, как и многие другие красивые долины, устремилась на север, к Альпам. На речных берегах раскинулся жизнерадостный курорт с минеральными водами. К горным склонам прилепилось множество вилл и отелей, есть даже курзал. Он был построен в начале века, когда популярность лечения на водах вызвала строительный бум, и архитекторы, идя на поводу у заказчиков, упражнялись друг перед другом в безвкусии. Нагие бронзовые красотки с модными осиными талиями освещают фонарями лестницы, ведущие в игорные и танцевальные залы и даже в театры. Все было поставлено на широкую ногу, денег не жалели. Мир в то время наживался на людских недугах. Никто не мог предвидеть, что настанет день, и залы с минеральной водой и бальные помещения займут — как в Англии — центры здоровья, и тогда вновь после затишья в воздухе континента почувствуется сдержанное оживление. Душа курорта — подобно Спящей красавице — насторожится: а не зашуршит ли под двуколкой гравий, не пробудит ли ее поцелуй сказочного принца.

Курорт Сан Пеллегрино сонным, однако, не назовешь. Я заметил бальный зал, предназначавшийся для герцогинь. Теперь там между бамбуковых столов танцевали местные юноши и девушки. В справочном бюро мне вручили брошюру, и в ней нет ни слова о пожилых инвалидах, ради которых такие курорты создавались, зато есть фотографии атлетически сложенных молодых людей, готовых покорять горные вершины, играть в гольф и теннис, рыбачить. Какая уж там старость и артрит! Нет сомнения, подход выбран правильный, и на берегах Брембо и на зеленых горных склонах вы проведете отпуск весело и энергично. Слово «Пеллегрино» означает, конечно же, «пилигрим», но мне не удалось выяснить, что за пилигрим дал свое имя этому ныне модному городку.

«Рассказывают, — сказал мне местный историк, — что, когда французы под командованием Карла VIII отправились завоевывать Италию, местные жители так хорошо их накормили, что в знак благодарности они оставили им при расставании палец от мощей святого, которого звали Пеллегрино. Но что это был за человек, не знаю. Реликвию посчитали столь драгоценной, что город взял его имя».

Вода Сан Пеллегрино выходит из-под земли при температуре 80° по Фаренгейту. Мне дали стакан воды прямо из источника, но я удивился тому, что характерных пузырьков в ней не было. Мне пояснили, что газ туда нагнетается искусственно. Для этого берут природный газ из Сан-Джо-ванни-Вальдарно, в Тоскане. Там, кстати, родился Мазач-чо. Меня провели на фабрику, где воду разливают по бутылкам. Сотни местных рабочих в белых халатах и резиновых перчатках стояли возле умных машин, которые быстро и сердито мыли бутылки, а затем разворачивали их к другим машинам, а те судорожными, злобными движениями, словно возмущенный дворецкий, наполняли их водой и шлепали на них наклейки, а затем рассылали их по гостиницам и ресторанам по всему миру. Я видел стоящие наготове ящики, часть из которых держала путь в Финляндию, а Другие — в Каракас. Думаю, все же самым необычным для меня зрелищем оказался плавательный бассейн, заполненный водой Сан Пеллегрино.

Я поехал назад в Бергамо по живописной долине и думал, что уже не увидишь здесь картины, подобной фотографии, опубликованной в брошюре: лакея, укутывающего пожилого инвалида в «даймлере», и администраторов отеля, врачей и медсестер, радостно улыбающихся со ступеней курортного SPA-отеля. Само словечко «SPA» имеет в себе оттенок прошлого. В нем отголосок доброго времени, когда у богини Ипохондрии было много дорогих и приятных храмов. Там струнный оркестр приводил в норму проблемы, связанные с пищеварением.

Достигнув пожилого возраста Коллеони уже не водил за собой армии Венеции. Он наслаждался жизнью деревенского сквайра на собственной ферме в Мальпаге возле Бергамо. Она, кстати, есть и сейчас. О романтическом происхождении этого поместья в Бергамо не забыли: почти каждый человек расскажет вам, как старый солдат ушел в отставку вместе со своими товарищами, как он жил, работал на земле, однако по первому сигналу готов был взять оружие и сесть в седло. Вместе с человеком из Эссекса — сэром Джоном Хоквудом, Бартоломео Коллеони был самым уважаемым кондотьером. Видно, он и в самом деле был хитер, раз сумел выжить в тот жестокий век. Однако отличало его от товарищей то, что он честно служил начальству, а не сколачивал себе состояние путем предательства, и я рад, что такая позиция оказалась для него, в конце концов, выигрышной.

Родился он в 1400 году и дожил до семидесяти шести, так что жизнь его проходила в лучшие годы эпохи Ренессанса. Дж. Саймондс отметил, что он был одним из тех итальянцев, которые обязаны своей карьерой смерти отца, то есть он должен был заботиться о себе сам и поэтому вступил в отряд наемников. Когда смотришь на его статуи, то не представляешь, какую профессию, кроме военной, он мог бы себе избрать. Выучили его два самых знаменитых кондотьера того времени — Браччо да Монтоне (1368–1424) и граф Буссоне да Карманьола. Имена кондотьеров почти стерлись из памяти. Это всего лишь тени марширующих солдат, перебегающих к противнику во время распрей, то и дело вспыхивающих между герцогствами. А вот Коллеони был другим, потому и запечатлели его великие скульпторы. Будучи солдатом, он неизбежно одерживал победу и завоевал для Венеции большую территорию. Хотя он и ссорился с властями — сенат даже хотел его казнить, — Коллеони неизменно служил республике. Когда ему исполнилось пятьдесят пять, Венеция оказала Коллеони честь, которую лукавое и подозрительное правительство до сих пор никому не оказывало: его сделали пожизненным командующим венецианской армии. Это звание вместе с огромным жалованьем было при нем около двадцати лет, что означало — подкупить командующего невозможно.

Когда он умирал, Венеция послала депутацию, чтобы выразить ему уважение и благодарность республики. Старый солдат вызвал, должно быть, дрожь у собравшихся перед ним сенаторов, когда сказал: «Никогда не давайте другому генералу власть, которую вы дали мне. Ведь я мог бы причинить вам большой вред». Над смертным ложем преданного слуги поднялось облачко коррупции и предательства. У него не было наследника, и Коллеони оставил свое огромное состояние Венеции. Так он пытался отплатить республике за необычное к себе доверие.

Мальпагу я обнаружил в восьми милях к югу от Бергамо в сети второстепенных дорог, неподалеку от реки Серио. Я ожидал увидеть развалины, но передо мною предстало полностью функционирующее хозяйство времен Ренессанса. К тому же владельцами его были потомки родственников Коллеони. Стада маленьких коров с серой шелковистой шкурой из породы бруно альрино щипали траву на тех же лугах, что и их предки много веков назад. Крестьянские строения занимают огромную площадь, подобно римскому лагерю. В центре стоит замок. Его окружает стена с бойницами и сухой ров. Старый солдат построил свой замок, словно бы ждал длительной осады. Когда я увидел его, то понял, что любой человек, родившийся в 1400 году, был связан со Средневековьем. Уважаемый человек, проживший лучшие годы в эпоху Ренессанса, выходит в отставку и строит себе средневековую крепость. Пока управляющий ходил за ключами, я с удовольствием смотрел на окружающую жизнь, не прерывавшую свой размеренный ход в течение пяти столетий. Крестьянские здания были двухэтажными. В нижнем этаже — сараи и склады, амбары и конюшни, коровники, а наверху — жилые помещения для работников фермы.

Профессор Гилберт Хайет в своей книге «Поэты в пейзаже» (Gilbert Highet. «Poets in a Landscape») описывает похожую ферму неподалеку от Мантуи — Ла Вергилиана, где он нашел восемь или десять семей, живущих в тесноте да не в обиде. В Мальпаге жизнь течет подобно той, что была при Коллеони. Я с восхищением смотрел на телегу с впряженными в нее волами. Покачиваясь, она прошла под арку, доверху нагруженная овощами. Картина увела меня от Ренессанса дальше в классический мир.

Поместье Коллеони, возможно, было устроено по образцу лучших сельских хозяйств, которые он во время службы видел в разных герцогствах. Самой знаменитой являлась ферма Сфорца в Виджевано, возле Милана. Она удивила французов, сопровождавших Людовика XII в Италию. Здесь они впервые увидели сельскохозяйственные эксперименты со злаковыми культурами и научный подход к выращиванию скота.

Робера Гогена поражало внимание к любой мелочи. «Точный вес всего — сена, молока, масла, сыра. Все тщательно фиксировалось», — писал он. Людовик XII чрезвычайно заинтересовался миланскими сырами, возможно, пармезаном, выделяющимся своим размером и весом. Король забрал с собой во Францию большое количество сыров и построил в Блуа специальное помещение, где хранил их несколько лет в оливковом масле.

Управляющий вернулся с ключами, и мы перешли через ров. Замок был в хорошем состоянии. Он интересовал меня не только как дом самого достойного кондотьера, но и как редкий пример сохранившегося до наших дней поместья крупного феодала эпохи Возрождения. Мы представляем, как они жили в лагерях, но здесь видим комнаты, из которых они управляли владениями, залы, в которых пировали, их кухню. Живописный двор окружали колоннады. Внутренние изгибы арок были украшены фресками с орнаментом из людей и животных. На верхние этажи вело несколько наружных лестниц. Стены также украшают фрески, некоторые из них посвящены религиозным темам, другие иллюстрируют события из жизни Коллеони — его отставку, визит короля Дании Кристиана I. Судя по этим фрескам, для гостя устроили охоту и рыцарские турниры. Граница между эпохой Ренессанса и Средними веками была временами очень тонкой: в таких случаях знать Ренессанса облачалась в доспехи, брала в руки длинные копья и въезжала в XII век. Я видел средневековую сцену такого рода, изображенную на стенах Мальпаги: два рыцаря с опущенными забралами сражались друг с другом на лошадях, которые тоже были защищены доспехами. Прекрасные дамы в амфитеатре — такие ряды сохранились у нас в женских школах — заняли места в укрытой от солнца стороне арены.

Мы то поднимались, то спускались по каменным лестницам, иногда выходили на внутренний балкон и смотрели вниз на выложенный елочкой дворовый кирпич, забирались под крышу в залитую солнцем лоджию. Оттуда старый солдат мог наблюдать, как идут дела на его полях. О хозяине сохранилось несколько рассказов. Мы знаем, что он жил в военной крепости, окруженный шестью сотнями ветеранов, и что было у него две дочери, к которым Коллеони был сильно привязан. Известно также, что Кассандра вышла замуж за образованного человека — Никколо да Корреджо, а Медея замуж так и не вышла и лежит теперь — как я только что видел — в прекрасной капелле в Бергамо, словно мраморная Офелия. Говорят, что ее смерть разбила отцу сердце. Мне показали пустую комнату, в которой скончался Коллеони. Возможно, венецианские посланники стояли вокруг его постели, и можно представить себе, с каким изумлением восприняли они известие, что он оставил городу почти все свое огромное состояние.

Меня провели по фермерским постройкам, и я вдоволь налюбовался жеребятами и телятами, обратил внимание на штабеля дров, заготовленных на зиму, на сено, послушал разговоры о видах на урожай пшеницы и кукурузы. Затем поговорили о свинарниках, коровниках. Заглянул я и в сверкающие чистотой сыроварню и маслобойню. Ушел с приятным чувством, оттого что есть на свете места, где время будто замерло.

Ранним утром я выехал на машине из Бергамо в Кремону. Путь шел по равнинной местности, маленькие города только-только просыпались. Колокола призывали к ранней мессе, магазины были еще закрыты, зонты и навесы на рынках сложены. На окраине крошечного городка Крема я с удивлением увидел огромную круглую церковь. Она выглядела так, словно кто-то обронил в этой деревне Пантеон. Заглянув внутрь, я увидел, что месса только что закончилась. Священник уносил с алтаря потир, а мальчик в потрепанном облачении, привстав на цыпочки, задувал свечи. В первом ряду на стульях сидели мальчики лет восьми — десяти. Высокими голосами они пели псалом, а старый священник в длинной черной сутане сердито отбивал ритм дорожной тростью. Когда он их отпустил, дети со страшным грохотом бросились к дверям. Я заметил, что у них были башмаки с деревянными подошвами. Такие любопытные сценки почему-то остаются в памяти.

В Кремоне, городе из старого розового кирпича с терракотовыми украшениями и крышами из темно-красной черепицы, я подивился благородству площади и остановился, разглядывая знаменитый квартет: собор, кампанилу, баптистерий и городскую ратушу. Я подумал, что каждый из этих итальянских городов, сохранивших в глубине своего сердца дух древней вражды, подчиняется своим собственным законам и, что бы там ни говорили карты, окружен прозрачными стенами. Нужно родиться в Бергамо или Кремоне, чтобы знать, как глубоко это укоренилось, однако любой иностранец сможет почувствовать индивидуальность города, патриотизм жителей и местные предубеждения. Вглядевшись в далекое прошлое, можно заметить в раннем Средневековье момент, когда эти города соперничали друг с другом в красоте, размере соборов и городских ратуш. Пользовались они при этом одной формулой, но каждый город создавал нечто непохожее. Такая общность и в то же время ревниво оберегаемая обособленность городов, отделенных друг от друга не более чем на тридцать миль, напоминает мне музыкантов, играющих вариации на одну и ту же тему.

Собор — настоящая жемчужина. Мраморные колонны выносят на спинах львов крыльцо здания. Наверху, словно заглядывая в римское окно, стоит статуя Мадонны с младенцем, выполненная в натуральную величину, а рядом святой покровитель Кремоны, известный здесь под странным именем — святой Омобоно, что, должно быть, произошло от латинского Homobonus.[35] Над скульптурной композицией — красивое окно-розетка, сохранившееся с XIII столетия, а с каждой стороны, занимая почти всю длину фасада, — изящная римская аркада из двух секций, поставленных одна над другой.

Скульптурные композиции над крыльцом, типичные для Ломбардии, всегда меня очень привлекали. Появились они еще до фресок, и цель их создания — рассказать о Священном Писании тем, кто не умел читать. Вход в храм, конечно же, упрощает сюжет, но тем не менее доносит до всеобщего сведения важнейшее известие — местный святой служит Богоматери.

Интерьер собора совершенно не соответствовал обещанию, заявленному римским фасадом здания. Поэтому я быстро вышел наружу, полюбовался площадью, освещенной ранним солнышком. Взглянул на примыкавшую к ней улицу с живописным маленьким рынком, там уже расцвели разноцветные шатры. На рынке можно купить фрукты, овощи, мясо, птицу и даже старую одежду, ею торгуют евреи. Мне показалось, что этот рынок — последний штрих, завершающий портрет чудесной средневековой площади Кремоны. Я пошел к церкви Блаженного Августина. Построил ее Франческо Сфорца на месте бывшего храма, чтобы отметить свою женитьбу на Бианке Марии. Как я уже говорил, брак был идеальным, к тому же он заложил основу состояния Сфорца. Увидел картину, где они, стоя на коленях, смотрят друг на друга. Выглядели они более полными и пожилыми, чем я ожидал. Маленькая монахиня бережно обтирала губкой листья стоявшей на алтаре аспидистры. Она включила свет, когда я вошел в храм.

Вернувшись в Кремону, я набрел там на самую выдающуюся ее достопримечательность — красивый сад и парк в центре города. Лужайки, фонтан, эстрада для оркестра, тенистые каштаны, подстриженные акации, клумбы с гортензиями и скамейки, как если бы я вдруг оказался в Англии или во Франции. Такой сад в сердце средневекового итальянского города — явление необычное. Латинский ум всегда полагал, что у растительности должно быть свое место, то есть — вне городских стен. Если деревья или цветы появлялись в городе, их немедленно заключали в каменную тюрьму. Я заинтересовался историей возникновения этого парка, и один житель рассказал мне, что сразу после Рисорджименто[36] здесь был снесен непопулярный доминиканский монастырь, штаб инквизиции, и место превратили в муниципальный сад. Гуляя возле зеленых насаждений, я увидел еще более невероятную картину — надгробие Антонио Страдивари, одно было в доминиканской церкви, а теперь вот другое — на открытом воздухе.

Стоит в этом городе упомянуть имя Страдивари, как лица жителей светлеют, и вас направляют в Scuola Internazionale di Luteria.[37] Современное здание находится неподалеку от собора. Я вошел, и в нос мне ударил сильный запах лака и дерева. Первый человек, который попался мне навстречу, решил, что я — музыкант, желающий приобрести скрипку. Инструменты здесь изготавливают по старинной формуле. Будучи человеком от музыки весьма далеким, я сознался, что о Страдивари знаю очень мало. Известно мне лишь, что он был гением и что мастерство свое довел до совершенства. Я попросил его рассказать мне о мастере и обнаружил, что жизнь человека девяноста трех лет можно изложить очень коротко. Родился он в 1644 году, женился на вдове старше его. У них было трое детей. После того как жена умерла, он — спустя год — женился снова и родил еще пятерых. Умер в 1737 году. О его вкусах и слабостях известно очень мало, за исключением того, что Страдивари, по слухам, очень любил деньги: он спрашивал по четыре лиры за скрипку — большая сумма в то время. Работал мастер быстро и с удовольствием. Носил белый кожаный передник и белую шапку. Одним из нескольких высказываний Страдивари, обращенных к ученику, было: «Ты никогда не сделаешь скрипку лучше моей». Мне сказали, что он изготовил тысячу сто шестнадцать скрипок и виолончелей, и если учесть, что сделал он это примерно за семьдесят лет, то в среднем за год он делал по 16 скрипок. В Кремоне до сих пор говорят «богатый, как Страдивари», поэтому, возможно, он был не только счастлив, но и осторожен. Я спросил, сколько скрипок его работы осталось в мире на настоящий момент. Ответ был — около шестисот и, конечно же, тысячи подделок. Многие его скрипки погибли, другие, возможно, где-то спрятаны, и охотников их разыскать немало. Мне сказали также, что каждый человек, скрипке которого более ста лет, верит, что у него настоящий Страдивари. Мошенники, подделывающие инструменты, воспроизводят ярлык, который маэстро прикреплял к своим работам, но каждый раз они что-то делают неправильно. Просто удивительно, как много ошибок можно сделать, копируя такой, казалось бы, простой ярлык, как «Antonius Stradivarius Cremonenis. Faciebat anno…». Дата указывается арабскими цифрами. Я спросил, сколько стоит сейчас настоящий Страдивари. Мне ответили: «Между 1500 и 15 000 лир, хотя исключительно хороший инструмент несколько лет назад был продан в Лондоне за 24 000 лир».

Наверху, в мастерской, меня представили маэстро. Облаченный в передник, мастер разглядывал работы четырнадцати учеников. Должно быть, и во времена Страдивари помещение выглядело точно так же: грубые деревянные столы, стены увешаны образцами и частями скрипок, грифами, похожими на лебединые шеи, боковыми, нижними и верхними деталями. На полках лежали готовые инструменты, дерево разной структуры и разной окраски, тонкое, как вафля, но твердое. В воздухе запах горячего лака, клея и опилок. Мне объяснили: «Для того чтобы сделать скрипку, требуется склеить более семидесяти кусков разной древесины».

Вспомнив, что скрипку я не брал в руки с тех пор, как учился в школе (мать свято верила, что я стану еще одним Крейслером[38]), я рассеянно взял один инструмент и поднял к плечу.

— А! — закричал маэстро с итальянской порывистостью. — Вы музыкант! — и, взволнованно приблизившись, вложил в мою руку смычок и отступил на шаг, ожидая услышать вступление к божественному концерту.

Я не стал говорить ему, что задолго до того, как он появился на свет, мой учитель музыки буквально падал передо мной на колени, упрашивая избавить себя от моего присутствия. Итак, страшась издать хотя бы единственный звук и одновременно желая услышать хотя бы один кошачий вопль, который я обычно извлекал из инструмента, я, вздохнув, вернул скрипку. Маэстро взял ее, закрыл глаза, прижал инструмент к шее и, грациозно поводя смычком, заиграл, как ангел. Недовольный акустикой помещения, он вышел в коридор и заиграл там. Инструменты, которые изготавливают в школе, покупают музыканты изо всех стран мира. Большая часть их специально приезжает в Кремону. Стоят они от двадцати до ста двадцати лир. До сих пор считается, что у Страдивари был секрет: то ли он знал, как следует выбирать дерево, то ли тайна кроется в составе лака. Я спросил об этом у маэстро, который сказал, что играл на многих скрипках Страдивари, в чем их уникальность.

— Anima![39] — закричал он. — В душе, в отзывчивости, в свободе, которую они дают скрипачу.

— А вы верите в секрет лака?

— Да и в технологию, которую применял Страдивари, когда покрывал инструменты лаком.

Я был зачарован историями о созданиях этого непревзойденного гения. Все лучшие скрипки Страдивари имеют родословную и имена — Виотти, Тоскана, другие инструменты называют в честь знаменитых обладателей — Сарасате, Паганини. Полагают, что на одной скрипке Страдивари есть проклятие, но сохранился ли этот инструмент до наших дней, неизвестно. Принадлежала эта скрипка в XVIII веке Ромео Дании, профессиональному скрипачу, который купил ее, не подозревая о ее довольно неприятной особенности внезапно замолкать после того, как музыкант замечательно играл на ней в течение часа. Когда это произошло во время одного из концертов Дании, он обвинил своего соперника Сальвадосси в том, что это его рук дело, и вызвал его на дуэль. Дании был убит, и с тех пор началась вендетта, стоившая двадцати двух жизней. Самая поразительная история о Страдивари связана, однако, с загадочной личностью по имени Луиджи Теризио. Он жил в первой половине XIX века, любил путешествовать по всей Италии, а для этого наряжался коробейником, вешал за спину мешок с новыми скрипками и предлагал их людям взамен старых. Скупщики в Париже изумились, когда он явился к ним с невероятной коллекцией, состоявшей не только из инструментов Страдивари, но также из скрипок прежних великих мастеров — Амати, Гварнери, Гваданини и других. В 1854 году перекупщик Ж. Б. Вильом[40] узнал, что Теризио умер, оставив после себя более двухсот скрипок, виол и виолончелей работы великих мастеров. От изумления делец едва не лишился дара речи. Он приехал на маленькую ферму, где у Теризио были спрятаны скрипки. Осматривая коллекцию, он выдвинул ящик и с изумлением уставился на новую скрипку Страдивари: Мессия — на этом инструменте еще никто не играл. Скрипка была продана потомком Страдивари графу Козио де Салабу, который никогда на ней не играл и в чьей собственности она находилась до тех пор, пока Теризио ее не обнаружил. Она до сих пор абсолютно новая, такая, какой вышла из мастерской Кремоны. Альфред и Артур Хилл, главные знатоки творчества Страдивари, презентовали ее музею Ашмола.[41]

Выслушав все эти рассказы, я припомнил, что и у меня есть одна история о Страдивари, которую и поведал. Несколько лет назад, когда я был в Мадриде, мне позвонил приятель и предложил: «Не хочешь ли послушать концерт четырех скрипок Страдивари?» Через несколько минут он заехал за мной в отель, и мы отправились в королевский дворец. Друг объяснил, что после того, как в 1931 году Альфонс XIII покинул Испанию, в королевской часовне открыли шкаф и обнаружили там несколько скрипок: на них иногда играли во время церковных служб. Они лежали там как попало, в пыли. После исследования сделали заключение, что четыре инструмента принадлежат Страдивари. Скрипки реставрировали, и сейчас время от времени их используют в концертах, организованных музыкальным обществом, членом которого и являлся мой приятель. Мы въехали в пустынный двор и направились к арке. Фонарь слабо освещал лестницу. Мы поднялись и тихо, словно заговорщики, пошли по темному коридору, пока не приблизились к двери, которую открыл придворный лакей. В гостиной, освещенной люстрами, сидело примерно сто человек. Лица их были обращены к небольшому возвышению, на котором уже сидел струнный ансамбль. Пианист сыграл вступление, и вот четыре скрипача провели смычками по драгоценным струнам. Это был великий момент. Ни в одной европейской стране нельзя было увидеть столь изысканную публику: темные глаза, серебряные волосы, аккуратные эспаньолки, большое количество пожилых герцогинь с величественным или, наоборот, весьма скромным бюстом, на котором переливались бриллианты. В неожиданных музыкальных паузах, которые случаются в музыкальных произведениях, словно бы композитор специально задумал их, для того чтобы обнаружить человека, осмелившегося шептаться, тишина стояла такая, что слышно было лишь, как кто-то случайно задел моноклем накрахмаленную рубашку. В эти моменты вокруг нас был только молчаливый, мертвый дворец. Мы слушали музыку, извлекаемую из волшебных ящичков Страдивари, — осколок привилегированного общества, словно бы по волшебству заключенного во дворце и совершенно не ведающего об уродливом внешнем мире. После концерта мне позволили отнести скрипку в сейф, что находился в соседней комнате, и я помог запереть ее на ночь вместе с остальными тремя инструментами.

Я попрощался с друзьями из кремонской Школы Страдивари и подумал, как странно, что доктор Бёрни, совершивший музыкальное турне по Европе всего лишь через тридцать три года со дня смерти Страдивари, ни разу его не упомянул. Он даже и в Кремону не ездил. А вот кто посетил Кремону за тридцать шесть лет до рождения Страдивари, так это наш добрый старый гурман Томас Кориэт. Он написал: «Я ел жареных лягушек в этом городе. Это блюдо едят во многих итальянских городах. Подали их с интересным соусом, вкусно, ничего не скажешь. Голову и передние лапки у них отрезают».

Когда ехал в Мантую — находится она примерно в сорока милях к востоку от Кремоны, — размышлял о том, что так близко расположенных друг к другу знаменитых городов больше, пожалуй, нигде в мире не встретишь. Каждые тридцать-сорок миль ты въезжаешь еще в одно место с богатым историческим прошлым и благородным культурным наследием. Когда-то приходилось добираться до них целый день, а теперь на это уходит час езды на автомобиле. Милан и Павию разделяют двадцать миль; Павию и Пьяченцу — тридцать; Кремону и Парму — всего лишь двадцать пять; от Пармы До Модены расстояние в тридцать миль, а от Модены до Болоньи — двадцать пять. Вот так, от города к городу, вы можете путешествовать по этой большой долине. Многие города до сих пор сохранили часть крепостных стен, но все они окружены стенами духовными: в отношениях близких соседей чувствуется некоторая отчужденность, заносчивость, которая делает историю Северной Италии похожей на греческие государства за четыре века до новой эры. До сих пор повсюду говорят на местных диалектах, но путешественник, разумеется, это лишь чувствует, а не знает доподлинно. Нужно хорошо знать крестьян Ломбардии, чтобы понимать, насколько это для них важно. Во время последней войны Стюарт Худ сбежал из плена и находился в Ломбардии и Эмилии. Он написал в своих мемуарах об итальянском нижнем сословии: «От деревни к деревне и от долины к долине диалекты разные, но общее у них — носовые согласные и умлауты. Они произносят „fueg“, а имеют в виду fuoco: огонь. Говорят vin с долгим г и носовым п — и это значит — вино. Брюки у них braghe. Я припомнил, что когда-то это была Цизальпинская Галлия».

Когда в Мантуе я вышел на улицу, полнолуние превратило город в оперную декорацию. Лунный свет подчеркнул тени. Каждая колоннада — сцена для драматического представления, каждый перекресток — место для романтического свидания. Из глубокого сумрака, купаясь в зеленых лучах, выступали башни и кампанилы. Самое больше впечатление произвел на меня дворец Гонзага: луна прикоснулась к зубцам крепостных стен, выхватила часть здания. Стоящий на берегу озера дворец словно бы притаился, скорчился в темноте. Я смотрел на ряды окон и представлял за ними пустое здание с мраморными лестницами и безлюдными комнатами, в которых лунный свет причудливо расчертил полы. Я посмотрел наверх, чуть ли не надеясь увидеть за окном белое лицо, глядящее на лунную площадь.

Вместо оркестра, которого требовала эта картина, на зачарованные улицы — словно по повелению взмахнувшего вилами Сатаны — ворвались молодые люди на красных мотоциклах. Колоннады множились, подчеркивая чудовищность происходящего. Заслышав отдаленный вой, отмечавший продвижение колонны, я готовился к новому натиску, но мотоциклисты появлялись неожиданно. Оглушительный шум и треск заполнял все углы и закоулки древнего города.

Я сидел в кафе, восхищаясь луной и ненавидя мотоциклистов, и тут к моему столику подошел печальный маленький итальянец. На меланхолическом лице было написано, что от жизни он ничего не ждет, кроме очередного несчастья. Итальянец сказал, что, судя по всему, я американец. Когда мы этот вопрос прояснили, он сообщил, что работал переводчиком при американской армии. Я пригласил его за свой столик и заказал для него эспрессо. Человеком он оказался приятным, к тому же был хорошо знаком с историей Милана.

Итальянец рассказал, что во дворце Мантуи живет до сих пор граф Кастильоне и что у него есть рукопись его предка «Придворный» («Il Cortigiano»). «Книга, — сказал мой новый знакомец, — хранится в банке, в обитой бархатом коробке». Он видел ее, она прекрасно написана венецианским рукописным шрифтом.

Перейдя к более насущным вопросам, он сказал, что другие страны живут богато и спокойно. Как бы ему хотелось уехать в Америку, даже в его возрасте. Он признался, что заработанных денег ему хватает только на полмесяца, а потом приходится искать временную работу, чтобы как-то продержаться до получки. Без обиняков он заявил, что не станет гордиться, а с удовольствием примет от меня несколько лир за то, что покажет мне достопримечательности Мантуи. Я намекнул, что хотел бы взглянуть на рукопись «Придворного», но он ответил, что это вряд ли возможно, так как графа в данный момент в Мантуе нет. Поспешно сменив тему, спросил, знаю ли я об умершем в Мантуе достопочтенном англичанине по имени синьор Джакомо Критонио. Я ответил, что имя это не похоже на английское, но он возразил: «Не может быть, чтобы вы не слышали об этом человеке». Затем предложил отвести меня в церковь и показать могилу. Было уже поздно, но прогулка по ночной Мантуе показалась мне интересной, и вскоре мы шагали по безмолвным глухим улицам. В темное время суток казалось, что проснувшееся в ночи Средневековье вытесняет дух Возрождения. Пришли, наконец, к церкви Святого Симона, которая, как я и предполагал, оказалась закрыта и заперта на замок. Знакомец мой ничуть не расстроился, а, попросив минутку подождать его, растворился в темноте.

Я стоял в бедном переулке. Свет уличного фонаря слабо освещал обшарпанные дома и аркаду. Чувствовал я себя, будто актер, играющий второстепенную роль в шекспировской комедии. «Какой-нибудь абсурдный персонаж, вроде Гоббо, — думал я, — отворит сейчас окно и скажет: „Да благословит вас Господь, ваше сиятельство!“». Словно в ответ на мои фантазии, под фонарем, возле угла, появился маленький итальянец и драматическим жестом поманил меня за собой. Миновав небольшой пустырь, мы вышли в задний двор. Там нас ждала старая женщина со связкой ключей. Она отворила тяжелые старинные ворота, и мы вошли в церковь с заднего хода. Итальянец шел впереди с зажженным фитилем. Он поднял его над головой, и я прочитал эпитафию, выгравированную на стене:

Он покинул нас в ранней молодости, однако же успел прославиться достижениями на ниве науки и светскими успехами. Это был рыцарь, человек чести, широко эрудированный и искусно владевший оружием, красноречивый и здравомыслящий. Родился в Элиоке, графство Дамфрис, Шотландия, 19 августа 1560 г. Ушел из жизни в Мантуе 3 июля 1582 г. Останки его погребены в этой церкви.

— Вот видите, — сказал итальянец, подняв фитиль в дюйме от имени. — Джакомо Критонио.

— Да, — согласился я. — Я о нем слышал. Как он умер?

— На дуэли, — ответил он, — из-за женщины.

Не знаю, соответствует ли это действительности. Знаю, однако, что молодой шотландец по имени Джеймс Крайтон приехал в Италию в конце XVI века, ослепил всех своим красноречием, способностью в нужный момент цитировать латинские стихи и умением спорить. У него, кажется, было все, кроме денег. В Венеции, говорят, он произвел сенсацию тем, что побеждал местную профессуру в публичных спорах. Из Венеции он прибыл ко двору Гульельмо Гонзага, третьему герцогу Мантуи. Крайтон мгновенно очаровал герцога, умного, желчного маленького человечка, унаследовавшего проклятие рода Гонзага — дефект позвоночника, сделавший из него почти что горбуна. Своего сына и наследника правитель не жаловал. Молодой, с прямой спиной, красивый и веселый Винченцо был чуть младше Крайтона. Герцог осуждал сына за постоянные выходки и волокитство, а Крайтона сделал одним из своих советников и любил вести с ним долгие беседы на ученые темы.

К 18 годам добился выдающихся успехов, к двадцати годам говорил на десяти языках. Имя его стало нарицательным для людей исключительной одаренности; современники прозвали его «Поразительным»; был убит в 1582 году итальянским аристократом Гонзаго, гувернером которого он являлся.

Вечером 3 июля 1582 года Крайтон покинул дворец и в сопровождении слуги шел по пустынным улицам. Было полнолуние. Когда двое мужчин вошли в узкий переулок, они увидели две закутанные в плащи фигуры. Поравнявшись, один из них намеренно грубо толкнул Крайтона, и тот, не стерпев оскорбления, выхватил кинжал и ударил в спину ближайшего к нему человека. Друг раненого вытащил шпагу и пронзил ею Крайтона. Падая, шотландец узнал принца Винченцо. Шатаясь, он добрался до аптекаря и скончался в его доме. Слуга Крайтона, который мог бы рассказать, как было дело, исчез, и о нем больше никто ничего не слышал. Была ли смерть Крайтона случайностью или запланированным убийством, вызванным ревностью, кто может сказать? Вероятно, никто об этом не узнает. Герцог пригрозил судить сына за убийство, но потом все замяли. Лет двадцать спустя, когда Винченцо уже был герцогом Мантуи, он написал письмо другу, в котором упомянул о смерти Крайтона Поразительного. «Это было чистое недоразумение, — писал он, — и если бы я имел дело не с этим „варваром“, не поднялось бы столько шума».

Когда мы возвращались по тем же переулкам и аркадам, залитым тем же зеленоватым лунным светом, итальянец указал мне на дворец Сорделло постройки XIII века, в котором до сих пор живет семья Кастильоне. Мы увидели, что кафе все еще открыто, и уселись за столик.

— Хорошо, должно быть, — сказал итальянец, — жить в богатой стране.

Но я думал, что в Мантуе сейчас жить лучше: мотоциклисты отправились спать.

Торговки на рынке уже раскинули свои навесы и бойко торговали капустой и баклажанами, когда я направился к дворцу Гонзага. Огромное здание было еще закрыто, и странного вида группа посетителей в эксцентричных дорожных костюмах топталась у входа. Там был бородатый мужчина во фланелевых брюках и сандалиях, пляжная рубашка украшена ромбиками ярких рыбок; немолодая женщина, ее габариты привели бы в замешательство даже Рубенса. Рядом суетился маленький мужчина в желтых шортах, с пухлыми коленями херувима кисти Мантеньи, в сопровождении обожающей его жены и двух дочерей школьного возраста. Мужчина заговорил было со мной по-немецки, но тут же перешел на беглый английский. Он сказал, что делает фотографический отчет о каждом итальянском городе, упомянутом в произведениях Шекспира.

— О да, — сказал я. — Вроде бы Ромео приезжал в Мантую, чтобы купить здесь яду, после того как убил Тибальта?

— Да, да, конечно! — восторженно воскликнул мужчина. — И не забудьте «Бесплодные усилия любви». Здесь жил поэт Мантуано, «О, добрый старый Мантуанец».[43]

Сейчас вот он приехал из Милана, а этот город — по его подсчетам — Шекспир упомянул двадцать пять раз. Затем поедет в Падую — двадцать два упоминания, а после в Венецию. Этот город упоминается в произведениях Шекспира чаще других итальянских городов — пятьдесят две ссылки. Каждый раз, когда маленький немец делал заявление, жена восхищенно поддерживала его — кивала и улыбалась, а девочки смотрели на отца восхищенными глазами.

Пока мы беседовали, на площадь въехал автобус, и из высоких окон примерно лиц пятьдесят без тени энтузиазма глазели на грациозный изгиб средневековой колоннады и зубцы стены. Гид с микрофоном сказал по-французски: «Леди и джентльмены, перед нами знаменитый дворец герцогов Мантуи. Вы видите перед собой часть здания, построенного в XIV веке. Здесь жила Изабелла д'Эсте, самая знаменитая маркиза Мантуи». Лица так же вяло продолжали смотреть на дворец, несколько пассажиров, правда, опустили окна и нацелили камеры. Шофер включил передачу, и автобус двинулся по направлению к Венеции. В эту минуту огромный дворец Гонзага отворил ворота, и мы вступили в прохладную темноту. Экскурсовод грустно оглядел нас, отыскивая привлекательную женщину, и остановил свой взгляд на маленьких немецких девочках. Затем он подвел группу к надписи на стене. Там мы прочли: «На этом месте 7 февраля 1391 года была обезглавлена Агнесса Висконти, жена Франческо Гонзага, синьора Мантуи. Ей было двадцать три года». Кто-то спросил, отчего с ней так поступили. Экскурсовод ответил, что в то же самое время в подвале дворца был задушен красивый молодой человек по имени Винченцо да Скандиано. Все понимающе закивали, и я вспомнил, что адюльтер так и не был доказан. Очень может быть, что бедная молодая женщина была невинна, а ее ревнивый муж стал жертвой очередной интриги Джана Галеаццо Висконти, выступившего в роли Яго.

Мы вошли в здание, которое вполне можно было бы назвать историей в камне, повествующей о роде Гонзага, которые сначала были синьорами Мантуи, потом маркизами, а затем и герцогами. Сложность постройки озадачила бы любого, кроме, разве, эрудированного архитектора. Здесь просматривалось три периода — позднее Средневековье, Ренессанс и XVII век. Нам сказали, что во дворце пятьсот комнат и пятнадцать внутренних дворов. Поднявшись по величественной лестнице, мы миновали огромные пустые помещения и подошли к Герцогскому залу, где увидели портреты семьи Гонзага, начиная с Луиджи, написанного в 1328 году, и заканчивая 1708 годом. Тогда был написан портрет последнего герцога. Род существовал почти четыреста лет: четыре синьора, четыре маркиза и одиннадцать герцогов. Я подумал, что Гонзага из Мантуи и Монтефелтро из Урбино производят впечатление наиболее разумных из аристократических династий. Возможно, это потому, что они уважали науку и любили искусство, и, конечно же, потому что секретари держали архивы в таком порядке, что сегодня мы можем узнать об их тайных мыслях, радостях, печалях и страхах так же хорошо, или даже лучше, чем их современники. Род Гонзага был воинственным. Один из маркизов сколотил себе капитал благодаря тому, что командовал миланской армией, другой Гонзага был главнокомандующим в Венеции, а третий стоял во главе войска Флоренции. Дефект позвоночника, о котором я уже упоминал, начался, по слухам, с семьи Паолы Малатеста да Римини, которая в 1414 году вышла замуж за первого маркиза Джанфранческо. Болезнь никак себя не проявляла, пока Паоле не исполнилось тридцать с чем-то лет. Затем в длинной истории семьи недуг проявлялся с перерывами. Двое сыновей Паолы — Джанлусидо и Алессандро были отрезаны от нормальной жизни и искали утешения в классике. Говорят, что Джанлусидо знал наизусть всего Вергилия. Одна из внучек Паолы — Сюзанна — превратилась в настоящую горбунью. Бедная девушка еще с младенчества, прежде чем заметили ее дефект, была помолвлена с Галеаццо Мария Сфорца. Затем имя ее изъяли из брачного контракта, а вместо него вписали имя ее сестры Доротеи. Потом начали шептаться, что и сестра страдает тем же дефектом. Сфорца потребовал медицинского освидетельствования, и отец девиц Лодовико Гонзаго с негодованием отверг такой ультиматум и ушел в отставку с поста командующего миланской армией. Старшие сыновья, кажется, избежали семейного недуга, но когда в 1538 году Гульельмо — тот, кто впоследствии подружился с Крайтоном Поразительным, — родился горбуном, пора расцвета династии уже миновала. Члены рода совершали экстравагантные поступки, но жениться не желали, и колыбели опустели. Когда проходишь мимо сокровищ, хранящихся в гулких залах, картин Мантеньи, Тициана и Беллини, чувствуешь, что все это не может компенсировать дефектный позвоночник, и, пока экскурсовод расписывал военные триумфы семейства и просил нас запомнить различные сражения, я представлял несчастных Гонзага не на боевом коне на поле брани, а дома, в тот момент, когда со страхом и надеждой они склонялись над колыбелью.

Нас провели по длинной анфиладе огромных залов, большая часть которых пострадала и от времени, и от нескольких оккупации. Метание по историческим периодам немного сбивало с толку, хотя и было неизбежным: как-никак богатая семья прожила в этом здании без малого четыре сотни лет. Мы видели огромные гостиные, где Гонзага устраивали официальные приемы. Из ниш на нас взирали классические бюсты, а на потолках среди знаков Зодиака резвились и шептались купидоны. Мы шли по длинной галерее и смотрели на ристалище. Из окон придворные дамы наблюдали когда-то за возлюбленными и мужьями, участвовавшими в рыцарских поединках, как будто это 1324, а не 1524 год. Я с интересом заметил, что Джулио Романо, построивший галерею, поставил здесь витые колонны за целую сотню лет до того, как Бернини создал колоннаду на площади собора Святого Петра в Риме.

Затем мы увидели совершенно фантастическое зрелище, то, что я навсегда запомню, — апартаменты карликов.

В самом сердце дворца созданы комнаты для жильцов ростом в три фута. Это миниатюрный домик с малюсенькими лестницами и даже с крошечной часовней, в которой мне пришлось пополам согнуться. Осматривая помещения, я отметил любопытную черту: все здесь было сделано с любовью. В каком-нибудь старом и эксцентричном уголке Испании меня бы это не удивило, но здесь, в Мантуе, — странноватая причуда для семьи, которая и сама страдала от врожденного дефекта. Подобно всем благородным семействам прошлых веков, Гонзага любили своих карликов. Их имена и проказы упоминаются во всех герцогских архивах. Изабелла д'Эсте, в то время двадцатидвухлетняя маркиза Мантуи, заскучавшая в отсутствие воюющего в очередной раз мужа, написала в Феррару и обратилась к отцу с просьбой, чтобы тот прислал ей Фрителло. Это был карлик, которому всегда удавалось своими ужимками рассмешить семью до слез. Он танцевал, пел, крутил сальто и отвлекал хозяев от мрачных мыслей. На помощь одинокой маркизе, как мы узнаем из другого письма, пришел ее любимец Маттелло. Он смешил ее, изображая пьяного человека. Однажды слуга объявил о приезде преподобного отца Бернадино Маттелло, и карлик вошел в ее комнату, одетый как крошечный францисканец. Спустя два года она отправила Маттелло в Феррару, чтобы карлик утешил ее брата Альфонсо, сокрушавшегося о смерти жены — Лукреции Борджиа. «Лекарство», судя по всему, сработало, ибо Альфонсо написал сестре, что, предложи ему кто-либо на выбор замок или Мателло, он выбрал бы карлика. Когда Маттелло умер, его положили в маленькую могилу и написали обычную латинскую эпитафию, а поэт Чино да Пистойя присовокупил: «Если Маттелло сейчас в раю, то он смешит там всех святых и ангелов».

Еще одним популярным мантуанским карликом был Нанино, который, как и Мателло, любил изображать священников. Когда меланхоличный Максимилиан, герцог Милана, навестил свою тетку Изабеллу, Нанино насмешил всех охотничьим бурлеском, в ходе которого он сражался с козой. Почти невероятно представить себе присутствовавших при этой сцене серьезных и высокомерных аристократов, изображенных Тицианом. Вот они печально и безутешно прохаживаются мимо гобеленов и позолоченных купидонов, а затем, отчаявшись, посылают за карликами и получают от них лекарство в виде исцеляющего смеха. На протяжении всего периода Возрождения между родственными правящими дворами, в том числе Мантуей и Феррарой, происходил оживленный обмен карликами и шутами. Можно представить себе, с каким подозрением смотрели друг на друга избалованные, ревнивые маленькие фавориты, как дулись из-за появления соперника из соседнего аристократического двора. Обращение с лилипутами требовало, должно быть, сочетания твердости и лести, что можно уподобить сегодняшней тактике взаимоотношений с кинозвездами. Думаю, можно понять, отчего поэзия не баловала вниманием маленьких человечков, зато художники часто обращались к подобным сюжетам, особенно Веласкес. Впрочем, припоминаю очаровательное маленькое английское стихотворение Уоллера, написанное по случаю свадьбы Ричарда Гибсона и Анны Шепард, людей ростом по три фута и десять дюймов. Они были придворными карликами Карла I и Генриетты Марии. Карл был посаженным отцом невесты, и вот что написал Уоллер:[44]

Мы двинулись дальше — хотя ноги начали уставать — и подошли к комнатам, которые показались мне самыми интересными. Они отведены были знаменитому «парадизу» Изабеллы д'Эсте. Три маленькие комнаты, словно шкатулки для драгоценностей, следующие одна за другой, со шрамами, нанесенными им временем и военной оккупацией, обкраденные ворами и дельцами от искусства, тем не менее до сих пор сохранили в себе что-то от былого счастья. Я представил, как окруженная своими сокровищами хозяйка играла здесь на лютне или пела, а возможно, разворачивала новое издание альдины,[45] напечатанное на тонком пергаменте и специально отобранное для нее самим Альдом Мануцием. Изабелле было шестнадцать лет, когда она покинула двор своего отца в Ферраре и вышла замуж за молодого Франческо Гонзага, третьего маркиза Мантуи. Эта женщина интересна тем, что она постоянно искала убежища, тихой гавани, наполненной картинами, книгами, музыкальными инструментами, а также — драгоценностями и бронзовыми статуэтками. Ей нужно было место, отвечающее ее душевному настрою, ей хотелось забыть о горестях жизни, тем более что испытаний на ее долю выпало немало. Уже в двадцать лет Изабелла была настоящим знатоком искусства и интереса к нему не утратила, с годами она лишь совершенствовалась на этом поприще и постоянно пополняла свою коллекцию. Страсть к украшению места своего пребывания в ней не ослабла и была одинаково сильна как в семнадцатилетнем возрасте, так и через сорок восемь лет, перед кончиной.

Затейливая резьба потолков «парадиза» не пострадала. Золотые листья сияют по-прежнему. Я заметил на них любимые символы и девизы Изабеллы. На сочинение их она потратила много времени. Я увидел римские цифры XXVII (vinte le sette[46]) — этим она хотела сказать, как мне кажется, что она победила всех своих врагов. Заметил я и три буквы U.T.S., монограмму Ys,[47] распечатанную колоду игральных карт и перевязанный лентой пучок веток — это мне трудно было объяснить. Красивейшая мраморная дверь с медальонами скульптора Христофора Романо привела меня в совершенную маленькую комнату. Позолоченные кессоны украшали потолок. Там я тоже разглядел символы Изабеллы, а также любимый ее девиз — Nec spe, пес metu (Без надежды и без страха). Вот, значит, каков был этот парадиз, содержимое которого разбросано сейчас по всему свету. Это, разумеется, была не первая гавань Изабеллы, но последняя. Ее первый настоящий кабинет, созданный, когда Изабелла была еще новобрачной, находился не во дворце, а в старинном замке, примыкающем к дворцу. Позднее, когда в комнатах стало слишком тесно, она попросила своего сына Франческо, чтобы тот позволил ей переселиться на нижний этаж дворца, где она устроила очаровательный грот. Это помещение стало для нее убежищем, стены которого Мантенья, Перуджино и Коста украсили аллегорическими картинами, ныне хранящимися в Лувре.

В одних только мантуанских архивах найдено две тысячи писем Изабеллы. Она предстает перед нами в разном расположении духа — любящей, сердитой, высокомерной, печальной, — и в юности, и в среднем возрасте, и в старости. Когда она позировала кому-нибудь из величайших живописцев, то и не подозревала, что в своей корреспонденции оставляет потомкам куда более разоблачительный автопортрет. Леонардо да Винчи нарисовал ее сангиной, работа сейчас находится в Лувре. На рисунке мы видим довольно полную молодую женщину двадцати пяти лет, не особенно красивую, но с приятным живым лицом. На ней полупрозрачное платье с низким вырезом. В Вене имеется два ее портрета работы Тициана. На одном из них — Изабелла в возрасте пятидесяти пяти лет, а на другом — выполненная Тицианом копия портрета кисти Франциа. Художник написал ее, когда она была молодой девушкой. «Сомневаюсь, что мы были когда-либо столь красивы», — писала она, когда увидела копию Тициана. На этом полотне изображена красивая девушка, одетая по последней моде: на ней драгоценности, платье из парчи, на плечо наброшена меховая накидка. Светлые волосы увенчаны затейливой конструкцией из драгоценных камней — назвать ее шляпой я бы не решился. Достаточно взглянуть на решительную линию ее рта, чтобы понять: эта высокомерная молодая дама всегда поступала по-своему и будет действовать так и впредь. Да, это та Изабелла, которая — сейчас бы выразились «как бульдозер» — проходила по ренессансным студиям, забирая все, что понравилось. Это та самая Изабелла, которая смеялась и танцевала с французами во дворце покойной сестры в Милане. Та, что угрожала несчастному художнику Луке Лиомбени: «Если студия не будет готова к нашему возвращению, мы намереваемся посадить тебя в подвал замка. И это — можешь не сомневаться — не просто фраза». Это была Изабелла, что не протянула руку помощи обедневшему и умиравшему Мантенье, а вместо этого пыталась торговаться с ним за бюст Фаустины. Но это лишь одна из сторон многогранной натуры Изабеллы, и, может быть, именно Леонардо удалось передать ее настоящую суть в мягком профиле, что хранится в Лувре. Изабелла у него уступчивая, такая, которая могла написать своему господину: «Конечно, если ваше высочество думает по-другому, я отправлюсь завтра, даже если мне придется путешествовать в одиночестве и в одной рубашке».

Когда Изабелла собралась в Милан на свадьбу сестры, «об одной рубашке» речи не шло. Изабелла готовила новые наряды, меха и драгоценности. Она написала агенту Гонзага в Венецию и приказала обойти все магазины и пробрести восемьдесят самых лучших соболей. «Постарайся найти шкурку с головой животного, — писала она, — я хочу сделать из нее муфту… Ты должен также купить восемь ярдов самого лучшего алого шелка. Он пойдет на подкладку для соболей, и, бога ради, употреби присущее тебе прилежание». Вот так прозвучал из Мантуи властный голос семнадцатилетней женщины. Голос этот доверенные лица Гонзага — художники, скульпторы, архитекторы, печатники, скупщики, ювелиры и портные — будут слышать на протяжении полусотни лет.

Как и большинство богатых людей того времени, Изабелла отличалась экстравагантностью и тратила деньги на уникальные предметы, которые в трудное время можно было заложить. Ничего позорного в те времена в таких поступках не видели. В Венеции заложили ростовщику Терновый Венец, и, когда его не выкупили, венец приобрел Людовик XI, для которого он в качестве хранилища построил часовню Сент-Шапель.

Жизнь в Мантуе все время менялась: было время, когда Франческо посылал в Испанию за арабскими скакунами, а Изабелла покупала драгоценности, меха, парчу и картины. Путешествовали супруги со свитой, насчитывавшей до сотни придворных. По воде любили передвигаться в раззолоченном буцентавре, под сладкозвучное пение менестрелей. Но бывали и другие времена: Изабелла вынуждена была закладывать свои драгоценности венецианским ростовщикам. Казалось, под гнетом экономической депрессии даже дворец ежится в окутавшем его промозглом тумане. Сохранилась переписка между супругами; тогда, в 1493 году, Изабелла находилась в Мантуе, а Франческо — в Милане. Он изо всех сил старался казаться невозмутимым на торжественной церемонии, когда его шурин, Лодовико Сфорца, сделался герцогом. Франческо написал Изабелле и попросил дать напрокат лучшие ее драгоценности. Она послала мужу все, что у нее было, ибо «я не только отдам тебе свои сокровища, но и всю кровь ради твоей чести и ради нашего дома». Заканчивая письмо, она мягко напомнила ему, что часть драгоценностей уже заложена. Годом позже в ее письме сквозило уже явное раздражение. Так она ответила на просьбу Франческо выручить деньги за драгоценности, чтобы его брат смог стать кардиналом: «У меня осталось всего четыре камня — большая прозрачная шпинель, которую ты подарил мне за первого нашего ребенка, мой любимый бриллиант и два камня, которые ты купил мне недавно. Если заложу их, останусь без всего, тогда придется ходить во всем черном, потому что если появлюсь в цветном шелке и парче без драгоценностей, надо мной будут смеяться». К счастью, кардинальская шапка в этот момент никому не понадобилась, и Изабелла осталась при своих камнях.

Черные полосы совершенно неожиданно сменялись белыми. Так произошло, например, после сомнительной победы в битве при Форново: тогда венецианское правительство увеличило оклад главнокомандующему на две тысячи дукатов и даже Изабелле назначили пенсию в тысячу дукатов, что она восприняла как нежданную радость и тут же приказала венецианскому агенту заплатить по долгам, а остальные деньги потратить на tabi. Странное слово, правда? У нас оно вызывает ассоциацию с кошками. Означает оно на самом деле мокрый шелк. Первоначально материал изготовляли в Багдаде, в квартале Аттабийя, названным так в честь Аттаба, современника пророка Магомета. Слово tabi прижилось и довольно замурлыкало возле уютно устроившейся у камина Елизаветы Тюдор, облаченной в серебристо-белое платье из этого самого tabby.[48]

У Изабеллы было шестеро детей: трое мальчиков и три девочки. Так как вначале появились девочки, она отказалась предоставить им герцогскую колыбель, которую приготовила для сына и наследника. Можно себе представить, что девочкам пришлось не слишком сладко, когда двадцатишестилетняя Изабелла выполнила, наконец, свою миссию и родила обожаемого ею Федериго. В первый год материнства, в 1493 году, в Мантую из Кадиса пришло интересное письмо. Прислал его преданный слуга (Франческо отправил его в Испанию за породистыми лошадьми): «Моряк из Савоны по имени Колумб привез 30 000 дукатов золотом, перец и другие специи, а кроме того, попугаев, большущих, словно соколы, и красных, как фазаны. За морем есть деревья, на которых растет тонкая шерсть, на других — воск и хлопок. Мужчины там похожи на обитателей Тартара, они высокие и сильные, длинные волосы падают им на плечи. Они едят человеческое мясо, а людей для этого откармливают, как мы — каплунов. Называют их каннибалами… Я уверен, что эти моряки привезли с собой много золота, сандалового дерева и специй, а сам я видел собственными глазами шестьдесят попугаев разных цветов, восемь из них размером с сокола. В этой земле они видели большие леса, в которых деревья растут так густо, что и неба не видно. Так что если кто-то из мужчин не заберется на вершину, то им и дороги назад не сыскать. Да много чего я еще услышал, нет времени все описать».

Репутация знатока искусств и коллекционера затмила роль Изабеллы в истории своего времени. А ведь она видела положение своего мужа, отца и родственников, в которое они попали после вторжения французов. Дважды она давала приют беженцам — и брату с золовкой, и дочери с зятем, после того как Борджиа, а позже — Климент VII обманом изгнали их из Урбино. В 1527 году, во время посещения Рима, Изабелла слышала пальбу пушек с замка Святого Ангела: шло наступление на город. Забаррикадировавшись в палаццо Колонна, Изабелла дала приют сотням напуганных людей. В те страшные дни ушей ее достигали крики умиравших на улицах раненых — мужчин и женщин, и все же в одной из комнат дворца покоилась кардинальская шапка. Именно за ней она приехала в Рим, чтобы передать ее младшему сыну Эрколе. В самые ужасные моменты, когда карлик Моржентино в страхе цеплялся за ее юбки, а по улицам, шатаясь, бродила пьяная толпа испанцев, швейцарцев и немцев, одетых в парчовое облачение священников, казалось, что мир вот-вот рухнет, но у нее было одно утешение — красная кардинальская шапка, ведь о ней она мечтала долгие годы! Ей тогда было пятьдесят три, а ее муж, Франческо, уже восемь лет как мертв.

Начало их совместной жизни было идеальным. Позже годы иностранной оккупации, политическая нестабильность, плохое здоровье, одна-две любовницы сделали его раздражительным и мрачным. Думаю, он был обаятельным человеком, и со мной, возможно, согласятся те, кто рассматривал его лицо на большой картине Мантеньи, что висит в Лувре, — «Мадонна Победы». Был он низкорослым, смуглым и некрасивым: насколько он был некрасивым, можно увидеть, взглянув на бронзовую статую того же Мантеньи в Мантуе. В нем даже есть что-то от Калибана, и он только чудом не обзавелся семейным горбом. В битве при Форново под ним были убиты три лошади, а он продолжал драться, пока у него не сломался меч. Тем не менее даровитая жена подавляла Франческо. Быть женатым на такой знаменитой женщине — коллекционере и критике было не так-то просто, но он никогда не мешал ее увлечениям, не упрекал за экстравагантные поступки. Она обеспечила ему стабильность, которой так ему недоставало, только вот здоровья дать не смогла. За несколько лет до смерти Франческо сделался грустным и раздражительным, и даже его знаменитая конюшня потеряла, казалось, для него прежнюю привлекательность. В молодости его страстью было разведение породистых лошадей и скачки. Если он не вел вперед свое войско, то был на скачках — слава о мантуанской конюшне гремела по всей Европе. Генрих VIII сказал однажды другу Изабеллы, что по торжественным случаям он всегда ездит на мантуанской лошади. Так что те, кто приезжал к Генриху в Лондон, могли увидеть лошадей Гонзага в королевских конюшнях «Ройял мьюз».

В апрельский вечер 1519 года Изабелла и ее семья собрались вокруг постели Франческо. Он сказал, что всегда уважал ее и был с ней совершенно искренен. К ночи Франческо умер. Было ему пятьдесят три года. Через несколько дней его девятнадцатилетний сын Федериго, одетый с головы до ног во все белое, принял скипетр на ступенях собора, и его поприветствовали как пятого маркиза Мантуи. Изабелле оставалось жить еще двадцать лет. В жизни у нее было немало горя: она горевала по младшей сестре Беатриче, тяжело переживала измены мужа, но унижена была впервые, когда ее любимый сын взял себе в любовницы красивую молодую женщину по имени Изабелла Боскетти: та пользовалась любой возможностью, лишь бы внести разлад в отношения матери и сына.

Никогда еще не был ей так мил ее «парадиз», как в те горькие дни, когда она увидела злобную молодую женщину в доме, который опекала тридцать лет. Но, может, ее и не следует жалеть: ведь она наверняка знала, что неприятности сами собой уйдут, если продолжать собирать и читать книги. Разграбление Рима ознаменовало конец эпохи. Когда император Карл V принес Италии мир, солнце просияло снова, и Гонзага приняли протянутую им руку дружбы. Они не могли предвидеть, что Италия просто меняла тиранию Франции на тиранию Испании. Однако в тот момент Изабелла почувствовала прилив гордости. На церемонии в Мантуе, на ступенях собора, где сын ее недавно был провозглашен маркизом, император Карл сделал его первым герцогом Мантуи.

Полнея и приближаясь к шестидесятилетнему рубежу, Изабелла оставалась молода душой. Письма ее такие же живые, окружающий мир интересует ее не меньше, чем когда ей было двадцать лет. Тициан стал ее любимым художником, и она так же нетерпеливо ожидала окончания работы над картиной, как и двадцать, и тридцать лет назад, когда придворными художниками были Мантенья и медлительный Перуджино. «И так как мы желаем получить картину немедленно, то посылаем курьера в Венецию и ждем, что он привезет ее с собой». Она не изменилась! Изабелла умерла в возрасте шестидесяти пяти лет, до самого конца питая интерес к миру, находясь в водовороте забот о близких и любимых людях.

Не следует попусту тратить время, разыскивая могилу, место упокоения самой привлекательной и почитаемой женщины эпохи Ренессанса. Ее похоронили подле мужа в капелле деи Синьори в церкви Святого Франческо в Мантуе. Она лежала там два с половиной столетия, пока французская революционная армия не захватила Мантую после долгой осады, и величайшие в современной истории мародеры, чей путь по Европе отмечен разбитыми гробами, явились сюда в поисках золота и драгоценностей и развеяли по ветру прах Гонзага.

Экскурсовод показал на разбитый на крыше сад с живыми изгородями и цветочными клумбами и сказал, что здесь Изабелла устроила кладбище для любимых своих собачек и птиц. Я припомнил, что в письмах она упоминала о печальных похоронах в присутствии придворных, об одах и элегиях, которые сочинялись по такому поводу лучшими поэтами. Те, кто знал Изабеллу, рассказывали, что первыми о ее появлении возвещали своим лаем маленькие собачки.

Мы пересекли двор и вошли в старинный замок Святого Георгия. Он стоит над живописным прудом, поросшим густым тростником. Через пруд переброшен длинный мост, с него начинается главная дорога в Ногару. Кстати, мост можно увидеть на заднем плане картины Мантеньи «Смерть Богоматери», она находится в музее Прадо, в Мадриде. Замок представляет в плане огромный квадрат с массивными сторожевыми башнями. Построен он был тем же архитектором, что и замок Эсте в Ферраре, так что, выйдя замуж за Франческо, Изабелла д'Эсте поменяла свой замок на точно такой же.

В мантуанском замке есть совершенно необыкновенное помещение — супружеская комната. Каждый дюйм стен и сводчатого потолка покрыт фресками Мантеньи. Над дверью — красиво исполненная надпись. Держат ее порхающие купидоны с крылышками, как у бабочек. Надпись сообщает, что художник расписал комнату в 1474 году. Кстати, именно в этом году в Ферраре родилась Изабелла д'Эсте. Над каминной доской — словно бы даже прямо на ней — непринужденно и ничуть не утратив собственного достоинства расположилась выполненная в натуральную величину группа мужчин и женщин. Мы видим Лодовико, второго маркиза Мантуи, тогда ему было шестьдесят, рядом с ним спокойная и умная жена, немка по происхождению, Барбара Бранденбургская. Супругов окружают дети и придворные. Все они в раззолоченных одеждах из парчи и атласа. Мужчины гладко выбриты, на головах красные головные уборы — береты и константинопольские фески. Они готовы поприветствовать человека, личность которого по сей день так и не установлена. Неизвестный быстро взбирается по ступеням лестницы, где поджидают его молодые мужчины в коротких плиссированных туниках. Они и подведут его к маркизу.

Лодовико сидит в кресле, обитом в итальянском стиле. На нем длинная мантия, отороченная горностаем, и широкий полотняный воротник, похожий на тот, что в более поздний исторический период носили английские пуритане. Под креслом маркиза в тростниковой корзине отдыхает большой старый пес, очевидно, любимец Лодовико. Маркиз, сидя вполоборота, держит письмо и шепчет что-то придворному, который со шляпой в руке склонился к хозяину. Лицо его совершенно бесстрастно, как и положено личному секретарю.

Относительно этой сцены имеются разные толкования. Одна теория состоит в том, что незнакомец — посол, прибывший из герцогства Вюртемберг, чтобы просить руки Барбары Гонзага, в то время девушке было семнадцать лет. Другое предположение: картина изображает примирение Лодовико со старшим сыном Федериго, после того как молодой человек уехал в Неаполь. Хотя теория эта и сомнительна, но интересна как пример интриг, постоянно сопровождавших жизнь в Италии. Рассказывают, когда речь зашла о заключении брака Маргариты из Баварии с Федериго, молодой принц пришел в ужас от внешности и манер баварцев. К тому же он услышал, что Маргарита была низенького роста, толстая и не знала ни слова по-итальянски. Он тут же бросился наутек, а вместе с ним и шестеро человек свиты. По дороге в Неаполь группу ограбили, и они остались без гроша. Так как Федериго скрывался под чужим именем, он не мог ни к кому обратиться за помощью. Он поселился в бедной части города, а когда заболел, шесть его компаньонов стали носильщиками и разнорабочими, лишь бы поддержать своего принца. Вскоре его обнаружили и заставили вернуться домой. Сделано это было благодаря матери принца — Барбаре Бранденбургской. Она разослала по всей Италии запросы о «семи мужчинах из Ломбардии». Остается лишь сказать, что Федериго, в конце концов, женился на Маргарите Баварской. Оказалось, она — приятная молодая блондинка. Мне кажется, вряд ли какая-нибудь семья захотела запечатлеть на стенах супружеской комнаты историю о несговорчивом женихе.

Другая сцена не вызывает таких споров. На ней представлено событие 1472 года: прибытие из Рима Франческо, первого Гонзага, получившего красную шапку. Гордый маркиз Лодовико, облаченный в охотничье платье, выехал поприветствовать сына. Рядом с ним старая собака, та самая, что изображена на другой картине. Другие члены семьи стоят возле двух главных фигур под раскидистым деревом. На заднем плане — дорога, она то исчезает, то снова появляется, устремляясь к сияющему городу. Возможно, это Рим. На картине представлены три поколения маркизов Мантуи: Лодовико, сын его Федериго и внук Франческо. Хотя ребенку здесь всего шесть лет, его можно узнать по густой шевелюре и выпуклому лбу. Его коленопреклоненная фигура в рыцарском облачении есть и на картине «Мадонна Победы». Эксперты разглядели и других персонажей в этой группе, включая автопортрет художника. Есть и другие фрески, включая ту, где изображены знаменитые боевые кони Мантуи и шотландские борзые.

Я пошел посмотреть на массивный летний дворец Гонзага. Называется он странно: Палаццо дель Те. Может, это оттого, что аллеи, которые ведут к нему, имеют форму буквы Т? А может, оттого, что здесь много tigli? Так по-итальянски называются липы. Фрески покрывают стены и потолки сплошным ковром, но больше всего мне понравились лошади, изображенные в натуральную величину: две гнедые, три серые и одна вороная. Два фаворита конюшни с голубыми плюмажами стоят по обеим сторонам камина. Приятно, что память о знаменитой конюшне Гонзага осталась в веках. Животные изображены в профиль, чтобы зритель мог оценить их стать. Жить в такой комнате трудно, а вот в Нью-маркете[49] этим фрескам самое место.

Среди самых активных корреспондентов Изабеллы был Франческо Кьерикати. В качестве нунция он жил в Англии с 1515 по 1517 год. В мантуанских архивах хранятся письма, в которых автор описывает Уайтхолльский дворец. Королю Генриху VIII было в то время двадцать четыре года. Тот, кто составил себе мнение об эпохе Тюдоров исключительно по кинофильмам, думает, что тамошние монархи в одежде из бархата и атласа садились за стол и, словно голодные дикари, рвали мясо на части. Тем более приятно прочесть о впечатлениях очевидца, культурного человека, вращавшегося в высших кругах ренессансного общества. Предубеждения его мигом развеялись: Англия не только не была страной варваров, но оказалась богатым и культурным государством. Королевский двор отличала элегантность, любовь к наукам и искусствам. Нунций не мог не восхищаться Генрихом VIII: он ценил его как мудрого правителя, нравились ему и красивая наружность короля, и умение поддержать светскую беседу, любознательность, эрудиция и увлечение искусствами. Как-то раз, когда он провел воскресенье в компании короля, Генрих сказал, что гордится тем, что в его конюшне есть мантуанские лошади. В другой раз нунция пригласили на торжества в посольство по случаю приезда делегации от императора Карла V. Возглавлял делегацию граф Жак Люксембург. Генрих появился в золотом королевском одеянии, сшитом по венгерской моде, а таких красивых золотых цепочек и воротников, какие были у английских аристократов, нунций еще не видел. В последующие дни банкеты послам устраивали король, кардинал Уолси и лорд-мэр Лондона. Однажды Генрих пригласил послов и нунция на частный обед в апартаменты королевы.

«Это, как мне сказали, был исключительный случай, — писал Кьерикати Изабелле. — Король сам пел, играл на различных инструментах, проявив при этом исключительные способности. Затем танцевал, заставил танцевать графа и подарил ему отличную лошадь с богатой сбруей и камзол из золотой парчи, стоивший семьсот дукатов». Кульминацией недельных празднеств стал турнир. Происходил он, по словам Кьерикати, на площади, которая «в три раза больше площади Святого Петра в Мантуе. Окружена она была амфитеатром, в котором сидели тысячи зрителей. По обе стороны ристалища стояли огромные павильоны с золотыми занавесками». Из одного павильона выехал на коне Генрих. На нем была мантия из белого Дамаска, расшитая тюдоровскими розами, выполненными из рубинов и бриллиантов. За ним на белых скакунах следовали сорок рыцарей. Упряжь на лошадях была из серебра. В тот же момент из противоположного павильона выехал герцог Суффолк в сопровождении такого же отряда рыцарей, и «когда он сошелся с королем в единоборстве, нам казалось, что мы видим перед собой Гектора и Ахилла». После поединка король, сняв облачение, предстал перед присутствующими в синем бархатном костюме, расшитом золотыми колокольчиками. В сопровождении двадцати четырех пажей он «подъехал к королеве на очень высокой белой лошади, которая под ним так и гарцевала. Попробовав одну лошадь, король вернулся к павильону и пересел на другую».

Банкет, устроенный в королевском дворце, поразил Кьерикати своим великолепием. Рыба всех сортов, мясо, птица и дичь. Все блюда приносили слуги, которых нарядили в костюмы, представлявшие различных животных — слонов, пантер, тигров. Нунция привели в восторг желе, которым придали форму замков, церквей и животных. «В заключение, — добавил он, — достопочтенная госпожа, могу сказать: в Англии есть все богатство и восторги мира. Те, кто называет англичан варварами, сами варвары! Мы видим здесь великолепные костюмы, редкие достоинства и замечательное обхождение. Но лучше всех этот непобедимый король, наделенный столькими выдающимися достоинствами, что он, как мне кажется, превосходит всех, кто носит в наше время корону. Благословенна и счастлива страна, которой управляет столь достойный и отличный монарх! Я предпочел бы жить под его милостивым владычеством, нежели наслаждаться самой большой свободой в республиканском государстве!»

Нунций Кьерикати был не единственным итальянцем, который столь высоко оценивал Генриха VIII. Приблизительно в то же время два венецианских посла, Пьеро Паскуалиго и Себастьян Джустиниани, собирали вместе с Генрихом и Екатериной Арагонской в Гринвиче майскую росу.[50] Король на гнедом коне одет был в зеленый бархатный костюм. Паскуалиго, взглянув на него, сказал, что он видит перед собой Марса. Генрих разговорился с итальянцами и спросил их о короле Франции, Франциске I, которого он еще не видел, такого ли он роста, что и он. Итальянцы ответили, что они одинакового роста. Генрих спросил: «А он крепкий?» Итальянцы ответили, что нет. Генрих снова спросил: «А какие у него ноги?» Итальянцы ответили: «Худощавые». Король расстегнул свой камзол и, положив руку себе на бедро, сказал: «Взгляните, у меня тоже неплохие ноги». Паскуалиго заключил: «Его высочество — самый красивый монарх, которого я когда-либо встречал».

Послы и нунции, конечно же, вращаются исключительно в высших кругах, и мы редко слышим от них об обыкновенных людях. Был, однако, в Лондоне итальянец в одно время с Кьерикати, который мог бы многое о них рассказать. Это был Торриджано. В Вестминстерском аббатстве он заканчивал работу над бронзовыми статуями Генриха VII и Елизаветы Йоркской. Скульптор жил в Лондоне несколько лет и, должно быть, знал английскую жизнь сверху донизу — от короля до самого последнего лондонца. Англичан он называл «медведями». Был он, однако, большим скандалистом и хвастуном, а потому и соседи не слишком тепло к нему относились. В молодости он во время ссоры в мастерской Флоренции сломал нос Микеланджело, а когда вернулся в этот город, чтобы взять с собой художников для работы в Англии, о драках его и скандалах там были все столь наслышаны, что даже сам Бенвенуто Челлини, не отличавшийся примерным поведением, отклонил его предложение.

Как ни хорошо было Кьерикати среди аристократов английского двора, пришлось ему окунуться в реальную жизнь Ирландии, и эти письма, как мне кажется, самые интересные.

Нунций и сопровождавшие его лица пожелали отдать почести Чистилищу святого Патрика.[51] Путешествовали они на север, к Честеру. В течение суток добрались по морю до Дублина. Когда поехали к озеру Лох-Дерг в Донеголе, начались приключения. Блестящий ренессансный двор, который они оставили в Лондоне, казался им другим миром, как оно было и на самом деле. «Ирландцы, — писал Кьерикати, — умны и хитры, к тому же очень воинственны, мы постоянно с ними ссоримся… Мужчины носят рубашки, окрашенные шафраном, башмаки без чулок, серый плащ и фетровую шляпу. Лицо чисто бреют, за исключением подбородка. Женщины белокожие и красивые, но грязные… На севере Шотландии люди, как я слышал, еще более дикие: они ходят нагишом, живут в пещерах и едят сырое мясо».

Современные ирландские мужчины и женщины, исполняя завет или в искупление грехов, также приходят к озеру Лох-Дерг. Я и сам это видел, когда в 1958 году был в Донеголе. На берегу озера выстроилась длинная очередь. Люди съехались сюда со всей страны: они ждали, когда лодка привезет их к скалистому острову в центре озера. По пути туда они снимают обувь и чулки и в течение трех дней ходят по острову босиком. Некоторые из них все три дня постятся, либо съедают одну овсяную лепешку и пьют слабый чай. Все это время они проводят в молитвах и босиком обходят обители. Каждый пилигрим заканчивает посещение острова долгой молитвой в пещере святого Патрика. Это — более мягкий вариант ритуала, который в 1517 году исполнил вместе со своими друзьями Кьерикати. Тогда паломники провели на острове десять дней, а закончили свое путешествие двадцатичетырехчасовым пребыванием в пещере, где, как говорят, происходят сверхъестественные и ужасные явления.

Восстанавливая ход минувших событий, вернемся к итальянским путешественникам берегу озера Лох-Дерг: вот они протрубили в горн, помахали белой тряпкой, привязанной к концу шеста, чтобы привлечь внимание трех священников, живших на острове. К ним выслали лодку. По прибытии на остров итальянцы увидели маленькую часовню, колодец и пещеру, в которой, возможно, и спал святой Патрик. Нунций с ними не пошел, «опасаясь увидеть ужасные вещи». Двое его спутников, однако, вошли в пещеру с пятью другими паломниками. «Я полагаю, что страдания мои были еще тяжелее, — прокомментировал он, — ведь мне пришлось ждать их возвращения почти десять дней! И за это время я съел большую часть захваченного нами продовольствия. В день приезда сюда необходимо сделать завещание, если у тебя есть что завещать! Затем необходимо исповедаться и девять дней жить на хлебе и воде, посещать пещеры каждый час и твердить молитвы. Надо еще стоять в озере. Одни паломники заходят в воду по колено, другие — по пояс, а некоторые — и по шею! К концу девятого дня надо выстоять мессу, затем тебя благословляют и поливают святой водой. Держа перед собой крест, вы идете к пещере святого Патрика, вход за вами закрывают и не открывают до следующего дня, так что необходимо находиться внутри двадцать четыре часа… Из тех, кто при мне входил в пещеру, двое видели такие страшные вещи, что один из них сошел с ума. Когда его потом спрашивали, он сказал, что его страшно избивали, но кто это делал, он не знает. Другой видел прекрасных женщин. Они приглашали его поесть вместе с ними, предлагали фрукты и вкусную еду, они чуть не соблазнились. Другие ничего не видели, лишь ощущали страшный холод, голод и слабость, а на следующий день вышли едва живые».

Итальянцы с облегчением уехали с этого озера, а в Дублин вернулись через Даунпатрик, где, как пишет Кьерикати, «я не мог спокойно ходить по улицам: люди, узнав, что я папский нунций, ходили за мной, выбегали из домов, чтобы поцеловать мою одежду, а потому я вынужден был сидеть дома. Излишняя религиозность, бывает, идет во вред».

Богатство библиотек в старых итальянских герцогствах просто удивительно. В каком еще городе с населением в сорок тысяч есть муниципальная библиотека, насчитывающая двести пятьдесят тысяч томов, в том числе более тысячи двухсот инкунабул,[52] а также редкие издания XVI столетия, ранние произведения Вергилия, книги, напечатанные Бодони,[53] включая знаменитого наполеоновского Гомера, и свыше тысячи старинных рукописей, большая часть которых написана на пергаменте и богато иллюстрирована. Австрийское правительство было, по всей вероятности, весьма честным, раз позволило этим собраниям в полной неприкосновенности перейти в пользование администрации Мантуи. Немецкий историк Фердинанд Грегоровиус, автор великого труда «История города Рима в Средние века», обнаружил сокровища Мантуи, хотя друг его, Ранке, тоже историк, говорил, что ничего нового после разграбления Рима здесь не найти. В холодный декабрьский день 1871 года Грегоровиус выехал из Мюнхена. На улице стоял восемнадцатиградусный мороз. Он замерз в холодном вагоне поезда, хотя и положил к ногам грелки. Во время долгого путешествия через Альпы левая рука его онемела. Когда приехал в Мантую, небо было голубое, но температура — ниже нуля, озера и болота покрыты льдом. Страдания его были вознаграждены, когда он начал работать в архивах и находил письмо за письмом, включая множество писем от Цезаря Борджиа, письма от Кастильоне, в бытность его нунцием при Клименте VII в Мадриде. Обнаружил он письма других людей, бывших очевидцами разграбления Рима в 1527 году. «Никогда еще я так не страдал от холода, как в Мантуе, — писал Грегоровиус в своем дневнике. — Я уж не чаял остаться живым, и только радость от сделанных мною в архиве открытий поддерживала мои силы».

Падение рода Гонзага представляет для англичан исключительный интерес, так как династия под конец существования продала свою знаменитую коллекцию картин Карлу I, королю Англии. Я обсуждал эту тему со своим итальянским другом, который спросил, слышал ли я о «величайшем скандале XVI века», который, по его мнению, был началом конца дома Гонзага. В историю эту почти невозможно поверить.

Жизнерадостный молодой Винченцо, наследник Гульельмо, третий герцог Мантуи, тот самый молодой человек, который убил Крайтона Поразительного, в 1581 году женился на четырнадцатилетней Маргарите Фарнезе из Пармы. После необычайно пышной свадьбы прошло несколько дней, и пошли слухи, будто врачебный консилиум вынес решение: новобрачная не может стать женой без хирургической операции, которую сами они провести не в состоянии. Рыдающая девушка, сильно влюбленная в красивого молодого герцога, отправлена была назад, в Парму. Затем последовало два года медико-церковных совещаний, что было уникально даже для Ватикана. Наконец, папа — читаем мы с некоторым удивлением — назначил арбитром в этом деле кардинала Карло Борромео, а он, после консультации с врачами, решил, что Маргариту следует отдать в монастырь. Итак, в октябре 1583 года в возрасте шестнадцати лет Маргарита Фарнезе под именем сестры Мауры Люцении исчезла из истории, но не из жизни, ибо прожила она почти восемьдесят лет, пережив всех, кто был связан с ее трагедией. Ее исчезновение из мирской жизни позволило преодолеть возражения церкви и соблюсти формальности при заключении нового брака.

Винченцо предложили жениться на Леоноре де Медичи, дочери Франческо, великого герцога Тосканы, но возникла ситуация, которую мог бы придумать Конгрив или Уичерли.[54] Когда женитьбу Винченцо на Маргарите Фарнезе объявили недействительной, конечно же, вся Италия обсуждала эту историю. Мнения разделились: многие поверили, что разрыв брака связан был не с дефектом, обнаруженным у невесты, а с импотенцией принца. Медичи притворились, что верят этому. Великая герцогиня, та самая, которую до замужества все знали как пресловутую Бианку Каппелло, давно точила зуб на герцога Мантуи, а потому настояла: перед заключением брачного контракта Винченцо должен доказать свою мужскую состоятельность. Если в намерения ее входило унизить и оскорбить Гонзага, то план ее провалился, потому что и старый герцог Гульельмо, и Винченцо немедленно согласились на это нелепое предложение. План заключался в следующем: Винченцо должен провести ночь с какой-нибудь молодой женщиной, которую ему выберут Медичи. Папа возмутился и возражал против такого греховного предложения, но на него никто не обратил внимания.

Альфонсо д'Эсте, близкий друг, предложил найти такую девушку. В то время в Ферраре жила вдова и дочери непризнанного гения Пирро Лигорио, одного из искуснейших архитекторов и археологов эпохи папы Пия IV. Он создал водяные сады виллы д'Эсте в Тиволи и изысканную виллу Пия в Ватикане, но деньги у Лигорио не задерживались, и в шестидесятилетнем возрасте он был рад посту антиквара при дворе герцога Альфонсо II в Ферраре. После его смерти вдова и дети жили в бедности, и, зная, как им были нужны деньги, Альфонсо обратился к вдове и рассказал о приданом, предложенном герцогом Тосканы подходящей девушке. Как бы там ни было, вдова и ее дочери предпочли бедность бесстыдному предложению. Вскоре Альфонсо нашел в одном религиозном заведении Феррары скромную и благочестивую девицу, которая пожелала, чтобы ее одели и привезли в деревенский дом вместе с четырьмя матронами и охранниками. Там она и ожидала вместе со своими четками. Винченцо приехал в Феррару, но в то время был карнавал, и он, окунувшись с головой в вихрь танцев и маскарадов, не выказывал желания пройти испытание. Поссорившись с представителями дома Медичи, он уехал, не взглянув на девушку, и та вернулась в свое религиозное заведение. Медичи, возмущенные тем, что план их не срабатывает, предприняли поиски сами и начали обходить приюты Флоренции. Наконец, нашли претендентку, красивую двадцатилетнюю девушку по имени Джулия, незаконнорожденную дочь знатного человека. Еще одной нелепицей стало решение, чтобы Джулия, в сопровождении канцлера герцогства, ехала в Венецию под чужим именем. Хотя канцлера знали на всех постоялых дворах, он рассказывал историю, будто везет с собой дочь старого друга, немецкого капитана, для встречи с отцом. Как, должно быть, смеялись трактирщики, когда канцлер, одетый как обычный горожанин, отправился в это странное путешествие! Когда Джулия приехала в Венецию, ее поместили в палаццо возле Большого канала, принадлежавшее великому герцогу Тосканы. Матроны нарядили Джулию в красивую одежду, по последней моде причесали волосы, и невинность в девичьем взоре сменилась ожиданием.

Незадолго до появления «жениха» живший в палаццо агент Медичи неожиданно умер, возможно, от нервного перенапряжения. Тело его вынесли в ближайшую церковь и восстановили в доме порядок. Когда молодой принц явился, настроен он был после хорошего обеда весело и беззаботно. Смеясь, удалился в спальню, а канцлер стоял на страже в соседней комнате. Прошло три часа, и принц выскочил из комнаты, согнувшись от приключившейся с ним колики. Его отвели в собственные покои. Флорентийцы, посмеиваясь, а мантуанцы, недоумевая, узнали, что пока проблема не была разрешена. Винченцо вернулся на другой день и настолько успешно справился со своей задачей, что свадебный контракт подписали. В конце 1584 года он женился на Леоноре Медичи. Странные все-таки в то время были нравы: несмотря на то, что невеста была в курсе описанных событий, о муже своем она хуже думать не стала, напротив, сильно его любила. Ей нравились и его красивое лицо, и фигура, и манеры. У них родились сыновья и дочери, а Винченцо до конца жизни повсеместно доказывал свою мужскую состоятельность. Так закончился на наш взгляд постыдный, но, по мнению других, абсолютно необходимый эксперимент.

Судьба, с присущей ей иронией, распорядилась так, что имя, которое впоследствии стала носить Джулия, осталось на века, оно известно куда больше, чем имена некогда могущественных властителей, распорядившихся ее жизнью. Вскоре после «встречи в Венеции», так назвали тот эпизод, Джулии дали простое приданое и выдали замуж за музыканта при дворе Тосканы. Звали его Джулио Каччини. Страстью его было сочинение песен. Вместе с приятелем, Якопо Пери, он экспериментировал в создании новой формы музыки и декламации, из чего родилась опера. Не сомневаюсь, что нынешние студенты консерватории более знакомы с его именем, чем с именами Медичи и Гонзага.

Угасание рода Гонзага пришлось на время правления трех сыновей Винченцо и Леоноры: один за другим они становились герцогами, и мантуанская династия закончилась. Сначала, в 1613 году, герцогом стал Франческо. Ему тогда было двадцать семь лет, и у него самого был маленький сын, но прошло всего десять месяцев, и оба они умерли от оспы. Следующим наследником по мужской линии был кардинал Фердинанд, который, прослышав о смерти брата, написал в Мантую и принял правление. С кардинальского поста он ушел, и сейчас об этом помнят лишь нумизматы: красивая большая золотая монета, появляясь на аукционах, оценивается примерно в 600 лир. Он отчеканил эту монету в честь своего назначения. Фердинанд изображен на ней в головном уборе католических священников и с герцогской цепочкой. Выглядит он там куда старше своих двадцати шести лет. Затем титул унаследовал его брат, Винченцо II, и в той же мере, как первые Гонзага внесли свой вклад в славу и величие семьи, так и последние два способствовали ее падению.

Оба были женаты на женщинах, от которых потом отказались. Фердинанд женился на пятнадцатилетней девушке по имени Камилла, а Винченцо — на вдове, бывшей гораздо старше его и имевшей к тому времени семерых сыновей. Фердинанд заточил молодую жену и уничтожил брачный контракт, чтобы вступить в выгодный — по его разумению — союз с Екатериной Медичи, сестрой Козимо II. Сделав это, он лишил наследства хорошего мальчика, своего сына от Камиллы, который, возможно, мог бы спасти род Гонзага. Брак с Екатериной оказался жалким, и к тому же бездетным. Фердинанд запутался в собственных сетях обмана и бесчестия, а герцогиня жила в постоянном страхе перед отстраненной соперницей и ее сыном. Мрачная ситуация закончилась, когда Фердинанд умер, став стариком в тридцать девять лет. Винченцо II принял бразды правления, но у власти находился всего лишь год — двенадцать мрачных месяцев, которые казались продолжением жизни его брата. Разница была в том, что, вместо жалкой молодой женщины, причины горестей брата, его герцогиня, разозленная тем, что ее однажды публично ославили, обвинив в колдовстве, не желала дать ему утешения. Он старался позабыть о том, что в делах царит хаос, не хотел думать о растущих долгах и пытался развеяться, устраивая экстравагантные маскарады, нанимая комедиантов и приобретая карликов. Непонятным — принимая во внимание физическую ущербность, преследовавшую семью Гонзага, — было и увлечение последнего мантуанского герцога карлицей по имени Кристина.

Именно Винченцо продал большую часть знаменитой мантуанской коллекции английскому королю Карлу I. Посредником в этом деле выступил талантливый человек благородного происхождения — Даниель Нис. Он купил картины Мантеньи, Тициана, Корреджо, Рафаэля, Микеланджело, Андреа дель Сарто, Тинторетто и другие работы всего за 10 500 лир. Даже эту сумму в 1627 году Карлу I найти было трудно: он был стеснен в средствах, как и герцог Мантуи. И все же деньги каким-то образом раздобыли, и шедевры пополнили великолепную коллекцию Уайтхолльского дворца, включавшую картины, унаследованные от Плантагенетов и Тюдоров. Каким бы национальным сокровищем стало это собрание, если бы пуритане в свое время не сожгли все изображения Богоматери и святых и не распродали бы коллекцию на аукционах, рассеяв ее таким образом по всему миру.

Тридцать лет Франция с Испанией с жадным любопытством заглядывали в пустые колыбели герцогов Мантуи. Семейные распри и международное соперничество вызваны были тем, что герцогство с его сокровищами в любой момент могло стать вакантным. Отпрыски рода Гонзага породнились в свое время со многими королевскими и аристократическими семьями Европы. Все они хотели унаследовать Мантуанское герцогство. Послы и шпионы плели интриги в мантуанском дворце. Испания и Австрия, соперничавшие с Францией, выдвигали своего кандидата. Франция защищала представителя младшей линии рода, Карла Неверского. Пока конспираторы устраивали заговор, больной герцог доживал последние месяцы жизни. Он то и дело посылал торговых посредников за восточным жемчугом, играл с карликами, устраивал представление новых комедий и консультировался с астрологами. Бедный человек, похоже, не подозревал, что ни одной благоприятствующей ему звезды не осталось. Когда он лежал на смертном одре, из монастыря посреди ночи вывели молодую девушку и выдали ее замуж за Карла Неверского. Это была Мария Гонзага, племянница Винченцо и дочь его брата, умершего пятнадцать лет назад от оспы. Итак, французская ветвь семьи завладела герцогством, как только ушел из жизни последний представитель мантуанской линии. Ему в то время было тридцать лет, и умер он от водянки. После победы, одержанной французским кандидатом, испанская и австрийская армии выступили в поход, и падение мантуанских герцогов было ознаменовано разграблением Мантуи. Следы этого дикого события до сих пор заметны на стенах большого дворца.

В четырех милях от Мантуи, на западной оконечности пруда я набрел на церковь, в которой сохранилась странная коллекция жертвоприношений, собранных за много столетий. Это — святилище Мадонны делль Грацие. Она прославилась сочувствием к человеческому горю и желанием протянуть руку помощи. Церковь и сама является жертвоприношением. Построил ее в 1399 году Франческо Гонзага в знак благодарности Богоматери за спасение Мантуи от чумы. Позднее церковь немного расширили. Сейчас она стала одним из самых популярных в Северной Италии мест паломничества. Войдя внутрь, я удивился: увиденное показалось мне похожим на музей мадам Тюссо. Огромное ренессансное здание было совершенно загублено экзотическими украшениями и двухъярусными конструкциями, возвышавшимися с обеих его сторон и напоминавшими оперные ложи. В каждой ложе сидели восковые фигуры, выполненные в натуральную величину. Пыльная одежда указывала на то, что изготовили их несколько столетий назад. Фигуры женские и мужские. Отчаянное и растроганное выражение их лиц подсказало, что я все-таки не в театре. Священник отнесся к моим замечаниям с пониманием и сказал, что, когда в XVI веке францисканцы заняли церковь, одному монаху — Франческо д'Акванегра, умевшему изготавливать восковые фигуры, дали полную свободу, и он представил здесь выдающихся людей, взволнованных божественным откровением.

К счастью, рвение монаха было остановлено возле ритуального помещения. Там, среди Гонзага, я обнаружил гробницу знаменитого писателя, дипломата и джентльмена эпохи Ренессанса, Бальдассарре Кастильоне. Он принадлежал к тому избранному обществу, чье бессмертие обеспечила одна книга, и хотя я знал, что умер он в Испании, но и понятия не имел, что похоронили его в Италии.

Священник обещал показать мне некоторые уникальные благодарственные подношения. Он повел меня в коридор, стены которого была увешаны акварелями и картинами, написанными маслом. Все они изображали различные катастрофы. Священник быстро прошел мимо. Все это были пустяки по сравнению с тем, что он собирался мне показать! Итак, глянув одним глазом на страшные сцены, аккуратно вставленные в рамки с буквами P.G.R. — Pro Gratia Recepta — «За оказанную услугу», мы вошли в старый и заброшенный францисканский монастырь. В его огромных помещениях у священника была маленькая спартанская квартира. Открыв дверь длинной галереи, он махнул рукой в сторону доспехов XVII века.

Священник сказал, что еще двадцать лет назад главной достопримечательностью церкви было семнадцать восковых фигур, одетых в воинское облачение. Доспехи принадлежали членам дома Гонзага, которые подарили их — Pro Gratia Recepta — по случаю благополучного возвращения с поля сражения. Существовала, правда, и другая версия, что воинское облачение, вместе с фигурами, было делом рук трудолюбивого брата д'Акванегра. Все оставалось как есть, пока в 1929 году англичане не посетили Мантую и не доказали, что облачение настоящее и представляет большой интерес. Священник отошел в сторону и вернулся с двумя ксерокопиями из «Археологии». Оказалось, что посетивший церковь англичанин был сэр Джеймс Манн, являвшийся в то время хранителем воинского облачения и в лондонском Тауэре, и в Коллекции Уоллеса.

Незадолго до его смерти я спросил сэра Джеймса, как случилось, что он прослышал о доспехах. На что тот ответил, что, когда был в 1926 году во Флоренции, барон де Коссон показал ему фотографию церкви и ее восковые фигуры, пересказал и легенду, согласно которой часть доспехов пришла с поля боя при Мариньяно в 1515 году. Три года спустя сэр Джеймс отправился в Мантую, и, хотя местные жители сказали ему, что доспехи сделаны из папье-маше, взял в деревне напрокат лестницу, чтобы лично все проверить. В1930 году он сделал доклад об увиденном на заседании Общества антикваров. Это не укрылось от внимания епископа Мантуи. Он заинтересовался, взял одно из облачений и поскреб. Под слоями краски обнаружилось клеймо оружейника. В 1937 году, по приглашению епископа, сэр Джеймс поехал в Мантую и присутствовал при демонтаже семнадцати вооруженных рыцарей. Явление потрепанного воинства, выставленного вдоль стены, было фантастическим. Сжимавшие мечи фигуры покрывала вековая грязь. Во дворе монастыря разожгли костер, и доспехи кипятили в огромном котле. «Это, — сказал сэр Джеймс, — лучший способ удалить старую краску. Скрести нельзя: можно поцарапать поверхность, а кислота приведет к коррозии металла, так были погублены многие коллекции. Коллекция доспехов здесь самая большая. Все это — дары благополучно вернувшихся с поля боя Гонзага. На одном из нагрудников, в котором имеется большое отверстие, есть сопроводительная надпись. Она указывает, что в его владельца попало пушечное ядро, однако жизнь ему сохранила Мадонна делле Грацие».

До того как я прочитал отчет сэра Джеймса Манна, я и не подозревал, что нагрудники воинского облачения сохранились до наших дней лучше, чем поножи. Нагрудники можно в качестве декоративного элемента повесить на стену, а для сохранения поножей требуется целая фигура. Их отделяли от остальных доспехов, в результате они терялись. Сохранившиеся шесть комплектов поножей XV столетия — то, от чего загораются глаза эксперта. Мне жаль, что доспехи, в течение пяти столетий выставленные для всеобщего обозрения, убраны теперь в отдаленные помещения монастыря. Думаю, что лучшее для них место — залы дворца, там где позвякивали ими Гонзага, гордясь собственными, закованными в сталь икрами, после чего наспех целовали жен и отправлялись на войну.

Путеводители называют Саббионету «городом призраков» или «Помпеями Ренессанса». Побывав там, я удивился, почему этот город не привлек к себе внимания английских романтиков: ведь там есть все, что они любят, — мрачная атмосфера и приправленная грехом аристократическая печаль. Шелли, Байрон и Браунинг нашли бы там вдохновение, а еще раньше Уолпол[55] разглядел бы в его опустевших улицах и судьбе несчастного герцога отличное продолжение своего романа «Замок Отранто».

Из Мантуи я выехал ранним утром и, проехав около двадцати миль, посреди полей с сахарной свеклой, кукурузой, виноградниками и тутовыми деревьями увидел окруженный крепостными стенами город. Через сухой ров был переброшен мост. На красивых классических воротах надпись: «Vespasiano Dux» и дата — 1579. За исключением одной маленькой секции, составлявшей несколько ярдов, стены полностью сохранились. И стены эти были необычные. Город Саббионета находится внутри огромной крепости, имеющей форму звезды. Пять мощных каменных лучей-бастионов упираются в виноградники. За десять минут, что я простоял здесь, из великолепных ворот не выехала ни одна телега, ни один автобус или автомобиль. В город тоже никто не заехал. Не слышно мне было и городского шума. Перейдя через мост и миновав ворота, я увидел перед собой самое впечатляющее архитектурное творение. Образец Ренессанса — город, такой же прямоугольный в плане, как Нью-Йорк. Красивые улицы, колоннады, дворцы, площади и церкви, и при этом ни души. Оглянувшись на дворцы, окружавшие главную площадь, я увидел-таки одну женщину: она вешала на аристократическом балконе постельное белье, да еще под аркадой заметил спящего кота. Тишина миниатюрного города показалась мне оглушительной, и я подумал, как странно в наши дни быть единственным посетителем итальянского города. Поднялся по ступеням герцогского дворца — теперь он был городской ратушей, — но обнаружил, что здание закрыто на замок. Поджидая, пока кто-нибудь появится, я сел на террасе и постарался припомнить все, что мне было известно об этом месте и его строителе.

Звали его Веспасиано Гонзага, принадлежал он к младшей ветви семьи. Родился в 1531 году, в пятнадцатилетнем возрасте уехал учиться в Мадрид, ко двору короля Испании. Спустя годы, будучи командующим испанской армией, влюбился в Диану ди Кордона, женился на ней и вернулся с женой в Италию. Как выглядела в те дни Саббионета? Старинный замок, окруженный рвом с затхлой водой, да прилепившиеся к нему глинобитные домишки. Рассмотрев эту унылую картину, Веспасиано решил построить здесь идеальный город, место, где в тесном союзе могли бы жить художники и писатели, вместе с мудрым правителем. Итальянские принцы и до него строили и перестраивали города, но ни одному из них не пришло в голову спроектировать новый город. Веспасиано разработал первые планы, но был отозван в Испанию. В качестве главнокомандующего ему пришлось побывать в разных частях Европы. По возвращении он обнаружил, что жена была ему неверна. Поступил Веспасиано, как настоящий итальянец: убил супругу и ее любовника. Существует легенда, ничем, кроме бешеного темперамента Веспасиано, не подтвержденная, что он запер несчастную женщину в комнате вместе с трупом любовника, а сам каждый день приходил к ней с чашей отравленного вина и говорил одно только слово: bevi — пей. К концу третьего дня Диана схватила чашу и осушила ее. Фактом является лишь то, что, описывая смерть жены родственнику, Веспасиано заметил: «Бог неожиданно призвал к себе мою жену, прежде чем она успела вымолвить хотя бы одно слово».

Он уехал в Испанию, чтобы забыть о трагедии, и встретил там донну Анну Арагонскую, на которой и женился. Анна была родственницей Филиппа II. У них родилась дочь, а затем и сын. Праздновать рождение сына они вернулись в Саббионету. Город за строительными лесами поднимался во всем своем витрувианском великолепии.[56] Увлечение античностью стало в те времена повсеместным. Устроили празднество, во время которого шуты, наряженные языческими жрецами, привели к главной площади города волов, обвитых гирляндами из виноградных лоз и мирта. Здесь животных принесли в жертву, а жители устроили пиршество. Прошло три года, и в семье Веспасиано случилась трагедия: жена впала в глубокую меланхолию и стала жить одна, отказываясь видеть мужа и двух маленьких детей. Примерно через год она умерла. Веспасиано снова вернулся в Испанию, где Филипп II назначил его наместником Наварры, а позднее и Валенсии. Здесь его страсть к строительству приняла военную направленность и вдохновила на постройку в Картахене фортификационных сооружений и массивных бастионов, похожих на те, что в Саббионете, и которые до сих пор можно увидеть в Памплоне.

В сорок семь лет он вернулся в Саббионету. Город к тому времени был почти закончен, и крестьян из окрестностей заставили туда переселиться, что страшно им не нравилось: не интересовали их пилястры и архитравы, старины им хватало в обычаях и сказках. Каждый вечер вергилиевские телеги с впряженными в них волами въезжали, громыхая, в городские ворота, и мечта архитектора, казалось, стала явью. Судьба, однако, преподнесла еще одну трагедию. Сыну и наследнику Веспасиано было пятнадцать лет. Как-то раз отец упрекнул сына за то, что тот поприветствовал его без должного почтения. Луиджи нагрубил, и отец пнул его ногой в пах. Оба были верхом. Удар оказался таким сильным, что вызвал осложнение, в результате которого мальчик умер. Веспасиано старался заглушить горе работой и продолжал строительство. В городе появились новые здания. Веспасиано женился в третий раз, и судьба подарила ему недолгую передышку. Филипп II был весьма высокого мнения о Веспасиано и даже наградил его орденом Золотого руна. Последние годы Веспасиано прошли на лесах в беседах с архитекторами, художниками, печатниками и дизайнерами монет. В шестидесятилетнем возрасте ему сделали трепанацию черепа. Однажды, сидя в постели, он сказал: «Я излечился», после чего упал и умер.

Пока я размышлял о судьбе Веспасиано, по боковой улице шел старик. В ответ на мою просьбу он поднялся по ступеням и стал барабанить кулаком по двери ратуши. Вскоре послышались шаги. Казалось, то идет старый слон. Дверь чуть-чуть приоткрылась. В образовавшуюся щель я увидел еще одного старика в войлочных тапках. Сначала он смотрел на нас в недоумении, а потом с удовольствием, словно престарелый слуга, потерявший было надежду дождаться возвращения своего господина. Мы вошли и поднялись по изношенной мраморной лестнице, и я увидел опечалившую меня картину. Великолепный дворец Веспасиано, с его позолоченными потолками, тонкими перегородками и дверями из мореного дуба расчленен был на муниципальные конторы. Изображенные на медальонах аристократы смотрели на объявления с расценками за электричество и прочие услуги. В одном из залов стояли четыре отличные деревянные статуи, изготовленные в натуральную величину, частично окрашенные и позолоченные. Изображали они герцогов Саббионеты, в воинском облачении, на боевых конях. Вид у них был гордый, похоже, стрекот пишущих машинок они воспринимали как заслуженные аплодисменты своего народа. Когда-то таких всадников было здесь двадцать, сейчас же осталось лишь четыре: Лодовико II — это тот Гонзага, который изображен на фреске в супружеской комнате замка Мантуи; его сын, Джанфранческо, родоначальник ветви Саббионеты; Луиджи — он в свое время помог папе Клименту VII бежать во время нападения на Рим; и Веспасиано, строитель Саббионеты. На мой взгляд, четыре всадника великолепны, и сидят они на лошадях, которые не уступят коням всадника Коллеони в Венеции и Гаттамелате в Падуе. Эти превосходные жеребцы с поднятыми передними ногами находятся в ряду менее известных сокровищ Ломбардии. Один чиновник сообщил мне, что изваял их венецианский скульптор в стиле Лоренцо Брегно. Выглянув в окно, я заметил в герцогском саду в зарослях чертополоха и кустов неработающий фонтан с чашей в форме дыни. Старик грелся на солнышке, женщина вешала белье, собака копошилась в пыли. Вот и все, что осталось от огороженного сада, где, подобно Гамлету, Веспасиано предавался грустным своим размышлениям.

Меня спросили, не хочу ли я увидеть театр Скамоцци, одну из интереснейших достопримечательностей Саббионеты. В сопровождении старика я пошел по городу. Тщательно спланированные улицы не давали глазу устать, и я представил, как Веспасиано говорит своим архитекторам: «Думаю, в конце улицы следует поставить церковь». На перекрестке улицы Веспасиано Гонзага и виа дель Театро, откуда можно выйти на центральную площадь, и стоял этот театр, названный так же, как и его прародитель в Виченце, — театр Олимпико. Мы раздобыли ключи и вошли в здание. Внутри шли строительные работы: реконструировали сцену и просцениум. Возле лесов — кирпичи, мешки с песком и цементом, зато великолепный маленький зрительный зал в полной неприкосновенности. Да, это настоящая жемчужина! Партер, рассчитанный на сто зрителей, пять полукруглых ярусов с жесткими деревянными скамейками. Двенадцать коринфских колонн, объединенных балюстрадой, повторяют изгиб зрительного зала и поддерживают антаблемент с двенадцатью богами и богинями. Стена за колоннами покрыта очаровательными фресками. В классических нишах — фигуры римских императоров, а над ними — терраса с придворными, одежду которых я бы отнес к эпохе Елизаветы или Якова I. Изображенная на фреске публика, включающая, как я заметил, и очень внимательную и критически настроенную собаку, снисходительно улыбаясь, смотрит на сцену вот уже три с половиной столетия.

Этот маленький театр — полная противоположность знаменитому театру Палладио.[57] Там наибольший интерес вызывает сцена с изумительной перспективой, а здесь — интереснее зрительный зал. Я задумался, можно ли где-нибудь еще увидеть частный герцогский театр этой эпохи в таком же отличном состоянии? Мне показалось, что я совсем рядом с таинственной воображаемой публикой. И представил себе ее в парче, жемчугах, накрахмаленных воротниках… Все пришли вместе с герцогом в маленький театр, вот они смеются и болтают под коринфскими колоннами, притворяясь, будто не знают друг друга. Так и сейчас ведут себя жители маленьких гарнизонных городков. Старик ничего не знал об истории этого здания, хотя и смотрел здесь много лет назад спектакль незадолго до того, как обрушилась сцена. Мне мало что удалось узнать о театре, за исключением того, что он был последним даром Веспасиано своему городу. Как только Скамоцци закончил театр Олимпико в Виченце, он по просьбе герцога отправился в Саббионету и, начав здесь строительство в 1588 году, через два года его завершил.

Мой гид привел меня в другой герцогский дворец — палаццо дель Джардино. Находится он в нескольких минутах ходьбы от главной площади. Здесь в длинной галерее из красивого красного кирпича Веспасиано поместил свою коллекцию древнегреческих и древнеримских антиков. Стены с металлическими скобами для факелов до сих пор крепкие, как и большинство стен в Саббионете. Внутри дворец сильно пострадал, хотя потолки замечательные, сохранились сотни квадратных ярдов фресок с аллегорическими изображениями. Вот здесь Дафна превращается в дерево, а там Икар падает на землю, неподалеку Фаэтон, не справившись с конями Гелиоса, доказывает закон земного притяжения. А вот очаровательная маленькая зала, посвященная «Энеиде»: мы видим Лаокоона, Троянского коня, бегство троянцев и другие эпизоды. И во всем дворце ни звука, разве только стукнет дверь или захлопает крыльями птица, влетевшая в окно со сломанной рамой. Здание было воздвигнуто в 1584 году — время, когда Елизавета Английская пробыла на троне уже двадцать шесть лет и была еще жива Мария Стюарт, Непобедимой армаде осталось до поражения четыре года, а о двадцатилетнем Шекспире никто еще не слышал. Такого элегантного и стильного здания Англии пришлось ждать еще пятьдесят лет: тогда Иниго Джонс построил банкетный зал Уайтхолльского дворца. В сельской местности Англии не видели ничего подобного до XVIII века, эпохи Берлингтона и Кента.

Мы пришли в церковь Коронации и увидели самое главное в Саббионете — гробницу ее строителя. Останки Веспасиано покоятся в саркофаге из мрамора в классической нише. Правая рука вытянута вперед, и, возможно, жест этот должен был выражать приказ, но ни у одного генерала не было, пожалуй, такого горестного выражения лица. Горестное лицо превращает его жест в выражение сочувствия, словно бы он облегчает страдания грешника. Тот, кто взглянет на этого несчастливого великодушного человека, почувствует: Веспасиано — жертва судьбы. Перед вами город, причиной появления которого стало горе его основателя. «Единственное мое развлечение, — сказал он однажды другу, — это возводить новые стены и давать жизнь чему-то неодушевленному, раз уж собственную душу оживить не удается». Я, кажется, вижу, отчего эта мрачная поза, эта устало склоненная голова с жесткими кудрями кажется мне знакомой. Ну конечно, Байрон! Поразительно, что и поэт, насколько я знаю, не нашел другого человека, чья меланхолия совпадала бы с его собственным мироощущением.

Я попрощался со стариком, а в Мантую вернулся уже в сумерки. Проснулся среди ночи и все думал о Саббионете и странном ее основателе. Вспомнил его в темноте старого дворца, горделиво сидящего на коне и в то же время такого трогательного. Потом представлял его в темной церкви отпускающим грехи заблудшим душам.

Воскресным утром я смотрел на ландшафт Вергилия, уходящий на север, к озеру Гарда. Не видно никого, кто орошал и придавал этому ландшафту форму, кто подрезал верхушки ив, кто рыл сточные канавы и сажал защитные лесополосы. Как в Линкольншире и Суффолке, слышал я церковные колокола, звон которых разносился по плоской равнине задолго до того, как я приезжал в город или деревню.

Вергилий говорит о «бракосочетании» вина и ильма. Возможно, кто-то не поймет, что он имел в виду, пока не увидит этот вроде бы нелепый союз в сельской Мантуе. Я жил в винодельческой стране, и у меня был собственный виноградник. Такую систему я нашел любопытной, даже практичной, но, конечно же, архаичной. Для ее осуществления надо через одинаковые промежутки высадить карликовые ильмы — вязы, а также другие деревья, которые не будут слишком много забирать питательных веществ из почвы и в то же время позволят винограднику обвить себя так, чтобы побеги можно было, словно гирлянды, вешать с одного дерева на другое. Картина получается веселая и живописная. Кажется, что это — обвешанные гирляндами пажи на каком-то празднике или турнире. Летом виноградники придают земле характерный и необычный вид. Странно, что этот древнеримский способ выращивания винограда пережил все изменения и заимствования, что произошли за многовековую историю Ломбардии. Возможно, все дело в том, что римские земледельцы оставались на своей земле и продолжали работать на винограднике, как делали это до него во времена Вергилия. И несмотря на то что многие фермеры сейчас коммунисты, очень может быть, что Вергилий признает, что и сами они, и методы их хозяйствования остались теми же, какими были во времена Августа.

Когда я подъехал к маленькому городку Ровабелла, окруженному персиковыми и грушевыми садами, меня остановил полицейский. Увидев, что он мне улыбается и кланяется, я успокоился. Он показал на объявления, составленные на английском, французском и немецком языках. Они призывали всех иностранных путешественников остановиться и принять в дар корзину с персиками и наилучшими пожеланиями в связи с персиковой неделей города. На главной улице празднество было в полном разгаре: девушки подбегали к автомобилям с корзинами персиков. Ко мне тоже подошла красивая молодая женщина, очаровательно улыбнулась и подала мне корзину фруктов. Когда она узнала, что я англичанин, то попросила меня подождать. Она подошла к одному из фруктовых прилавков, установленных на перекрестке, и вернулась с девочкой лет десяти. Девочка сказала, что ее зовут Хейзел и что родом она из Лейтонстоуна. Оказалось, что она дочь английского солдата и итальянки, а лето проводит у дедушки с бабушкой. То, что Хейзел встретила человека, который знал Лейтонстоун и даже бывал там, восхитило эту веселую семью. В результате меня пригласили к бабушке Хейзел, а она представила меня шефу полиции, а тот, в свою очередь, — мэру, пригласившему меня в городскую ратушу.

Вокруг стола, заставленного стаканами, сидели садоводы и фермеры. Они пили вермут и «кампари соду». Все они были потомками римских пастухов, огородников и пасечников и не слишком охотно, правда, без особых сожалений, расставались с молодостью. На них были темные костюмы, которые они надевали на свадьбы, похороны и торжественную мессу по случаю Дня святых. В Паданской равнине деревня и город находятся рядом друг с другом, и разницы между жителями нет никакой, разве только у сельского населения загар погуще. Я подумал, как же отличается это застолье от других, таких как в Испании по случаю сбора винограда и оливок. Там показалось бы, что вы очутились в Средневековье.

Я разговорился с фермерами. Они вспоминали о трудностях прошедшей зимы, словно ветераны о войне. Один из них, повернувшись ко мне, объяснил, что те, кто приезжает в Италию летом, видимо такие люди, как я, не имеют понятия, что итальянцам приходится испытывать зимой. Я сочувственно внимал их рассказам: тут тебе и наводнения, и снег, и град величиной с куриное яйцо, заморозки в пору цветения персиков. О винограде они говорили, словно врачи, которым удалось вытащить больного с того света. Затем разговор пошел о болезнях растений, сельскохозяйственных вредителях и ядохимикатах. Я подумал, что эта мантуанская картина сильно отличается от сцен, описанных в «Георгиках» Вергилия. Похоже, те виноградники не знали филоксеры, превращающей виноград в маленькие черные орехи. Да если бы только это! Сегодня растения подстерегают сотни опасностей. Трудно представить древнего земледельца, опрыскивающего посадки серным раствором. Судя по «Георгикам», природа в те времена настроена была более благосклонно. Коровы и пчелы ревностно относились к своему делу: надои росли, а меду было хоть залейся. Сельскохозяйственная жизнь казалась долгим счастливым праздником. Потому и странно было слышать истории потомков того виноградаря, жаловавшихся на бесконечную войну против мучнистой росы, грибка и насекомых.

Мэр повел меня к навесу, где упаковывали фрукты. Черноглазые, заносчивые на вид девушки с матерями, старыми и сморщенными в сорок лет, и с бабушками деловито отбирали и паковали фрукты, которые затем грузили в железнодорожные рефрижераторы, предназначенные к отправке в Германию. Я попрощался с хозяином и отправился в Сирмиону.

Река Минчо пряталась среди ухоженных виноградников, И; только добравшись до Валеджо, я наконец-то увидел ее, причем такой, какой видел реку Мильтон — «гладко катящейся» и зеленоватой, как лед. Я перешел через реку по красивому старому мосту и набрел на восхитительную сцену. На берегу, под тенистыми липами, выставлены в ряд обеденные столы, скатерти, чтобы их не трепал ветер, прижаты камешками, взятыми с речного дна. Границы маленького ресторана красиво обозначены кадками с розами, гибискусом, олеандрами и гортензиями. На заднем плане стояло старинное здание, в котором, как можно было догадаться, несколько столетий назад с наступлением ночи замышлялись разные заговоры. В это же солнечное воскресенье «Локанда Минчо» — такое название носил этот трактир — был наполнен женским щебетанием и спорами. Из раскрытых дверей то и дело выбегали молодые женщины в черных платьях и передниках. В руках у них были дымящиеся тарелки. Картина напомнила мне бурную сессию некоего женского парламента. За столами, под липами, сидели чисто и прилично одетые люди — дети в воскресной одежде, девушки в красивых платьях, юноши в матросской форме. Пекинес вызывал улыбки умиления: он набрасывался на больших собак, и те пускались в бегство. Гул приближавшегося мотороллера то и дело возвещал о прибытии молодого человека и обнявшей его девушки на заднем сиденье. Я подумал о свободе, которую это изобретение дало молодым итальянцам. Они несутся на этих машинах галопом, словно на лошадях.

Я заказал жаренную на гриле форель. Пока ее готовили, я, сидя в тени, смотрел на Минчо, словно бы изнывавшую под жарким солнцем, на виноградники, что спускались по горным террасам на противоположном берегу. Время от времени так же плавно, как река, проходила в сторону Мантуи аккуратная электричка. К моему изумлению — ибо солнце Жарило во всю силу, а вода была, словно зеркало, — на противоположном берегу появился рыбак. Он начал забрасывать удочку, и не успел сделать это, как у него клюнуло, и он вытащил на берег форель весом в полфунта. Повторил он это действие шесть-семь раз в считанные минуты, словно бы ловил на мелководье макрель. Официантка сказала мне, что рыба называется каваццини и ее легко поймать на хлеб.

Я продолжил путешествие. Минчо, бывшая от меня слева, снова пропала в лесу, пока я не вышел к южной части озера Гарда. Тут я снова увидел реку: она покидала озеро и пускалась извилистым путем к Мантуе и По. Именно здесь, возле города Пескьера произошла одна из самых драматических и важных исторических встреч. В 452 году Аттила со своими гуннами стер с лица земли город Аквилею (многие из его обитателей бежали к лагунам и основали Венецию) и разбил лагерь на Минчо, замышляя поход на Рим. Панические настроения сорокадвухлетней давности, когда Аларих и готы разграбили город, повторились, и Льва I уговорили возглавить делегацию для переговоров с варварами. Король гуннов был высокомерным грубым дикарем, внешне весьма непривлекательным: маленького роста, широкоплечий, с плоским монгольским носом и тонким пучком волос на подбородке. Говорят, что ходил он по земле горделиво, словно чувствовал себя ее хозяином. Что сказал ему Лев, скорее всего, так и не будет известно, но «бич божий» отвернул от Рима. Еще одна загадка истории. Можно лишь предположить, что Лев напомнил ему о судьбе Алариха: через несколько недель после нападения на Рим в 410 году он неожиданно при загадочных обстоятельствах скончался.

Я всегда представлял себе место этой знаменитой встречи в мрачном лесу, окруженном горами, а оказалось, что место это невиданной красоты. Чистая, светлая река, несущая свои воды из южной оконечности озера, прокладывает себе дорогу через горы и виноградники. Величественные австрийские Альпы, вздымающие к небесам могучие вершины. Рядом — Гарда, спокойное и голубое озеро. Таким, во всяком случае, увидел я его в тот безветренный летний день. В таком лесном раю не так-то просто было представить себе жилистых маленьких гуннов, приведших на водопой мохнатых пони, и величественную фигуру императора, приближающегося к шатру варвара в сопровождении римских эмиссаров, облаченных в белые одежды.

Сирмионе — узкая полоска земли, вдающаяся в озеро Гарда. На нее смотрят мертвые глаза великолепного средневекового замка, построенного Веронезе Скалигером. Летом узкий полуостров притягивает к себе все ветры, и в жару тут, должно быть, приятно, а вот зимой это место вряд ли годится для проживания. Сейчас я смотрел на него в жаркий воскресный день. В гостиницах и на пляжах было полно людей, молодые женщины в бикини и больших соломенных шляпах лежали или прогуливались по берегу и в тенистых сосновых лесах подле озера, и все это напомнило мне одну из аллегорических картин, типичную для эпохи Ренессанса.

Это спокойное летнее озеро было по душе и Катуллу, а Теннисон видел в своем воображении «серебристые под солнцем, поросшие оливами берега» и слышал «звонкий женский смех». Вилла Катулла — огромная разнородная масса римской каменной кладки, с обрушившимися арками, залами без крыш. Она смотрит на озеро, но вряд ли представляет собой то, чем хочет казаться, — вилла недостаточно старая. Традиция, однако, связывает поэта с этой частью озера. Может, и в самом деле он находился где-то поблизости на яхте, которую купил в Малой Азии и на которой совершил путешествие мимо островов Греции. Старый смотритель виллы Катулла пришел в негодование, когда я предположил, что эти Руины, должно быть, остались от большой римской водолечебницы. Для него, как и для всех местных жителей, это разрушенное здание было виллой Катулла, и предположить что-то иное означало страшную ересь.

Лодочник махнул мне, и я спустился с руин к камням возле кромки воды. Вытянув вперед коричневую руку, лодочник помог мне перебраться через борт. Я сел в приятную тень полосатого зонтика, а он включил подвесной мотор, и лодка, мерно попыхивая, пошла по озеру, а он рассказывал мне истории, которые, полагаю, известны были не одно столетие: и о затонувшем городе, который видно под водой, и о том, что Гарда не отдает своих мертвецов. Я обратил его внимание на спокойствие озера. Он пожал плечами и сказал, что мне стоило бы увидеть Гарда во время зимнего шторма, когда злой ветер со свистом несется через ущелья.

— «Fluctibus et Fremitu…»[58] — произнес я.

Он с легким недоумением взглянул на меня и тут же, со свойственным итальянцам желанием согласиться, сказал: «Si, si», — и покатал сигарету в коричневых пальцах.