"От Рима до Милана. Прогулки по Северной Италии" - читать интересную книгу автора (Мортон Генри В.)

Глава шестая. Римини и Равенна

Хотя я не считаю себя человеком, который сочувствует и прощает больше, чем другие люди, иногда испытываю симпатию к историческим злодеям. Просто сомневаюсь, а были ли они действительно такими ужасными, какими их описывают биографы, хотя узнать это доподлинно теперь уже невозможно. «Люди прежних веков — это проблемы, которые мы пытаемся решить», — писал Грегоровиус. Слова эти являются вариантом вольтеровского высказывания: «История, в конце концов, это не что иное, как собрание трюков, которые мы разыгрываем с мертвецами». В добром расположении духа я приблизился к городу, связанному с человеком, которого, как я полагаю, большинство людей зачислят в десятку худших людей, которые когда-либо жили на земле. Это — Сигизмундо Малатеста Римини. Он вызвал яростную ненависть папы Пия II, человека во всех отношениях доброго и терпеливого. До сих пор помнят, как Пий II публично объявил, что отправляет его в ад, и сжег чучело правителя Римини.

Приехав туда (Римини находится в семидесяти милях к востоку от Болоньи), я прежде всего захотел взглянуть на Адриатику, а потому отправился на пляж. Вместо спокойного тихого моря с одним-двумя парусами я увидел двенадцать миль пляжа, покрытого телами жарящихся на солнце людей. Кто-то лежал на песке, кто-то развалился в шезлонге. Большинство загорающих были гостями из северных европейских стран, но, прислушавшись к голосам, я определил, что добрую половину составляли немцы. Некогда такой пустынный, Римини сейчас — главный город для желающих позагорать. В вестибюле гостиницы я стал свидетелем встречи двух английских друзей, один из которых еще утром завтракал в Лондоне.

Не требуется много времени, чтобы распознать: Римини, как и человек, чье имя с ним неразрывно связано, имеет двойную натуру. Есть Римини отдыхающих, раскинувший на побережье полосатые зонты и выстроивший огромные отели, но отойдите от берега на две мили, и вы увидите спокойный средневековый Римини. Этот город сохранил следы воздушных налетов последней войны. В этом Римини Виа Эмилия встречается с Виа Фламиния — Фламиниевой дорогой, где триумфальная арка Августа стоит возле древнеримского моста, им пользуются до сих пор; где в тени древнего замка раскинулся оживленный средневековый рынок. Посреди дороги есть очаровательный маленький храм, вернее, усыпальница, полная цветов. Она стоит на том самом месте, где мул святого Антония Падуанского преклонил колени, когда мимо него пронесли крест. Величайшее зрелище, хотя это совершенно необычная христианская церковь, воздвигнутая Сигизмундо в честь святого Франциска: на самом деле он хотел прославить и в последующем приготовить место для погребения женщины, которую любил и которой изменял, ничуть не пытаясь этого скрыть. Звали ее Изотта дели Атти. На самом деле это — храм Изотты. Сплетенные инициалы — его и ее — можно увидеть повсюду, а христианских эмблем что-то не заметно.

Красивое крыльцо работы Альберти, романская арка подготовили меня к изысканному классическому интерьеру. Я вошел в здание, облицованное мрамором редких пород, с несколькими боковыми молельнями, богато декорированными резьбой и скульптурой. Повсюду переплетенные вензеля «S.I.» и дюжины мраморных слонов. Слоны поддерживают пилястры и саркофаги, а украшения, которые на первый взгляд кажутся лентами, при ближайшем рассмотрении оказываются слоновьими хоботами. Это животное было геральдическим символом Малатеста, что довольно странно: ведь никто из этой воинственной семьи не воевал в Африке, да и вообще не имел отношения к этим животным. Быть может, они взяли его в качестве эмблемы, потому что в давние времена на этой территории обнаружили кости слонов Ганнибала. Животные, красиво выточенные из черного мрамора, добавляют зданию тайны. Два из них поддерживают урну, в которой — как сказал мне священник — находятся останки Изотты, а над ее гробницей раскачивают хоботами еще два животных. У гробницы Сигизмундо, правда, слонов нет.

В церкви можно увидеть знаменитую картину Пьеро делла Франческа «Сигизмундо перед святым покровителем». Малатеста изображен на ней в профиль. Глядя на красивое лицо человека с сильным характером, я не слишком уверен в том, был ли он подлым и низким, как о нем обычно высказывались. С психологической точки зрения он остается загадкой Ренессанса. Что о нем можно сказать? Он был самым жадным и вероломным кондотьером, что уже выделяло его среди остальных. Говорят, будто он отравил свою первую жену. Вторую жену как-то утром нашли с салфеткой, крепко перевязавшей ей шею. Рассказывают, будто он совратил собственных дочерей. В то же время при дворе его было множество художников, поэтов и ученых. Его уважение к науке было таким высоким, что он позволил руководить собою группе скучных педантов, чьи усыпальницы находятся в нишах с другой стороны церкви. Одна из таких гробниц, по слухам, хранит прах ученого-неоплатоника Гемиста Плетона. Сигизмундо привез его останки из Мистры, когда освободил Спарту от турок. Такая черта была ему свойственна: он предпочитал положить в раку греческого ученого, а не христианского святого. О любви к Изотте, вдохновившей его на написание стихов и строительство великолепного храма, писали часто, но сама эта женщина такая же загадка. Можно ли верить тому, что она оказывала на него хорошее влияние? Или она была амбициозной женщиной, предпочитавшей не замечать его грехов и измен, а замуж за него вышла для того, чтобы унаследовать его поместье? Каждый раз, когда хочешь поверить в то, что Сигизмундо не был так плох, как его описывают, наталкиваешься на один факт: Пий II знал его и публично предал его анафеме. «Яд Италии, — так называл его папа, — изо всех людей, которые когда-либо жили на свете или будут жить, он был самым большим негодяем, позор Италии, бесчестье нашего времени!» Папа сказал: «Он хорошо знал историю и неплохо разбирался в философии. За что бы он ни брался, все давалось ему легко, но дурные наклонности брали над ним верх. Он до такой степени был одержим страстью к стяжательству, что готов был не только ограбить казну, но и вульгарно украсть. Похоти своей он не препятствовал и распутничал с собственными дочерьми и зятьями. Жестокостью, превзошел всех варваров. Кровавой рукой карал всех подряд — преступников и невинных. Он притеснял бедняков, грабил богачей, не щадил ни вдов, ни сирот. Во время его правления никто не чувствовал себя в безопасности. Богатство или красивая жена, очаровательные дети — этого было достаточно, чтобы обвинить человека в преступлении. Он презирал священников и ненавидел религию. В загробный мир он не верил и считал, что душа умирает вместе с телом. Те не менее он построил в Римини отличную церковь, посвященную святому Франциску, хотя и наполнил ее языческими произведениями искусства, так что она кажется не христианским святилищем, а храмом поклонников дьявола. Внутри он для своей любовницы установил изысканную гробницу из великолепного мрамора с надписью в языческом стиле — „Посвящается божественной Изотте“».

В 1461 году отвращение понтифика к Сигизмундо привело к созданию нового оружия, которое, насколько я знаю, не выстрелило ни до этого момента, ни после: папа публично приговорил Сигизмундо к аду. Состоялся любопытный перевертыш ритуала канонизации. «Ни один смертный не поступал еще в ад после такого обряда, — сказал папа. — Сигизмундо первым будет удостоен такой чести. Согласно эдикту, он войдет в ад как товарищ дьявола и проклятых». На следующий год Сигизмундо отлучили от церкви, а сделанное в натуральную величину чучело сожгли при большом стечении народа против собора Святого Петра. Изо рта чучела свешивалась бумага со следующими словами: «Сигизмундо Малатеста, сын Пандольфо, король предателей, ненавидимый Богом и человеком, приговорен к сожжению решением святого Сената».

Хотя Сигизмундо тогда это только позабавило, но вскоре произошло несколько событий, принудивших его заключить мир с церковью. Пий проявил замечательную христианскую, терпимость и отменил отлучение от церкви раскаявшегося грешника. Вскоре Пий скончался, и Сигизмундо немедленно оскорбил нового папу, Павла II, и направился в Рим с намерением всадить в понтифика кинжал во время аудиенции. Папу предупредили. Говорят, что даже у кардиналов под сутаной были спрятаны шпаги! Дела Сигизмундо вскоре стали ухудшаться, и начались проблемы со здоровьем. Через несколько лет он умер. Ему тогда исполнился 51 год. Изотта стала управлять его делами. Характер Сигизмундо обелить невозможно, но, когда смотришь на красивую церковь, рожденную его странным мозгом, невольно поражаешься двойственности натуры этого человека.

В нескольких милях к северу от Римини, на дороге, что ведет к Равенне, я увидел под мостом ручеек. Называется он Рубикон. Когда-то здесь проходила граница между Цизальпинской Галлией и Римом. Любой генерал, переходивший ее со своей армией без разрешения Сената, считался мятежником. Цезарь перешел Рубикон, потому что разведчики предупредили его: враги в столице готовят против него заговор, и он знал, что ему надо либо идти в Рим, либо погибнуть. Это был величайший риск в его жизни. Когда он скомандовал своим легионам выступить, то действовал, как игрок — «Аlеа jacta est» («Жребий брошен»). С тех пор каждый человек бросает свой жребий и переходит свой Рубикон. Когда римская армия переходила вброд реку, пробираясь в стан врага, она обычно совершала жертвоприношение речному божеству, но, вместо того чтобы резать животных, Цезарь выпустил возле Рубикона табун лошадей и позволил им бегать по доте без табунщика. Среди предзнаменований, предсказывавших его убийство, было поведение этих лошадей. Они — как рассказывают — стояли послушно на пастбищах, отказываясь есть, и по мордам их катились горькие слезы.

Любопытно, как часто знаменитые реки не оправдывают связанных с ними ожиданий: Тибр ничего собой не представляет, а Иордан вряд ли шире Рубикона. Зимой, конечно, Рубикон, как и остальные реки, выглядит весьма внушительно. Цезарь переходил его вброд 10 января 48 года до н. э., а если перевести это на нынешний календарь, то это случилось во время ноябрьского паводка. Я стоял и смотрел на ручей.

У меня он рождал много мыслей и ассоциаций, а в это же время мимо проносились автомобили и мотоциклы. За те несколько минут, что я был там, несколько сотен людей перешли Рубикон, даже не подозревая об этом.

Я ехал в Равенну и думал: «Как странно, что Римская империя родилась и умерла в одном и том же маленьком провинциальном городке». Она заключала в себя весь мир и могла бы, кажется, выбрать себе любое место, но нет — вернулась в то же болото. Цезарь был в Равенне, когда пошел на Рим и привел в движение силы, создавшие империю. Прошло пять столетий, и Равенна приняла бежавших из Милана последних слабых императоров, с их греческими прическами и инкрустированными далматиками. Они хотели спрятаться здесь от варваров. Город оказался хорошим укрытием, и история империи продолжилась на западе еще семьдесят лет.

У здешней местности такой вид, словно море постоянно на нее наступает. Неукротимый итальянский фермер обработал и осушил ее, но земля, похоже, постоянно помнит о приливах, и я подумал, что здешним виноградникам впору бросить здесь якорь. Задолго до того, как появились упоминания о Венеции, Равенна стала городом в окружении болот. Улицы здесь были каналами. Жители передвигались на лодках и барках. Римляне писали о Равенне так, как сейчас мы пишем о ее преемнице. Город издревле пил дождевую воду, как это до недавнего времени делала и Венеция. В бодрящем ее воздухе процветали гладиаторы. Последним публичным занятием Цезаря до того, как он перешел Рубикон, было инспектирование гладиаторской школы.

Подъезжая, я готовился увидеть «милый мертвый город» времен Байрона, а вместо этого влился в поток автомобильного движения, медленно ползущего по улицам, рассчитанным на прохождение двух всадников. Наконец, полицейский-регулировщик махнул мне, чтобы я следовал на маленькую запруженную площадь, где на тротуаре стояли столики кафе. Все прочитанное о Равенне заранее настроило меня на то, что я увижу сонное местечко с осыпающимися стенами, обветшалыми дворцами, с проросшей через мостовую травой, а увидел оживленный торговый город, веселый и богатый. На улицах толкались фермеры, приехавшие из окрестностей, чтобы сделать покупки на выходные. Я заметил несколько смуглых людей, сильно смахивавших на Муссолини, видимо, типичная для этих мест внешность, ведь диктатор родился недалеко отсюда.

В отеле мне дали номер, выходящий окнами на узкую улицу, где был магазин под названием «Старая Англия». «Здесь, наконец, — подумал я, — обрету спокойный уголок и старую сонную Равенну, ту, о которой читал». Не успел я об этом подумать, как узкие улочки задрожали от приближавшихся автобусов, перед «Старой Англией» они высадили пассажиров, повернули в соседние переулки и остановились в ожидании. Отель немедленно заполнился женским щебетанием, ибо большая часть прибывших относилось к прекрасной половине человечества. Женщины разошлись по всему зданию, а затем устремились в столовую. Две из них, обе англичанки, сели за мой стол и спросили, что следует посмотреть в Равенне. Город им, на первый взгляд, приглянулся: приятное чистенькое местечко. В Венеции им не понравился запах, жаль, что по Большому каналу плавает столько капустных листьев. А как во Флоренции? Чисто? Они взглянули на наручные часы. Во Флоренцию они успеют к чаю. Кстати, там пьют чай? Обе дамы мне понравились, я позавидовал их способности беззаботно перемещаться по Италии. Видимо, они не слышали голосов из глубины веков, не ощущали прикосновения призрачных пальцев. Две приятные разумные Женщины, свободные от прошлого.

После ланча меня ожидала неприятная процедура: я должен был подстричься. Ненавистные услуги парикмахера, в большей или меньшей степени, неприятны в любой стране, но противнее всего чувствуешь себя в итальянской парикмахерской. Здешние заведения представляют собой нечто вроде клуба, зеркала отражают лица людей, пребывающих в восторге от собственной внешности. Я, однако, надеялся, что в Равенне найду тихое, спокойное место, где подстригусь без всякой суеты и быстро уйду. Отодвинув штору из бус, оказался я — увы! — в обычном салоне мужского тщеславия и самодовольства. И стариков, и молодых брили и стригли, как в воинственном Риме. Щелканье ножницами прекратилось, когда в парикмахерскую вошел молодой человек с иллюстрированным журналом и показал всем фотографию самой популярной итальянской киноактрисы в облике Венеры. Комментарии не были ни легкомысленными, ни грубыми. Казалось, знатоки восхищаются прекрасной вазой. И все же собственное отражение в зеркале большинству людей казалось предпочтительнее.

Когда подошла моя очередь, я сказал парикмахеру, что Равенна совсем не тот тихий, спокойный город, который я ожидал увидеть, а он объяснил, что обнаружение после войны метана принесло городу новое и совершенно неожиданное благополучие. «Равенна, — сказал он с гордостью, — стала теперь промышленным городом, и телевизоров у нас больше, нежели в любом другом итальянском городе такой же величины».

Вместо того чтобы пойти осматривать гробницы Галлы Плацидии и Данте, как я намеревался сделать в этот день, я отправился в место, которое каждый сокращенно называет E.N.I. — Ente nazionale Idrocarburi, что означает Государственное нефтепромышленное объединение. Находится оно в пяти милях от города, на семимильном канале, соединяющем Равенну с Адриатическим побережьем. Здесь я увидел огромный современный завод с гигантскими резервуарами, емкостями и охлаждающими башнями, занимающий триста акров земли. Завод окружает стена, а вокруг выстроились сотни автомобилей, мотоциклов и велосипедов. Такого количества транспортных средств, собравшихся в одном месте, я до сих пор не видел. Все они припарковались под бетонным навесом вокруг главного входа. Так как рекомендательного письма у меня не было, я не мог войти внутрь, а лишь смотрел в изумлении на промышленного монстра, не понимая, как такое производство можно было поднять за десять лет. Передо мной был наглядный ответ на занимавший меня вопрос: почему Равенна стала такой преуспевающей и энергичной. Байрон, должно быть, проезжал по этим местам, когда здесь, кроме сосен, ничегошеньки не было. Я решил, что это — самое неожиданное впечатление от Италии: пробуждение Равенны после тринадцативековой спячки. Я пошел вдоль канала и оказался на Адриатическом побережье у порта Корсини, недавно расширенного. Теперь он может принимать танкеры, приходящие в E.N.I. со Среднего Востока и из России.

Ближе к закату я успел занять свободный столик в восхитительном кафе на главной площади. Там ко мне присоединился знакомый, живущий в Равенне. Он сказал мне, что объединение уже производит тысячи тонн удобрений, каучука и, конечно же, бензина.

— Кто им владеет? — спросил я.

— Государство, — ответил он.

Государство и Равенну — в моих глазах — представляли до сих пор несколько неспособных и недолго живших императоров, а также экзархов. Теперь о его участии в жизни города свидетельствуют мотороллеры, телевизоры, велосипеды и «фиаты», неожиданно пробудившиеся старые улицы. Индустриализация тем не менее не изменила благородного и романтического облика Равенны. И на самом деле, когда вечером мы сидели в кафе, я смотрел на крепостные стены, на их зубцы, напоминавшие рыбьи хвосты, на бледное небо. Из открытых окон выплескивалась музыка, и самый воздух казался магическим. Мы неспешно разговаривали, пока не продрогли, а потом пошли в отель. В маленьком баре познакомились с немецким профессором. Он специально приехал из Мюнхена, чтобы посмотреть местные мозаики.

Я с удовольствием шел по улице. Колокола призывали прихожан к ранней мессе, женщины-торговки раскладывали на рыночных прилавках овощи и рыбу. Это была деревенская Равенна, такая, какой ее видели прежние путешественники. Такую сцену, должно быть, часто наблюдал Байрон, если рано вставал, хотя в те дни у него был роман с пухлой маленькой графиней Гвиччиоли.

Думаю, уличные базары Италии следует увековечить, прежде чем современный мир от них избавится. Все они разные, хотя и сделаны по одному образцу, так же как и окружающая их среда: собор, баптистерий, кампанила и городская ратуша. Мне хотелось бы, чтобы фотограф, такой же талантливый, как Джорджина Массой, посвятил бы им книгу. Яйца, птица и овощи никогда еще не продавались в такой благородной обстановке. Интересно было бы сравнить лица и рыночные прилавки Мантуи, Кремоны и Болоньи, Равенны, Римини и Падуи. Какие вечные типажи можно увидеть в эти утренние часы, когда солнце спускается с красных черепичных крыш и согревает улицы: лица, будто сошедшие с картин Джотто. Вот они поворачиваются к тебе, отвлекаясь от корзин с помидорами, ты переводишь взгляд с одного лица на другое и вспоминаешь полотна Пьеро делла Франчески, а вон там — Беллини, а здесь поворот головы или поза вызывает в памяти Карпаччо. Вспоминаю, как я старался в римской толпе отыскать персонажи, похожие на Цезаря, а вот в Равенне долго искать не требуется. Можно даже купить дюжину свежих яиц у матери Гракхов. Когда я впервые увидел крестьян Романьи, то почувствовал, что нахожусь в другой сельской местности, в провинции, где живут сильные и яркие люди. Здесь они больше похожи на своих предков, чем итальянцы из других регионов.

Исторический прилив отхлынул от Равенны, как Адриатическое море, оставив после себя полдюжины ветхих кирпичных церквей. Вот так и море, отступая, оставляет микрокосм океана. Странно видеть то, что доходит до нас по прошествии веков. Мы все знаем о стакане воды, из которого не пролилось ни капли во время воздушного налета, такое же чудо и церкви Равенны, пережившие самые страшные исторические события. Дворцы и другие светские здания, построенные с ними в одно время, стерты с лица земли. Остается только задуматься, уж не оказались ли лучшими охранниками такие странные святые, как Урсицин, Назарий, Цельс, Виталий, во имя которых когда-то и поставлены были эти церкви?

Нигде в мире нет таких реликвий V и VI века. Понять Равенну легче, чем другие итальянские города. Туристу не приходится напрягаться, мысленно перескакивая из одного столетия в другое: все, что ему здесь покажут, укладывается в короткий промежуток времени — полтора столетия, от 400 до 550 года. Я отправился смотреть эти церкви, заранее волнуясь, ведь здания были поставлены и декорированы за сто и более лет до того, как святой Августин отправился обращать саксов в христианство. Буря, которая выгнала последних императоров в Равенну и возвысила город до имперской резиденции, была той же, что выставила римские легионы из Британии и прикончила четыреста лет римского правления. Любопытно: кризис в Равенне вызвал цепную реакцию, которую ощутили в Йорке и Честере.

Мавзолей Галлы Плачидии — маленькое кирпичное здание, стоящее на участке, поросшем грубой травой. Интерьер являет разительный контраст с невзрачной оболочкой. Внутри все покрыто мозаикой — пол, стены, потолок. Сделано это в 446 году. Когда думаешь об этом периоде, предполагаешь, что мозаика должна быть представлена фрагментами, но здесь нет никаких промежутков. Первое мое впечатление — синева, блестящая темная синева, покрывающая потолки, купол, изгибы арок. По синему фону разбросаны золотые звезды и розетки. Такое впечатление, что мозаика меняет цвет и мерцает. Кажется, что ты находишься в волшебном подводном дворце. Уличный свет, заглядывая в окна, лучится, а не светит. До этого момента я один лишь раз по-настоящему ощущал, что попал в другой мир. Было это много лет назад, в Луксоре, я стоял у гробницы Тутанхамона, прежде чем сокровища были оттуда убраны. Похожее ощущение вызвала у меня и гробница Галлы Плачидии.

Мозаика на небесно-голубых стенах представляет несколько картин. Самое интересное изображение — Христос, безбородый юный римлянин в золотой тоге и в сандалиях. Он сидит среди камней, опираясь на высокий византийский золотой крест. Вокруг него щиплют траву символические белые овцы, похоже, они из стада пасущихся на эмалевых лужайках в нескольких ранних церквях Рима. Апостолы одеты как римские сенаторы. Святой Петр, как считают ученые, здесь впервые явлен с ключами от рая.

Странная мозаика изображает огонь, горящий под огромной решеткой. С одной стороны стоит предмет, напоминающий современный холодильник. Открытые двери демонстрируют полки с четырьмя евангелиями. Это — римский книжный шкаф. С другой стороны святой в тоге, с крестом, закинутым на плечо, торопится, почти бежит к огню. В руке у него толстая рукопись в кожаном переплете, открытая посередине. Всем объясняют, что это святой Лаврентий, идущий к решетке, хотя мне он кажется похожим на рассерженного ортодоксального святого, готового предать огню арианскую ересь.

Под голубыми арками три саркофага. Самый большой, как говорят, принадлежит Галле Плачидии, другой — ее мужу Константину III, правившему лишь с февраля по сентябрь 421 года, а третий — их сыну, Валентиниану III, убитому в 455 году. Рассказ о саркофаге Галлы Плачидии кажется мне нелепостью, тем не менее даже известные историки продолжают его повторять. Рассказывают, что императрица умерла в 450 году, и ее похоронили в парадной одежде, украшенной драгоценностями, причем похоронили сидящей на троне из кипарисового дерева. Утверждают, что тело ее можно было увидеть сквозь отверстие в саркофаге вплоть до 1577 года, но детям, мол, захотелось рассмотреть мумию получше, и они засунули внутрь факел, при этом содержание гроба превратилось в пепел. История эта всегда казалась мне неправдоподобной. Теперь же я с одного взгляда на гробницу понял, что рассказ сфабрикован: слишком уж маленький саркофаг, чтобы в него можно было поместить тело, сидящее на троне. Я насчитал на мраморе не менее двадцати отверстий — это все работа охотников за сокровищами, которые не оставляли попыток несколько веков.

В мавзолей вошла группа туристов вместе с экскурсоводом. Он выпустил в них очередь из имен и дат, а закончил рассказ все той же самой императрицей на троне.

— А кто она такая — Галла Плачидия? — спросила американская матрона.

— Она была римской императрицей, мадам, — ответил гид, а затем бросил взгляд на часы. — Теперь идем смотреть святого Виталиана!

И поспешил к выходу, увлекая за собой группу.

Галла Плачидия и в самом деле была римской императрицей и дочерью Феодосия Великого. Кроме того, она была сестрой по отцу императору Гонорию, который в возрасте И лет унаследовал слабую западную половину Римской империи. Феодосии, похоже, не передал свою энергию сыну, зато она досталась его дочери. Плачидию захватил в плен Аларих во время похода на Рим в 410 году, и она скиталась вместе с армией варваров по югу, когда Аларих внезапно умер. Галла видела, как его тайно похоронили на дне Бусенто. Воды реки раздвинулись, когда копали могилу, а затем снова сомкнулись. Галла вышла замуж за преемника Алариха — Атаульфа и правила вместе с ним готами, к удивлению римлян. Несколько лет они были счастливы, но потом мужа убили, и Плачидию обменяли на несколько тысяч телег зерна. Так она вернулась к имперским родственникам. В то время ей еще не было тридцати. Легенда говорит, что она с неохотой вышла замуж за римского генерала, хотя он был сильно в нее влюблен. Плачидия родила ему сына, который в возрасте шести лет стал императором Запада, как и Валентиниан III. В качестве регентши и фактической правительницы Галла Плачидия последующие двадцать лет оказывала мощное влияние на расшатанный западный мир. Из всех церквей и дворцов, которые она построила, сохранился лишь ее мавзолей. Если вы хотя бы раз увидите звездный купол, под которым она предпочла лежать, то поймете, почему Равенна ее не забыла. Она была самой интересной женщиной времен упадка империи и первой из множества тех женщин, кто сыграл значительную роль в истории Византийской эры. Ее дочь Гонория была на нее похожа, только в ее жизни отклики судьбы матери были доведены до крайности. Была ли Плачидия счастлива с готами, мы не можем знать, но ее дочь без колебаний предложила себя в жены дикому Аттиле, вождю гуннов. Для того чтобы заполучить ее и отхватить часть Западной империи в качестве приданого, Аттила пустил на Италию свои орды. Именно тогда Аквилея была разграблена, а жители устремились в лагуны. Как странно: Гонория послала Аттиле свое кольцо, и результатом этого импульсивного поступка стала Венеция!

Я проходил мимо церкви Святого Виталиана, и в этот момент из здания вышла группа туристов. Я услышал, как американская матрона сказала подруге: «Это были такие красивые отношения». — «О ком это она? — задумался я. — Уж наверное, не о Юстиниане и Теодоре. А может, о Плачидии и Атаульфе, или о Данте и Беатриче? Или даже о Байроне и Терезе!»

Кто-то может подумать, что книжные иллюстрации способны познакомить с мозаикой Равенны. Никакие иллюстрации не могут передать дух этих стилизованных декораций, а что уж говорить о сиянии! Кажется, что маленькие стеклянные и каменные кубики имеют собственную подсветку. Думаю, объяснить это можно мастерством обработки кубиков: они отражают свет под различными углами, потому, наверное, и цвет за день много раз меняется.

Накануне распада Империи Равенна по-прежнему сохраняла римскую наружность. Святые наряжены в белые тоги римских сенаторов; Христос — молодой, гладко выбритый Христос Катакомб; и так же, как и в Катакомбах, распятие не считается здесь достойным объектом искусства. Я увидел замечательную мозаику крещения на потолке арианского баптистерия. Святой Иоанн, одетый в шкуры, является уже отшельником средневекового искусства, а Христос — безбородый юноша — стоит в Иордане по пояс, и — удивительная языческая черточка — старый бог реки, сам Иордан, принимает участие в церемонии. Изображен он как типичное римское божество — с курчавой бородой и длинными белыми волосами, в которых запутались две красные клешни краба. Эта мозаика меня заворожила: святой Иоанн унес мои мысли в будущее, к Джотто. Спаситель напомнил мне о Катакомбах, а Иордан унес в прошлое, к Олимпу.

Такой же удивительной показалась мне мозаичная фигура Христа в зале архиепископской часовни. Мне сказали, что датируется она 500 годом. Спаситель представлен здесь как римский офицер, в воинских доспехах. Он молод, у него еще нет бороды. На нем обычный бронзовый нагрудник и военный плащ. В руке держит открытую книгу. Можно прочитать слова, написанные по латыни: «Я есмь Путь, Истина и Жизнь». Ноги в римских армейских сандалиях, одна нога стоит на голове льва, а другая — на змее. Такого необычного Христа я нигде больше не видел. Возможно, это одно из самых ранних сохранившихся изображений милитаристской церкви. Невольно представил себе прихожанина V столетия. Как должна была озадачить его эта ранняя римская версия Спасителя бок о бок с совершенно другим, бородатым Христом Византийской церкви, который утвердился в искусстве и стал с тех пор каноническим.

Чрезвычайно впечатляет изображение длинной процессии святых, с одной стороны мужчины, с другой — женщины. Оно украшает неф церкви Святого Апполинария. Каждый святой держит венец мученика, и каждый идет по улице, засаженной персимонами — любопытный африканский штрих для сцены, происходящей на Небесах. Губы слегка улыбаются, но глаза по-прежнему темные и загадочно-непроницаемые.

Доктор О. М. Дальтон обратил внимание на то, что некоторые святые идут на пальцах. Существует мода на все, в том числе и на походку, и возможно, что в V столетии священнослужители ходили на носочках. Внимание мое привлекла еще более необычная вещь. Это можно увидеть не только в церкви Святого Апполинария, но и в других храмах Равенны. Я обратил внимание на изображение людей в тогах, на то, как они держат предметы в левой руке. Для нас было бы естественным — во всяком случае, мы постоянно видим это движение на сцене: актеры откидывают тогу, чтобы взять что-то в левую руку. Но римляне, во всяком случае римляне Равенны, не всегда это делали: предмет почему-то держали в руке, накрытой тогой. Так, например, на мозаике церкви Апполинария святые держат мученические венцы в закрытых тогой руках. В Архиепископском дворце Христос держит книгу невидимой левой рукой: она у него задрапирована складками военного одеяния. В арианском баптистерии та же история: ключи у святого Петра находятся в задрапированной руке; а в церкви Виталиана у святого Луки Евангелие тоже выглядывает из-под складок материи. Возможно, когда-нибудь я повстречаю эксперта в области римской одежды, и он сумеет объяснить мне, было ли это продиктовано этикетом того времени или какими-то церковными правилами.

По почте мне пришел английский журнал со статьей о падении Римской империи. Я показал его немецкому профессору, остановившемуся в том же отеле. «У меня тоже есть эта статья!» — воскликнул он и показал немецкий журнал. Каждый год выявляются новые свидетели, но от вынесения вердикта мы по-прежнему далеки. Аргументы содержат все признаки вечности. Автором статьи в моем журнале оказался профессор Дж. Саундерс из Новой Зеландии. В статье он спрашивает: «Вопрос заключается в том, является ли объективным упадок империи или же имеет место радикальное изменение взгляда людей на поведение предыдущего поколения и объявление его недееспособным?» Всегда приятно, когда твое мнение разделяет ученый человек, и я продолжил чтение: «Я не верю в то, что Рим обречен был на падение, или в то, что Темные века были необходимы для перестройки цивилизации в Европе».

Тем не менее западная часть Империи прекратила свое существование в Равенне в 475 году, когда юноша по имени Ромул Августул был свергнут с престола вождем готов. Ни один очевидец не оставил свидетельства об этом роковом моменте. Мы ничего не знаем, за исключением того, что мальчику позволено было получить пенсион и удалиться на виллу, на юг. Спасло его то, что он был еще очень молод и хорош собой.

У юноши не было прав на императорский престол. Его выдвинул амбициозный отец, который — как ни странно это прозвучит — был секретарем Аттилы, итальянцем по происхождению. Интересно, что случилось с последним цезарем? Дожил ли он до зрелых лет? Это, впрочем, маловероятно: слишком уж важный пост занимал, так что, скорее всего, его убили.

Пятидесятилетнее правление готов оставило после себя в Равенне один значительный памятник — усыпальницу Теодориха. Находится она в миле от города, к ней ведет заросшая гравийная тропа. Ротонда из тяжелого камня установлена в болотистой местности. Внутри вы ничего не увидите, но гид призовет вас восхититься крышей, высеченной из монолитного каменного блока, а пока вы будете на нее смотреть, расскажет историю о том, что Теодорих так боялся грома, что построил себе звуконепроницаемое убежище и укрывался в нем во время грозы. Говорят, что в сравнительно недавние времена рабочие обнаружили останки предположительно этого гота. Рядом с останками нашли золотые латы, меч и шлем, инкрустированный драгоценными камнями.

Теодорих, как Аларих и Атаульф, принадлежал к культурной части варваров. Говорят, что власть он захватил, пригласив своего друга, гота Одоакра, на обед и убив его собственной рукой, сделав неприятное замечание, что у того нет костей. Однако, за исключением этого дикого поступка, Теодорих правил мудро и заслужил репутацию цивилизованного гота, который привел Рим в порядок. Он даже восстановил старинный пост «хранителя статуй», наладил производство кирпича, на каждый кирпич поставил штамп со своим именем. Археолог Ланчани писал: «Не было еще случая, чтобы при раскопках больших зданий Римской империи я не находил кирпичей Теодориха». И в то же время правитель, который любил оставлять свое имя, не был способен написать его сам: когда требовалось подписать документ, он использовал золотой трафарет.

После смерти Теодориха император Юстиниан начал кампанию по возвращению захваченных варварами территорий Италии и Африки. Несколько лет борьбы, и великий полководец Велизарий разбил готов, и Равенна, открыв новую страницу своей истории, стала столицей экзарха или вице-короля, правившего от имени византийских императоров. От этого времени в Равенне остался отличный памятник, возможно, самый лучший в городе — церковь Святого Виталиана. Как только Юстиниан завладел Равенной, вместе со своей супругой Теодорой, он поспешил освятить эту церковь, которая, вероятно, была построена и декорирована его собственными архитекторами. Освящение состоялось в 547 году, и все, кто когда-либо открывали книгу по истории искусств, вспомнят прекрасную мозаику этой церкви. Там вы увидите Юстиниана и Теодору в роскошных одеяниях в окружении солдат и придворных. Лучшего императорского портрета того времени вы не найдете.

С первого же взгляда меня поразило великолепие интерьера. В нем ощущалась радостная торжественность, чувствовалась попытка представить на земле золотые райские залы. Солнечный свет просвечивал сквозь тонкие мраморные и алебастровые плиты. Куда бы ни падал взор, всюду я видел цветной мрамор и сияющую мозаику. Казалось, я вошел в один из залов дворца византийского императора. Я читал о них в книгах: полы там были из позолоченного серебра, а двери — тоже из серебра, слоновой кости и эмали.

Я вернулся в мавзолей Галлы Плачидии и постоял там. От церкви Святого Виталиана мавзолей отделяло всего сто ярдов и один век. Интересно все-таки: оглянешься вокруг, и мысли твои уходят в Рим и раннее христианство, а потом пройдешь сто ярдов, и Рим остается позади, а ты уже устремляешься на восток, в Византию.

Мозаичные портреты Юстиниана и Теодоры находятся на стенах апсиды. Император с левой стороны. Он стоит в короне и в пурпурном императорском одеянии, в руке у него золотая чаша, которую он, по всей видимости, собирается принести в дар новой церкви. По бокам от него придворные в белых далматиках, священники в сутанах и военные, его личная охрана. Процессия еще не вошла в церковь, иначе император снял бы корону. На стене напротив — Теодора и ее придворные дамы. У императрицы на голове корона, каскадом спускается крупный жемчуг. На подоле пурпурной мантии вышиты три фигуры волхвов в персидских одеждах. Изображение скопировано с мозаики церкви Святого Апполинария. У императрицы в руках кубок. Возможно, в нем золото, которое она приносит в дар новой церкви. Гофмейстер откинул занавес у входа в здание. По левую руку от Теодоры стоит группа придворных дам, одетых в роскошные одежды, однако не настолько прекрасные, чтобы затмить императрицу. Интересно, подумал я, вон та строгая дама, что стоит сразу за императрицей в белой накидке поверх алого платья, уж не та ли неприятная Антонина, жена Велизария, женщина, чье происхождение и прошлое были такими же сомнительными, как у самой Теодоры?

Если портреты эти правдивы — считается, что так оно и есть, — Юстиниана и Теодору изобразили людьми молодыми, а ведь в год освящения церкви Юстиниану было уже шестьдесят четыре года, да и Теодора была немолода. Это был последний год ее жизни.

Карл Великий был так потрясен красотой церкви, когда стоял здесь через два с половиной столетия, что даже попытался воспроизвести ее в Германии, в капелле Карла Великого (Э-ля Шапель) в Аахене, но эффект был не тот: церковь оказалась приземленной и тяжелой.

Выходя, я заметил любопытную вещь. В церкви собралась лужица, и я решил было, что появилась она от дождя, пока не понял, что она просочилась через фундамент. Это окончательное свидетельство того, что Равенна была когда-то городом каналов и лодок и что болото никуда не ушло. Вот почему летняя трава в Равенне такая зеленая. Все дело в болоте, защитившем пятнадцать столетий назад последних императоров.

Примерно в трех милях от Равенны вздымается над плоской землей мрачная старая церковь. Это церковь Святого Апполинария, последняя реликвия процветавшего морского порта Класса, основанного некогда Августом в качестве опорного пункта кораблей Адриатического флота. Все исчезло — и доки, и гавань, и дома. Осталась только базилика. Круглая кампанила похожа на башни Ирландии. Она стоит возле церкви, и, как говорят, построили ее на том месте, где был раньше маяк Класса. На крыльце — мемориальная доска с надписью, сделанной по-английски, другой такой в Равенне больше нет. На доске следующий текст:

На последних страницах книги «Тайная армия» («Private Army»), описывая подвиги отряда молодых британских солдат в тылу врага, Пенякофф упомянул и этот инцидент. Услышав, что по кампаниле должны открыть артиллерийский огонь, посчитав ее за подозрительный наблюдательный пункт немецкой артиллерии, и узнав, что здание знаменито своей мозаикой, он послал сюда разведывательный отряд. «Я доказал, что слухи ни на чем не основаны, — писал он, — и спас церковь». Он заметил, что это был «акт милосердия, первый за длинную карьеру разрушений».

За церковью раскинулся знаменитый сосновый лес, который так любил Данте. Лучший свой рассказ о привидениях Боккаччо тоже связал с этим лесом. Байрон любил по вечерам ездить здесь верхом. Теперь он не такой густой, каким был во времена Байрона, но все равно тянется на мили. По вечерам огромные темные сосны кажутся загадочными, между их стволами можно разглядеть волнующееся вдалеке Адриатическое море. Иногда Байрон ездил здесь с хорошенькой молодой графиней, Терезой Гвиччиоли. Она была плохой наездницей. «Не могла справиться со своим конем, он бежал за моей лошадью, — писал поэт, — и пытался укусить ее. Тогда Тереза начинала визжать. В высоком цилиндре и небесно-голубой амазонке она выглядела довольно нелепо, смущала меня и наших грумов. Беднягам приходилось нелегко: они постоянно удерживали ее от падения. К тому же и платье ее требовалось защищать, оно норовило зацепиться за сучья, того и гляди порвется». Байрон ездил сюда с Шелли поупражняться в стрельбе. Оба были хорошими стрелками. Иногда Байрон спешивался и целился в тыкву, в другой раз подбрасывал вверх серебряные монеты: в этом случае за ним бежала толпа мальчишек.

Во времена Байрона Равенна занималась виноделием, производством шелка и сбором пиноли, маленьких маслянистых пиниевых орешков, которыми итальянская кухня с незапамятных времен приправляет кушанья. Путешественники прошлого столетия описывали, как местные подростки залезали на сосны и стряхивали на землю шишки. Затем вынимали из них орешки, но сами шишки не выбрасывали, а сжигали зимой в жаровнях.

Я полагаю, что самым почитаемым местом для жителей Равенны является гробница Данте. Поэт провел здесь последние три года и умер от болотной лихорадки. То, что город подружился с великим соотечественником, наполняет сердце Равенны гордостью, и чувство это ничуть не убывает от сознания того, что раскаивающаяся Флоренция, стараясь загладить свою вину за то, что выставила поэта в свое время из города, хотела бы забрать его к себе.

Тем не менее кости его до сих пор покоятся — как уверил меня человек, поклявшийся, что сам их видел, — в саркофаге в маленькой классической усыпальнице, построенной двести лет назад. Борьба за них продолжалась несколько столетий, но Равенне удавалось отбить все усилия Флоренции. В 1519 году настал опасный момент. В то время на папском престоле был представитель рода Медичи, и флорентийцы направили посланцев с папским предписанием вернуть останки. Саркофаг открыли — он оказался пуст! Кто-то заранее предупредил. Однако, спрятав кости от Флоренции, Равенна сама умудрилась их потерять. Так они и считались утерянными в течение трехсот пятидесяти лет. До 1865 года их никто не видел, и вдруг рабочие, проводившие в соседней часовне какой-то ремонт, обнаружили деревянный ящик с полным скелетом и надписью, которая гласила: «Кости принадлежат Данте». Медики провели экспертизу и подтвердили подлинность останков. Кости на три дня выставили для всеобщего обозрения, и люди приходили посмотреть на них.

Во время последней войны кости снова убрали в безопасное место, а потом вернули в саркофаг.

Из Равенны я выехал в Феррару. Расстояние между этими городами — сорок шесть миль. Дорога плоская, ничем не примечательная, со сточными канавами, пересекаемая в нескольких местах железнодорожными ветками. Феррара находится на северо-западе, и главная дорога проходит по долине, которую заливают паводковые воды По и Адидже. На востоке раскинулся почти незнакомый район, заселенный мелкими фермерами и рыбаками. Береговая линия на юге — продолжение венецианских лагун.

В уединенном мире, с песчаными отмелями и островами, с бухтами и речными дельтами, где гнездятся дикие птицы и бесшумно проплывают в каноэ рыбаки, вполне мог бы сохраниться человек из неолита. Месил бы грязь, охотясь за ракообразными, или вытаскивал сети из лагун. Всего в нескольких милях отсюда к северу цивилизованное общество празднует кинофестиваль, а здесь, среди внутренних озер, вдоль поросшей камышом береговой линии, о современном мире давно забыли и жизнь продолжается в одиночестве. Поэт мог бы повстречать здесь призрак греческой галеры, движущейся в утреннем тумане. Долина — кладбище, на котором упокоились те, чья жизнь прошла задолго до появления Венеции, да и Равенны. Города встречаются здесь не часто, дорог мало, обычного путешественника привлечь нечем, да и зачем ему сюда ехать, когда совсем рядом так много знаменитых и привлекательных мест.

Одно из примечательных мест в этой дельте — Комаччио, бедная, но интересная маленькая Венеция, чьи каналы по осени забиваются угрями, отправляющимися в долгое путешествие к Саргассову морю. В этот момент все население борется с нашествием столь успешно, что сушеные угри Комаччио известны всей Италии. На месте их варят, нарезают на куски и жарят вместе с лавровым листом или подают, как кебабы, на шампуре, хорошенько полив оливковым маслом, жиром и приправив розмарином. Дальше к северу есть маленький город Адриа, он и дал свое имя Адриатическому морю. Бенедиктинские монахи вынуждены были в IX столетии покинуть эти места из-за малярии. Некоторые энтузиасты все же приходят туда, чтобы взглянуть на мозаики и вспомнить Гвидо д'Ареццо, монаха, который реформировал нотное письмо.

По дороге в Феррару я проехал через город Арджента, который немцы затопили зимой 1944 года, пытаясь остановить продвижение Восьмой армии. Приехав в Феррару, снова невольно вспомнил о войне. Я ожидал увидеть здесь город, прославившийся в эпоху Ренессанса своими прекрасными дворцами и параллельными улицами, а вместо этого увидел новые многоэтажные дома и фабрики, построенные на пустырях, что остались после бомбежек. Стирающее все границы уродство этих бетонных коробок нигде так не бьет в глаза, как в городе с архитектурой Ренессанса. Новый отель мне все же понравился: приятный, оборудованный кондиционерами. А впрочем, хорошо, что бомбы не уничтожили собор и замок.

В центре города стоит старый мрачный замок Феррары, окруженный рвом, через который переброшен подъемный мост. Когда я перешел через мост и нашел смотрителя, то подумал, что в таком угрюмом месте наверняка услышу о подземной тюрьме.

В огромном зале смотритель обратил мое внимание на старое зеркало, прикрепленное к стене под странным углом. Меня попросили посмотреть в него. В зеркале видно окно на противоположной стороне двора. «Заглянув в это зеркало, — бодро сообщил мне смотритель, — Николо III, маркиз Феррары, увидел в окне свою молодую красавицу жену, Паризину Малатеста, в объятиях собственного сына Уго».

Итальянские гиды обожают рассказывать драматические истории, при этом пожимают плечами, а иногда, как в Ферраре, позванивают ключами и приглашают спуститься и посмотреть на темницу, куда заключены были Паризина и ее пасынок, после чего обоих казнили. Есть, однако, и еще одна драма, быть может, более страшная, чем эта. В подземную темницу пожизненно посадили Джулио и Ферранте д'Эсте за то, что те готовили заговор против своего брата Альфонсо I, который в 1505 году был у власти. За несколько лет до этого Альфонсо женился на Лукреции Борджиа, она привезла с собой из Рима необычайно привлекательную кузину по имени Анджела Борджиа. Эта молодая женщина вскружила головы князьям Эсте, включая и кардинала Ипполито I, в характере которого не было ничего от священника. Карьера Ипполито была стремительной даже по стандартам Ренессанса. Тонзуру он получил в шестилетнем возрасте; в одиннадцать сделался архиепископом в Венгрии; в четырнадцать ему вручили кардинальскую шапку! Однажды, когда он флиртовал с Анджелой Борджиа, она легкомысленно и, конечно же, шутя, сказала, что весь он не стоит глаз своего брата Джулио. На следующий день на Джулио напала группа бандитов, и кардинал при этом присутствовал. Он видел, как эти головорезы ослепили брата. Истекающего кровью Джулио доставили в Феррару. Он кричал и требовал, чтобы Ипполито осудили. Докторам удалось спасти один глаз Джулио. Вместо того чтобы наказать Ипполито по всей строгости закона, герцог просто его выслал. Тогда Джулио вступил в сговор с другим братом, Феррантэ. Он решили убить Альфонсо и посадить Феррантэ на трон. Когда заговор был раскрыт, Феррантэ упал к ногам брата и просил о прощении. Альфонсо был человеком властным, с бешеным темпераментом. Он ударил брата по лицу посохом и вышиб ему глаз. Так двое братьев ослепли каждый на один глаз. Не удовлетворившись этим, Альфонсо распорядился предать смерти обоих. Во внутреннем дворе замка была разыграна сцена экзекуции, но в последний момент герцог заменил смертный приговор на пожизненное заключение.

Я ходил по огромным залам с высоченными потолками и все удивлялся, как семейство Эсте устраивало здесь балы и маскарады, банкеты и прочие увеселительные мероприятия? Ведь все они знали, что под их ногами в полной тишине сидят два полуслепых князя. Может, кто-нибудь осмеливался потихоньку спуститься к ним и дать кусок жареного павлина? А несчастные арестанты, знали ли они, что творится над их головами? Мне показали две ужасные крошечные камеры, находящиеся ниже уровня рва, окружающего замок. Я никак не мог поверить в то, что здесь они и сидели. Да разве можно выжить в таком месте, да еще и пережить осудившего их человека?! Они провели здесь двадцать восемь лет, когда их брат Альфонсо умер и на троне его сменил сын, Эрколе II, двадцати шести лет от роду. Возможно, вы подумаете, что он выпустил двух своих пожилых дядюшек — Феррантэ тогда исполнилось пятьдесят семь, а Джулио был моложе его на год. Ничего подобного он не сделал. Во время его правления Феррантэ умер. Было ему тогда шестьдесят три года, а некогда ясноглазый Джулио продолжал сидеть в темнице. Он был все еще жив, когда умер и Эрколе II. К власти пришел его сын Альфонсо. Тому на тот момент тоже было двадцать шесть лет. Он, однако, оказался более милосердным: вспомнил старика, сидевшего в подземной тюрьме, незаконнорожденного сына своего прадеда. В день своей коронации он отдал приказ отворить двери темницы. Джулио тогда был восемьдесят один год. И здоровье, и настроение его были отличными. Феррара с благоговейным ужасом увидела возвращение к жизни старого одноглазого князя. На нем была одежда прошлого века, он с огромным интересом расспрашивал о мужчинах и женщинах, которых давно не было в живых. Вспоминал о Лукреции Борджиа и блестящих ее волосах, а она вот уже сорок лет была в могиле. За ним ходили ликующие толпы. Он был огромным мужчиной и ездил на самой большой лошади, которая была в конюшне. Он все ходил по Ферраре, стараясь узнать места своей юности. Рассказывают, что даже монахини, жившие в строгом уединении, приглашали его в свои кельи, разрешали обнять себя и дарили ему целомудренные поцелуи. Увы, такая свобода оказалась роковой. Истощив себя радужными планами, Джулио скоропостижно и неожиданно скончался. Было это накануне поездки в Рим. На свободе он провел восемнадцать месяцев.

Князья Эсте — семья чрезвычайно интересная, так что было бы, пожалуй, немного несправедливо судить о них по этим двум большим скандалам. В целом они не были столь уж жестоки. Они стали первыми городскими аристократами, в 1208 году их, по решению коммуны, пригласили управлять Феррарой. Имя свое семья получила от названия древнего римского города Атеста, впоследствии сокращенного до Эсте. В этом городе, находившемся в нескольких милях от Падуи, у них был замок.

Даже в эпоху нестрогой морали князья Эсте выделялись огромным количеством прижитых ими незаконнорожденных детей. Когда Пий II в 1459 году посетил Феррару, то обратил внимание, что ни один из семи князей, принявших его у себя дома, не был рожден в законном браке. Самым большим сладострастником был Никколо III. Как говорит Уго Калеффини в рифмованной истории этой семьи, у Никколо было восемьсот любовниц, но была бы и тысяча — добавляет он одобрительно, — не прерви смерть его активную деятельность. Пий II, не одобрявший Никколо — «веселого похотливого толстяка», сказал, что у него была тьма сожительниц и в этом отношении он разборчивостью не отличался. Тем не менее странно, что признал он лишь около тридцати незаконных детей. Судьба выкидывает обычные фокусы: этот известный всем распутник требовал тем не менее от других абсолютной верности. «Видели бы вы его, — пишут хроникеры, — как он шагал по залам своего замка, в ярости кусая скипетр». В ту ночь он приказал казнить своего сына Уго и жену Паризину. Правители Италии никогда не делали различий между законными и незаконными детьми: все они росли вместе, жили в одних детских, учились у тех же преподавателей. Иногда незаконные дети по завещанию отца наследовали трон. В таких случаях принимали во внимание старшинство, а не законность происхождения. В Ферраре это было так обычно, что редкий правитель рожден был в законном браке. Так все и продолжалось вплоть до смерти в 1471 году герцога Борсо д'Эсте. Во времена же правления Никколо старый замок напоминал, должно быть, детский сад. У герцога часто кончались деньги: огромный его выводок временами жил в сказочной роскоши, однако бывали времена, когда они спали на соломе, но при этом укрывались одеялами из золотой парчи. Юношам денег давали в обрез, и в университете им запрещали приглашать друзей на обед. Сам герцог всегда появлялся на людях в великолепной одежде.

Никколо III можно отнести к тем ренессансным персонажам, которые одной ногой стояли в Средневековье. Будучи молодым человеком, он совершил паломничество в Святую Землю в компании с несколькими юношами из благородных семей. По Адриатике они переправились в венецианской галере, заглянули в Корфу, слушали там пение монахов. В Венеции ужинали с губернатором в апельсиновом саду. Об этом очень хорошо написал один из спутников Никколо. Когда они в 1413 году приехали в Иерусалим, после мессы у Гроба Господня Никколо присвоил своим спутникам рыцарское достоинство. Затем они отправились в полковую часовню, где он вручил им золотые шпоры. Весьма странно, что сам Никколо золотыми шпорами не обзавелся. Он позволил лишь надеть шпору на свой левый сапог и заявил, что другую шпору примет в усыпальнице святого Якова в Галиции. Прошло несколько лет, и этот средневековый персонаж сделался ренессансным князем и правителем, одним из первых правителей Северной Италии, который интересовался Древней Грецией. Не кто иной, как Никколо уговорил первого великого коллекционера греческих манускриптов Джованни Ауриспу приехать в Феррару. Он же возобновил работу древнего университета и привлек в свой город знаменитого врача Падуи — Микеля Савонаролу, деда Джироламо Савонаролы. Когда сыну Никколо, Леонелло, понадобился учитель, отец подыскал для него одного из первых итальянцев, учившихся греческому языку в Константинополе, Гварино да Верона, и так щедро обустроил его пребывание в Ферраре, что учитель остался там на всю жизнь. Странно, что сексуальные излишества герцога настолько ослепили последующие поколения, что они не заметили других сторон характера Никколо и не оценили его достижения. Жаль, что колоритная фигура этого представителя раннего Ренессанса вспоминается лишь в связи с незаконнорожденными детьми.

Наследовали его правление двое незаконных детей — Леонелло и Борсо, а за ними — редкий случай — законный сын Эрколе I, отец Беатриче и Изабеллы д'Эсте. Его считают героем Феррары. В Модене есть хороший портрет работы Доссо Досси. Он здесь удивительно напоминает старого вождя шотландского племени, возможно, благодаря берету и спокойному выражению лица. В Национальной галерее в Лондоне есть портрет преемника Никколо — Леонелло д'Эсте. Это — работа Ориоло; Леонелло там изображен в профиль. В галерее Бергамо вы можете увидеть еще один его портрет работы Пизанелло. На этой картине его также изобразили в профиль, только с другой стороны. Это высокий худощавый молодой человек с копной каштановых волос, интеллигентного вида, с длинным носом, почти без переносицы. Как это часто бывает с сыновьями «несдержанных» отцов, он был образцом трезвости и морали. Судьба наделила его девятью счастливыми годами правления. Он был одним из первых ученых князей. Так и видишь его, прогуливающимся по роще в сопровождении философов-любителей. Умер он в возрасте сорока двух лет, и за ним последовал Борсо, веселый, неграмотный, популярный в народе правитель. Он — как истинный аристократ — отводил литературе скромное место, но не запрещал ее. Во время правления Леонелло первые английские студенты, знавшие греческий язык, приехали в Феррару, чтобы послушать лекции в то время уже старого Гварино да Верона. Борсо, веселый (по словам хроникеров) герцог, всегда улыбался, и некоторые его улыбки прилипли к стенам палаццо ди Скифанойя, я сам их там видел.

Феррара — удивительное место для тех, кто не прочь предаться морализаторству и поразмышлять о судьбе памятников старины. Скифанойя — единственное уцелевшее здание из построенных князьями Эсте в Ферраре прекрасных дворцов. Исчез и знаменитый замок Бельфиоре с великолепными садами. Там Бенвенуто Челлини работал над серебряным кувшином для кардинала Ипполито, стрелял павлинов, одичавших и переселившихся на деревья. Слово «скифанойя» означает «нескучное», это итальянский эквивалент Сан-Суси. До последнего времени там была табачная фабрика. Потому и приятно, что улыбки герцога Борсо до сих пор можно различить на фресках среди трещин, пыли, реставрационных работ и других событий времени. Мы видим учтивого человека с гладким лицом, сидящего на красивом коне. Его сопровождают элегантные высокомерные придворные в византийских красных фесках. На этой же фреске крестьяне выполняют обычную свою работу: кто сеет, кто обрабатывает виноградники, а Борсо, улыбаясь, верхом на коне выезжает поохотиться, и его сопровождают пятьсот аристократов, трубачи, охотники с собаками и индийцы, отвечающие за охоту на леопардов. Одна из фресок, что сохранилась лучше других, изображает герцога вместе с его любимым шутом Скокола, уродливым маленьким человечком с бычьей шеей, который — сразу видно — просит его о чем-то. Скокола постоянно нуждался в деньгах, вот и здесь, похоже, пытается выманить из герцога еще какую-то сумму.

Увы, очаровательные фантазии придворных художников бледнеют по сравнению с болезненными реальностями истории, ибо эта некогда плодовитая семья закончила пустой колыбелью. Можно представить себе призраки прошлого, глядящего в недоумении на Альфонсо II, несчастного последнего герцога Феррары. Женился он три раза, и трижды двор посещали надежды, пока не настал момент, когда никто больше и не думал о пустой колыбели. Альфонсо II похож был на заколдованного человека, потому что жил под постоянной угрозой. Если он не произведет наследника, герцогство снова перейдет в безраздельную собственность папы, и ни он, ни его дипломаты не смогут помешать Ватикану в давнем стремлении завладеть Феррарой. Наследниками выдыхающегося герцогства были Цезарь, внук Альфонсо I, и красавица Лаура Дианте, на которой он, как говорят, женился на смертном одре. Но Ватикан отказался признать законность этого брака, и это привело к тому, что герцогство, так часто переходившее к незаконнорожденному сыну, было конфисковано в отсутствие законного наследника.

Конец рода Эсте в Ферраре не сопровождался обычными сценами безумия или обнищания. Герцогство исчезло подобно лайнеру, наскочившему на айсберг и ушедшему на дно с непогашенными огнями и играющим оркестром. Не успел Альфонсо умереть, как был назначен папский посол. Так начались несколько столетий дурного администрирования. Земля снова превратилась в болото, а несчастные ее обитатели оглядывались на герцогскую историю как на золотой век. Семья вместе с архивами переместилась в Модену, где продолжили свое существование потомки Альфонсо и Лауры Дианте. Они сделались герцогами Модены, вот почему сегодняшний путешественник находит библиотеку Эсте не в Ферраре, как и следовало бы ожидать, а в Модене. В 1658 году, через пятьдесят один год после обрыва прямой наследственной линии, у правящего герцога Модены Альфонсо IV и его жены Лауры Мартионоцци-Мазарини родилась дочь. При крещении ей дали имя Мария Беатриче д'Эсте. Она стала Марией Моденской, а в английской истории — супругой Якова П.

Юрист, к которому мне дали рекомендательное письмо, оказался приятным молодым человеком, на вид двадцати с чем-то лет. Он недавно защитил диплом в Болонье. Худощав, высок, темноволос. Как и многие итальянцы, он словно бы вышел из рамы старинной картины, что-то вроде младшего придворного или воина, вооруженного аркебузой, впрочем, он мог бы оказаться и лютнистом. Он мне сразу же понравился, я обнаружил в нем болезненные симптомы комплекса неполноценности, так ранящие нежную юную душу. С юными юристами часто случается, что после сдачи экзаменов они оказываются не в зале суда, где могли бы произносить пламенные слова в защиту своего клиента, а на шатком стуле в отдаленной комнате конторы. Там им доверяют наклеивать марки на конверты, а ведь это они прекрасно могли бы делать и без диплома. Моего юного друга посылали иногда собирать долги, и мы с ним это делали вместе. Ходили по глухим улицам и вели длинные разговоры с жильцами арендуемых квартир.

Как-то утром мы зашли в феррарский собор — готическое здание, с Мадонной, что сидит на троне над западным входом. С наружной стороны собор произвел на меня сильное впечатление: внушительное и нарядное здание, а вот интерьер разочаровал. Мы поднялись по лестнице к кафедральному музею и были вознаграждены. Я увидел два шедевра Козимо Тура: «Святой Георгий, освобождающий принцессу от дракона» и изысканное «Благовещение». Эту картину обрамляла ренессансная арка.

Затем пошли дальше, собирая плату или обещания, и приблизились к дому, который поэт Ариосто построил, получив гонорар за «Неистового Роланда». На здании знаменитая табличка, на которой по-латыни выбиты слова поэта о том, что здание небольшое, но ему подходит и куплено оно за собственные деньги. «Это мой дом», — заключает он. Меня эта табличка тронула. Я вспомнил, как поэт однажды сказал, что дворцовому банкету он предпочтет домашний ужин из вареной репы. Ко двору он относился с ненавистью, которая в XVI веке отличала благородного человека, вынужденного зарабатывать себе на пропитание. Не любил он также и опеку, и ему можно посочувствовать, ибо четырнадцать лет он находился в распоряжении неприятного кардинала Ипполито I. Мне нравятся владельцы старинных английских замков: их обитатели привыкли к тому, что по их поместьям бродят незнакомые люди. Аристократы занимаются своими делами, словно чужаки — невидимки. Мы посмотрели на маленький, окруженный стеной сад с другой стороны дома. Там Ариосто, изобретательный не только в поэзии, использовал собственные способы ухода за растениями. Он был одним из тех писателей, ненавистных издателям, которые без конца переписывают свои произведения. Вот и садовником он был таким же беспокойным, даже выкапывал семена, чтобы посмотреть, прижились они или нет. Мой юный друг привел меня в университет. В это время из прекрасного старого дворца, который он занимал несколько столетий, университет собирался переехать в новые помещения. Напротив фрески XVI века, изображавшей рай, сидел носильщик. Он поднял глаза, узнал молодого юриста и махнул нам рукой в сторону мраморной лестницы, обрамленной бюстами цезарей. Я заметил, что все они — где только мог пройти карандаш — украшены были усами. Я остановился, глядя на преображенного Юлия Цезаря. Императора нарядили в цивильный костюм и цилиндр, сунули ему свернутый зонтик. В таком виде его без разговоров пропустили бы в любой офицерский клуб Лондона. Эспаньолка весьма украсила толстое капризное лицо Нерона, хотя он по-прежнему выглядел человеком ненадежным и вполне мог бы оказаться профессиональным политиком или обманщиком-финансистом. Длинные свисающие усы Веспасиана выявили солдатскую сущность и превратили его в римского «старину Билла».[70]

В конце длинного зала, в библиотеке, мы увидели мраморную гробницу Ариосто, которую один из наполеоновских генералов доставил сюда в 1801 году во время французской оккупации из развалившейся церкви. Гробница полностью закрывала собою торец зала и выглядела вполне уместной. Рядом, в застекленном шкафу, на куске выцветшего бархата лежали костяшки пальцев поэта. Мне объяснили, что во время эксгумации профессор анатомии положил их потихоньку в карман, а потом в завещании сознался в краже и оставил кости библиотеке. С огромным интересом я смотрел на первую рукопись «Неистового Роланда». Так много исправлений я никогда еще не видел. Ариосто знал заранее, что будет вносить в текст изменения, а может, и вовсе его перепишет, и поэтому использовал только правую сторону листов, а левую оставлял для правки. Он потратил несколько лет на редактуру поэмы, почерк у него был четкий, уверенный. Первое издание напечатали в Ферраре в 1532 году. Существует перевод поэмы на английский язык. Сделан он сэром Джоном Харрингтоном в 1591 году, и об этом есть интересный рассказ.

Родители Харрингтона по распоряжению Елизаветы посажены были в Тауэр. Став королевой, она вознаградила их за лояльность, сделавшись крестной матерью их сына Джона. Отучившись в Итоне, он продолжил образование в Кембридже. Там он изучал право, но практически им не занимался. Затем выучил итальянский язык. Двор знал его как остроумного, но порочного молодого человека. Вздумав позабавить фрейлин Елизаветы, он перевел двадцать восьмую главу «Неистового Роланда» — историю о Джоконде. Перевод этот случайно попал в руки королеве. Она пожурила его за развращение девушек, за то, что для перевода он выбрал самые непристойные стихи поэмы. В качестве наказания отправила его в деревню и запретила возвращаться в город до тех пор, пока он не переведет всю поэму. Оказывается, мы обязаны Елизавете тем, что получили английскую версию Ариосто. (Харрингтон известен еще одним добрым делом: он изобрел ватерклозет.)

Библиотека обладает коллекцией, в которой насчитывается более пятидесяти ранних переводов «Неистового Роланда». Многие украшены гравированным портретом Ариосто. Гравюра сделана с портрета работы Тициана, но меланхолик с неопрятной бородой и непричесанными волосами совершенно не похож на мое представление об энергичном авторе произведения, такого сатирического, а местами и забавного своей идеализацией средневекового рыцарства. В каждые сто лет, исключая нынешний век, в Англии вспыхивал интерес к «Неистовому Роланду». Спенсер использовал его для сюжета своей «Королевы фей». Вордсворт в 1790 году взял поэму с собой, отправляясь в пеший поход в Альпы. Так же поступил Маколей.[71] В 1833 году он сел с этой книгой на корабль, отправлявшийся в Индию. Саути читал ее, когда был ребенком. Скотт просто обожал ее. Байрон читал в оригинале. Возможно, наш век, более чем когда-либо безумный, снова заинтересуется этой поэмой, хотя бы ради одной только тридцать четвертой главы. Астольф летит на Луну в сопровождении святого Иоанна. Их уносит колесница Ильи с квадригой красноогненных коней. Через короткое время путешественники совершают успешную посадку. Исследуя безлюдный пейзаж, натыкаются на то, что попусту истратил и потерял на Земле человек: несчастливые браки, вздохи, слезы, напрасные надежды. Видят там покрытые птичьим клеем сучки — это то, что осталось от обольщений возлюбленных; находят странное месторождение: оказывается, это — распавшаяся со временем слава великих людей. В долине потерянных вещей несметное количество сосудов, наполненных до краев потерянными умами человечества.

Мне показали неудобный деревянный стул. Сидя на нем, великий поэт сочинял свою поэму. Есть здесь и его чернильница с купидоном на крышке: искусная работа мастера Возрождения, подарок Альфонсо I.

А затем в мои руки вложили рукопись несчастного Тассо. Это был «Освобожденный Иерусалим». Тассо, как я заметил, тоже был усердным корректором. Мне рассказали, что каждый венецианский гондольер знал эту поэму наизусть. Тихими ночами они распевали строфы по очереди, передавая их друг другу. Строфа, пауза, а с другого конца канала — следующая строфа. Романтики байроновского времени верили, что Тассо — человек, невинно осужденный: жестокий князь якобы посадил его в тюрьму за то, что поэт любил благородную даму. На самом деле он страдал манией преследования, и болел так тяжело, что заперли его для его же блага. Нет никакого доказательства, что Тассо находился в темной камере, в той, где в размышлениях провел час Байрон и из двери которой Шелли — он-то считал, что помещение вполне приличное — вырезал на память драгоценную щепку.

В университете не сохранилось, к сожалению, воспоминаний о маленькой группе англичан, первых студентов, изучавших греческий язык. В Феррару они приезжали во времена правления Генриха IV и Эдуарда IV и посещали лекции Гварино да Верона. В те дни университет, как и в Болонье, был передвижным учебным заведением, и лекции читали то в одном, то в другом удобном помещении. Одним из англичан, живших в 1445 году в Ферраре, был Вильям Грей — он потом стал епископом в Или, графство Кембриджшир. Он оставил сто пятьдесят рукописей библиотеке Бейллиол-Колледж. В Ферраре учился и Роберт Флеминг, он был там в 1450 году. Флеминг — это племянник основателя Линкольн-Колледжа. Жил здесь и Джон Фри, бедный ученый и приятель Бейллиола, приходилось ему тяжело: чтобы получить разрешение приехать, он заложил свою небольшую собственность. Следует упомянуть и Джона Типтофта, графа Вустерского, который приехал в Феррару примерно в 1460 году, а через десять лет его арестовали за участие в мятеже против Эдуарда IV. Жизнь он закончил на эшафоте. Грей и Флеминг знали, должно быть, достойного Леонелло д'Эсте и, вполне возможно, принимали участие в философских диспутах в тени пальм и кипарисов. Другие студенты учились в Ферраре во время правления улыбчивого Борсо. Англичане, современники той эпохи, видели, как этот любящий роскошь герцог выезжал со своими соколами и гончими, а теперешние англичане могут увидеть лишь его слабую тень на осыпающихся стенах дворца Скифанойя.

Когда мы вышли из университета, я спросил своего молодого юриста, не проводит ли он меня в монастырь Тела Христова, туда, где похоронена Лукреция Борджиа. Он сказал, что это всего в нескольких сотнях ярдов отсюда, и мы углубились в бедные кварталы. Я спросил, верит ли он, что Лукреция Борджиа виновна в тех преступлениях, которые ей приписывают. В ответ он лишь что-то нечленораздельно пробурчал. У него не было желания либо осудить, либо защитить ее. Я подумал, что адвоката из него не получится, впрочем, может быть, он станет хорошим судьей. Мое собственное отношение к Лукреции давно четко определено: я бы выступил ее защитником. Никто из тех, кто знал ее, не сказал против нее ни слова, а хулителями Лукреции были враги ее отца и брата. В злые минуты латинский мозг обращается к определенным темам, в числе которых инцест, проституция и половая гиперактивность являются самыми популярными. Оскорбления, которыми обмениваются два разъяренных итальянца, практически повторяют обвинения, которые Светоний обрушил на цезарей и которые в более поздние времена адресовали семье Борджиа.

Монастырь спрятался в глухих улочках, мы подошли к древним дверям и долго по ним барабанили, но напрасно. Проникнуть в монастырь Тела Христова трудно, и горожанам это, по-видимому, давно известно. Монахини живут в строгом уединении, и до последнего времени никто не мог войти туда без рекомендательного письма от архиепископа. Может быть, это обстоятельство и заставило Грегоровиуса в книге о Лукреции Борджиа сказать, что могила ее не сохранилась.

Мы не сдавались и упорно стучали в дверь. В конце улицы появилась сердитая старуха в переднике, надетом на черное платье, и стала кричать на нас. Мегера поняла, что мы не чиновники, и тут же превратилась в очаровательную старушку. Мы пошли за ней по уединенным переулкам и дворам и вышли к монастырю с другой стороны. В церкви даже в этот жаркий день было холодно, как в склепе. Старушка попросила нас подождать. Скоро к нам присоединились две совершенно закрытые фигуры. Это были монахини, натянувшие на лицо капюшоны до самого рта. Все, что я мог разглядеть, это покрытые венами руки старых женщин. Они, впрочем, хорошо нас видели сквозь ткань, закрывавшую лицо. В сопровождении двух привидений мы вышли из церкви на клирос, и там, напротив алтаря, увидели несколько гробниц из обыкновенного серого камня. Мы разглядели на них имена Лукреции Борджиа и ее мужа Альфонсо I. Рядом могила матери Альфонсо, ослепительной Элеоноры Арагонской. На ее свадьбе, устроенной в Риме в 1473 году, сенешаль менял свое платье четыре раза, а официанты в шелковых нарядах подавали жареного кабана, фазанов и рыбу, а в это время толпа растаскивала сахарные замки, набитые мясом. Привидения кивали головами. Да, это могила Элеоноры, жены Эрколе I. Они молча указали пальцами, и, присев на корточки, мы разглядели имена Альфонсо II, последнего из рода Эсте, и его первой жены. Рядом — могила Лукреции.

Со стороны, должно быть, выглядело странным: пыльные столбы солнечного света, две укрытые фигуры, похожие на мрачных прорицательниц; мой юный юрист, сгорающий от нетерпения уйти отсюда в более жизнерадостную обстановку, и я, завороженный тем, что увидел, наконец, могилу Лукреции Борджиа. Она не была особенной красавицей, но, как писал один шпион Эрколе I герцогу Феррары, чей наследник должен был стать ее третьим мужем: «Приятное выражение лица, хорошие манеры делают ее красивее, чем она есть на самом деле. Короче, качества Лукреции таковы, что ее не только не следует опасаться, но и можно возложить на нее определенные надежды». Изабелла д'Эсте в это же время отправила в Рим своего шпиона: ей хотелось знать, что представляет собой будущая золовка. Шпион увидел ее воскресным вечером, рядом с ней сидело десять фрейлин. Вскоре они начали танцевать. Лукреция, по его словам, одета была в черный бархат, отороченный золотом, на голове — «шапочка Джульетты» из зеленого шелка с рубиновой застежкой. Из-под шапочки спустился на плечи золотой каскад волос. Эти конфиденциальные сообщения доказывают, что гордый род Эсте не на шутку встревожился: еще бы, амбициозный Александр VI с сыном Цезарем навязывают им дочь папы, дважды в свои двадцать два года побывавшую замужем. Они, должно быть, испытали облегчение, когда им сказали, что Лукреция никакая не развратница, не стоит верить римским сплетням. Она очаровательная и грациозная молодая женщина, и личико у нее в обрамлении пышных кудрей невинное и трогательное. Она похожа на фрески Пинтуриккьо во дворце Борджиа в Ватикане.

Хулителям Лукреции было за что ненавидеть ее отца и брата. Любовь не имела ничего общего с ее замужествами: все они были инспирированы политикой Александра. Когда представлялись лучшие партии, одного мужа заставили подписать признание в импотенции, и их развели, другого мужа по приказанию брата задушили на глазах у Лукреции. Плакала она часто и, как это бывает у многих женщин, вместе со слезами избавлялась от забот, после чего с сухими глазами, улыбающаяся, появлялась и готовилась к новому удару. Была ли правда в тех слухах, которые о ней распространяли? Нужно для этого посмотреть записи Джона Берчарда, папского церемониймейстера: он заносил в свой дневник много эпизодов, когда был шокирован поведением Борджиа. Он писал о частых обмороках папы, о литургической некомпетентности и беспечности. Берчард однажды нашел на алтарных ступеньках освященную облатку: папа уронил ее и не удосужился поднять. Он же в подробностях описывал ужасную смерть Александра и его похороны. Бескомпромиссный наблюдатель, хорошо знавший Лукрецию, не написал о ней ни одного плохого слова. С того момента, как в 1502 году она уехала из Рима в Феррару в возрасте двадцати двух лет и до самой ее смерти в тридцать девять лет, с нею не было связано и тени скандала. Обожающий Лукрецию отец вышел провожать ее, она села на низкорослую белую лошадку в отороченной горностаем амазонке из красного шелка и кокетливой шляпке с перьями. Сопровождали ее на лошадях двести мужчин и женщин; сто пятьдесят мулов везли приданое, и среди свадебных подарков был красивый паланкин французской работы, в котором могли поместиться два человека, сидящие друг подле Друга. Музыканты и испанские шуты помогали смягчить тяготы путешествия. Кавалькада Лукреции медленно продвигалась к северу Италии: Кастельнуово, Чивита, Кастеллан, Нарни, Фолиньо, Урбино, затем по Адриатическому побережью — от Пезаро и до Римини, потом по Виа Эмилия до Болоньи, и оттуда по каналу и реке на лодках до Феррары. Расстояние, которое надо было преодолеть, составляло чуть меньше трехсот миль, на путешествие ушел месяц. «Прелестная донна Лукреция — женщина хрупкого сложения, — писал один из ее спутников, — и она, как и ее фрейлины, не привыкла к седлу». Кавалькада иногда задерживалась в каком-то месте на день-другой, потому что Лукреции надо было вымыть голову. Процедура эта, очевидно, была непростой, занимала целый день, и Лукрецию никто не видел. Затем знаменитые золотые локоны снова начинали блестеть, и она продолжала путешествие. В Имоле у нее случилась мигрень, и она сочла, что причиной тому стала невозможность вымыть в течение восьми дней голову.

Она приехала в Феррару, город устроил ей грандиозную встречу. Барабаны, трубы, лучники личной охраны герцога в белой и красной ливреях дома Эсте, оркестр флейтистов, аристократия Феррары и послы Франции, Рима, Венеции, Флоренции, Сиены и Лукки; епископы Адрии, Комаччио; придворные, пажи и фрейлины. В паланкине, который несли профессора университета, сидела сама невеста в сверкающем парчовом наряде, золотые волосы распущены по плечам, на голове шапочка, украшенная драгоценными камнями, на шее — ожерелье из рубинов и изумрудов. Когда-то оно принадлежало Элеоноре Арагонской. Изабелла д'Эсте заметила драгоценности покойной матери и вспыхнула от гнева и огорчения. Альфонсо, жених, большой грубоватый солдат — его увлечением была артиллерия, — ехал на гнедом коне. На нем был костюм из серого бархата, усыпанный золотыми блестками. «По меньшей мере шесть тысяч дукатов», — написала его сестра своему мужу: в том, что касалось одежды и драгоценностей, у нее был глаз ростовщика, что во времена Ренессанса было неудивительно. Сначала Альфонсо не хотел даже и обсуждать женитьбу на Лукреции Борджиа, однако страх перед папой, фантастическое приданое и послабление в налогах заставили его призадуматься. Тем не менее он сильно беспокоился, наслушавшись нелестных отзывов о невесте, которую до той поры никогда не видел. Переодевшись так, чтобы его не узнали, он присоединился к свадебной процессии и провел два часа с Лукрецией, а потом уехал домой в полном восторге. Это был один из приятнейших моментов в истории, тем более что брак оказался счастливым.

Некоторые историки сомневаются, была ли дружба между Лукрецией и кардиналом Бембо невинной, и было ли ее восхищение мужем золовки, Фредерико Гонзага, таким уж платоническим. То, что недоверие к Лукреции не ослабевает, заставило одного исследователя задуматься: если Изабелла не сумела скрыть своих подозрений, уж не отомстила ли ей Лукреция и не вступила ли в интимные отношения с маркизом Мантуи. Если это было так, то странно, что через семнадцать лет брака, когда Лукреция умерла на руках мужа, первый, кому написал безутешный Альфонсо, сообщив о смерти супруги, был маркиз. «Я не могу удержаться от слез, — писал он, — сознавая, что лишился такого дорогого и замечательного друга. Нежная любовь, существовавшая между нами, ее добродетель накрепко меня к ней привязали». Сердце Альфонсо было разбито. На ее похоронах он потерял сознание. Умерла она в тридцать восемь лет, родив мертвого ребенка. Она знала, что ей не жить. Умирая, она написала следующее письмо папе, Льву X:

После ее смерти говорили, что она носила власяницу, хотя, возможно, это был шнурок от третьего ордена Святого Франциска. Лукреция родила четверых детей, и старший сын наследовал трон отца и стал Эрколе II. Другой сын, Ипполито, сделался кардиналом и известен истории как Ипполито II. Не стоит путать его с его неприятным тезкой и дядей.

Такие мысли пронеслись в моей голове, когда я стоял подле скромного надгробия в монастыре Тела Христова. Мне хотелось спросить, не осталось ли чего-нибудь в общине от Лукреции и не помнят ли здесь о ее благотворительности, о посещении монастыря во времена скорби, но закутанные фигуры не располагали к разговорам. Когда я уже выходил, попросил одну из сестер положить маленький подарок в ящик для пожертвований. Ощутил жадные костлявые пальцы, и мне показалось, что под темным капюшоном прячется голова, похожая на череп.

Когда мы вышли на улицу, я спросил у своего молодого друга, очень ли бедны монахини.

— Говорят, они голодают, — ответил он. — Понимаете, никому нет дела. В нашем городе полно коммунистов.