"В третью стражу [СИ]" - читать интересную книгу автора (Намор И А)

    Глава 4. Пражское танго

    В четыре часа дня Олег поднялся на третий этаж дома, стоящего на углу улиц Рыбна и Тын, и уверенно позвонил в дверь, оббитую черным дерматином. Прошло около минуты, и за дверью послышался невнятный шум, мелькнул свет за стеклом глазка, и...

    — Ты? — Выдохнул Людвиг, открывая дверь и по-дурацки тараща глаза.

    — Нет, — без улыбки ответил Олег. — Тень отца Гамлета.

    — Что-то случилось? — Людвиг был старше Баста и имел немалые заслуги перед движением. Однако времена, когда надо было драться с боевиками Тельмана на улицах Ульма или громить штаб-квартиры левых профсоюзов в Штутгарте уже прошли, а новые времена требовали совсем иных способностей. Соответственно, и не блиставший ни умом, ни образованием Людвиг Бергман, ни на какой серьезный карьерный рост рассчитывать не мог. И вот удача – его послали в Прагу окучивать пока мало интересующую Гитлера фигуру Гейнлейна, а фон Шаунбург – птица совсем иного полета – об этом "случайно" узнал.

    — Случилось! — Кивнул Баст, решительно оттесняя Людвига и входя в квартиру. — Ты один?

    — Один, а что?

    — Я только что с поезда, — Баст прошел в комнату, по-видимому, служившую Людвигу гостиной, рассеянно огляделся по сторонам и закурил. — У тебя есть способ срочно вызвать нашего друга на встречу?

    На самом деле, это был ключевой вопрос: с чего бы Гейнлейну быть в Праге? А тащиться на край света...

    — Кого ты имеешь в виду? — спросил совершенно растерявшийся Людвиг.

    Ну, да. Не с одним же Гейнлейном он на связи.

    — Здесь...

    — Да, да! — Нетерпеливо выпалил Людвиг.

    — Я имею в виду Гейнлейна.

    — Гейнлейна? — Явно удивился Людвиг. — А что...?

    — Извини, Людвиг, — развел руками Баст. — Но это не твоя компетенция. — И он "возвел глаза к небу", показывая, откуда пришел приказ.

    — Есть, — кивнул Людвиг, у которого от напряжения выступил на лбу пот. — Я... Я могу позвонить...

    — Он что, в Праге? — Поднял бровь удивленный такой удачей Олег.

    — Да!

    "Может ли так везти одному человеку в один и тот же день?"

    — Мне надо переговорить с ним как можно быстрее, и так, чтобы нас никто не видел, — сказал он вслух. — Какой-нибудь парк, лес...

    — Сейчас, сейчас! — Заторопился Людвиг, бросаясь к столику у окна, на котором пораженный Олег увидел вдруг телефонный аппарат.

    — У тебя есть телефон, — кивнул Баст. — Это замечательно.

    А через час Олег уже отпускал извозчика на набережной, недалеко от места встречи. Он добирался сюда один, отправив Людвига вперед, якобы в целях конспирации, но ради нее, родимой, все это и придумал. Не надо, чтобы их видели вместе, и не увидят, раз не надо. Тем более что Баста фон Шаунбурга в Праге теперь нет, и быть не может.

    Олег постоял у обреза берега, круто спускавшегося вниз к ледовому полю, скрывавшему от глаз студеную воду Влтавы, и подумал, что лед кажется прочным, и бегущий в панике человек запросто может решиться преодолеть здесь реку.

    "Великолепно, — решил он, рассмотрев несколько довольно крупных камней, торчащих из покрытого кое-где снегом и наледью склона. — Просто чудесно!"

    Настроение снова сделало скачок, или кульбит, или как там называются такие вот резкие фортели? Однако главное, что изменение будет позитивным, так сказать, и направлено в нужную сторону. В голове заиграл оркестр, и мелодию Ицкович узнал, он даже улыбнулся ей, как старой уже знакомой — "Танго..." — и, неспешно, со вкусом закурив, вошел в тень деревьев.

    Латенские сады. Место более чем подходящее, если принимать во внимание время года и суток. Зимой, в январе, во второй половине дня, когда солнце скрылось за набежавшими тучами, а под низким зимним небом сразу же стало знобко и неуютно, народу в парке не должно быть вовсе. Особенно, если принять во внимание тот факт, что день нынче будний, и еще одно немаловажное обстоятельство: в городе-то сейчас действительно сухо, а вот здесь, в аллеях – сыро, мочить ноги никому не захочется даже из большой любви к природе.

    Трех мужчин он увидел сквозь стволы деревьев минут через пять. Оно и правильно: зачем углубляться в эти мокрые заросли, если все равно вокруг ни души? Незачем. Олег докурил сигарету, сбил щелчком пепел и мерцающий на кончике огонек на землю, спрятал окурок в карман пальто.

    — Здравствуйте, господа! — Сказал он по-немецки, выходя из тени деревьев на дорожку. — Гер Гейнлейн?

    — Добрый день.

    — Великолепно, друзья! — С этими словами, не меняя положения тела, не размахиваясь, и даже все еще продолжая улыбаться, Олег ударил Людвига левой рукой в висок. Это был обычный горизонтальный "молоток", но сила удара была такова, что у агента гестапо просто не было шансов.

    Когда-то, много лет назад, инструктор по крав мага[65] Габи Кляйн сказал им, что крав мага – это не спортивное единоборство и не боевое искусство. Это инструмент для решения проблем в различных экстремальных ситуациях. Враг – не баба, которой ты решил задурить голову. Твоя задача не трусы с него снять, — на полном серьезе поучал их, молодых балбесов, инструктор Кляйн, — а угробить. Поэтому и бить надо сразу насмерть, или не бить совсем, а драпать. Решение за вами.

    "Решение за нами..."

    Тогда, много лет назад, Ицкович занимался этим из молодецкой удали и еще – на всякий случай, полагая, однако, что такого случая не будет никогда. Но вот и случай представился, когда суперэлегантное дзюдо, которое так нравилось девушкам, оказалось бы не удел. Ведь Олегу не защищаться сейчас надо было...

    Опешившие от стремительности происходящего на их глазах ужаса, Гейнлейн с каким-то сопровождающим его мужиком – телохранитель? — еще не успели хоть как-то отреагировать, и Людвиг только начал заваливаться назад и в сторону, когда Олег подхватил его левой, бившей рукой, а правой выхватил из наплечной кобуры Бергмана "Люгер". В следующую секунду, отпустив обмякшее тело, Ицкович уже стрелял. Ну, а с такой дистанции промахнуться невозможно, так что...

    Перетащив тело Бергмана к реке, Олег подобрал подходящий камень на береговом срезе и аккуратно уронил Людвига на этот камень виском, предварительно чуток протащив ноги мертвеца по скользкому склону. И, окинув быстрым взглядом место и тело мертвого человека, остался увиденным доволен и – бросив неподалеку пистолет, как бы оброненный споткнувшимся на бегу, — поспешил прочь.

    Теоретически Ицкович перебил на своем веку совсем не мало народу. Но это как посмотреть. Если со статистической точки зрения, то – да, или, возможно, — да. Ведь командир танка на войне, уж верно, кого-нибудь да пришибет, если достаточно долго остается в строю. Но реально, то есть, фактически — Олег знал только о нескольких результативных попаданиях в сирийские танки и палестинские огневые точки. Погиб ли кто-нибудь от снарядов, выпущенных из его танка и, что характерно, по его личному приказу, он, разумеется, не знал. Был, правда, еще один момент в его жизни, когда Ицковичу пришлось стрелять из МАГа. Однако стрельба из тяжелого танкового пулемета, ночью и впопыхах – навстречу чужим трассерам, тянущимся к твоему собственному лицу и груди – это не тренировка на стрельбище. Иди, знай, попал он тогда в кого-нибудь, или нет?

    А вот сегодня пришлось убить сразу троих людей, и, хотя все они были по-определению "вне закона", легче от этого не стало. Во всяком случае, возвращаясь в половине девятого на вокзал, где он оставил в камере хранения свой саквояж, Олег испытывал странные и весьма, надо сказать, противоречивые чувства, осложненные, как грипп – сифилисом, вдруг нахлынувшими тяжелыми мыслями о будущем. О своем собственном будущем и о будущем миллионов совершенно незнакомых ему людей, которых, возможно, он еще мог спасти от мук и смерти, но, вполне вероятно, не спасет из-за своей человеческой слабости.

    "Бодался теленок с дубом..."

    А вот убить трех фашистюг оказалось до безумия просто технически и невероятно сложно морально.

    Пока готовился к акции, это было похоже на некую интеллектуальную игру. Вопрос стоял так: как бы обстряпать дельце, чтобы и гниду эту нацистскую прибить, и политические осложнения – разумеется, не для чехов, а для кровных братьев Шаунбурга – получить? И ведь придумал! Сопоставил обрывки информации, случайно "приплывшие" к нему в берлинских кулуарах, с тем, что знал из книг по истории второй мировой войны, и, вычислив, кто там, в Праге, у СД "на связи", построил такой "пятилетний план великого комбинатора", что самому завидно стало. План был хоть куда. Во всяком случае "на бумаге". И что характерно, осуществил его Ицкович просто блестяще, уложившись всего в два часа физического времени. А вот как ему при этом было погано, вполне возможно, к делу и не относится, но плохо-то ему было – точно. И еще как! И сейчас легче не стало! Вот и попробуй, разберись в человеческой психике! Ни хрена в ней не понять, даже если ты целый доктор специальных, на психику, в частности, и ориентированных наук.

    По правде говоря, в Европе 1936 года обитало немало подонков, достойных смерти гораздо больше консерватора Гейнлейна или, как минимум, стоящих в очереди к условному эшафоту гораздо ближе, этого богом и людьми давно забытого лидера судетских немцев, которых, чего уж там, чехи прижимали, как обычных нацменов. Не без этого. Однако, оставшись один, Ицкович, фигурально выражаясь, заметался, не зная, что ему "в здесь" делать. С одной стороны, что-то же делать нужно. Время уходило, как пролитая вода в песок, и каждый новый день приближал начало конца того, в общем-то, совсем не плохого – по впечатлениям самого Олега – мира, в котором людям жилось, может быть, и не просто, но все-таки жилось. А вот когда мир рухнет, и над его развалинами взметнется пламя самой страшной – из известных людям – войны, в огне этом сгорят миллионы. Но это, как бы, с одной стороны. А с другой, Ицкович ощущал полную невозможность остановить надвигающийся на Европу кошмар. Объективно говоря, он был всего лишь муравьем, вышедшим против танка, или, пользуясь терминологией Степы – где-то он теперь?! — хоббитом, задумавшим победить дракона.

    Дня два или три Ицкович, оставивший Амстердам в тот же день, когда отправились в Гавр и Витя со Степой, бессмысленно колесил по Бельгии. Он посетил Гент, Антверпен, Намюр, но что он там искал? Ну, не пиво с колбасой, разумеется. Он думал, искал решение. И, в конце концов, набрел метущейся своей мыслью на этого вот Гейнлейна. Олегу, доведенному ощущением собственного бессилия до исступления, идея убить лидера судетских немцев, свалив убийство на самих же обхаживающих его на самом деле гестаповцев, показалась не просто приемлемой, а выдающейся, а главное вполне исполнимой. Не будет Гейнлейна, как знать, найдется ли другой лидер, одинаково разумный, выдержанный и пользующийся безоговорочной поддержкой чешских немцев? А ну как не найдется? И убийство его, повиснув на СД, с одной стороны, резко усложнит отношения судетского меньшинства с проживающим в Германии большинством. А, с другой – и чехи могут получить в этом случае очень серьезный козырь в антинемецкой пропаганде. А там, глядишь, и Мюнхен удастся спустить на тормозах...

    Немного не доходя до привокзальной площади, Ицкович, заглянул в маленькую пивную и, взяв сливовой водки, сел в углу, в стороне от шумно потребляющих горячительное работяг.

    "Все! — сказал он себе строго, проглотив первую рюмку водки. — Все! Сделанного не воротишь, но и жалеть не о чем. За этих трех немцев мне, может быть, отпущение грехов положено за всю прошлую жизнь..."

    Закурил, шлепнул вторую рюмку, подумал, было, не заказать ли какой-нибудь закуски, но отвлекся, увидев, кто распивал сливовицу, за грубым дощатым столом слева от него. Эти работяги были типичными евреями, да и говорили они между собой не по-чешски, а на понятном немцу – пусть и с пятого на десятое – идише. И странное дело, посмотрев на них, Ицкович неожиданно для себя совершенно успокоился. И не потому, что и ради них тоже отправил сегодня к праотцам трех не старых еще мужиков. А потому, что Шаунбургу были почти физически противны эти унтерменши, сидевшие едва ли не вплотную к нему, и в то же время совершенно безразличны те, оставшиеся в прошлом люди, которых он час назад убил недрогнувшей рукой. В симбиозе души Ицковича с телом Баста Шаунбурга порой наблюдались весьма заковыристые эффекты, и этот был, разумеется, одним из них.

    Хозяином положения, конечно же, оставался Ицкович, но Шаунбург, которого Олег выдавил из собственного тела, как пасту из тюбика, не исчез бесследно, оставив захватчику тело и память. Нет-нет, да и возникало ощущение, что вместе с телом Олегу досталось и кое-что еще. Много чего еще. Он уже обнаруживал пару раз, например, что рассматривает молодых блондинов совсем не с тем интересом, с каким следовало бы, хотя и "особого желания" — ну, вы понимаете, о чем речь – при этом, к счастью, не испытывал. Вот Таня, к слову, вызвала у Ицковича вполне прогнозируемую реакцию, а мужики эти блондинистые – нет. Но ведь смотрел на них, и как смотрел! И на евреев вот отреагировал, как на чужих, однако и о муках совести тут же позабыл, потому что не было у Баста совести. Или была, но весьма своеобразная. Другая какая-то. Где-то так.

    Вообще Баст на поверку оказался вполне себе цельной натурой. Аристократ, презирающий плебс ничуть не менее чем евреев или, скажем, цыган, но притом националист и в каком-то смысле даже социалист. То есть, националистом он был скорее не в розенберговском – чисто расовом смысле, а в символическом и культурно-историческом смысле. На самом деле, Шаунбург не верил во все эти антропологические бредни, которыми забивали головы народу его товарищи по партии. Он верил в род, семью, историческую последовательность поколений, спаянных единой культурой, языком и жизненными принципами. И в этом смысле немецкий дворянин был ему как-то ближе и понятнее любого другого немца, но этот "любой другой", в свою очередь, был частью того общего, к которому не имел отношения француз, чех или еврей. Вероятно, этот Баст фон Шаунбург не стал бы убивать евреев только за то, что они евреи. Во всяком случае, пока – в 1936 году – он для этого еще не созрел. А узнать, как сложилась бы его жизнь в дальнейшем, после 41 или 42-го года, было уже невозможно, поскольку как самостоятельная личность он исчез, уступив место Олегу Ицковичу.

    То же самое можно было сказать и о политических воззрениях господина доктора. Десять лет назад – будучи еще школьником — Шаунбург колебался на тонкой грани между коммунистами Тельмана и нацистами Гитлера и Рэма. В конце концов, он выбрал национал-социализм, но именно потому, что вторая часть этого слова была для него не менее привлекательной, чем первая.

    "Ну, что ж, — хмыкнул про себя совершенно успокоившийся Ицкович. — Национал-социализм так национал-социализм. Заменим немецкий на еврейский, добавим немного правого социализма в купе с умеренным либерализмом, и будем выпекать полученную смесь на медленном огне. Авось и получится что-нибудь приличное, если раньше не пристрелят".

    Олег выпил третью рюмку, и с сомнением посмотрел на пачку "Лаки страйк". Почему-то в Праге не оказалось "Житана", но зато были американские "Лаки" и "Кемел". Впрочем, дело было не в том, какие тут сейчас продаются сигареты, а в том, что в своей прошлой жизни Ицкович курил почти тридцать лет, пока законы против курильщиков не заставили его бросить это приятное, но ставшее слишком обременительным, занятие. Сейчас же он оказался в эпохе, когда нормальному человеку и в голову не придет, что нельзя курить, скажем, в баре, поезде или банке. И здоровье у Олега снова железное, хотя, черт его знает, на сколько ему этого здоровья хватит или вернее, как долго ему удастся этим здоровьем попользоваться.

    Как ни странно, мысль о риске, который стал теперь его постоянным спутником, Олега не расстроила. Напротив, плеснула в кровь очередной черпак адреналина, и Ицкович – как завзятый адреналиновый наркоман – сразу же повеселел, а, повеселев, тут же вспомнил о Тане.

    Встреча была – чего уж там! — вполне сказочная. Невероятная, невозможная встреча... Но ведь случилось! Произошло, а в том, что нежданная – негаданная встреча эта произошла на самом деле, у Ицковича никаких сомнений не было. Не верил он больше в "сон разума" и в структурированный бред "больного Ицковича" не верил тоже. Зато воленс-ноленс приходилось принять, что "наука имеет много гитик" или, что субъективный идеализм не так уж и далек от объективной картины мира. Ведь чудом чудесным было бы встретить тут, в зимней Праге 1936 года, любого – пусть даже едва знакомого – человека ОТТУДА. А он... Он приехал в Прагу, на вполне безумную акцию по устранению Гейнлейна, который, возможно, в мировой политике еще – никто и звать его – никак. Приехал и тут же встретил, и не просто знакомую женщину, а ту, кто была ему по-настоящему интересна, если не вдаваться в иные подробности. А вот если вдаваться, то может случиться полное головокружение, солнечный удар и, черт знает, что еще.

    Олег знал Таню около трех лет. Познакомился случайно, но не случайно отношений не прервал. Несколько раз, бывая в Москве, — встречался, принимал у себя в Израиле, переписывался, и один раз даже съездил вместе с ней в Питер. Но, если кто-нибудь – зная репутацию Ицковича в определенных кругах – подумал об адюльтере, то крупно ошибся. Ничего подобного! И отношения их были всего лишь дружескими, что, согласитесь, довольно странно для симпатизирующих друг другу взрослых людей. Наверняка, и его жена, и кое-кто из его друзей нет-нет да подумывал о том, что не все так просто в этой истории. Но и в самом деле ничего простого в ней не было.

    Олег не был анахоретом[66], но и наглецом никогда не был. Тем более подлецом. За все годы, что он был женат, Ицкович изменил жене всего, быть может, два или три раза. Тоже, если исходить из общепринятой морали, нехорошо. Однако каждый раз это были случайные "проявления страсти", мимолетные и не имевшие продолжения. Этим, собственно, Олег себя и утешал, давя на корню муки совести. А вот Таня... Ну, не мог он просто затянуть ее в постель, как случилось с другой вдруг понравившейся ему женщиной раньше. С ней все было очень серьезно, и он это чувствовал, как чувствовал и то, что и с ее стороны все "не просто так". Но и от жены уйти был еще не готов, нет не от жены – из дома точнее... Потому и длилась их явно затянувшаяся "просто дружба", но к чему все это могло привести со временем, догадаться, в общем-то, было не сложно. Хотя могло и не сложиться, разумеется, как не складывается сплошь и рядом у вполне умных и приличных людей.

    Однако гадай, не гадай, а для того мира оба они умерли, появившись неожиданно для самих себя в мире этом. И более того, выпав из своего устоявшегося бытия, где она жила в Москве, а он в Иерусалиме, они встретились в Праге. И это было нечто большее, чем простая удача. Это, как чувствовал Олег, был перст судьбы, не понять который было бы глупостью, а не принять – безумием.

    Поколебавшись, Олег хлопнул четвертую рюмку – для бодрости – расплатился и вышел на улицу.

    Разумеется, Таня "крутила и темнила", что наводило на мысли. В конце концов, если они – он, Степа и Витя – все трое оказались здесь агентами разных разведок, то по теории вероятности – если эта игрушка вообще работала в их заковыристом случае — Таня могла оказаться той еще Матой Хари. А что? Характер у Танюши был крепкий, умом бог не обделил, образование – хоть куда, точнее здесь – именно туда, так что... Вот только на кого же теперь работает мадемуазель Буссе? Впрочем, какое ему до этого дело? Ее местное трудоустройство его совершенно не касалось, учитывая собственную весьма проблематичную службу в СД. Так что, пусть хоть на японскую разведку трудится, или в Сигуранце служит, хотя француженка,... как там у них называлось... Сюрте Женераль? Нет, — это вроде комиссар Мэгре... Впрочем, ему-то — Ицковичу, разумеется, а не фон Шаунбургу – какое дело?! И сам он приехал в Прагу инкогнито, и даже документы у Олега были на чужое имя. Ганс Рейхлин из Цюриха. Такие дела. И значит скомпрометировать мадмуазель Буссе своей личностью не мог, служи она в Сюрте Женераль, ГРУ, или какой-нибудь другой экзотической конторе. Абвер вот еще в голову приходил. Ми-5. И у американцев, кажется, что-то такое было. Не ЦРУ, конечно, но что-то же должно у них быть, или они полные отморозки?

    Олег закурил и пошел пешком в сторону вокзала. Теперь, несмотря на планы, с которыми он сюда приехал утром, ему было очевидно, — сегодня, да, вероятно, и завтра – никуда он из Праги не уедет. И куда отправится из Праги потом – если вообще отправится – тоже не ясно, потому как в большой степени это зависело теперь от Тани. Поймет ли она его? Захочет ли быть вместе? А если она и там его не... Ну, то есть, могло же случиться, что он ошибался, полагая, что она к нему неравнодушна? Разумеется, могло. Однако все это было связано с более отдаленным будущим. А сейчас его ожидала встреча с Жаннет Буссе и, следовательно, до встречи Олегу предстояло еще забрать из камеры хранения свой саквояж и снять номер в гостинице поближе к центру. Или, напротив, не пороть горячку и не бежать впереди паровоза, а оставить все, как есть. Потребуется, так подскочить на вокзал за вещами всегда успеется, и номер в нынешней Праге снять не проблема. Хоть днем, хоть вечером, хоть посредине ночи, если пришла вдруг в голову такая блажь.

    — У тебя красивое лицо, — сказал Олег. — Я смотрю и не могу насмотреться. Знаешь что? Ты произведение искусства.

    — Отправишь меня в музей? — спросила в ответ Таня.

    — Нет, — покачал он головой. — Ты не создана для музея.

    — А для чего мы созданы, и здесь?.. — Сказала тихо, но в тихом ее голосе было столько страсти, столько жизни и чувственности, что у Ицковича голова пошла кругом. Однако не настолько пока, чтобы прекратить говорить.

    — Красивые женщины невидимы, — повторил он вслух чью-то разумную мысль. — Красота отвлекает нас от личности, и мы не замечаем в них человека.

    — По-моему, ты разводишь меня на 'у койку', — улыбнулась вдруг порозовевшая Татьяна.

    — По-моему, мы знакомы достаточно давно, чтобы ты меня в этом перестала, наконец, подозревать..., — улыбнулся в ответ Олег, — ну, так: проверяю...

    — А я бы..., — она с лукавинкой посмотрела ему в глаза. — Нет...

    — Ничего не могу... — добавила через мгновение.

    — У тебя кто-то...

    — Нет... Да... у Жаннет,.. есть, нет, — не важно. Я уезжаю. — Она поколебалась, явно не зная, стоит ли об этом говорить, но все-таки решилась. — Завтра утром я должна быть в Вене, а в обед – в Зальцбурге.

    — А я поеду с тобой!

    — А ты можешь? — удивилась Таня.

    — Мои вещи в железнодорожной камере хранения, — обтекаемо ответил Олег.

    — Олег, — сейчас Татьяна говорила совсем тихо. — Я ведь не просто так тут...

    — Так и я не просто так, — усмехнулся Ицкович, сообразив, куда пришел их разговор. — Это будет очень неприлично с моей стороны, если я спрошу, на кого ты работаешь?

    — На Урицкого[67], — после короткой паузы ответила Таня. — А ты?

    — На Гейдриха[68].

    — Ты?! — чуть не крикнула в ужасе Таня.

    — Я, — спокойно кивнул Олег. — Вот такая ирония судьбы...

    — Ты каким поездом едешь? — Спросил он, закурив для разнообразия сигару.

    — Полуночным.

    — Великолепно, — улыбнулся довольный жизнью Ицкович и остановился на мгновение, залюбовавшись игрой света в ее глазах, ставших вдруг ультрамариновыми. — И вещи, надо полагать, собраны и уже на вокзале?

    — Да, — шепнула она, снова розовея под его взглядом. — Чего ты так смотришь?

    — Я же тебе уже объяснил... Но Златовлаской тебе лучше, хотя брюнетка тоже шикарная!

    — Маньяк! Я крашенная. — Хихикнула она и потянулась к рюмке.

    — Ты здесь женат? — спросила, сделав глоток.

    — Не я! — Олег в притворном ужасе округлил глаза — Шаунбург! Печальная история...

    И уходя от скользкой темы вдруг выпалил по-русски:

    — А слабо "Парижское танго" спеть?! — мелодия крутилась у него после первой встречи почти неотвязно, и он помнил Танюшкину импровизацию тогда, на свадьбе племянника в Москве.

    — Совсем с ума спятил? — Удивленно подняла брови Татьяна.

    — Дурак, мы же засветимся!

    — Перед кем? — удивился Олег. — Красивая женщина, интересный мужчина... — усмехнулся он. — Встретились в Праге, никто нас не знает...

    — Эта песня, по-моему, и не написана еще!

    — Ну и что? — Пожал плечами Олег и встал.

    В углу зала на маленькой эстраде – в самом деле всего лишь квадратном возвышении – стоял концертный рояль. Весь вечер здесь играл немолодой чех с седыми бровями, исполняя модные мелодии, так сказать, шлягеры тридцатых, вперемешку с короткими отрывками классической музыки. Сметана, Дворжак, Штраус... Сейчас он покинул свое место, и рояль отдыхал.

    — Ты этого не сделаешь! — Перехватив взгляд Ицковича, по-немецки воскликнула Таня, но в глазах ее уже зажегся знакомый огонь. — Не смей!

    Но он, разумеется, посмел, потому, наверное, что и в его крови бушевал сейчас огонь вспыхнувшей старой любви, сдобренной алкоголем и боевым стрессом.

    — Сделаю! А ты Жаннет попроси помочь!- Улыбнулся самой красивой женщине Европы Баст фон Шаунбург и, медленно выцедив из рюмки терпкий коньяк, пыхнул сигарой и, не оглядываясь, пошел к роялю.

    Руки привычно легли на клавиши, а перед глазами встало лицо Жаннет, и он заиграл, и, значит, у Женщины не оставалось больше времени, — песня начиналась почти сразу же после первых нот проигрыша.

    – Das ist der Pariser Tango, Monsieur, — Ах, какой у нее стал голос! Такой, что сжимало сердце и заставляло кровь быстрее бежать по ставшим вдруг узкими сосудам.

    Казалось, сердце его поет вместе с Жаннет, и страдает от любви, и сжимается от сладкой муки, а в голове уже звучал большой симфонический оркестр, и...

    — Танго, в Париже танго, — Олег не выдержал и посмотрел на Таню. Она тоже встала из-за стола и шла к нему сейчас через зал, и безошибочно нашла взглядом его взгляд. Высокая, в узкой, чуть расклешенной у щиколоток темно-серой юбке и темно-синем не застегнутом жакете с прямыми плечами. В одной руке – в тонких длинных пальцах – длинный костяной мундштук со вставленной дымящейся сигаретой, в другой – рюмка на высокой ножке. И осанка, и медленная, тягучая плавность почти откровенно-эротических движений, и поворот головы, натягивающий белую прозрачную кожу на горле. И... Она была — "Господи!" — Tango, Pariser Tango, — пела Таня, и шла к нему через зал, слегка покачивая подчеркнутыми покроем юбки бедрами, и в огромных глазах ее Олег видел будущее. Париж, и лучшая сцена... Где у них лучшая сцена? Зал Олимпус? Или его еще нет в природе? Неважно. Неважно! Совсем не важно, где она будет петь! Она будет петь, и толпы людей будут сходить с ума от ее голоса, и эта песня — О! Эта песня станет ЕЮ на все времена! — Tango, Pariser Tango — "Господи!" — но так и будет! Она будет петь, и он будет любоваться из-за кулис, из ложи или из зала, любоваться и сходить с ума от любви, которая никогда не закончится.

    ...

    В прошлой жизни – и это, между прочим, как понимал теперь Олег, было самое лучшее определение – так вот в прошлой жизни он легко и охотно засыпал, в любом транспортном средстве, где не надо рулить самому. Но вот за окном ночь, и поезд стучит на стыках рельсов, и до Вены еще "пилить и пилить", а сна ни в одном глазу. То ли молодость вторая спать не дает, то ли мысли "разные", то ли близость Тани...

    "Спит или делает вид?... Не лишено..." — Думает Олег, удаляя за ненадобностью громоздкие черновики своих трудных мыслей.

    И в самом деле, последнее предположение не лишено смысла. Рядом с такой женщиной разве уснешь? Таня... вот появилась здесь и сейчас... И поломала великие планы!..

    Поломала, не могла не поломать, потому что потерять ее он себе позволить не мог, но и более того не посмел бы ею даже рисковать. Впрочем, он все это уже обдумал, взвесил и разложил по полочкам. Так что весь развернутый текст долгого внутреннего монолога мог быть без сожалений выброшен на свалку истории за ненадобностью. А для утреннего разговора с Жаннет у Баста имелся готовый результат. И тут, словно услышав ехидный голосок Татьяны: "Замыслы наши, может быть, великие, — а ты их знаешь? Мы моря хотим воевать...Это что же... Крылья мне подшибаете?", — чуть не выругался в слух, — ее-то планов он не знал и желания в учет не принимал — "Вот и поговорили... бы... "

    Он тихо встал, намереваясь выйти покурить в коридор, но его остановил ее совершенно лишенный и тени сонливости голос:

    — И для этого ты покупал купе первого класса?

    — Не хотел тебя тревожить, — пожал он плечами, встречая ее взгляд из-под ресниц.

    — Кури уж, я не сплю, — усмехнулась она в ответ и включила настольную лампу, из-под абажура полился мягкий розовый свет.

    — Выпить не хочешь? — спросил Баст, возвращаясь на диван.

    — "Заметьте, не я это предложила", — сказала Татьяна, подняв бровь, — Барон, вы алкоголик?

    Олег знал эту "игру" российских женщин – это как в армии комплекс опознавания "свой-чужой", — не узнал цитату — "чужой", с тобой и общаться будут как с чужим, а еще и круг твоих интересов прощупают и интеллект проверят...

    — Не алкоголик, и не барон, — Баст достал из кармана фляжку и поболтал ею в воздухе, давая Жаннет возможность, услышать аппетитное бульканье. — Я Риттер – то есть, рыцарь, мадемуазель, а это французский коньяк. Вернее арманьяк, но сути дела это не меняет.

    — А вы, женщина, — лейтенант? — добавил "отзыв" Олег уже от себя, слегка переделанной цитатой из "Гусарской баллады".

    Татьяна улыбнулась и, уходя от скользкой темы, спросила:

    — А ты знаешь, что арманьяк производят совсем недалеко от тех мест, где родился д'Артаньян?

    — Да что ты говоришь?! — Удивился Шаунбург, он никогда, кажется, не знал, где на самом деле находятся все эти французские Шампани, Коньяки и прочие Божоле.

    — Ты не знал! — Победно улыбнулась Жанна. — Ладно, дай мне глотнуть. Только совсем чуть-чуть.

    — А я много и не дам! — Баст демонстративно налил ей арманьяк в тот наперсток, который служил его фляжке крышечкой.

    — Все ясно: жмот!

    "Черт, а это откуда? Какой-то фильм..." — попытался вспомнить Олег...

    — Мы, немцы, народ прижимистый, — улыбнулся Баст, сделав порядочный глоток. — Ты разве не знала?

    — Знала, — серьезно кивнула она и выпила свой "грамм". — Все боши свиньи и скупердяи!

    — Ну, что ж... — Олег достал сигарету, повертел в пальцах, подыскивая правильные слова, но потом решил, что дело не в форме, а в содержании, и заговорил, так и не прикурив: — Через три года здесь начнется война, — сказал ровным голосом. — А в Союзе чистки, считай, уже начались...

    — Так! И? — Таня тоже смахнула с лица веселость.

    — Я к тому, что Южная Америка далеко и в отличие от Африки имеет вполне цивилизованные города, где...

    — Что, правда? — именно этим, ехидным голосом, что Олег "услышал" и спросила Татьяна.

    — Вполне. Чили, Бразилия, Аргентина, в конце концов! — не повелся Олег.

    — "Зачем нам, поручик, чужая земля?" — Пропела вдруг Таня.

    — Мне незачем, — пожал плечами Ицкович. — Я...

    — Спасибо, Олег, — как-то неожиданно мягко и душевно сказала Таня, не отводя взгляда, ставшего, напротив, неожиданно твердым. — Но никуда мы не поедем.

    "Мы! Или она просто?.."

    — Я не о себе забочусь.

    — Я поняла, — кивнула она. — Но ты себе никогда этого не простишь. И мне не простишь.

    — Не простишь! — Повторила она, останавливая Олега жестом руки. — Даже если никогда слова не скажешь, все равно не простишь. А я... Впрочем, это не важно пока, — прервала она какую-то свою мысль, не захотев озвучивать. — Но ведь и я себе не прощу. Я уже думала об этом... Что ты делал в Праге? — спросила она вдруг.

    — Я убил Гейнлейна, — забывшись, по-немецки ответил Олег.

    — Писателя?! — Округлила глаза Таня.

    — Какого писателя? Ах, вот ты о чем! — усмехнулся Олег, сообразив, в чем тут дело. — Во-первых, не Хайнлайна, который живет в США, а Хейнлейна, который лидер судетских немцев.

    — И за что ты его?

    — Да, в принципе, не столько за что, сколько для чего, — объяснил Олег. — Он был ключевой фигурой в 38-м, может быть без него и Мюнхен не состоится.

    — Мюнхен... Ты уверен? — Уточнила Таня, не отреагировав на факт убийства.

    — Ну, какая, к черту, может быть тут уверенность! — Ицкович все-таки закурил. — Я просто пытаюсь сделать то, что в моих силах. Хоть что-нибудь сделать.

    — Думала об этом, к сожалению, кроме Гитлера и остальных Г, ничего не надумала, — призналась Таня и потянулась за сигаретой. — Но вдвоем-то мы больше сможем, как считаешь?

    "А вчетвером? Ну, да, снявши голову, по волосам не плачут!"

    — Что, правда? — Повторил ее собственную реплику Олег.

    — Абсолютно!

    — А... — Решиться на вопрос было, ой как, не просто, но Олег уже начал понимать простую истину: не сделанное сегодня, возможно, уже не удастся сделать никогда. — Таня я тебя...

    — Не торопись! — Ее пальцы стремительно коснулись его губ, что называется, "запирая уста". — Пожалуйста! — Добавила она. — Дай мне собраться с мыслями, разобраться... с собой... Ну, ты же не маленький, должен понимать. — Грустно улыбнулась она. — И потом, после Зальцбурга я, скорее всего, должна буду вернуться в Москву.

    — И вернешься? — Насторожился Олег.

    — А почему бы и нет? До 37-го целый год. Снова пошлют, а если не вернусь... Нелегальное положение?

    — А так легальное?

    — Так я под своим именем в Париже могу появиться, а если не вернусь, искать станут. Ты же знаешь!

    — Тоже верно, — кивнул Олег, в голове которого вдруг начала формироваться нетривиальная идея. Рискованная, дерзкая, но зато куда как более эффектная и эффективная, чем индивидуальный террор мелкого пошиба.

    — Что? — Насторожилась Таня, почувствовав что "что-то происходит".

    — Ты едешь, как курьер? — спросил он вместо ответа.

    — Да.

    — А вот скажи, мог бы кто-нибудь "вычислить", что ты связана с коммунистами?

    — В каком смысле? — нахмурилась Таня, еще не уловившая к чему он клонит.

    — Ну, кто-нибудь, кто мог бы "стукнуть" мне – немцу – что вот эта барышня была связана с французской компартией?

    — Ты серьезно?

    — Вполне, Танечка! Ну, напрягись!

    — Питер Кольб! — Выпалила Таня.

    — Кто он? — Сразу же взялся за дело Олег.

    — Мы с ним учились вместе... он эльзасец... Он мог знать, хотя я не уверена, что знал... А потом он уехал в Германию... Вроде бы вступил в НСДАП...

    — Ты знаешь, где он сейчас?

    — Семь месяцев назад был в Париже.

    — В Зальцбург тебе нельзя. — В этом вопросе Таня была непреклонна и, в принципе, совершенно права. Разведка не детская игра в песочнице, но сердце, черт возьми, с прописными истинами соглашаться не желало.

    — Я вернусь завтра, но завтра ты ко мне даже близко не подойдешь — Сказала она непререкаемым тоном и посмотрела Олегу в глаза уже взглядом "я начальник – ты дурак". Судя по всему, она знала, какое впечатление производит на него – и, вероятно, не только на него – этот взгляд "глаза в глаза". — Вполне возможно, что за мной будут следить.

    — С чего бы это? — Насторожился Ицкович.

    — У меня это первое самостоятельное задание, — объяснила Таня. — И отсюда я еду в Голландию к нашему резиденту, так что вполне могут проследить.

    "К резиденту... в Голландию..." — что-то мелькнуло в голове, но ушло раньше, чем Олег смог сосредоточиться на этой смутной, — а иначе бы и не ушла, — мысли.

    — Значит... — Сказал он, но Таня его сразу же перебила, по-видимому, выудив содержание его несостоявшейся реплики из весьма, следует отметить, прозрачной интонации.

    — Значит, мы встретимся через неделю в Антверпене, — пообещала Жанна и улыбнулась. — Говорят там замечательный железнодорожный вокзал. Я приеду из Гааги днем...

    — Гаага! — Ускользнувшая в небытие мысль вернулась к Ицковичу, как собака с палкой в зубах, только вместо палки, она притащила обрывок воспоминания, что-то читанное много лет назад в одной из любимых Олегом книг по истории разведки. — Гаага... — повторил он. — Ты едешь к Вальтеру?

    — А ты откуда?... — Татьяна не то, чтобы была напугана, но, пожалуй, все же встревожена.

    — Знаешь, сколько я этой мути в свое время прочел? И его книгу читал, и книги о нем. Интересная личность. Впрочем, там неинтересных не было.

    — Там неинтересных нет. — Поправила Олега Таня.

    — Поймала! — Усмехнулся он. — Значит, 16-го в Антверпене.

    – 16-го или 17-го. — Кивнула женщина. — Встречай меня с двух до четырех. А если не появлюсь... Ну! Баст, не будь ребенком!

    Очевидно, выражение лица Олега недвусмысленно отразило эмоции, но он вдруг настолько испугался, что она вот так вот уйдет сейчас в никуда и больше не вернется, что даже стесняться не стал. Не до стеснений ему было.

    — Баст, мы же договорились! — Татьяна и встала из-за стола. — Если ты думаешь, что мне не страшно, ошибаешься. Но если не появлюсь, действуем, как договорились. — Она еще раз посмотрела ему в глаза, повернулась и, уже не оглядываясь больше, вышла из кафе, где они коротали время до отправления поезда на Зальцбург.

    "Вернется? — Спросил себя Олег. — Вернется! — Твердо решил Баст. — Не может не вернуться, и если вернется, значит..."

    "Ничего это не значит, — вынужден был согласиться он через минуту. — Даже если она вернется, что из этого? Дружба и любовь – суть разные вещи".

    — Оберст! — Окликнул он кельнера. — Здесь можно достать французские газеты?

    — Разумеется. — Сдержанно поклонился кельнер. — Какую именно газету желал бы получить, господин.

    – Le Figaro.

    — Я сейчас же пошлю мальчика, — кивнул кельнер, и через пять минут — Олег даже не успел допить свой кофе по-венски – ему действительно вручили газету. И следующие пятнадцать минут, кляня себя за глупость, Баст фон Шаунбург вынужден был имитировать заинтересованное чтение. Разумеется, Баст в отличие от Олега знал французский, что называется, изрядно, но все же не настолько, чтобы просто читать и уж тем более, чтобы получать от этого удовольствие. Однако за муки свои он был вознагражден самым неожиданным образом: в разделе объявлений Ицкович наткнулся на краткое и совершенно невразумительное для непосвященных сообщение о женитьбе некоего Николя Саркози на некоей Карле Бруни. Остальное было уже полным бредом, который, однако же, расшифровывался, как номер парижского телефона.

    Теперь оставалось только опрометью нестись на главпочтамт и звонить... А кому кстати? Кто дал объявление? Поскольку сам Ицкович его не давал, полагая излишним, это мог быть или Витька, или Степа. Но кто из них и почему сейчас, а не через месяц или два, как договаривались? Темна вода во облацех...