"Генерал Доватор" - читать интересную книгу автора (Федоров Павел Ильич)

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

ПРОЛОГ

Отца своего Алексей Гордиенков не помнил. От матери он слышал, что отец в двадцатом году служил у Котовского, но домой с фронта не вернулся.

После гражданской войны мать с Алешкой обосновалась на Северном Кавказе, в небольшом районном городе, и поступила работать на фабрику.

Все шло хорошо до тех пор, пока двадцатишестилетняя мать не вышла вторично замуж.

Этот поступок матери вызвал на первых порах в Алешкиной душе законное удовлетворение и даже гордость. «У каждого порядочного мальчишки должен быть отец, — и вот теперь он будет и у меня», — подумал Алешка.

Однажды мать приехала домой на ломовом извозчике, а с ней — высокий черноусый мужчина, с пушистым воротником на пальто.

— Ну, как? — спросил черноусый.

— Ничего, — неопределенно ответил Алешка.

— Это, Алешка, будет твой папа. Люби его, он хороший, — сказала мать.

Алешка ничего не ответил.

— Дикарь он у тебя, — заметил матери черноусый, взваливая на телегу кровать.

На такое определение своих качеств Алешка и глазом не моргнул: бывали случаи, называли его и похуже!..

С переездом на новое местожительство Алешкина жизнь коренным образом изменилась.

Алешка был лишен привычной свободы и всех своих и без того немногих детских благ, а самое главное — материнской ласки. Он возненавидел свой новый дом, отчима. Стал пропадать неизвестно где, по нескольку дней не являлся домой ночевать.

Пробовали его запирать в комнате. Он, как дикий волчонок, забивался в угол, молчал и только угрюмо косился на дверь.

Как только ему удавалось вырваться из дому, он отправлялся шляться по огородам, жил на бахчах у караульщиков, у рыбаков, помогал хозяйкам носить с базара корзинки с провизией, за что получал пятак, а то и гривенник, но никогда не воровал. По вечерам ездил с другими ребятишками в ночное пасти лошадей. И тогда ему казалось, что нет в мире большего наслаждения, чем после горячей скачки сидеть ночью на опушке темного леса, возле пылающего костра, вышвыривать палочкой из потрескивающей золы печеную картошку.

Днем, закинув в кусты надоевшие удочки, он раздевался и нырял с моста в воду. Накупавшись всласть, вылезал на берег и, зарывшись в накаленный солнцем песок, часами лежал не шелохнувшись. Был он смугл, как семенной волоцкий огурец, и его светлые кудри добела выгорели на солнце.

Однажды бойцы кавалерийской части привели на реку купать лошадей. Это зрелище показалось Алешке великолепным. Кавалерийские кони совсем не были похожи на заморенных кляч, которых он гонял в ночное

Кони были рослые, с гордо поднятыми головами, некоторые с белыми звездочками на лбу и красивыми, в «чулках», ногами.

— Дяденька, дай одноё покупаю, — попросил Алешка, робко подойдя к одному из бойцов.

Красноармеец покосился в его сторону, усмехнулся:

— Какой я тебе дяденька? Ишь, племяш нашелся... Упадешь еще, да и утонешь...

— Кто? Это я утопну? Да я вон как плаваю, глянь, а ну, глянь! — Алешка, сверкнув пятками, с разбегу бултыхнулся в воду. Вынырнул он далеко от берега, перевернулся на спину, потом лег на бок и, выбрасывая шоколадного цвета руки, поплыл к середине реки.

Выйдя на берег, снова попросил.

— Дай сесть-то, поглыбже заеду... Жалко?

— Ну, ладно, иди. Посажу... За гриву держись! Эх, брат, ты и холку-то не достанешь! — Красноармеец сильными руками подхватил скользкое Алешкино тельце, и тот, как клещ, вцепившись в мокрую гриву, быстро вскарабкался на спину коня.

Алешка, часто ударяя по бокам коня пятками, натянул поводья. Конь покорно пошел вперед, все глубже и глубже погружаясь в воду.

— Поворачивай! — командовал красноармеец с берега. Алешка с замирающим от удовольствия сердцем дергал за повод. Конь вздымался на дыбы, бил копытами по воде, — и во все стороны разметались сверкающие янтарные брызги.

— Завтра опять приедешь? — держа в поводу мокрого коня, спросил Алешка.

— Теперь каждый день будем приезжать, пока в лагеря не уедем. — Красноармеец аккуратно навернул белую портянку, сунул ногу в сапог и, натягивая голенище, спросил. — Понравилось?

— Эх, кабы лошадку мне!..

— Скажи отцу, чтобы купил.

— Нету у меня отца... — Алешка насупился и опустил голову.

— Помер, что ли, отец-то? — спросил красноармеец.

— Может, и помер, — ответил Алешка.

— Так, значит, безотцовщина. С кем же ты живешь?

— Один живу.

— А как насчет еды? — застегивая ремень, допрашивал красноармеец.

— На базаре, аль еще где...

— Воруешь?

— Я не вор! — У Алешки дрогнули ресницы. Он поднял голову и строго взглянул красноармейцу в глаза. — Я работаю! Кухаркам корзины таскаю, рыбу ловлю! Водой на базаре торгую — на копейку кружка. Пусть другие воруют, а мне не надо...

— Ну, ладно, не обижайся! Приходи завтра лошадей купать.

Красноармейцу понравился смуглый, задорный парнишка. Он вынул из кармана двугривенный и протянул Алешке.

— Я и за так буду. Не надо...

— Бери, бери. Я тебе не за это...

Взять деньги Алешка отказался.


На другой день, закусив холодной картошкой, Алешка развалился на песке и стал поджидать красноармейских лошадей.

На берегу, весело переговариваясь и звонко шлепая вальками, женщины полоскали белье. Рядом, в мелкой воде, копошились ребятишки, выискивая красивые камешки. Две голые девочки рубашкой выбраживали рыбешку

По мосту, грохоча подковами и колесами на железном ходу, проходили запряженные в брички толстоногие битюги, проезжали крестьянские подводы, которые тянули вислобрюхие лошадки. Алешка провожал их теперь презрительным взглядом. Перед глазами стоял вчерашний сказочно красивый, высокий, сухоголовый, с белыми губами конь — точь-в-точь такой, как в сказках, которые Алешка слышал в ночном.

«Вот бы на таком домой приехать! Что сказали бы?..»

Пригревало солнце, катилась блестевшая в его лучах река, у берега плескались ребятишки. Алешка достал из-за пояса курай, сделанный из простой полевой дудки, и тихонько заиграл. Полились жалостные, тоскливые звуки.

Женщины разогнули спины, перестали полоскать белье, повернув головы, прислушались.

Играть на этом нехитром инструменте Алешку научил его приятель — сынишка дрогаля Биктяша, Хафизка, с которым он часто ездил в ночное. Хафизка, как и многие башкиры, изумительно играл на курае. По вечерам, когда ребята сидели у костра, Хафизка доставал курай и, засунув его за щеку, смешно скосоротив лицо, начинал играть. В тишине ночи лились томящие сердце звуки степной мелодии, неизвестно когда и кем сложенной...

Увлекшись игрой, Алешка и не заметил, как подъехали красноармейцы.

— Да ты, оказывается, музыкант!

Алешка обернулся. Верхом на белогубом коне сидел знакомый кавалерист. Спрыгнув с коня и бросив Алешке поводья, он сказал:

— Толково выводишь!..

Смуглое Алешкино лицо, усыпанное, точно маком, веснушками, расплылось в улыбке. Мальчик сунул дудку под ошкур истрепанных штанишек, сначала подтянул их, а потом быстро сбросил. Он уже забыл похвалу красноармейца, — перед ним был белогубый конь с глубоко посаженными в орбитах глазами.

— Хочешь до казармы проехать? — спросил красноармеец, когда выкупали лошадей.

Если бы он спросил: «Хочешь на тот свет поехать?», мальчик согласился бы — и глазом не моргнул.

Алешка ехал верхом по улицам города, и ему казалось, что все прохожие смотрят на него с восхищением, дивясь его гордой и уверенной посадке.

У ворот конюшни, когда все слезли с коней, Алешка увидел командира, затянутого в желтые ремни, с шашкой и револьвером на боку.

— Этот самый? — кивнув в сторону Алешки, спросил командир.

Красноармеец хитро улыбнулся и ответил:

— Да, тот самый...

Алешка мгновенно понял, что попал в ловушку. Значит, его тут поджидают, — наверное, сейчас появится мать или черноусый... Бежать, ни минуты не медля! Но, оглянувшись, он увидел, что бежать некуда. Конюшня обнесена высоким забором, а в воротах стоит часовой с ружьем в руках. Командир подошел к Алешке, взял его за плечи. Алешка хотел вывернуться, но рука командира была сильная и тяжелая. Серые глаза его, спрятанные под густыми бровями, смотрели весело и смело. Алешка дрогнул под пристальным взглядом этих глаз.

— Ну, черномазый, как тебя зовут? — спросил командир.

— Лешкой...

— Чего испугался? Хрипишь, как молодой петух... «Лешкой»! — Командир так похоже и смешно передразнил его, что стоявшие рядом красноармейцы дружно засмеялись.

— Держи голову выше! Не бойся!

— Я не боюсь! — ответил Алешка.

— Вот и отлично! А что смеются — не обращай внимания. Кавалеристы — народ смешливый. Значит, зовут тебя Лешкой? А меня Левкой, — выходит, мы с тобой почти что тезки. Это у тебя что такое?

Командир показал на курай. В его голосе была ласка, подкупающая сердечная искренность, которую дети безошибочно угадывают. Командир, присев на корточки, с любопытством рассматривал Алешкин «инструмент». Потрогал пальцем ровно обрезанный кончик дудки и тихо, с серьезностью в голосе, спросил:

— Играешь?

— Ага, — ответил Алешка.

— А веселую умеешь, — чтобы трепака можно было ударить?

— Он, товарищ командир, на этой дудке ловко выкомаривает, — проговорил красноармеец, купавший с Алешкой лошадей.

Ободренный похвалой своего друга и откровенно веселой улыбкой командира, Алешка торопливо продул дудку и сунул ее за щеку.

Мальчик заиграл негромко, но отчетливо и азартно «Ах вы, сени, мои сени...»

Расправив широкие плечи, командир уперся правой рукой в пояс, левой перехватил шашку, протяжно и звонко крикнул:

— Шире круг, хлопцы! — гордо встряхнул головой и, притопывая ногой в такт музыке, в напряженном ожидании вслушивался в звуки курая.

Образовался круг. Командир, пятясь, прошелся на каблуках, — точно прокатился на колечках серебряных шпор. Ударил в ладоши, притопнул ногой и, остановившись, крякнул: — А ну, выходи!

Первым вышел в круг конник, купавший с Алешкой лошадь. Вывернув подошвы, он ухарски раздробил замысловатую чечетку, а потом, выкидывая пружинистые ноги, прошел вприсядку два круга. Стоявший рядом с командиром чернобровый казачок нетерпеливо притопывал ногой. На его широком молодом лице вспыхивала озорная улыбка.

Командир толкнул его в бок локтем. Сдвинув брови, задорно зашептал:

— Ящуков, Ящуков! Поддержи!

— Давай! Давай, Ящуков! — кричали со всех сторон.

Ящуков только того и ждал. Он прямо с места пошел маленькими шажками, постукивая подошвами, помахивая платочком. Выплыл на середину круга, шаловливо улыбаясь, поджал ногу, двумя пальцами левой руки кокетливо приподнял воображаемую юбку, потом, игриво встряхнув грудью, под взрыв хохота мелкой трусцой прошелся по кругу. Не сбиваясь с такта, изобразил увлеченного игрой гармониста, клевавшего носом подгулявшего старичка...

Плясали долго, с увлечением.

— Добре, вот добре! — приговаривал, улыбаясь, командир. Но вот он хлопнул в ладоши. — Хватит, хлопцы, музыканта измучили!..

Алешка перестал играть. Плясуны с раскрасневшимися лицами отошли в сторонку.

— Ты настоящий музыкант! Молодчина! — Командир, поглаживая загорелой рукой спутанные Алешкины волосы, взглянул на красноармейцев.

— Может, примем его в конницу, а? Отца у него нет.

Видно, красноармеец успел рассказать об Алешкином житье-бытье.

— Принять! Принять! — дружным хором ответили конники.

— Зачислить его в музыкантскую команду! — предложил кто-то.

— Вот и я так думаю, — согласился командир.

Алешка ошеломленно моргал глазами.

— Ты коней, значит, очень любишь? — наклонившись к Алешке, спросил командир.

Алешка растерянно и грустно улыбнулся.

— В кавалерию пойдешь служить? Музыкантом будешь?

— Пойду, — чуть слышно прошептал Алешка и, с тревогой взглянув на командира, спросил: — А вы не нарошно, дядя?

— Вот тебе и раз! Как это нарошно? Дадим тебе коня, белого, как снег! Трубу настоящую! Пойдем к комиссару и все уладим! А меня зовут не «дядя». Я — Лев Михайлович, фамилия моя — Доватор. Понял?

Спустя год, на первомайском параде, верхом на красивом коне каурой масти, Алеша ехал под знаменем кавалерийского полка. На ярко блестевшей в лучах солнца фанфаре пламенел малиновый вымпел. На голове у мальчика была красная фуражка с белым околышем.

В равномерной поступи конницы, в ритме торжественного марша Алеша плыл, как на крыльях, в недосягаемую высь. Вместе с ним в прозрачной синеве майского неба плыла, летела могучая песня...

...И с первых дней Отечественной войны летела песня за боевым стягом дивизии...


ГЛАВА 1

В раскрытые окна штаба кавгруппы скользнули солнечные лучи. На выбеленных стенах колхозной конторы, где помещался штаб, заиграл зайчик. Вот он задержался на алеющей макушке кубанки сидевшего за столом подполковника, потом скользнул по зеленым пятнам боевой карты, перепрыгнул на лицо. Подполковник Холостяков прищурился и сморщил широкий, с поперечным рубцом нос.

От опушки леса, через белесое поле перезревшего овса, ветер доносил песню:

Собирались казаченьки, собирались на заре...

Подполковник встал, поправил скрипнувшие на плечах полевые ремни, подошел к окну.

По улице двигался эскадрон, сутки находившийся в сторожевой заставе. Кони вскидывали головами, позванивали кольцами уздечек и перекатывали челюстями надоевшие трензеля. Предчувствуя отдых, они требовали повода.

Лица кавалеристов казались Холостякову напряженными и мужественно суровыми, словно у сказочных богатырей. Он долго смотрел на запыленные лошадиные крупы, на клинки, привьюченные у передних лук и поблескивающие медными головками эфесов.

Послышалась протяжная команда: «Повод!», и эскадрон перешел на малую рысь.

Спустя немного времени мимо окон штаба на статной бурой масти ахалтекинке проехал майор. Заметив подполковника, он поднес руку к кубанке, ловким движением корпуса, присущим только истому кавалеристу, повернул лошадь к воротам и так же ловко на ходу выпрыгнул из седла. Оставив повод на передней луке седла, он любовно похлопал кобылицу по крутому, словно выточенному крупу, почесал ей левую паховину, ослабил подпругу, легонько толкнул кобылицу плечом и, улыбнувшись, что-то шепнул ей в ухо. Красавица-кобылица, искоса взглянув на хозяина, жевнула трензеля, мотнула головой и, круто повернувшись, покачиваясь на сухих тонких ногах, пружинистым шагом пошла навстречу подъехавшему коноводу. Майор гордо закинул назад голову и, попыхивая папироской и блаженно улыбаясь, смотрел ей вслед. Лошадь эту майор недавно выменял в стрелковой части.

— Ну, заходи, заходи, хватит нежничать, — глядя в окно, хмурясь, проговорил подполковник.

Майор Осипов, придерживая рукой серебряную кавказскую шашку, по-кавалерийски косолапя, вошел в избу. Подполковник Холостяков громко распекал кого-то по телефону, требовал к себе оперативного дежурного. Майор, не дожидаясь приглашения, сел на серый матерчатый диван.

Позванивая шпорами, вошел капитан, оперативный дежурный. Осипов его знал. Вошедший был высокого роста, держался он по-строевому, прямо, что больше всего нравилось майору Осипову. Сознавая собственную неуклюжесть и сутуловатость, он особенно любил людей с хорошей выправкой, что, по его мнению, характеризовало «душу» военного человека.

«Почему такой строевик торчит на адъютантской службе? Вот зацепить бы такого в полк! У меня нашлась бы должность...»

Приняв командование полком, Осипов мечтал подобрать самый лучший командный состав.

— Оперативный дежурный капитан Наумов по вашему приказанию прибыл, — отрапортовал вошедший.

— Разведка все еще не вернулась? — спросил подполковник Холостяков.

— Пока нет. Справляюсь каждые полчаса. Как вернется, доложу немедленно. — Голос у капитана был мягкий, приятный.

Подполковник, подперев рукой начинавшую седеть голову, смотрел в окно.

— Неужели опять напоролись? — произнес он.

— Что тут удивительного? — резко заметил Осипов. Сдвинув кубанку на самую макушку, он продолжал: — Лезут без разбору!..

— Плохо ведем разведку, это верно, — согласился подполковник Холостяков. — Товарищ капитан, вызовите командира разведэскадрона лейтенанта Гордиенкова.

— Как бы мне к генералу попасть? — спросил Осипов, когда капитан ушел.

— Нет генерала, — сухо ответил подполковник и, помолчав, добавил: — Отозван в распоряжение штаба фронта. — С этими словами он взял карандаш и со скучающим видом начал что-то вычерчивать на карте.

— Вот оно что-о! — удивленно протянул Осипов. Быстро спросил: — Кто же теперь командовать будет?

— Пока я командую, — нехотя ответил Холостяков.

— Разрешите поздравить с новым назначением?

— Нет. Это временно. Уже назначен новый командир, полковник какой-то. Да и не могу я взять на себя такой ответственности. Я же не кавалерист...

Гремя шашкой и шпорами, в открытую дверь вошел молодой загорелый лейтенант с орденом Красной Звезды на груди. Увидев подполковника, он остановился у порога, пристукнул каблуками хромовых сапог и смело спросил:

— Разрешите?

Холостяков молча кивнул головой.

— Командир разведчиков лейтенант Гордиенков! — Тряхнув кудрявым чубом, прижимая шашку рукой, Алексей застыл в ожидании приказаний. Он невольно подкупал своей внешностью: выправкой, жаркой молодостью, смелым и решительным взглядом черных глаз.

— До сего времени разведка еще не вернулась. — Подполковник Холостяков развернул карту и иронически добавил: — Где-то путешествует... По приказу штаба армии, мы должны иметь разведданные сегодня. Немедленно организуйте еще одну группу. Старшего пришлите ко мне. Я сам поставлю задачу.

— Есть! Разрешите выполнять? — спросил Гордиенков.

— Подождите. Не торопитесь. — Холостяков, нагнувшись над столом, искал какую-то бумагу.

«Эк ведь не терпится, — с восхищением смотря на лейтенанта, думал Осипов. — Мне бы такого...»

— Сегодня прибывают на пополнение лошади, — проглядывая бумагу, проговорил подполковник Холостяков. — Приходите в штаб, самых лучших выберем в разведку. Остальных отправим в дивизии.

— Есть! — Гордиенков, повернувшись, поспешно вышел, точно поддразнивая майора четкостью шага, звоном шпор и хрустом новеньких полевых ремней.

Майор Осипов встал. К приказу о выборе лошадей он не мог отнестись равнодушно. Бывшего пехотинца, подполковника Холостякова он вообще недолюбливал. А теперь ему казалось, что, пользуясь властью командира группы, подполковник решил ему досадить. И на Осипова, как говорится, «накатило».

— Почему же, товарищ подполковник, вы себе лучших коней оставляете? — мрачно спросил майор.

— Значит, нужно...

— А там еще дивизия будет отбирать.

— Если нужно, конечно, будет, — отвечал Холостяков.

— Ага! Значит, полкам клячи достанутся, одры? Ну, уж... — майор не вытерпел и вставил крепкое словно.

Холостяков уже привык к этой дурной привычке майора, но тут его взорвало.

— Чорт знает что!.. Какое-то лошадиное помешательство! Увидят хорошего коня — завидуют, уводят друг у друга. А потом приходят в штаб, кляузничают: тот полк там-то прихватил лошадок, а другой еще где-то — вот и разбирайся! Чудные люди кавалеристы! На них и обижаться невозможно, но...

— Вы не знаете душу конника! — перебил Осипов. — Душа кавалериста!.. Это ж душа артиста! Да что там — артисты!.. В картине «Александр Невский» вместо артиста на коне снимался полковник Доватор! Я сам...

— Позволь! — удивленно перебил Холостяков. — Ты говоришь, Доватор? Да ведь полковник Доватор назначен командовать кавгруппой! — Подполковник открыл полевую сумку и подал Осипову бумажку. — Лев Михайлович... Он или нет? — спросил Холостяков.

— Он, конечно! — пробегая бумагу глазами, воскликнул Осипов. — Вот уж действительно неожиданность. — Осипов от радости вскочил и тут же снова сел.

Холостяков, не разделяя радости майора, сухо спросил:

— Молодой?

— Не старый. Сорока еще нет.

На столе хрипло запел полевой телефон. Холостяков снял трубку.

— Передайте, что в этом направлении действуют две разведгруппы. Как получим данные, немедленно вышлем...

Подполковник повесил трубку и наклонил голову к карте. Неожиданно щелкнул по столу и сказал:

— Штаб армии требует тщательно проверить район Коленидово — Ордынка. Там, судя по карте, лес и непроходимые болота. Зачем это нужно? Не понимаю...

— Я слышал, что мы предназначены для действия по тылам противника. Может, поэтому? — спросил Осипов.

— Да ну, чепуха, — досадливо отмахнулся Холостяков. — Двадцать шестое июля забыли? Едва в окружение не попали. Хорошо, что вырвались... Я смотрю, все вы заражены кавалерийской удалью, романтикой партизанской... Думаете, что немцы, как наполеоновские солдаты, в медвежьих шапках пришли.

— В касках со свастикой. Знаем... Не в этом дело! — сердито стукнув о пол шашкой, возразил Осипов. — Промашку-то надо все-таки признать... А штабным командирам нужно научиться получше руководить боем...

— Скверная манера все неудачи валить на штабы! — выкрикнул подполковник. — В атаку на танки с клинком в руках не пойдешь!

— Танки можно жечь.

— Ну, конечно! А самолеты можно за хвост ловить, — так выходит по-вашему, по-кавалерийски?

— А по-вашему получается, что мы вроде как и не знали, что в этой войне будут участвовать танки и авиация...

— Только уж не кавалерия! — резко оборвал Холостяков.

Осипов, сжав губы, свистнул два раза — дерзко, по-мальчишески, как обычно подзывал свою кобылицу Легенду.

Холостяков нервно дернул плечом. Застегнув полевую сумку, проговорил:

— Свистеть, я думаю, можно и... на улице...

— Извините... привычка!.. Речь идет о практическом использовании конницы в теперешней войне.

— Предположим...

— Предположим, что мы пять лет в академии, надрывая печенки, изучали азы военной стратегии и пришли к убеждению, что конница выполняла и будет выполнять свое назначение, только надо ее умело и толково использовать. Поэтому я отворачиваюсь от этой вашей «теории», как от лживой догмы. Мы плетками махать не собираемся. А пойдем немцу в тыл. Пусть погоняются за нами. На магистралях можно создать такое положение, — взвоют немцы! Конница должна и обязана дезорганизовать вражеские тылы, и так, чтобы немцы на железных дорогах, на большаках ночью носа не смели показать! Чтобы кавалеристам да не нашлась работа? Слушать не хочу! Расчетливый хозяин найдет место каждому гвоздю!.. — закончил майор Осипов, всерьез начиная сердиться.

— Ну, ну!.. Горячий вы человек, — примирительно сказал подполковник Холостяков.

Осипов молча закурил. Что верно — то верно: человек он был горячий.

Спор Осипова с Холостяковым был прерван приходом младшего лейтенанта. Коренастый, розовощекий, в черной каракулевой кубанке, он отрапортовал:

— Младший лейтенант Ремизов явился за получением задачи!

— Карта у вас есть? — спросил подполковник.

— Так точно! — Ремизов торопливо расстегнул сумку. Порывшись в бумагах, растерянно пробормотал: — Кажется, в хате оставил, на столе... Разрешите, я мигом сбегаю.

— Как это можно боевую карту где-то оставить? — хмурясь, спросил Холостяков.

Ремизов молчал, раздражающе шмыгая носом.

Осипову он не понравился. На новых синих брюках младшего лейтенанта блестели сальные пятна. Грязные сапоги, шпоры, тронутые ржавчиной. «Лодырь», — подумал майор. Покосившись на Ремизова, с усмешкой заметил:

— Постелил на стол вместо скатерти, ну и забыл...

Ремизов скривил углы опущенных губ, но ничего не ответил.

— Поселок Ордынка знаете, где находится? — не обращая внимания на реплику Осипова, спросил Холостяков.

— Знаю, — ответил Ремизов. — Там лесозавод сгоревший...

— Правильно. — Подполковник развернул карту. — Смотрите сюда. Между деревней Коленидово и лесозаводом есть брод. Переправьтесь на ту сторону и разведайте эти два пункта. У меня есть сведения, что деревня Коленидово занята противником. В Ордынке никого нет, но это надо уточнить.

— Вчера на переправе наших двух разведчиков убили, — засада... — нерешительно заявил Ремизов.

— Мне это известно, — перебил Холостяков. — Ночью осторожно переправьтесь на лодке, предварительно понаблюдайте. Ясно?

Ремизов подтвердил. Застегивая на ходу полевую сумку, он проворно вышел из штаба.

Подполковнику хотелось спровадить и Осипова, но тот почему-то не уходил.

— Если есть деловой разговор, я вас слушаю, товарищ майор, — подчеркнуто вежливо произнес Холостяков.

— Пятые сутки овса не получаем, да и ухналей нет. В чем дело? Мне командир дивизии приказал...

— Фуража нет потому, что армейское интендантство пока больше не дает. Существует норма... А ухнали... Ну, это самое, как их там... — Холостяков досадливо сморщил нос и покрутил пальцем около уха, — ремни... шенкеля... На складе надо узнать.

— Ухнали — это не ремни, а ковочные гвозди, — строго заметил Осипов. — В полках почти все кони раскованы...

— Ну, а я что могу сделать, — Холостяков развел руками, — интендантство, склад...

— Коням наплевать на склад, — овса давай, корми! — Осипов сердито стащил с головы кубанку и повесил на эфес клинка.

Возвратились оперативный дежурный капитан Наумов и лейтенант Гордиенков. Капитан передал Холостякову, что его вызывает к прямому проводу штаб армии.

— Сейчас иду. Так вот, товарищ майор, передайте комдиву, что с фуражом положение тяжелое. — Обернувшись у порога, добавил: — Приедет новый командир группы, он, видимо, примет меры!

— Да уж если Доватор приедет, он меры примет! — проворчал Осипов.

— Вы сказали, товарищ майор, — Доватор? — живо спросил Гордиенков. И, не дожидаясь ответа, возбужденно продолжал: — Я знаю полковника Доватора, Льва Михайловича!

— Вот он и назначен к нам, — сказал Осипов. — Так, говоришь, Льва Михайловича знаешь?

— Как же! Воспитывался в той части, где он командиром был. С восьми лет! — Гордиенков смотрел на Осипова блестящими от радости глазами. — Я Льва Михайловича считаю своим вторым отцом, хотя первого и не знаю...

Алексей замолчал и задумался, глядя в окно на деревенскую улицу.

За окном, в палисаднике, на узенькой грядке густо росли золотые шары, колючие розы роняли бледные лепестки.

Стоял август 1941 года, солнечный, знойный. В дымчатом мареве тонули лесные горизонты. В такую погоду в утреннем зное быстро созревают плоды. На золотистых остриженных жнивьях высятся хлебные скирды. Сонно шевелятся поздние сизые овсы. Их безжалостно топтали и беспризорные телята и конные разведчики, спутавшие ориентиры, а хозяйственные казачки — кавалеристы, влюбленные в своих коней, подкашивали на подкормку.

Если бы не далекий орудийный гром, знойный август совсем был бы похож на мирный трудовой месяц — время свежего пахучего хлеба и обилия плодов...

— Пришли кони на пополнение, идем распределять, — проговорил подполковник Холостяков, вернувшись с узла связи. Обращаясь к Наумову, сказал: — Оставьте здесь караул.

Все ушли. Наумов привел в комнату казака и приказал в штаб без его ведома никого не пускать. Сам тоже пошел взглянуть на прибывших коней.


ГЛАВА 2

Караульный Захар Торба был рослый, плечистый парень в широкой, круглой, как сито, косматой кубанке, со скуластым обветренным лицом. Защитная гимнастерка, подпоясанная кавказским наборным ремешком, хорошо облегала его крупную, немного сутулую фигуру. Держа подмышкой автомат, он присел на диван, достал расписной, зеленого цвета с голубыми разводами кисет и, скрутив цыгарку, крикнул:

— Павлюк! Иди покурим.

В хату вошел второй казак. Сняв пилотку, он пригладил рукой огненно-рыжие волосы, присел против автоматчика на корточки и попросил бумаги.

— Хуже нет службы посыльного, — подравнивая краешки оторванного клочка газеты, с досадой проговорил рыжий.

— Это еще ничего, — боев нет, — заметил автоматчик. У него был низкий и приятный грудной голос, а выговор — смесь украинского с русским, присущий кубанским линейным казакам.

— Да что ничего? Сегодня, наверно, раз двадцать бегал — то в лес к разведчикам, то к батарейцам, то в госпиталь... К концу войны так натренируюсь, что рекордсменов перегоню... Нет, Захар, дневалить на конюшне во сто раз лучше.

— Знаешь, товарищ Павлюк, всего краще командиром быть, — сказал, подумав, Захар. — Зараз тоби приказывают, — и ты выполняешь по уставу...

На дворе кто-то позвал посыльного.

— А ведь меня опять!.. Я приду, Захар, — выбегая из комнаты, крикнул Павлюк.

Оставшись один, Захар стал вспоминать родную станицу, прощание с матерью и братом, участником первой мировой войны...

— ...Значит, едешь? Когда? — спросила мать.

— Зараз, мамо, уже подседлали.

— Швытко! Ну, прощай! Бог тебя хранит, — перекрестила и поцеловала в губы. — Жены немае, — у Анютки був?

— А шо такое, мамо?

— Вин спрашивае... Покрутився та и кинув?

Морщинистое лицо старухи дрогнуло, по щекам покатились слезы.

— Бог тоби судья...

Брат Кирилл был сумрачен, задумчив и строг. В самую последнюю минуту прощания он сказал:

— Может, хлопцев моих встретишь, кланяйся. Коня береги — породистый, на рубку он смело пойдет!

Не повезло в семейной жизни тридцатилетнему Захару. Не случаен был горький упрек матери... Попрощавшись с нею, выехал он из дому и, сердито хлестнув коня, поскакал не к станции, а в другую сторону. Через два квартала остановился у домика Дмитрия Борщева. Сразу увидел — ехал напрасно: у ворот его облаяла маленькая черная собачонка, а на дверях висел замок. Захар еще злее стегнул горбоносого кабардинца и повернул к станции. Когда выезжал из станицы, из-за крайней хаты вышла высокая статная девушка в белом кавказском платке. У Захара задрожали руки. Он придержал коня. Анюта, не поднимая глаз, взялась рукой за стремя и пошла рядом. Молчание было долгим, мучительным.

— Значит, и проститься не зашел?.. Так и нужно дуре: не лезь под бурку, коли не пришло время! — проговорила девушка с злобным отчаянием. Потом вскинула голову, глянула на казака черными очами, спросила: — Что же молчишь, Захар? Ты хороший человек или нет?

Многое хотел сказать Захар, да не позволила торбовская гордость. С упрямством сказал не то, что думал:

— Если бы зараз говорил тебе: ожидай меня, — був бы я рассукин сын! Я жениться не обещал, а как получилось, — сама знаешь!.. — Захар оборвал речь, помолчал, потом глухо вымолвил: — Выходи замуж. Ведь краще тебя в станице ни одной дивчины нет! Желаю... — Еще что-то хотел сказать, но девушка, глядя на него широко открытыми глазами, медленно и решительно проговорила:

— Желаю, щоб тоби ворон глаза выклевал! — и отдернула руку от стремени.

— Добре! — Только и сумел выговорить ошеломленный казак. Пришпорил коня и, склонившись к луке, не оглядываясь, поскакал широким наметом к станции...

Об этом прощанье Захару и думать не хотелось. Стыдно было и больно... Он только теперь понял, как жестоко обидел девушку. Думал одно, а сказал другое. Анюткино прощальное напутствие, как огнем, припекало сердце, не давало покоя.

После двухнедельных боев и пятидневного отдыха Захар не только не освободился от тревожных мыслей, а наоборот, не переставая, думал о самых простых, будничных вещах, прелести которых он в мирной жизни и не замечал. С каким наслаждением побывал бы он теперь в нещадно прокуренной колхозной конторе, послушал бы фантастические речи председателя колхоза Якова Киреева об электрическом плуге, который в один час запахивает целый гектар, или о сверхмощном электрическом комбайне, который одновременно не только жнет и молотит, но, если нужно, мелет муку и выпекает хлеб...

Вчера Захар получил из дому посылку. В ней были традиционные носки, сало, почтовая бумага, новый башлык. Собираясь утром в караул, он сунул носки в противогаз, а сейчас, вспомнив о носках, решил их надеть — не потому, что это было нужно, а просто тянуло подержать их в руках, почувствовать мягкость отличной шерсти, сработанной заботливыми материнскими руками. Отстегнув пряжку противогаза, Захар достал сверток, но, к его удивлению, в свертке оказались не носки, а перчатки. Он стал примерять их. В перчатке на правую руку нащупал свернутую трубочкой бумажку. Письмо! С радостным волнением, особенно понятным фронтовику, Захар стал читать.

В письме говорилось:

«Многоуважаемый Захар Тимофеевич! Пишет вам эти самые строчки Анна Борщева, которую вы дуже хорошо знаете, потому что она известная вам дура, сама над собой сгалилась, а вы в этом деле тоже ей подсобили дуже, а потом кинули, как самую что ни на есть вредную. Краще было бы шашкой зарезать, чем так зроблять. Колысь я бы знала, что у вас такое колючее сердце или его нема зовсим, то не зробила бы так. Не подумайте чего такого, что я хочу знова, мне не дуже треба, а пишу вам, як фронтовому казаку, который бьет наших врагов, аще як первому в колгоспе бригадиру. Зараз у нас краще вас бригадиров нет, и вас с Филиппом Шаповаленко и Мишку Сидоренкова часто вспоминают на собраниях... Посылаю вам в подарок перчатки, я их сама связала и плакала, як дура, и не то щоб по вас, а над своей нещасной жизней. А перчатки послала потому, что фронтовикам все посылают. Я зараз бригадиром у той самой бригаде, где вы командовали. Працуемо не то щоб як с вами, но получается — знамя красное не упускаем. Ждем от вас письмеца и кланяемся усей бригадой. Пропишите, як на войне, мы дуже интересуемся.

А за те слова, что сказала на прощание, вышло нечайно, вы уж меня извините, я тогда была дуже расстроенная.

Анна Борщева».

Захар смял в кулаке письмо и, опустив голову, крепко стиснул зубы. Когда в избу вошел Павлюк, Захар неподвижно сидел, повернувшись лицом к окошку.

Над дымящимся овсяным полем висело солнце, падали косые полосы грибного дождя.

«Может, у нас теперь тоже дождь идет...» — И вспомнилось Захару, как однажды бежала с поля его бригада под проливным дождем. Дивчата, шлепая друг друга ладонями по мокрым, прилипшим к телу кофтенкам, неслись по станице наперегонки. Анютка бежала немного впереди Захара, быстро семеня сильными, забрызганными грязью ногами. Поворачивая голову, она улыбалась Захару сверкающими в черных ресницах глазами.

Вошел Павлюк. Он сел на диван, сладко зевнув, сказал:

— Дождь идет... Говорят, к нам новый командир приезжает...

Торба молча встал и подошел к столу.

— По званию полковник, лейтенант Гордиенков рассказывал. Очень, говорит, свойский командир. Пятнадцать лет служит в армии.

Захар молча снял автомат, положил на диван. Сел за стол, вынул из кармана сложенную вдвое ученическую тетрадь, вырвал один листок и, нацелившись карандашом, призадумался.

— Письмо собрался писать? Жене или матке? — спросил Павлюк.

— Иди ты, милый, знаешь, куда? — огрызнулся Торба. — Ты мне не мешай, а то прогоню!..

«Дорогая Анна Митриевна, — писал Захар Торба, — получил я ваше письмецо, которое вы так хитро положили в перчатки, и поимел таку думку, що взять нужно самый ограмадный дрючек, а сучья не обрубать, а бить меня так, щоб люди дивились. Был я вроде шелудивого бычка, который всю жизнь не может слинять, а все ходит с клочьями шерсти. Один раз слинял, когда служил в Красной Армии. А як приехал до дому, снова трошки оброс. Зараз я, Анюта, слинял так чисто, як тот жеребенок по весне. Был я, как кривое полено, которое не уложишь ни в один рубок, а вот на войне выпрямлюсь. И стыдно мне, что учинил я вам такое лиходейство. Зараз прочитал я ваше письмо, и сумно мне стало и горько за то, який я был дурень...» — Захар сильно нажал на карандаш и сломал его.

В сенцах заскрипели половицы. Кто-то, позвякивая шпорами, шел в штаб.

Торба поднял голову. Перед ним стоял незнакомый командир в бурке с широчайшими плечами.

— Сюда нельзя, — проговорил Захар, вставая.

— Почему нельзя? — спросил вошедший.

— Приказано в штаб посторонних не пускать, — ответил Торба.

Командир насмешливо взглянул на Захара и подошел к дивану, у которого стоял с карабином в руках Павлюк.

— Товарищ командир, зараз я на посту и шутковаты не люблю...

Не обращая внимания на слова Торбы, командир взял лежавшую на столе бумажку, прочитал ее, покачал головой, усмехнулся, спрятал бумажку под бурку, — должно быть, положил в карман. Это вывело Торбу из себя, и он решил поступить по всем уставным правилам. Но тут произошло нечто такое, что заставило Захара понять свою непоправимую ошибку: командир в бурке взял лежавший на диване автомат.

— Павлюк! — хрипло прошептал Торба.

Но тот нерешительно переложил карабин из одной руки в другую и, моргая, растерянно посматривал то на командира, то на Торбу.

— Положите автомат, товарищ командир, — проговорил Захар и решительно шагнул вперед. Казалось, еще секунда — и он бросится на командира.

Командир вызывающе прищурил глаза и властно крикнул:

— Но, но! — и отвел затвор автомата.

Торба побледнел и замер на месте.

— Ну и казаки! Эх!.. А ты что ж стоишь? Помогай товарищу! — спокойно проговорил командир, повернувшись к Павлюку. — И это называется на посту, да еще в штабе!

Взглянув на Торбу колючими глазами, иронически добавил.

— «Шутковаты не люблю...» Э-эх!

Торба молчал.

— Вот что, товарищ, извини, фамилии не знаю, — обращаясь к Павлюку, сказал командир.

Тот, не отвечая, глуповато моргал.

— Павлюк! — хриплым голосом ответил за него Торба.

— Павлюк? Добре! — И, снова взглянув на Торбу, со скрытой насмешкой сказал: — А я, станичник, не тебя спрашиваю. Вам, товарищ Павлюк, придется разыскать командира группы и позвать сюда — только быстро, аллюр два креста!

Захар понял, что этот человек привык распоряжаться.

Сдвинув на глаза пилотку, Павлюк поспешно вышел.

Торба стоял по команде «смирно», с видом непреклонного протеста, искоса посматривая на автомат. Вдруг его осенила догадка. С отчаянием взмахнув кулаком, он выпалил:

— Вы — новый командир! Зараз догадался, товарищ полковник!

— Ну, что ж, лучше поздно, чем никогда! Я смотрю, — сидит за столом, как казачий атаман, и грамоту сочиняет. Автомат бросил... Ну, что ж, на первый раз, ради нашего знакомства, подарить пару внеочередных нарядов? Коней любишь?

— Какой же кавалерист, ежели он коня не любит, — хмуро ответил Захар.

— Вот и отлично! Придется на конюшне подневалить. Кто коней любит, это одно удовольствие! Доложишь своему командиру. Смотри, казак, не обижайся, что мало дал. Обидишься — влеплю на всю катушку. Возьми автомат, да помни, что из моих рук получил. — Доватор передал Торбе автомат. Принимая оружие, Торба не заметил, как смахнул рукавом со стола свое недописанное письмо.

— Какого подразделения? — спросил Доватор и, нагнувшись, поднял письмо.

— Разведчик, — ответил Захар.

— Так! — Доватор бегло взглянул на письмо и протянул Захару. — Письмо послать надо. Зачем бросаешь?

В голосе его уже не было прежней властности. Захар уловил в словах командира нотку сочувствия.

— Жене, что ли, писал?

Глаза Доватора зорко следили за выражением лица Торбы.

— Нет у меня жены!

— Сколько же тебе лет?

— Девятьсот одиннадцатого, — ответил Захар, стараясь не смотреть на полковника.

— Солидно. И все холостяк?

— Нет, один раз женился... — Захару неприятны были эти вопросы командира кавгруппы, но в то же время он невольно начинал проникаться к нему уважением. Полковник не кричал, не читал длинных нотаций, — сразу вошел, как настоящий хозяин. Заметив непорядок, откровенно рассердился и показал, что так нести караульную службу нельзя. И наказал...

— Умерла, что ли? Или развелся? — И, не дожидаясь ответа, Доватор продолжал: — Бывает!.. Анна Митриевна не жена? Ну, конечно, кто же «Митриевной» будет величать жену, верно? — Доватор весело рассмеялся. — Ты меня прости, я только две верхние строчки прочитал.

— Там, товарищ полковник, секретов нема! — Захар сунул руку в карман, вынул письмо и доверчиво развернул лист. — Можно прочитать...

— Незачем!

— А затем, что это письмо виновато... Автомат из рук выпустил. В душе зашкрябало, вот и письмо почав писать... Ежели бы не оно, вы б сюда так не зашлы. Зараз дочитайте до конца. Я вас очень прошу, товарищ полковник!..

Доватор пристально посмотрел на Торбу и понял, что казака томит душевная тревога. Взял недописанное письмо, прочитал, спросил:

— Какое же ты учинил «лиходейство»? Расскажи, а то непонятно...

Доватор сел на диван, снял фуражку и приготовился слушать.


ГЛАВА 3

История Захара Торбы была такова.

Женили его двадцати лет, перед самым уходом в Красную Армию. Настояла на этом мать. По ее старозаветному расчету следовало после ухода сына иметь в хозяйстве лишние рабочие руки.

После двух лет службы потянуло Захара домой, да так, как может потянуть только молодая жена. Ехал служивый домой, обновленный в армии духовно и физически. Ждал встречи с женой, родными и друзьями. Не терпелось рассказать, как ловили диверсантов, контрабандистов, показать, как он может делать «солнце» на турнике, рубить лозу обеими руками, поднять на загорбке коня...

Стосковался Захар по голубоглазой хохотушке Фросе. Сколько передумал он о ней, стоя в секрете на берегу Амура, сколько за два года писем послал, и в каждом из них было новое, нежнейшее прозвище: «Диана», «Волшебница», «Ласточка».

Теперь ему стыдно вспомнить об этих письмах. А писал он так:

«Ласточка моя! Думка все о тебе, и режет она мне сердце, как кавалерийская сабля. И колет, как острая пика, но я вкладываю себе в рот трензеля и крепче натягиваю повод. Зараз учусь бить всех международных врагов на случай, ежели сунутся. Закончу службу, отпущу повода и во весь намет полечу до тебя, мое коханье, до тебя...»

Но Фросю не очаровывали эти кавалерийские сравнения. Приказчик потребительского кооператива оказался более практичным парнем. Фрося не дождалась казака...

Услужливая людская молва донесла до ушей Захара нехорошие слухи.

По старому казацкому закону следовало отрубить Фроське голову. Но жизнь выжгла их, эти законы, как выжигают в поле дикий прошлогодний чертополох.

— Знаешь, жинка дорогая, зараз надо тебе к приказчику переехать... И будет краще! — сказал Захар Фросе. — А то во мне хоть глубоко, но чорт сидит, мабудь и не великий, самый малый, но в недобрый час выскочить может...

Фрося переехала к приказчику. Захару казалось, — захватила она с собой что-то самое ценное, что он бережно хранил в глубине своего сердца. Остался казак один, с поцарапанным нутром, и никак не мог понять: чем он хуже долговязого приказчика, которого можно вожжой пополам перешибить?

Весной, с началом полевых работ, Захар был назначен бригадиром, рьяно взялся за колхозные дела и уже меньше ощущал в себе томительную пустоту. Однако при всяком намеке на женитьбу он протестующе настораживался, как конь, которому хотят всунуть в рот железные трензеля. Так продолжалось не один год...

Однажды на сенокосе, во время шабаша, Захар отдыхал под копной. Неожиданно подошла и села рядом с ним Анютка Борщева.

— С бригадиром хоть маленько рядышком посидеть! Все, глядишь, лишний трудденек запишет. Правда, Захарушка? — Она плутовски посмотрела на него и громко рассмеялась.

Торба давно приметил, что Анютка часто косит на него глаза, улыбается ему. Он знал, что эта кубанская красавица отказала десятку лучших женихов, выбирая какого-то «особенного». Любила она по-вольному балагурить с мужчинами, раззадоривала их смелой шуткой, но вела себя гордо и недоступно, а на молодых парней не обращала внимания.

— Блажишь ты, Анютка, замуж тебе пора.

— А отчего, Захар Тимофеевич, тебе жена изменила? — не скрывая насмешки, спросила Анютка.

Захар побагровел. Наклонившись, он дыхнул в ухо девушки такое словцо, от которого Анютка зарделась, словно она не под копной сидела, а у печки блины пекла. Не желая считать себя побежденной, она полезла напролом.

— Говорят, будто Фроська с приказчиком Яшкой твои письма вместе читали, а потом Яшка ей диктовал, а она тебе ответ писала. Верно или нет?

Скошенный луг огласился взрывом хохота.

— А ты поди и спроси у них! — ответил посрамленный бригадир.

С этого дня Захар перестал замечать Анютку, словно ее и не было в бригаде. На работу он назначал ее через других.

Анютка, чувствуя свою вину, пробовала заговорить с ним снова, но Захар глянул ей в глаза смело, гневно и с таким презрением, точно перед ним была не красавица Анютка, на которую он, бывало, пристально поглядывал, а самый что ни на есть его смертельный враг. Ненавидел он ее искренне и люто.

Что недоступно, то всего милей. Вот и чувство девушки к Захару разрослось до таких размеров, что она по своему страстному и решительному характеру готова была пойти на любой, даже безрассудный шаг...

После окончания летних работ, на торжественном колхозном празднике, чествовали бригаду Захара Торбы. Бригаде было вручено переходящее знамя, а бригадира премировали буркой чудесной работы.

Опьяненный радостным чувством победы и душистым вином, Захар вместе с другими казаками пел песни. Потом выскочил из-за стола и с удивительной легкостью пошел отделывать такую наурскую, что даже старички и старушки, блаженно улыбаясь, начали пришлепывать ладонями.

После пляски Захар накинул на плечи новую бурку и незаметно для других ускользнул с праздника. Ему хотелось побыть одному. Душа его кипела радостью, а жизнь казалась осмысленной, наполненной трудом, молодостью.

Торба направился к реке, но не успел миновать длинный омет заскирдованного сена, как услышал за собой шаги. Повернувшись, он лицом к лицу столкнулся с Анюткой.

В сумраке ранней осени темная река плескала тихими холодными волнами. На небе мерцали тусклые звезды.

— Ты что, бригадир, ведьму шукать пошел? — негромко проговорила Анютка.

Смущенный неожиданным появлением девушки, Захар молчал.

— Скажи что-нибудь!

— Вот найду ведьму, тогда скажу, — пробормотал Захар.

— Я ведьма... Холодно же мне, — вот ведь какой невнимательный! — и с этими словами Анютка, распахнув широкие полы, юркнула под бурку Захара.

Захар коснулся дрожащей рукой упругой, затянутой в шелк талии девушки. На ней было зеленое с белыми разводами платье, очень красивое, нарядное...

Под утро, когда пропели вторые петухи, по узкому переулку, в густой темноте, шли Захар с Анюткой. Где-то на улице послышался девичий визг, прозвенел веселый смех и замер в приглушенном, воркующем шёпоте.

— Ты меня любишь или нет? — прижимаясь к Захару, горячо шептала Анютка.

— Не знаю, — помолчав, отвечал Захар. В сердце его не было прежней ненависти к Анютке, но и любви тоже не было.

— А может, ты на мне и не женишься?

Захар ждал от Анютки слез, раскаяния, но их не было. Ему начинало казаться, что во всем, что случилось, скрывается преднамеренный расчет, заранее подготовленный, обдуманный, и в душе Захара рождалось чувство, похожее на возмущение. «Все женихов выбирала, а тут сама повисла, как петля на шее...»

— Ты, Захарушка, приходи завтра. У нас все уехали на свадьбу. Мы пойдем распишемся и никому, никому не будем пока говорить...

— А зачем это? — хмуро спросил Захар.

— Да ну, какой ты... Свадьба, гулянка, «горько» орут, и все пьяные, — противно до тошноты! А у нас своя будет свадьба — тайная... — Анютка нежно гладила его сильную, твердую шею, жесткие, колючие волосы. Все ее существо было наполнено сейчас величайшим счастьем любви.

А Захар, у которого прошел первый порыв дурманящего хмеля, не понимал ее переживаний, а если понимал, так по-своему, грубо и эгоистично.

На другой день Анютка прождала Захара до самого вечера, но он не шел...

Вечер был дождливый, сумрачный, самый тоскливый осенний вечер, когда в поле по черным пашням и опустевшим дорогам гуляет влажный пронзительный ветер.

Анютка ждала, как только может ждать впервые и по-настоящему влюбленная девушка. Мысли ее были затуманены, с болезненным стоном в сердце звала она счастливую, еще не отравленную горестями любовь....

Колхозный сторож пробил на рельсе одиннадцать часов, Анютка вздрогнула. Ей стало жутко. Она содрогнулась от мысли, что должна погибнуть. «Да ты уже погибла», — шептала она пересохшими губами. Трясущимися руками, обрывая пуговицы, стала она стаскивать с себя новое платье, которое было еще наряднее вчерашнего, швырнула платье на постель и села, облокотившись о стол, подперев ладонями мокрые от слез щеки.

Так она долго сидела, полураздетая, истомленная ожиданием. Сидела, вспоминая светлые, как летнее облачко, девичьи мечты...

В сенцах загремела щеколда, открылась дверь, в комнату вошел Торба, бессмысленно улыбаясь. Он был пьян.

Анютка вскочила, сдернула со стола скатерть и накрылась ею.

— Отвернись... я раздетая...

— Ничего, ничего, — говорил Захар. Его потянуло подойти к ней, обнять ее.

— Ты почему днем не был? — не спуская с него глаз, спросила Анютка.

— Днем? Зараз краще... В загс, расписаться... тайно... от же глупая! — Захар, покачиваясь, хохотал пьяным, дурашливым смехом.

Анютка окаменела. Когда Захар шагнул к ней, она скомкала скатерть и концом ее хлестнула Захара по лицу.

— Уйди!

Ошеломленный Захар, закрывая лицо руками, пятился к двери.

В каком-то диком исступлении Анютка хлестала его по рукам, по голове. Опомнившись, Захар вырвал скатерть из рук Анютки и швырнул в угол. Анютка схватила лежавший около самовара топор. Задыхающимся голосом проговорила:

— Уйди, говорю!

Всю постыдность своих поступков Захар понял только на другой день. После долгих и мучительных размышлений он пошел к Борщевым. Надо было объясниться с Анюткой, немедленно зарегистрировать брак — тайно или гласно, все равно! — лишь бы избавиться от стыда.

— Нету. Заболела, — ответила Захару тетка Фекла, мать Анютки, и тут же сердито спросила: — А зачем понадобилась?

Захар смутился.

— Да вот больную проведать. Мимо шел...

— А ты або лекарь, або акушер який, што хворыми дивками дуже зацикавився? — перебила его тетка Фекла. Глянула в окно, потом на Захара и крикнула: — От же скаженный! А вы ж побачьте, люди добрые, що вин робить починае! Я тоби зараз устрою, чертяка!..

Фекла кинулась к печке и схватила огромное суковатое полено. Секунду Торба стоял неподвижно, а потом ударил сапогом в дверь и пулей вылетел на улицу. Следом за ним выбежала Фекла.

Только у ворот Захар понял, к кому относились ругань Феклы и ее угрозы: громадный, пестрой масти племенной бык поднимал на рога новенький, с завившимися листьями плетень...

— А ты, казак, если в другой раз так ударишь дверь чоботом, — самого починять заставлю! — проговорила Фекла, когда отогнала быка. — Нюрка в Краснодар до лекаря поихала.

Возвращаясь от Борщевых, Захар шел, стараясь не попадаться людям на глаза. Он понимал, что случилось что-то непоправимое, ему хотелось увидеть Анютку, сказать ей... И если она не улыбнется прежней своей озорной улыбкой, — пусть ударит обухом по голове. Все равно!..

Вскоре правление колхоза откомандировало Захара на агрономические курсы.

Среди курсантов он был самым мрачным и рассеянным слушателем. Он часто писал Анюте. Та, получив его письмо, прочитывала, аккуратно вкладывала в новый конверт, наклеивала марку и отсылала обратно, не приписав ни единой строчки.

Так продолжалось почти год. Анютка появлялась в станице не чаще раза в месяц, на один-два дня. Она жила и работала в Краснодаре.

Однажды в город вместе с Анюткой поехала Фекла и пробыла там целую неделю.

— Ну как, видела? — спросил Феклу муж.

— Побачила, — поджав губы, отвечала Фекла.

— Комплекция-то у него чья? — Дмитрий Николаевич Борщев, работавший счетоводом в колхозе, любил мудреные словечки.

— Третий месяц пошел, не поймешь, в кого уродился. Чернявый да большеглазый. Справный хлопец...

— Значит, внук... Хм-да, поихать надо! Як зовут-то? — покрякивая, выспрашивал Дмитрий Николаевич.

— Ванькой.

— Ванька? Хай будет Ванькой. Но як же по батькови?..

— Це я не можу знать, пойдешь — попытай, может, скажет...

А Захар и не подозревал даже, что у него в Краснодаре растет Ванька.

Захар приехал домой незадолго до начала войны. В первый же день встретился с Анюткой. Она шла со станции. Узнав его, опустила голову, стараясь скрыть волнение. Захар пошел ей навстречу, но она свернула в чужой двор.

— Нюра! — окликнул Захар.

Но Анюта не оглянулась даже.

Накануне отъезда Захара на фронт она написала коротенькую записку и послала ему. Но Захара не оказалось дома: он уже находился в полку и только утром заехал проститься с родными.

Анюта прождала его весь вечер и утро, измученная тревожным раздумьем и безотчетной тоской. Не вытерпев, вышла на окраину станицы. Здесь состоялась их последняя встреча...

Так вот и выложил Захар перед полковником всю свою историю, — может быть, и не так, как она описана здесь, — однако рассказал все подробно, даже не забыл про топор и про быка, только умолчал о скатерти. Неудобно было признаваться казачине, что дивчина отхлестала его тряпкой. Не сказал и о сыне, о существовании которого Захару не было известно.

Лев Михайлович слушал внимательно, иногда задавал вопросы, иногда молча хмурился. Когда Торба кончил свою исповедь, полковник закурил и спросил:

— А сам ты чувствуешь, что виноват во всем?

— Сначала одна была думка, потом другая, а зараз третья. Як побыл на войне, самый малый пустяк кажется найкращим!

— Анюта не пустяк, а человек!.. А письмо такое ты зря написал, надо как-то по-другому... — Подумал, потом решительно добавил: — Нет, пожалуй, пошли так, как есть! Сучкастое твое письмо, но зато откровенное. Так лучше будет. Только вот «Анна Митриевна» — это нехорошо... Напиши просто «Здравствуй, Анюта!» Колхозникам напиши, — им дорога каждая весточка с фронта. Народ нас воевать послал, законно интересуется. Ну, добре, мы еще потолкуем...

Во дворе кто-то громко крикнул на коня: «Стоять, ишь ты!» В сенцах послышались шаги, открылась дверь. Вошел чернобровый казачок в щегольской кавалерийской венгерке, со свертками подмышкой.

— Покушать, товарищ полковник, — проговорил он, шурша газетой.

Доватор скользнул взглядом по сверткам и, посмотрев на часы, с досадой поморщился.

— Вы, товарищ полковник, со вчерашнего дня ничего не кушали, — обиженно проговорил коновод. Он хотел еще что-то сказать, но Доватор нетерпеливо остановил его:

— Ничего! Надо тренировать вот эту кухню, понял? Война-то только начинается! — Он шутливо похлопал коновода по животу. — А ты коней накормил? Нет? Значит, и самим есть пока не положено. Да, кстати, кажется мне, что Сокол жалуется на левую переднюю ногу, — надо посмотреть.

— Кони получат в свое время. А вам надо сейчас покушать, — упрямо настаивал коновод.

— Я смотрю, Сергей, ты во сто раз хуже моей жены! Ей всегда казалось, что я мало ем. Начнет уговаривать: «Вот этого поешь, да то попробуй». Так напробуешься, что лень одолевает, поспать хочется. Верно?

Доватор, улыбаясь, смотрел на Торбу.

— Точно так, товарищ полковник! Жирный кот на мышей не охотится, — весело сказал Захар.


ГЛАВА 4

С приездом Доватора в кавгруппу началась горячая подготовка конницы к рейду по глубоким тылам противника.

Это было сложным делом. В боях дивизии понесли потери. Их необходимо было восполнить.

На подготовку к рейду был дан жесткий срок. За этот срок прежде всего надо было научить людей особой тактике действия в тылу врага, повадки которого были еще мало изучены.

В первые дни войны бывали кое-где случаи, когда слово «окружение» иногда становилось источником путаницы, неразберихи, а порой и паники, которую поднимали трусы и разгильдяи.

На долю Льва Михайловича Доватора выпала почетная задача: развеять боязнь окружения и доказать на практике, что бить врага можно всюду, — были бы на то воля и умение.

Но на первых шагах Доватору пришлось столкнуться и с такими людьми, которые, еще не успев как следует повоевать, возомнили себя опытными стратегами. Они готовы были спешить кошницу и превратить ее в пехоту. Они полагали, что наша армия должна перейти к стабильной обороне.

Прочитав боевой приказ о подготовке к рейду, подполковник Холостяков сказал Доватору:

— Я не обсуждаю приказа, а высказываю свое мнение... Несколько дней назад мы едва вырвались из окружения, а сейчас сами полезем в пекло!.. Обо мне можно подумать, что я трус. Постарайтесь понять, товарищ полковник, что для военного человека умереть вовсе нетрудно... — Голос Холостякова звучал надорванно, с волнующей хрипотцой. — Сейчас как раз нужно жить, чтобы разбить фашистскую армию. Значит, нужно беречь человеческие жизни. Скажу вам откровенно, при такой обстановке я бы не пошел с конницей по тылам противника, а щадил бы людей...

Доватор слушает его молча. Медленно подняв от стола голову, внимательно своими ясными, острыми глазами оглядывает этого человека с ног до головы. Поощрительно и сдержанно говорит:

— Продолжайте, пожалуйста...

— Сейчас на всех фронтах сложное положение. Вы это, надеюсь, отлично знаете. Нам потребуется много живой силы, много резервов и технических средств. Стратегическая обстановка пока складывается не в нашу пользу.

— Это слишком туманно выражено, товарищ подполковник. Говорите ясней.

Еще в штабе фронта Доватор слышал много разговоров о немецкой стратегии и тактике, о быстроте маневренных передвижений. Сам выспрашивал подробности у знакомых командиров, побывавших в бою. Это были полезные деловые суждения, без уныния и подавленности. Но тут Холостяков с назойливой бесцеремонностью внушал другое.

— Слишком туманно, — повторил Доватор.

— Постараюсь говорить ясней, — продолжал Холостяков. — Будем смотреть правде в глаза: Ельня окружена противником, Смоленск пал, фронт приближается к Москве, самые важные магистрали в руках немцев, а мы намерены распылять силы. Надо их концентрировать и готовиться к обороне. Командиры штаба армии не протерли еще глаза. Не видят и не чувствуют обстановки!

— Понимаю! — соглашается Доватор. — Однако, мне кажется, штаб армии и вы желаете как раз противоположного. Не писали вы об этой вашей точке зрения наштарму?

— Не писал, а говорил, — ответил Холостяков. — Этим партизанским рейдом сейчас болеют все командиры и политработники. Ну и кавалеристы, конечно. Совершить марш по тылам врага с клинками наголо очень соблазнительно, но...

Холостяков поймал холодный взгляд и скрытую усмешку Доватора, и ему стало как-то не по себе. Странную скованность он испытывал в присутствии этого молодого полковника. Вопросы его были деловые, обдуманные, а реплики меткие, хлесткие, как удар хлыста, которым заставляют коня итти в галоп. Стараясь подавить неприятное чувство, Холостяков стал говорить громче, не подозревая, какую злую шутку задумал сыграть с ним стройный, с веселыми глазами полковник.

— Но я скажу, что итти самим в окружение при современной войне, это, знаете...

— Да, пойдем в тыл, в окружение, — отвечал Доватор, присматриваясь к Холостякову.

— Мы с вами встретились двадцать минут тому назад, — продолжал тот, — не знаем друг друга, но я беру на себя смелость заявить вам, что операция эта гибельная: напрасно погубим конницу.

— Да, я, пожалуй, согласен с вами! — неожиданно заявил Доватор.

— Что?.. Вы согласны? А мне, признаться, показалось, что мы не понимаем друг друга... Я привык говорить, что думаю, и очень рад, что мы пришли к единому убеждению.

— Надо сформулировать выводы и послать штабу армии, — задумчиво проговорил Доватор. — Я, пожалуй, продиктую вам, запишите. Напишем коротко и пошлем по радио шифровкой: «Предполагаемая операция кавалерийских дивизий по тылам противника не может быть осуществлена ввиду совершенности стратегии и тактики немецкого командования. Такое мероприятие повлечет за собой окружение и уничтожение конницы. Подробности особым рапортом. Подпись: За полковника Доватора подполковник Холостяков».

— Но, понимаете ли, это... — начал в замешательстве Холостяков.

— Позвольте! Вы только сейчас говорили. Я ничего не прибавил!

— Да, но писать так нельзя... — смущенно ответил Холостяков.

— Если можно говорить, почему нельзя написать? — Доватор уже не скрывал иронии. — Нет уж, извольте подписать!

— Этого я не могу...

— Не можете? — насмешливо спросил Доватор. — Трудно?.. Вы не дописали трех последних слов: «Подробности особым рапортом».

Доватор испытывал жгучее чувство негодования, видя, как Холостяков трясущейся рукой дописывал «три последних слова».

— А в рапорте вы изложите все, что вам будет угодно, что вам «здравый смысл» подскажет! — закончил Лев Михайлович и спрятал написанную Холостяковым бумажку в карман.

Порыв ветра надул оконные занавески, как паруса; жалобно скрипнули распахнутые оконные створки.

В штаб вошли Осипов, Наумов и лейтенант Гордиенков. Увидев их, Доватор оживился, повеселел.

— Мы ждали вас через несколько дней, — проговорил Осипов.

— Надо уметь появляться тогда, когда тебя не ждут, — улыбаясь и пожимая Осипову руку, отвечал Доватор. — Я уж и в дивизии побывал и к тебе в полк наведался, обедал там, коня перековал, а хозяин и ночевать домой не приехал!.. Ах ты, старый косолапый дружище!..

— Обидно, Лев Михайлович, ей-богу, обидно. Значит, пропала целая ночь, а поговорить есть о чем! — с искренним сожалением сказал Осипов.

Алексей Гордиенков крепко обнял Доватора.

Капитан Наумов, внимательно наблюдавший шумную встречу, улыбался, точно радуясь свиданию старых друзей и непринужденному тону полковника. Доватор вопросительно посмотрел на него. Наумов шагнул вперед и отчетливо проговорил:

— Оперативный дежурный капитан Наумов!

— А как вы сюда попали? — пожимая ему руку, спросил Доватор.

Наумов смутился.

— Вы были адъютантом у генерала в штабе фронта?

— Так точно, — ответил Наумов. — С генералом характером не сошлись...

— Люблю откровенность... Да, разные бывают характеры, разные люди... Я три дня назад в резерве спрашиваю одного капитана: «За что получил орден Красного Знамени?» — «За усы!» — «Как за усы? У тебя и усов нет!» — «Зато, — говорит, — у адъютанта атамана Шкуро такие были, — насилу шашкой сбрил». Пришлось этого капитана назначить начальником штаба дивизии. Ответил хорошо... Товарищ подполковник, вы немного подождите, — сказал Доватор, заметив, что Холостяков хочет уйти. — Мне необходимо посмотреть материалы разведки.

Холостяков выдвинул ящик, положил на стол папку и молча отошел в сторону.

Доватор открыл папку. Долго просматривал лежавшие в ней бумаги. Здесь было несколько разведсводок штаба дивизии и целая пачка донесений отдельных разведгрупп. Большинство из них было составлено неряшливо. Попадались противоречивые сведения. Лев Михайлович достал из полевой сумки карту, сверил с ней какую-то бумажку.

— Тут, я вижу, сам аллах не разберется. — Постучал по папке карандашом, спросил: — Кто командир разведподразделения?

— Я, товарищ полковник! — выступая вперед, ответил Гордиенков.

— В этом районе есть немцы? — задал вопрос Доватор, показывая координаты.

— Точно неизвестно, — ответил Гордиенков. — Туда направлены две группы.

— Когда они должны вернуться?

— Группа номер один должна была вернуться вчера, но почему-то не вернулась...

— А разыскивать послали?

— Сегодня пошла вторая группа, — сказал Холостяков.

— Почему вчера не послали разыскивать? — упрямо допытывался Доватор.

Неловкое молчание.

Лев Михайлович обвел присутствующих взглядом. В его глазах пламенели искорки гнева.

— Вас интересуют живые люди или нет? А может, они уже мертвые? Интересуйтесь судьбой и мертвых людей! Вас спросят. Может быть, некоторые из них ранены, ожидают вашей помощи? А мы в это время с холодным равнодушием спорим об «искусной стратегии германского командования»! Извините!..

Он порывисто скинул бурку и отбросил ее на диван. Стройный, широкоплечий, с сердито сдвинутыми бровями, он резким движением одернул полы коверкотовой гимнастерки.

— Извините! — повторил он сурово. — Так воевать нельзя!

Все молчали, испытывая неловкость. Каждый чувствовал долю своей вины, а Холостяков в особенности, и каждый думал: «Как же это могло получиться?»

— Гордиенков! Немедленно серию разъездов на розыски. А сам — бери людей и привези мне... — Доватор взглянул на карту, быстро прикинул расстояние, — привези через двенадцать часов точные данные, что делается в поселке Ордынка и в хуторе Коленидово. Если что будет особо важное, немедленно присылай донесение. Понял?

— Так точно! — Алексей, повторив приказание, спросил: — Разрешите выполнять?

Доватор кивнул головой. Вслед за Гордиенковым вышел и капитан Наумов.

В комнате было тихо. Издалека доносился глухой гул артиллерийской стрельбы, слышались дрожащие звуки сигнальной кавалерийской трубы и тревожное конское ржанье.

— Отчего кони ржут? — неожиданно спросил Доватор.

— Овса просят, — проговорил Осипов. — Пятые сутки овса не получаем. Норму перебрали...

Доватор, сдвинув брови, посмотрел на подполковника Холостякова.

В эту самую минуту в штаб вошел коновод Доватора — Сергей. Выражение лица у него было такое, точно он пять минут назад убил человека и теперь пришел к прокурору каяться.

— Товарищ полковник, с Соколом неладно!

— Что такое? — встревоженно спросил Доватор.

— Захромал... не ступает. Кузнец, наверно, заковал. Вот в ихнем полку вчера перетягивали. — Сергей кивнул на Осипова.

— Не может быть! — возразил Осипов. — У меня отличные кузнецы.

— Чего там «не может быть»! — Доватор гневно глянул на Осипова, словно не кузнец заковал коня, а сам майор. — Это не кузнец, а палач! Где ты только отыскал его! — Круто повернувшись к коноводу, резко спросил: — А ты где был, когда ковали? Чего смотрел? Ты должен следить, как забивают каждый гвоздь! Чему я тебя учил? — И Лев Михайлович вместе с коноводом пошел осматривать захромавшего коня.

Следом за ним вышел и Осипов, огорченный тем, что коня заковали именно в его полку.

Во дворе, около деревянного сарая, стоял коновод, держа под уздцы накрытого белой попоной рослого темногнедой масти коня. Конь гордо и свободно вскинул небольшую сухую голову. Огромные, глубоко посаженные глаза его смотрели весело и испытующе; казалось, он был менее всего озабочен беспокойством хозяина. По нежной шелковистой, коже Сокола, по его мускулистой груди, выпуклым связкам, резко очерченным ноздрям, удлиненным бабкам Осипов опытным взглядом завзятого лошадника оценил породу и должен был признать, что его красавица Легенда при всех ее качествах не имела тех статей, которые имел Сокол. Он был крупней, мускулистей и поразительно длинен в корпусе, что таило в себе огромную силу, выносливость и резвость. Конь стоял на трех ногах, поднимая левую, переднюю, чуть-чуть касаясь земли краешком копыта. Он поматывал головой, будто извинялся за неприличную позу, но глаза у него были задорные, ноздри красиво трепетали.

— Гробанули коня! — увидев Осипова, заговорил Доватор, гневно сжимая кулак. — На ногу не наступает, полюбуйся! Ну и ковали, нечего сказать, ведь это варварство, — в живое мясо гвоздь забить! А мой щелкопер коня не мог уберечь. Видишь, Сокол смотрит на меня умнейшими глазами и вроде спрашивает: «Как ты, хозяин, мог меня доверить этакому форсуну?»

— Недоглядел, товарищ полковник, разве я... — оправдывался Сергей.

— Пешком заставлю ходить! Пешком!.. Веди в ветчасть — и немедленно расковать! Компресс надо...

Сергей повел хромающего Сокола со двора.

Доватор присел на крыльцо, закурил и, протягивая Осипову пачку папирос, сказал:

— Не поправится Сокол — у тебя коня отниму. Мне уж говорили про твою кобылицу!

Осипов молча взял папиросу, закурил. Он своих кузнецов хорошо знал: это были лихие, бывалые, кадровые ковали, дружные и веселые хлопцы. Он видел, как они «обрабатывали» прибывших на пополнение коней. Степные дончаки, извиваясь, бились в стойлах, как пойманные звери, бешено фырчали, мотая головами, пытаясь освободить верхнюю губу от закрученного палкой ремня.

«А ведь и правда, может взять Легенду, — с тревогой думал Осипов. — Напишет приказ — и ничего не поделаешь...» Осипов сейчас же придумал хитрый «план» и не замедлил провести его в жизнь.

— Кузнецов я накажу... Ты думаешь, я для тебя коня пожалею? Бери в любое время! — покосившись на Доватора, обиженно проговорил Осипов. Он понимал, что сейчас не следует «ломиться в амбицию». Майор начал расхваливать Легенду. Конь Доватора просто тускнел перед ней.

— Слов нет, твой Сокол — конь породистый, а ноги все-таки подлыжные, зад отвисает, подпруга посажена низко, плечи очень длинные, да и перекошены...

— Не меняться ли хочешь? — не дослушав, перебил Доватор. Он уже разгадал Осипова. — Эх, Антон, барышник из тебя хороший! Ты мне не финти, — со своей кобылой ты не расстанешься! Я тебя знаю!..

Они посмотрели друг на друга и громко расхохотались.


ГЛАВА 5

Августовский день клонился к вечеру. Солнце, окутанное дымом пожарищ, уходило на запад.

Доватор прочитал газету и, задумавшись, держал ее перед собой. Сводка опять сообщала об оставленных городах, о жестоких сражениях. Немцы заняли Витебск. Немецкий сапог топтал родной край Доватора — Белоруссию...

Вошел капитан Наумов и попросил газету. Лев Михайлович молча протянул ему «Правду». Капитан ушел. Доватор долго сидел не двигаясь. Перед его глазами все еще стояла виденная утром картина. Он ехал в штаб группы. Навстречу, по дороге, на предельной скорости мчались автомашины, переполненные ранеными. А по обочинам дороги бесконечной вереницей шел народ — старики, женщины с котомками за плечами, детишки. Коровы подымали запыленные головы, тоскливо ревели.

— Из каких мест, товарищи? — придерживая коня, спросил Доватор.

— Смоленские... Калининские... Белорусские...

— Из Бешенковического района Витебской области никого нет?

— А ты что, земляков ищешь? — спросила старуха, опираясь на суковатую палку, и подняла на Доватора слезящиеся, воспаленные от пыли глаза.

— Ищу, мамаша... Вы не оттуда?

— Ты, сынок, тут не ищи. Туда ступай, там ищи! — Старуха гневно потрясла палкой, указывая на запад.

Слова старухи, как горький упрек, больно ранили сердце...

Доватор встал со скамьи, позванивая шпорами, прошелся по комнате. С печки спрыгнула на пол желтая кошка. Доватор нагнулся и взял ее на руки.

— Ишь, востроглазая... Мышей ловишь? А еще что умеешь?

Лев Михайлович, поглаживая мягкую шерсть кошки, медленно ходил из угла в угол.

В комнату заглянула с узлом в руках хозяйка дома, пожилая женщина с добрым, усталым лицом.

— А я слышу — с кем-то вы разговариваете...

— С кошкой разговариваю, — ответил Доватор.

Хозяйка улыбнулась. Подошла к кровати, быстро постелила чистую простыню, сменила наволочки. Нерешительно спросила:

— Товарищ начальник, неужто и сюда басурман придет?

Не раз приходилось Доватору отвечать на такие вопросы, но всегда они волновали его.

— Пожалуй, придет, — сказал он и, подумав, уверенно добавил: — А вот живым-то едва ли уйдет отсюда...

Громко стуча сапогами, вошел коновод Сергей и молча поставил на стол еду.

Хозяйка вздохнула, поправила подушки и бесшумно вышла.

— Как Сокол? — спросил Доватор, продолжая гладить кошку.

— Расковали...

— Ладно, иди. Я с тобой еще поговорю...

Сергей ушел. Лев Михайлович взял с тарелки кусок колбасы и стал кормить кошку.

Офицер связи, явившийся по вызову Доватора, очень удивился, застав нового командира кавгруппы сидящим на корточках и кормящим кошку.

— Лейтенант Поворотиев по вашему приказанию прибыл! — смущенно отрапортовал он.

Доватор встал, осмотрел офицера с ног до головы, нахмурился и промолчал.

Поворотиев, нерешительно переступая с ноги на ногу, поправил кобуру от нагана, в которой с трудом помещался пистолет Токарева.

— Вы — лейтенант? — после длительной паузы спросил Доватор.

— Так точно! — ответил Поворотиев.

— Аттестованный, значит? — пряча усмешку, продолжал Доватор.

— Так точно. Аттестован.

— Не понимаю, — Доватор развел руками, — не то лейтенант, не то ефрейтор. Знаков различия нет.

Поворотиев виновато посмотрел на петлицы и покраснел.

— Поломались, а купить...

Доватор достал из полевой сумки блокнот, вырвал лист, присел к столу и стал что-то писать. Сложил лист, протянул лейтенанту.

— Передайте комдиву. А ко мне без знаков различия прошу не являться.

— Есть! Разрешите итти?

— Нет, подождите. Разыщите моего коновода и скажите ему, что я приказал дать вам пистолетную кобуру.

Лейтенант вздрогнул, повернулся, больно лягнув правой ногой по щиколотке левой, и выбежал из комнаты красный от стыда.

Минуту спустя, садясь верхом на коня, он от волнения никак не мог поймать ногой стремя. Потом надвинул кубанку до самых ушей и шажком поехал по улице, стараясь разгадать, что кроется за строгостью полковника. Бросив повода на луку, Поворотиев вынул из кармана синих брюк полученную от Доватора бумажку и прочитал ее.

Новый командир кавгруппы предупреждал комдива, что приедет сам, — лично будет поверять конский состав, вооружение, вьюки, снаряжение... «А ведь посмотришь — кошку колбасой кормит!» Поворотиев усмехнулся, покачал головой и сунул записку в полевую сумку.

Вечернее небо было чистым, безоблачным.

Где-то одиноко и методически била пушка: немецкая привычка — тревожить русских, не давать покоя во время ужина. Однако жизнь шла своим чередом. Из леса вкусно попахивало лавровым листом. Дымили кухни, перекликались связные, дневальные, посыльные. Гремели котелки, ведра. Весело выговаривали трубачи: «Бери ложку, бери бак, кто не хочет, иди так!»

За деревней Поворотиеву повстречалась женщина.

— Скажите, товарищ военный, где тут штаб? — поравнявшись с лейтенантом, спросила ода.

Поворотиев придержал коня.

Женщина торопливо вытащила из рукава записку, доверчиво протянула Поворотиеву. В ее усталых, ввалившихся глазах светилась улыбка. Лейтенант не сразу отвел взгляд от ее строго очерченных бровей, молодого загорелого лица. Стройную, сильную фигуру женщины горбатил висевший за плечами армейский вещевой мешок. Черный жакет, черная косынка, палка в руках делали ее похожей на странницу.

В записке, которую прочитал Поворотиев, Оксане Гончаровой предлагалось разыскать штаб «начальника Льва Михайловича». Фамилия начальника не упоминалась. Подписал записку Гордиенков.

— Хлопцы меня в лесу устрели. Командир расспрашивал, чернявый такой... Где этот штаб, товарищ военный?

— Придется проводить... — Поворотиев сделал вид, что смотрит на женщину недоверчиво. Она, сверкнув белыми зубами, приветливо улыбнулась.

Повернув коня, лейтенант коротко сказал:

— Идите вперед... Здесь недалеко.

В штабе капитан Наумов выслушал доклад Поворотиева и сухо заметил, что лейтенанту не следовало брать на себя обязанностей по патрулированию девушек, а нужно было выполнять то, что предусмотрено наставлением по полевой службе штабов в разделе: «Служба офицера связи».

Молодому лейтенанту ничего другого не оставалось, как сказать капитану: «Есть!» Про себя он назвал капитана «штабная душа» и дважды огрел плеткой своего ни в чем не повинного дончака.

Капитан Наумов приветливо предложил Оксане снять мешок и поставить палку в угол. После этого он провел ее к Доватору.

В комнату уже вползали вечерние сумерки, и лица Доватора Оксана не разглядела. Она видела только тускло блестевший глазок ордена, неясные очертания пряжек и ремней и решила, что перед ней важный начальник.

— Здравствуйте, — проговорила она тихо.

— Здравствуйте, — Доватор кивнул и придвинул ей стул. — Садитесь.

Оксана присела.

— Откуда идете?

— С под Витебска.

— Какого района?

— Бешенковического.

— Деревня?! — крикнул Доватор.

— Село Хотино, — ответила Оксана, испуганная криком и порывистым движением, с каким Доватор подошел к ней.

— Хотино? Фамилия, фамилия как?

— Гончарова...

— Григория Гончарова знаешь?

— Это мой батько... Откуда вы знаете? — А меня узнаешь?

Оксана некоторое время пристально всматривалась в побледневшее лицо Доватора. Откинувшись на спинку стула, чуть слышно проговорила:

— Узнаю... Бачьте!.. Да вы ж Левонтий Доватор! Мамо... — договорить ей не дали слезы.

— ...Як начали стрелять, як начали, — рассказывала Оксана Доватору. — Мы в лесу сидели, а потом у болото перебрались. Старики мои дома остались, а нас немцы начали гонять. Идут по лесу — из аутоматов палять. Кругом трещить, на елках огонь вспыхивает... Ой, страшно было! Мы тогда у болото и убегли. Там ваша матка с батькой были...

— Где же они остались? — спросил Доватор, отгрызая кончик мундштука потухшей папиросы.

— Там, у болоте... Мы вместе жили. Хлеба не было. Грибы ели, малину... Потом немцы и туда пришли. Все разбежались, потеряли друг дружку. Я одна осталась. Ночью шла, а днем в кустах ховалась. Ну вот и пришла... — Она опустила голову, закрыла лицо руками, заплакала.

— Добре, что пришла, добре!.. — Лев Михайлович щурит глаза, молчит. — Не надо, Оксана! — Он кладет ей на голову руку.

— Куда же мне теперь, Левонтий Михайлович? — спрашивает Оксана.

— Борщ умеешь варить?

— А то нет?

Долго в этот вечер расспрашивал Лев Михайлович Оксану о деревне, о родственниках, о друзьях, с которыми в юные годы организовал в Хотине комсомольскую ячейку.

— Мы еще побываем в Хотине, Оксана, мы еще вернемся!..

...Поздней ночью часовой видел, заглядывая в окно, как Доватор, заложив руки за спину, ходил по комнате из угла в угол. Сняв пояс и расстегнув гимнастерку, он подолгу сидел над боевой картой, читал какие-то бумажки, чертил карандашом. На схеме предполагаемого рейда вырастали сотни условных топографических значков — кружочки, черточки, флажки, крестики, нарисованные синим и красным. Вот изогнутая синяя черта с множеством углов, протянувшихся через всю карту. Это передний край противника. Синие ромбики, притаившиеся в зелени кудрявых перелесков, — это танки. Проволочные заграждения в два кола отмечены двумя черточками, похожими на букву «Н». Синие кружочки со стрелками, похожими на жало змеи, — пулеметные гнезда.

Навалившись широкой грудью на стол, Лев Михайлович стремительно проводит красную черту. Заостренная стрела, как молния, впивается в передний край врага, пронзив его, далеко уходит в глубокий тыл, к сердцу родной Белоруссии. Доватор ерошит волосы, порывисто и уверенно набрасывает красные кружочки на фоне зеленых лесных массивов. Это районы сосредоточения полков и дивизий. От кружков во все стороны разбегаются огненные стрелки, пронзают синие гребешки немецких гарнизонов, штабов.

— По-волчьи будете выть! — шепчет Доватор. Он уже громит, рубит, уничтожает...

Снова встает из-за стола и ходит по комнате с карандашом в руках. Думает. Хмурит брови. Смотрит на часы, потом на нетронутую белоснежную постель, заботливо приготовленную хозяйкой дома. Но он не ложится на кровать. Часовой видит в окно, как полковник снимает со стены бурку и, закутавшись с головой, ложится на диван... К чему мять чистую постель, когда спать осталось совсем немного? Мягкая шерсть бурки приятно согревает, от нее исходит родной кавалерийский запах...

Доватору не спится.

«Что, если не прорву фронт, понесу напрасные потери?.. Немцы блокируют полки, будут бомбить, расстреливать артиллерией... Не хватит боеприпасов, не будет продовольствия. Болота, белорусские болота!.. Что будешь делать, полковник Доватор?»

Но сейчас же пришли другие мысли:

«В лес! Иди в лес! В родном лесу — ты хозяин! Не горячись, больше думай. На то ты и командир. Тебе родина доверила кавалерийские полки!.. А вот о родителях не позаботился. Хоть бы телеграмму дал местным властям — разве не помогли бы старикам? Попадут в руки немцев родители полковника, коммуниста, — сразу же убьют...»

Телефонный зуммер. Стянул с головы бурку. Вот тебе раз! На столе горит лампа, а в комнате, на голубых обоях, играет свет прозрачного чудесного утра. Схватил телефонную трубку.

— Слушаю. Прибыли? Немедленно ко мне!

Из окна видно, как над озером Емлень гаснет последняя ночная звезда. У берегов волнуются, качаются камыши; из них выплывает одинокая утка-лысуха. В утреннем тумане ласково плещется озеро, покрытое мелкими гребешками волн. На западе клубятся серые тучи, и оттуда доносится глухой, свирепый гром...


ГЛАВА 6

Из разведки вернулся младший лейтенант Ремизов.

— Я имел задачу разведать районы Ордынки и Коленидова, — докладывает он. — Разрешите курнуть, товарищ полковник?

— Не разрешаю. Сначала доложите, а потом закурите!

Доватор исподлобья смотрит на круглое румяное лицо, на каракулевую кубанку. Он несколько озадачен вольным поведением разведчика.

Ремизов говорит оживленно, даже весело, будто строгий тон полковника, запретившего курить, не огорчил, а обрадовал его.

— В Коленидове до роты немцев, на окраине пулеметные точки — фронтом на север. Есть минометы — обстреливают Зикеево...

— Покажите на карте, где пулеметные точки.

Ремизов поправил съехавшую на бок кубанку и ткнул пальцем в карту.

— Вот здесь одно пулеметное гнездо, тут — другое.

— Точнее показывайте.

— Вот тут, около черной точки.

— Значит, у отдельного сарая? Так и говорите.

В сенцах голосисто пропела дверь, кто-то вытирал ноги о половичок, звеня шпорами.

— Разрешите?

На пороге стоял незнакомый Доватору подполковник в щегольской кавалерийской казачьей форме мирного времени, — синие бриджи с малиновыми лампасами, кубанка с таким же верхом. Китель ловко обтягивали полевые ремни.

— Подполковник Карпенков! Прибыл в ваше распоряжение из госпиталя.

— Если не ошибаюсь, Андрей Иванович Карпенков?

— Совершенно верно. Откуда вы меня знаете, товарищ полковник?

— Был о вас разговор в штабе армии, — уклончиво ответил Доватор, скрывая улыбку.

Доватору сразу понравилась ладная крупная фигура молодого подполковника, его смелые глаза, поблескивающие с обаятельным, чисто русским лукавством.

«Вот с таким можно хорошо воевать!» — подумал Доватор.

— Порох нюхал? — спросил он, переходя на дружеское «ты». — Садись!

— Немного и неудачно. — Карпенков прошел по комнате, поскрипывая хромовыми сапогами, и сел на диван.

— Совсем вылечился? — заметив краешек марли, выглядывавший из рукава Карпенкова, спросил Доватор.

— Пустяки!.. Извините, я, кажется, вам помешал?

— Мы сейчас кончим... Значит, в Коленидове противник — до роты с пулеметами, минометами. Так? — спросил Доватор Ремизова.

— Точно.

— В Ордынке что делается? Это самое главное...

— А в Ордынке никого нет. Я переправлялся...

— Никого? Любопытно! — Доватор задумался. Потом, взглянув на Карпенкова, поманил его пальцем и, показывая карандашом на карту, сказал: — Вам, как будущему начальнику штаба кавгруппы, необходимо знать, что для свободного прохода мы должны использовать этот пункт.

— Товарищ полковник, разрешите быть свободным? — спросил Ремизов.

— Идите, хорошенько отдохните, — мягко ответил Доватор.

Ремизов, откозырнув, вышел.

— Слушайте, Андрей Иванович, внимательно и записывайте.

Карпенков вынул из планшетки блокнот.

— Заготовьте боевой приказ. Сегодня ночью Ордынку захватить. Смотрите на карту: в первую очередь надо овладеть вот этими выступами леса. Иначе отсюда противник может фланкировать переправу. В районе отметки 96,3 — домик лесника — выставить боевое охранение. Лесные просеки непрерывно контролировать. Подтянуть туда пушки, если немцы полезут... Штабу армии напишите донесение: для ввода конницы в тыл противника есть свободный проход. Вот и все!.. — Взглянув на часы, добавил: — Потом приходите завтракать...


Через час Доватор и Карпенков сидели за столом. Весело шумел самовар. В бутылке слезливо поблескивала водка, на тарелках лежали консервы, ветчина, свежие огурцы. Карпенков с каким-то особым мастерством облупливал яйца и в два неторопливых закуса отправлял их в рот. Водку он пил, как молоко, — не морщился, не хмелел. Доватор пил мало. Разговор шел о рейде в тыл врага.

— Чувствуешь, какая нам предстоит операция? — говорил Доватор. — Мы ведь знаем, что такое клинок и что такое современная техника, и понимаем, как трудно будет драться, — может быть, и одними клинками. Мы не только должны быть храбры, но и хитры, предприимчивы, изворотливы и беспощадно злы! Жаль, нельзя взять с собой пушек...

— А мы пушки там должны добыть, — очищая от скорлупы неизвестно какое по счету яйцо, сказал Карпенков.

От выпитой рюмки водки лицо Доватора помолодело, а после бессонной ночи глаза его были задумчивыми и грустными. Ему хотелось рассказать Карпенкову, что старики его остались у немцев, но в то же время он боялся постороннего сочувствия. На начищенном самоваре горели солнечные лучи; из лесу доносилась протяжная кавалерийская песня. Она сливалась с тяжелым фырканьем танковых моторов и оглушительными, как выстрелы, выхлопами.

Карпенков рассказывал Доватору, как он был ранен в июльских боях и отправлен в госпиталь. Лечился недолго.

— Не вытерпел, — говорил он, — самовольно уехал... Напишу врачам, извинюсь, — неудобно все-таки. Какое лечение! Сводку Информбюро прочитаешь — температура подымается! Вот вы хотите меня назначить руководить штабом, — неожиданно сказал он, — а я на этой должности был мало, вдруг подведу?

— А ты не бойся! Хочешь дело делать — берись смело. Мне вот тоже — и дивизией не приходилось командовать. А сейчас перед отъездом командарм сказал: «Действуй смело, но катушку разматывай с толком. Действуй так, как в трудную минуту действуют большевики». Вот я и действую... А подведешь или не подведешь, — об этом не хочется говорить. Я тебе предоставляю полную свободу, — не запутывай только себя сетью пустяков. Ищи основное, реальное, но не забывай и о мелочах. Главное в жизни решается людьми. Присматривайся к ним хорошенько, делай выводы: кто на что способен. Сделаешь правильные выводы — все будет в порядке, имеешь тогда право луну почистить конской щеткой, чтобы лучше светила. Не сумел — бери скребницу, иди на конюшню дневалить...

С улицы в окна ворвались голоса, конский топот.

— Гордиенков вернулся! — проговорил Доватор, взглянув в окно. Пять разведчиков, в том числе и Торба, шагом проехали мимо штабной квартиры. Медленно отворилась дверь. Неловко подпрыгивая на левой ноге, опираясь на палку, вошел лейтенант Гордиенков. Правую ногу, в распоротой, побуревшей от крови штанине, он держал на весу. На его лихорадочно блестевшие глаза спадал темный чуб, лицо пожелтело, осунулось, губы кривились от боли, но он все же пытался улыбнуться. Следом за ним вошел капитан Наумов. Он уже узнал от разведчиков о ранении Алексея и отправил связного за врачом.

— Что случилось? — встревоженно спросил Доватор. — Ложись на диван! — Вместе с Карпенковым он помог Гордиенкову добраться до дивана.

— Что случилось, я спрашиваю? — Доватор, порывисто повернувшись к Карпенкову, проговорил: — Налей-ка ему водки!

— Подстрелили, товарищ полковник, — ответил Алексей, осторожно укладывая ногу на диван.

— Товарищ Наумов, доктора! Быстро! Где напоролся? — Доватор укоризненно покачал головой.

— Я уже распорядился, товарищ полковник, — ответил капитан Наумов.

— Да в Ордынке переправлялись... — начал было Алексей.

— Как в Ордынке? — перебил Доватор. — Там же никого нет!

— Да и нам сказали, что никого, нет. А я все-таки решил проверить...

— Кто тебе сказал?

— Да здесь говорили... Мы спешились и смело стали переправляться. Только вышли на берег, а там засада. Как чесанут из пулеметов и автоматов. Почти в упор... Мы залегли — да гранатами. Торба штук десять запустил. Отстрелялись и ушли на Коленидово. Там действительно никого нет. А в Ордынке — до батальона пехоты. Жители говорят, что дней десять по ночам окапывались. А днем прячутся...

— Все ясно, — глянув на Доватора, проговорил Карпенков.

— Тот прохвост не разведкой занимался, а в кустах прятался, — гневно отчеканил Доватор и, повернувшись к Наумову, приказал: — Вызвать!

Наумов открыл дверь, пропустил девушку с санитарной сумкой и исчез в сенцах.

Девушка была самая обыкновенная, каких тысячи можно встретить. В защитной гимнастерке, в такой же юбке. На голове — коричневая барашковая кубанка, как-то особенно уютно и мило сидевшая на густых кудрявых волосах. Войдя в комнату, она тронула кончиками пальцев кудерьки, — совсем не по-военному, а как-то по-мальчишески — озорно, и, ни на кого не глядя, направилась к дивану, где полулежал лейтенант Гордиенков.

Положив на край дивана сумку, она спросила:

— Сильно? Нет?.. — достала бинт, вату и несколько пузырьков.

— Побыстрей, товарищ военфельдшер! — требовательно сказал Доватор.

Девушка подняла на него глаза, ласково кивнула головой, но тем не менее с прежней методичной неторопливостью продолжала рыться в сумке.

Казалось, вмешательство полковника не производит на нее никакого впечатления и не может изменить ход дела.

Это начинало раздражать Доватора. Он готов был прикрикнуть на нее, но удержался. Тонкие пальцы девушки умело вспороли ножницами бинт. Потом решительным движением она сдернула разорванную и грязную штанину с голени, обнажив розовеющую повязку.

— Все в порядке, — спокойно сказала девушка и снова закрыла повязку штаниной. — Чем: осколком или пулей? — спросила она Алексея.

— Вот тебе и раз! Ох, уж эта мне медицина! Человеку ногу прострелили, и это называется «все в порядке»! Почему вы все-таки не перевязываете?

Доватор готов был рассердиться не на шутку.

— Повязка хорошо лежит, товарищ полковник. Мы...

— Что «мы»?

— Мы возьмем его в медэскадрон и там перевяжем.

— Почему тут нельзя перевязать?

— Здесь нельзя вскрывать рану, потому что грязно.

В комнате было действительно неопрятно. Пол замусорен окурками, затоптан сапогами. На столе, вокруг самовара и недопитой бутылки, роились мухи.

Доватор сумрачно оглядел комнату и понял, что напрасно погорячился.

— Ты смотри, Карпенков, упрямая какая! — сказал Лев Михайлович.

— Кубанская! — Карпенков лукаво подмигнул.

— Ладно, везите в медэскадрон. Только лечите хорошенько!

В сопровождении Наумова вошел Ремизов. Увидев раненого Гордиенкова, он понял, зачем его вызвали. Приложенная к кубанке рука, как плеть, опустилась вниз.

— Повторите в точности утренний рапорт, — проговорил Доватор.

Ремизов не отвечал.

— Вы в поселке Ордынка были? Повторите — где пулеметная точка в Коленидове?

— Мне гражданские... я проверить не успел. Наблюдал — в Ордынке тихо... — Ремизов умолк, да и говорить-то ему не о чем было. Ночевал он в сарае, переправиться за реку побоялся. Утром встретил колхозников и узнал у них, что в одной деревне немцы, а в другой немцев нет, названия деревень перепутал.

— Ты присягу принимал? — коротко спросил Доватор.

Ремизов молчал, тупо смотря себе под ноги.

— Подполковник Карпенков, заготовьте материал для трибунала.

Алексей лежал с закрытыми глазами. Поступок Ремизова причинял ему боль сильнее, чем простреленная нога. Он готов был сию же минуту встать, повторить всю сегодняшнюю вылазку, снова лечь под жгучие строчки трассирующих пуль, которые вспарывали вокруг него мохнатые, заросшие травой кочки, только бы не видеть позорного поведения товарища.

Когда он открыл глаза, перед ним стояли санитары с носилками и военфельдшер Нина. В окно было видно ослепительно синее небо, пухлые облака, над ними медленно плыл самолет. Мотор убаюкивающе гудел, солнце голубоватым блеском сверкало на крыльях машины...

Санитары унесли Алексея. В открытую дверь ворвался ветер, зашелестел лежавшей на столе картой. Доватор прижал рукой завернувшийся угол карты, хмуро покосился на дверь и сказал Карпенкову:

— Приказ командира дивизии отменить, донесение штабу армии вернуть. Скандальная история!

Хотел было приказать, чтобы оседлали коня, но вспомнил, что Сокол захромал...

«Что же, чтобы развязывать запутанные узлы и петли, надо иметь крепкие нервы и умелые руки! — думал, оставшись один, Лев Михайлович. — Какие умелые руки у этой кудрявой девушки... Маленькая, а ведет себя геройски, — ведь настояла на своем! А полковник-то погорячился!..»


ГЛАВА 7

Кавалерийские лагери разместились в густом ельнике. Здесь сухо и прохладно. Под ногами растет нежный мох, усыпанный хвойными иглами, и торчат сизые листочки черники, выпачканные раздавленными ягодами. Черники много. Казаки ходят с синими губами.

Стоят длинные, из мачтового сосняка коновязи, обглоданные лошадьми. Зеленеют уютные шалаши. Перед каждым шалашом — стройные пирамиды винтовок, тут же седла. Все это укрыто от дождя и «Юнкерсов» лапами елей. Дорожки, тропочки подметены. Во всем армейский порядок.

У большинства разведчиков кони — гнедые степняки или рыжие, в белых «чулках», дончаки с северокавказских заводов. Есть и горбоносые кабардинцы, карабаиры, но этих меньше. Сегодня приказано навести коням полный туалет и выложить вьюки. Ожидается особая поверка. А пока коней осматривает «своя комиссия».

Старшина Ракитин лазит каждой лошади под брюхо. Мазнет марлевой тряпочкой по крупу против шерсти и скажет:

— Черно, как у фашиста в душе!..

Следом за ним ходит младший сержант Захар Торба. Он горд присвоенным званием и назначением на должность командира отделения и тоже придирается к каждой мелочи.

Третий член комиссии — писарь Володя Салазкин, в роговых очках, с папкой подмышкой. Он мечтатель и поэт. С первого же дня, как только Оксана Гончарова по приказу Доватора была назначена в разведку помощником повара, он влюбился в нее...

Комиссия в четвертый раз останавливается около Яши Воробьева. Яша вспотел, начищая свою лошадь. Рыжая, смирнейшая на вид кобылица, с белым пятном на лбу, потягивается от удовольствия и ощеривает зубы. Она удивлена заботой хозяина.

Старшина Ракитин снова проводит тряпочкой по крупу лошади, и тряпочка снова становится бурой от грязи.

— Ее надо в Пятигорске в нарзанной ванне отпаривать, — говорит Торба, трепля лошадь по шее.

— Это что же такое, товарищ Воробьев? — спрашивает Ракитин.

Яша беспомощно опускает руки и роняет скребницу.

— Я, товарищ старшина, давно хотел убратиться к вам, да лейтенант мой не велел.

Говорит Яша с уральским «уканьем»: вместо обратиться — «убратиться», вместо оседлать — «уседлать».

— «Убратиться!» — передразнивает Салазкин и ставит Яше в графе «туалет» палку.

Салазкин и Яша Воробьев большие друзья, живут они вместе, но этой обиды Яша стерпеть не может. Он решительно заявляет Ракитину:

— Узьмите ут меня эту лошадь, я другую найду,

— Почему? — спрашивает старшина.

— Житья ут нее нет! Это не кобыла, а ведьма! Как только слез, пустил повода, она тут же на землю — бряк, ноги кверху и кувыркаться. В седле аль без седла — ей все равно. Вчера завьючил, поехал, не успел слезти — она бряк и опять ут привьюченного котелка лепешка получилась!..

— Может, у ней колики? Обкормил? — моргнув Торбе, спрашивает Ракитин.

— Малины объелась, — вставляет Салазкин.

— Ты лучше утойди!.. — Яша нагибается и поднимает скребницу.

Салазкин хочет обойти лошадь, но, вскрикнув, отскакивает в сторону. Кобыла, почувствовав чужого человека, хватила Салазкина зубами.

Салазкин смущенно смотрит на разорванный рукав и качает головой. Яша, размахивая скребницей, приплясывает от хохота.

— Ай да молодец! Надо бы тебя за язык.

— Видишь, а менять хочешь! Она за тебя заступается, — говорит Ракитин.

— Нет, товарищ старшина, куда хотите узьмите. Ведьма это, а не лошадь, надоела она мне, грязнуля такая. Все корят. Лейтенант корит, сержант корит, даже новый повар, товарищ Гончарова, поглядела на меня с усмешкой и говорит: «Ваш конек?» — «Мой». — «А почему он такой пачканый?» Срамота слушать.

Воробьев подошел к Золотухе, шмурыгнул скребницу о щетку и яростно начал чистить под брюхом.

— У, окаянная! — незлобно говорил Яша. — Выходит, взять кус мыла, ведро воды, мыть тебя да чистить? И от блудовства твоего нет никакого спасения! Не сердись, — я тебя выучу...

Комиссия направляется в другой взвод. Салазкин идет позади всех, придерживая разорванный рукав. «Даже иголки не попросил, рассердился», — думает, глядя ему вслед, Яша Воробьев.

Размолвки нередко бывали между друзьями, но всегда заканчивались миром. Писарь подавлял Яшу своей ученостью.

— Мудреный ты человек, Салазкин, — говаривал Яша.

— Мудрость — квинт всякой философии, — ошарашивал его писарь.

— От твоих слов, Володимир, волосы начисто вылезут! Ты мне вот что скажи: человек я фартовый, а нет мне счастья — хочется мне живехонького германца поймать...

— Прочитай «Шагреневую кожу» — узнаешь про счастье. Там кожа сокращается вместе с сроком жизни — математически.

— Ты, Салазкин, сшей себе из той кожи сапоги, а мне не навязывай.

— Чудак! Куль невежества!.. Это гениальное творение Бальзака, медведь!..

С появлением на кухне Оксаны пострадал не только Салазкин, но и Яша и даже старший повар Трофим Ворожейкин.

Ворожейкин пострадал по причине своего неуживчивого характера и грубых привычек.

— Чего это вы так ругаетесь, а еще красноармеец? — в первый же день спросила его Оксана.

— Что-о? — Трофим раскрыл рот от удивления.

— Ничего. Еще раз выругаешься — кипятком ошпарю! — Оксана гневно сдвинула брови. — Нехорошо, стыдно, — тихо добавила она.

Трофим стиснул зубы и с остервенением начал мешать борщ в котле.

Этот короткий разговор случился во время выдачи обеда. Посрамление повара произошло на глазах у всего эскадрона. Оксана была героиней дня.

— Не могу! — жаловался впоследствии Трофим Салазкину. — Во взвод буду проситься. Слово не вымолви, не ругнись, — старшина арестом грозится...

Оксана накладывает из бака гречневую кашу и с усмешкой поглядывает на сумрачного Трофима. На кухне теперь если и не мир, то чистота и порядок.

— Ксаночка, сыпни с походцем! — весело кричали бойцы.

— С походцем, — будешь исты с прихлебцем! Следующий! — выкрикивает Оксана.

В стороне терпеливо ждут очереди Салазкин и Воробьев. Они умышленно приходят попозже других. Каждому из них хочется перекинуться с Оксаной словечком без докучных свидетелей. Но дела у них идут плохо. Их мало-мальский успех у Оксаны разом уничтожился с появлением Захара Торбы. Казачина поражал Оксану своим аппетитом, огромным ростом, непомерно большими руками, мохнатой кубанкой, мастерством петь песни и умением рассказывать. Она слушала Торбу с замирающим сердцем и, не спуская с него глаз, порой тихо смеялась, показывая белые зубы.

Мало того, числясь временно помощником старшины, Захар почти каждый день подкатывал к кухне на паре серых коней. Оксана садилась рядом с ним в бричку, и они ехали на склад получать продукты.

Торба брал вожжи. Красивые, откормленные кони рвались с места широкой рысью. Салазкин и Яша, терзаясь муками ревности, смотрели, как Океана, побаиваясь быстрой езды, невольно жалась к Захару.

— Салазкин, — мрачно говорил Яша, — ты бы хоть придумал чего-нибудь...

— Да я... — Но договорить не дал Торба. Он легонько оттолкнул Яшу и подставил полведерную посудину.

— Подсыпь трошки.

— Два? — спросила Оксана.

— Можно три...

У Салазкина, наблюдавшего сцену посрамления друга, ложка с кашей остановилась перед самым ртом...

...В ночном лесу — тишина. Только слышно фырканье коней, жующих сено. Иногда беспокойный сосед хватит зубами другого. От резкого конского визга вздрагивает дневальный, раздается его сердитый голос, и — снова тишина...

Можно ли подумать, что в этом пятикилометровом лесном квадрате расположено такое огромное количество людей и техники?

Чего ждут они?..

«Осторожно с огнем. Эй!» — слышится властный, требовательный голос дежурного. «Огонь убрать! Кто курит?», «Осторожно с огнем!» — передается в ночь приглушенный шопот.

Где-то в ночи горячо кипит жизнь. Стучат моторы. Яркими полосами вспыхивают фары, мгновенно гаснут. Каски, штыки, хоботы орудий, ящики мелькнут в кузовах машин и исчезнут. Прожорливая война требует пищи: огня, металла, консервов, сухарей, леса и ткани, спичек и махорки.

...Августовская ночь. В небе висит красноватый осколок луны. А когда гаснут мощные лучи прожекторов, вспыхивают холодные звезды.


ГЛАВА 8

Кавалерийские полки выстроились на опушке леса. Ждут смотра.

— По-о-о-олк, сми-и-рр-но-оооо! — протяжно поет майор Осипов. — Равнение на средину, товарищи командиры...

С визгом вылетает из ножен кривой кавказский клинок и, блеснув на солнце, серебряной свечой ложится на плечо. Круто выгибая красивую голову, Легенда мерным галопом легко несет майора навстречу Доватору. От ветра полы бурок развеваются, как черные крылья, словно два могучих орла летят друг к другу.

Осипов выносит клинок перед собой и ставит лезвием влево.

Доватор слегка клонит туловище назад, осаживает коня. Сокол делает малую дыбку и замирает на месте.

Легенда танцует, как балерина. Отдав рапорт, Осипов четко и ловко опускает клинок к правому стремени.

В торжественном молчании замерли эскадроны. У каждого конника трепещет сердце, загорается огнем, гордой воинской страстью.

— Здравствуйте, товарищи казаки! — Доватор отделяется от группы сопровождающих его командиров, выезжает вперед и поднимает руку.

—Здра...!!! — рванулось в воздухе громкое, отчетливое, мощное тысячеголосое приветствие. От слитного гула голосов надломилось строевое спокойствие коней, по звону стремян, по колыханию длинных рядов ясно ощутилось, как они встревоженно переступали с ноги на ногу.

Над опушкой зеленеющего леса поднимается черная туча галок. Они кружатся над головами с беспокойным криком и исчезают за темной полосой перелеска.

Каждый вьюк, каждый пулемет, каждую винтовку командир кавгруппы поверяет лично.

Лицо его то озаряется улыбкой, то сурово хмурится, Ничто не может ускользнуть от его проницательного глаза.

— Котелки убрать в вещевые мешки. — Сверху привязывать нельзя. В лесу зацепишь веткой — шум, звон. Вдруг придется ехать у немцев под носом? Стремена, колечки обмотать тряпками... Сколько у тебя патронов? — спрашивает он у молодого кубанца,

— Шестьсот, — отвечает казак.

— Добре, — удовлетворенно кивает Доватор. — Гранат?

— Четыре.

— Возьмешь больше — не пожалеешь!..

Лихо подкатывает пулеметная тачанка. Крутой подбородок ездового, затянутый ремнем от каски, упирается в грудь. Он едва сдерживает четверку серых коней.

— Эк раскормил! — Лев Михайлович мрачнеет.

Майор Осипов что-то взволнованно шепчет начальнику штаба полка, высокому худощавому капитану, и показывает командиру пулеметного эскадрона из-под бурки кулак.

— Слушай, Осипов, — говорит Доватор. — Ты что решил — церемониал устроить? Почему пулеметы на тачанках, а не во вьюках?

— Будет сделано, товарищ полковник! — козыряет Осипов. — Готовим специальные...

Но Доватор не слушает его, подходит к тачанке и стаскивает брезент.

— Как работает? — кивая на пулемет, спрашивает он у первого номера.

— Отлично, товарищ полковник! — отвечает пулеметчик Криворотько.

Лицо у него широкое, скуластое, из-под каски смотрят серые улыбающиеся глаза.

— Сейчас посмотрим! — Доватор уверенно поворачивает затыльную плашку пяты и поднимает крышку. Боевая пружина, отлично смазанная, выползает из коробки и бесшумно падает на брезент. Лев Михайлович берет в руки стальную спираль, привычным движением вставляет на место. Он с улыбкой смотрит на Криворотько и, прищурив один глаз, говорит: — Умная машинка!.. — Вставляет побрякивающую патронами ленту и, переведя пулемет на зенитную установку, нажимает спусковой крючок.

Прозрачный августовский воздух разрывает хлесткая очередь.

Храпят, трясутся встревоженные кони, яростно грызут трензеля и горячо топчут копытами землю. Но ездовой, вытянув руки, еще крепче упирает в грудь подбородок и, все натягивая вожжи, выворачивает в стороны лебединые шеи коней.

Доватор спрыгивает с тачанки, вытирает руки тряпкой и говорит:

— Пулеметы в отличном состоянии. Но где вьюки, товарищ командир полка? Вперед, тачанки! — кивает он Криворотько. Нравится ему этот бравый пулеметчик.

— Вперед! — командует Криворотько. От восторга у него розовеют щеки, еще ярче блестят глаза. Он ловко прыгает на тачанку, молодецки козыряет Доватору.

— Вперед! — повторяет команду ездовой. Взмывают кони, под копытами вихрится пыль.

Спецподразделения поверяет подполковник Андрей Карпенков.

— Разведчики?

— Так точно, — отвечает немолодой казак Филипп Шаповаленко. Он держит под уздцы кофейной масти дончака и нежно поглаживает ему ноздри, отгоняя веткой липнущих к нему мух.

— Ты куда служить пришел? — огорашивает его вопросом подполковник и недобро щурит глаза.

— Як куда? В Червону Армию! — отвечает Шаповаленко.

— А Червона Армия тоби ярморок, чи шо?

Шаповаленко смущенно молчит.

— Ты волов куповаты пришов або фашистов бить?

— Бить фашистов!

— Добре, — соглашается Карпенков. — А чего же ты, милый, заправлен, як цыган в Кущах на ярмарцы? Бачьте, на кого вин похож. Пояс на пупу, штаны грязные и съихали...

Шаповаленко виновато оглядывает себя и торопливо одергивает гимнастерку. Вид у него действительно неказистый. Стряслась с ним накануне беда. Послал его старшина в деревню — взять проводника и осмотреть дорогу, по которой можно было бы вывозить принятое у колхоза сено. В проводники ему дали престарелого деда-пасечника Сергея Ивановича. На обратном пути он затащил Филиппа Афанасьевича к себе на пасеку и угостил такой брагой, что через час оба они воспылали воинственным духом. Сидя, за столом и размахивая руками, приятели старались перекричать друг друга.

— Немец — сукин сын! Куда ж вы его пущаете, а? — упрекал Сергей Иванович.

— Як пущаем, як? Это ж — стратегия! — оборонялся Филипп Афанасьевич Шаповаленко. — Мы що, не поколотим его? Нет, скажешь? — кричал он, стуча по столу кулаком. — Порубаем головы вместе с чупрыной!..

На прощанье дед заставил Филиппа Афанасьевича выпить еще, насовал ему в переметные сумы огурцов, луку, картошки, даже положил здоровенный красный бурак и дал в руки полный горлач меду, который Филипп Афанасьевич по дороге разбил о переднюю луку, выпачкался сам и обмазал медом дончака.

Вернулся он поздно, в сумерках ничего не разглядел, а утром привести себя в порядок не успел, даже не смог как следует привьючить попону и шинель.

— Разве так вьючат? Концы тренчиков торчат, как шавкины уши! — распекал его Карпенков, тыча плеткой в переметки. — А сюда кавунов напихал, чи шо? А ну, кажи!

Шаповаленко молча расстегнул переметные сумы. Вместо патронов там лежали подаренные Сергеем Иванычем овощи.

— Ба-а!.. Так и знал, що тилько кавунов нема! — воскликнул Карпенков.

У Филиппа Афанасьевича от стыда щеки становятся красными, как бурак, выкатившийся из переметной сумы.

— Ты какой станицы?

— Славянской, — поеживаясь, отвечает Филипп Афанасьевич. Что-то зловещее слышится ему в этом вопросе.

— Брешешь! Там таких сроду не было!

— Да точно, товарищ подполковник...

— Не было, говорю, таких, — повторяет Карпенков. — Я же знаю славянских! Там казаки — будь здоров! Вот что! — Карпенков сверлит Шаповаленко глазами, — Если еще раз увижу тебя в таком виде — не пеняй. Сфотографирую — и карточку в колхоз пошлю. Пусть любуются на «бравого казака».

— Да що вы! Да зроду!.. — в ужасе бормочет Шаповаленко.

— Уж я тебя на всю станицу прославлю! Кто командир подотделения?

— Я, товарищ подполковник, — отвечает Захар Торба.

— Почему такой беспорядок? — Карпенков тронул носком сапога бурак. — Помогите, товарищ младший сержант, вашему подчиненному упаковать этот магазин! Ну и дал мне бог земляков! — сокрушенно вздыхает подполковник.

По рядам разведчиков пробежал сдержанный смешок. Легче Захару получить пять внеочередных нарядов, чем слышать эти слава и смех товарищей!..

— Шевелись ты, чорт старый, — шипит Торба на Филиппа, как только подполковник отходит. — Тоби следовало бы не добровольцем на фронт, а в колхозе баштан караулить!


— Скажу тебе, Осипов, прямо, — провожая последний эскадрон, говорил Доватор, — боевая готовность в полку чувствуется, но ты не понял нашей задачи. Мало того: ты не выполнил приказа командира дивизии. Выехал, как на торжественный парад, с кавалерийским форсом, а главное-то забыл: мы готовимся к рейду по тылам противника. Зачем ты выкатил тачанки? Я их видел у тебя в полку. А как пулеметы повезешь — сам не знаешь. Вместо того чтобы больше взять патронов, казаки везли в переметных сумах разное барахло: тряпки, бульба, огурцы. Котелки, стремена, шашки, кольца от недоуздков звенят, как шумовой оркестр. Овес получили, а кабурчаты наполовину пустые. Вьюки плохие. Или не знаешь, как вьючить? Я научу. Надо разъяснить людям, что мы не сегодня, так завтра получим приказ выступать, а у нас пулеметы на тачанках... Ну, что скажешь? Оправдывайся, если хочешь.

— Что тут оправдываться?.. — Осипов оторвал приставший к бурке репей. Он был огорчен результатом смотра.

— Твой полк снова буду поверять. Срок даю одни сутки, — проговорил Доватор.

Коноводы гуртом вели командирских лошадей. Впереди — Сергей. Доватор, кивнув Осипову, пошел навстречу своему коню.


ГЛАВА 9

Вечер. В шалаше майора Осипова светло и уютно. Коновод его — Кондратий Чугунов — где-то раздобыл самодельную лампу из консервной банки. Шалаш у Осипова — просторный, по-своему даже комфортабельный. Кровать — на четырех ножках, вбитых в землю. На них положены три горбыля, спинками вниз, а сверху — мягкая, пышная перина из свежих еловых лапок. Матрац из плащ-палатки набит душистым сеном. Такое ложе Кондратий Чугунов готовит в течение двадцати минут. Если благоприятствует обстановка, матрац застилается чистой простыней, появляется подушка. Одеяла не положено, а буркой Антона Петровича можно укрыть сразу трех человек.

Посредине шалаша — длинный стол, нехитрое, но капитальное сооружение саперов, за которое свободно усаживаются двадцать — двадцать пять человек. Тут проводятся все командирские совещания. Свое жилье майор Осипов в шутку называет «салоном».

Сегодня в «салоне» тесновато и жарко. Пахнет пережженным бензином, конским потом, запах которого принесли с собой командиры в бурках, душистым табачком и сильно и крепко пахнет духами.

Командный состав собран для разбора итогов поверки боевой готовности.

Почуяв запах духов, Осипов спрашивает:

— Кто это нафиксатуарился? Духи «Камелия». Мои любимые...

— Известно кто: Хафиз и Полещук, — отвечает Чалдонов, командир пулеметного эскадрона.

— Ах, они ж из госпиталя! И Полещук здесь?

— Здесь, товарищ майор, — приподнимаясь, отвечает Полещук

— Ничего, сиди... — Осипов достает из кармана какое-то письмо, смотрит на него и прячет обратно. Полещук догадывается, что это то самое письмо, которое он привез майору на-днях из-под Москвы. Осипов знал Полещука до войны по кавалерийской школе, где он был начальником, а Полещук — курсантом. Там же учился и башкир Хафиз Биктяшев. Из кавшколы они вместе попали на фронт, в первых же боях были ранены, лежали в госпитале, в котором работает сестра майора Осипова.

Биктяшев и Полещук были командирами эскадронов. Они крепко сдружились, но при людях часто задирали друг друга.

— Биктяшеву и Полещуку воевать, наверное, не хочется? — усмехнувшись, говорит Осипов. — Шутка сказать, — целый месяц нежились...

— Наоборот, товарищ майор, надоело, — отвечает Хафиз.

— Точно, — громко и певуче откликается Полещук.

— Точно? — переспрашивает Осипов, насмешливо глянув на Полещука. — А ведь самому не хотелось ехать, уж признавайся!

— Это почему же, товарищ майор? — обиженным голосом спрашивает Полещук.

— Кто же с охотой от молодой жены воевать поедет?

Среди командиров пробежал смешок.

— Да он же холостой, товарищ майор! — выкрикнул кто-то.

— От какой жены? — бормочет Полещук. — Да что вы...

— Ты, никак, отпираешься? — удивленно спрашивает Осипов, не спуская с Полещука глаз. — Я ведь не шучу. Я знаю все. — Он снова достает из кармана письмо. — Если ты обманул девушку, — грош тебе цена!

— Да я ничего... — начинает Полещук.

— Как ничего? Жениться обещал или нет? Говори. Только не юли.

— Обещал... Ну и выполню! — Полещук отворачивается и торопливо закуривает.

— Ты мне голову не морочь! Аттестат оставил или нет?

— Нет, товарищ майор, — виновато отвечает Полещук.

— А чего же аттестат не выписал?

— Да мы и забыли подумать об этом...

— Не подумал, а может, у тебя сын родится. Жене с ребенком — как жить? Ох, Полещук, не ошибаюсь ли я в тебе?

— Товарищ майор! — с болью в голосе крикнул Полещук.

— Ладно. Сегодня же скажи начфину, — пусть аттестат выпишет. Вот и все... А теперь кончай курить и слушай приказ. Начальник штаба!

— Я вас слушаю! — Высокий, худощавый капитан Почибут подошел к столу.

— Запишите командиру пулеметного эскадрона старшему лейтенанту Чалдонову восемь суток домашнего ареста с вычетом пятидесяти процентов из денежного содержания.

Чалдонов тормошит руками смоляной чуб, поглядывая на начальника штаба полка, записывающего приказ Осипова:

— «Приказываю командиру пулеметного эскадрона старшему лейтенанту Чалдонову завтра завьючить 10 станковых пулеметов и весь боекомплект патронов. О готовности доложить мне в 14.00...» Предупреждаю, Чалдонов, если выкинешь еще такой фокус, вроде сегодняшнего, отдам под суд!.. Вместо вьюков самовольно на тачанках выехал!

— Товарищ майор, разрешите? — Чалдонов приподнялся, похлопывая по краю стола кисточкой темляка.

— Не разрешаю! — жестко проговорил Осипов. — Всем командирам эскадронов завтра в шесть ноль-ноль привести к штабу полка по одной лошади с полным вьюком. Выложим образцовый вьюк, по которому и будем делать всю вьючку. Товарищ капитан Почибут!

— Я вас слушаю.

— Начальника инжслужбы включить в список оперативных дежурных. Парень он хороший, отлично свое дело знает, но его надо приучить немного к строевой службе. А то у него бойцы вместо боеприпасов в переметные сумы картошку да бураки наложили. Начинж, как дачник, я вижу, все ходит с книгой подмышкой, вроде как не на войну приехал, а на курорт.

Совсем молоденький лейтенант сидел на самом конце стола. Когда командир полка заговорил о нем, он стал ерзать на скамейке, по-девичьи улыбаясь и краснея.

— Начинж, ты стихи не пишешь? — неожиданно спросил Осипов.

Все рассмеялись. Лейтенант еще больше сконфузился, но, быстро овладев собой, весело ответил:

— Нет, товарищ майор!

— Врешь, милый, пишешь!.. Ладно, о стихах после поговорим... Штабным командирам, в том числе и начинжу, ежедневно по три часа в день изучать рацию, работать на прием и передачу, привыкнуть к кодовому разговору. Вот и все. Командиру пулеметного эскадрона разрешаю дать объяснение в течение двух минут.

— Товарищ майор! — Чалдонов заговорил сбивчиво, горячо. — Как же мы в тыл без тачанок? Ну что там — вьюки!.. Я, товарищ майор, ручаюсь, что на своих конях тачанки протащу, где хотите! Разрешите, товарищ майор, взять тачанки?

— Чтобы в болоте где-нибудь бросить?

— А зачем лезть в болото? Что, там дорог, что ли, нет? Дайте приказ Чалдонову: во столько-то ноль-ноль быть в районе высоты 250,3. Баста! Чалдонов будет там, как часы.

— Не чуди, Чалдонов, — хмуро возразил Осипов. — В тылу врага — это тебе не на маневрах. Пустой разговор.

— Да не пустой, товарищ майор! — не унимался Чалдонов. — Гарнизон немецкий? Хай гарнизон!.. Я ночью по любой дороге проеду куда угодно. А если хотите, на полном галопе прямо по гарнизону пролечу!..

Чалдонов был искренне убежден, что его не понимают и недооценивают его любимые тачанки. Из своих двадцати восьми лет он восемь прослужил в армии — в коннице, на пулеметной тачанке. В шутку его называли «пулеметный бог», и он гордился этим. «Дайте мне десять ящиков патронов, — говаривал он, — один ящик консервов, бочонок воды, подходящее укрытие и атакуйте меня батальоном. Ха! Я вам покажу, что такое станковый пулемет...»

— Чалдонов, хватит, — строго перебил его Осипов. — Приказ получил? Изволь выполнить. В тыл пойдем, там и посмотрим, кто что умеет делать.

Командиры разошлись. В шалаше остались Осипов и капитан Почибут. Осипов встал из-за стола, прошел по шалашу из угла в угол.

— Со скипидаром парень-то! — остановившись против Почибута, сказал Осипов.

— Молод. Горяч... А командир неплохой...

— Что значит — неплохой? Если не выполнил приказа — уже плохой! — И, не глядя на капитана, продолжал: — Мне нужен начальник штаба, а не покровитель...

— У него вьюки были. Я сам поверял. Упорствовал он все время, это верно, но вьюки готовил. А почему на поверку выехал на тачанках, понятия не имею! — Почибут поднял горбом лежащую на столе газету. Под ней оказался котелок с супом.

— Э-э!.. Совсем, наверно, перестоял мой суп, — заглядывая в котелок, с сожалением сказал Осипов. — Сегодня, после поверки, я к батарейцам заглянул — как раз обед раздают. «Ну, как обед?» — спрашиваю. «Мировой!» — отвечает старшина. Взял у бойца котелок, попробовал: подходящий обед. Повар расцвел. «Хотите, товарищ майор, пришлю котелочек?» — «Ладно, — говорю, — присылай». Шельма-повар, наверно, другого прислал. — Осипов прошел в угол, принес ложку, отхлебнул. — Нет, тот самый. Однажды к нам на маневры Доватор приехал... «Воевали» мы до самого вечера. Прямо с КП Доватор идет в лагерную столовую. Бойцы как раз приступают к обеду. Мы тоже изрядно проголодались. Доватору стол накрыли в отдельной комнате. Вот подходит он к одному бойцу и говорит. «Пойдем со мной». Тот идет. Доватор приводит его в комнату и приказывает: «Садитесь, сейчас вам кушать принесут». Боец растерялся, не садится. Доватор ушел. Приносят обед. «А ты как сюда попал?» — спрашивает бойца дежурный. «Мне приказано тут обедать», — отвечает боец. «Кто тебе приказал?» — «Приезжий начальник, вот кто. Обед давайте, а то мне в караул». Дежурный побежал спрашивать, — оказалось, верно. Доватор тем временем сел на место бойца и съел его порцию. Приходит в комнату, где обедает боец, спрашивает: «Накушался?» — «Дышать не могу, — отвечает боец. — А вы как, товарищ начальник?» — «Я тоже пообедал». И случилось так, что обед в тот день был неважный, и Доватор не наелся. Вызвал кого нужно и такой дал нагоняй, что и забыть трудно. Вот и меня сегодня так поскоблил, что стыдно...

Почибут встал. Попрощавшись с майором, он вышел из шалаша. Осипов остался один. Он уселся за стол и, подперев голову руками, задумался об истекшем дне.

Готовясь вывести полк на поверку боевой готовности, он был уверен, что все будет в порядке. Однако получилось наоборот... События дня легли на сердце тяжелым камнем. Ко всему этому еще прибавилось письмо сестры, привезенное Полещуком. Сестра писала, что от его семьи нет никаких известий, что город, в котором они жили, занят фашистами.

Перед отъездом на фронт Осипову удалось забежать домой на несколько часов. Жена была взволнована предстоящей эвакуацией, возможностью бомбежки.

— Антон, — спросила она, — неужели к нам могут прийти фашисты?

Он почувствовал тревогу в ее голосе. Неопределенно пожал плечами и ничего не ответил.

— А не можешь ли ты попросить у командования отпуск? — осторожно начала она. — Хоть бы дней на пяток... Отвез бы нас к сестре... Неизвестно, когда тебе на фронт...

Его мгновенно охватило раздражение, которое он не захотел скрыть.

— Нет, я не могу взять отпуск, потому что завтра еду на фронт, — сказал он торопливо и резко. — А ты уже испугалась? Ничего, меня пуля не берет...

— А почему бы мне и не бояться? Ты чего сердишься?..

— По-твоему, выходит, что фашисты могут подождать, пока майор Осипов отвезет выводок свой в Москву, а потом уж воевать поедет...

— Но ведь я-то не знала, что ты уже завтра...

Он понял, что обидел ее.

— Ну, что ж, забирай ребят, садись в поезд и кати к Ольге в Тарасовку. Насчет билетов я позвоню коменданту...

— А вещи?

— Вещи? Здесь оставить.

— Как оставить? Нет, этого я не могу!

— Ты что же думаешь, — тебе вагон подадут? Сейчас людей надо перевозить и снаряды.

— Фу... ты прав, Антоша! Я действительно с ума схожу...

Он взглянул на жену. Она тоже смотрела на него. В ее умных и строгих глазах он увидел скрытые слезы. Так стояла она, эта веселая украинка, красивая, гордая, примиренная и утихшая теперь... У него дрогнуло сердце. Он подошел к ней и сказал:

— Нет, ты все-таки чудная женщина!

— Как это: чудная или чудная — ты хочешь сказать? — насильственно улыбаясь, спросила она.

— Замечательная жена, я хотел сказать, — ответил он гордо и даже несколько восторженно. Вдруг он услышал шорох и повернул голову к двери. Дверь медленно и бесшумно открывалась. Варька, дочка, скользнула в комнату. Прикрывая дверь, она всегда слегка толкает ее задом, это у нее получается непроизвольно и очень потешно. Ей уже девятый год. Глаза бойко стреляли то в мать, то в отца.

По взволнованным лицам родителей она поняла, что произошло что-то важное. Обидчиво скривив губы, пропела:

— Дочь забыли, да-а?

— Озорница и шишига, — сказал отец, улыбаясь, и пошел к ней навстречу.

— Очень хорошо вам тут одним, очень, да? — говорила Варька. Прыгнула, повисла у отца на шее. — У-у-у, папастый, майор колючий... Папа, почему ты на войну не уезжаешь? У всех, у всех уходят, прямо ужасно...

— А что ужасно-то?

— Война. Там же убивают!

— Ну, положим, не всех убивают...

— Зачем ты это говоришь? — вмешивается мать. — Тебе об этом вовсе и не нужно говорить...

— А теперь все говорят про войну, — отвечает Варька — Ой, какая ты, мама! Интересно, петому что... Вот наш город скоро бомбить будут. А я ни капельки не боюсь. Вот Витька боится, он даже автомобилев боится...

— Автомобилей, — поправляет мать.

— А почему Витьку не привезли? — спрашивает Осипов тревожно. — Значит, я его не увижу?

Он остро чувствует: дома чего-то не хватает. Некому сказать: «Папа, давай побьемся — яс, яс!» Витьке четыре года — самый забавный возраст.

— Да я ведь не думала, что ты так скоро... Решила: пусть поживет у бабушки. Тут сутолока такая, — точно оправдываясь, говорит мать.

— Слушай, Варька, давай патефон заведем, а мать бутылку вина поставит — и кутнем.

— Вот здорово! — Варька, надув губы, кричит: — Кутне-е-е-ем!

— И правда, — подхватывает мать, — я тоже выпью. Мне давно уже выпить хочется. Да ведь мне вас обедом надо кормить. Все в голове перепуталось. Девять часов, а про обед забыла...

Обедали, ужинали — все вместе. Чокались, смеялись. Забывали во-время остановить патефон, и он трещал, шипел, точно сердился на невнимательных хозяев.

Превеселый был последний вечер. Варьку насилу спать отослали.

Остались вдвоем, решили: детей немедленно вывезти под Москву. Это было 27 июня 1941 года... С тех пор майор Осипов не получил из дому ни одного письма. Что случилось?

Осипов встал, прошелся по шалашу. Накинул на плечи бурку, снова присел за стол. Открыл портсигар. В эту ночь он долго сидел с папиросой в руках, даже забыв закурить ее...


ГЛАВА 10

Несколько дней тому назад Доватор послал в инспекцию конницы письмо, на которое с нетерпением ждал ответа. Побывав на узле связи, Доватор решил навестить Гордиенкова. Он вышел на улицу, прошел через картофельное поле, обогнул кусты около речушки и направился к лесу. В конце деревни, на большаке, стояла легковая машина, а рядом с ней — командир в бурке. По кубанке Доватор издали узнал подполковника Холостякова.

Когда машина скрылась за пригорком, Холостяков подошел к Доватору. Оказалось, приезжал генерал-майор, начальник штаба армии, с которым Доватор был хорошо знаком. Лев Михайлович удивился, что генерал не заехал к нему.

В душе накипала досада. Доватор искоса взглянул на Холостякова, и ему показалось, что у того оскорбительно веселый вид.

— Я считаю необходимым уведомить вас, что передал генералу рапорт, — Холостяков, скрипнув под буркой ремнями, достал из кармана платок, вытер лицо и продолжал: — Мне бы хотелось...

— Мне бы вот сейчас хотелось оперу послушать — «Евгения Онегина», — перебил Доватор.

— Почему вы меня не откомандируете? — спросил Холостяков.

Этот разговор он заводил уже не в первый раз. По приказу свыше Холостяков оставался в распоряжении Доватора, но должности тот ему не давал. На все командирские совещания Доватор приглашал Холостякова персональным распоряжением. Холостяков нервничал, волновался. Случайная встреча с генералом тоже не была утешительной.

— Почему вы не сработались с Доватором? — принимая рапорт, спросил генерал.

— У него характер невозможный.

— Конкретней.

— Молод и горяч, стремление к партизанщине. Вчерашний политрук, не нюхавший пороха, вообразивший себя Суворовым. Дьявольское честолюбие, дьявольская энергия, никакого опыта, и в смысле теории — полный туман. Я не трус, вы меня по Финляндии знаете, я готов на любой осмысленный риск, но лезть в петлю так, за здорово живешь — слуга покорный!

— Такие вопросы не решаются на большаке, — сухо отрезал генерал и поднял руку к фуражке. Потом, тронув за плечо шофера, добавил: — Посмотрим ваш рапорт...

— Зачем мне вас откомандировывать? — проговорил Доватор, усилием воли подавляя закипавший гнев. — Рапорт подали — ждите!

Доватор круто повернулся и пошел назад, в деревню.

«Бежать хочешь, рейда боишься! — хотелось крикнуть ему. — А щегольскую кубанку носишь, укрываешь под буркой трусливую душу!.. Все равно потащу тебя в тыл, заставлю поверить, что русский человек ничего не боится на свете... Что он говорил генералу, — вот что хотелось бы знать, что написал в рапорте?.. Нажаловался? Ну, чорт с ним!»

Придя в квартиру, тотчас же взялся за трубку полевого телефона.

«Орел? Соедини с Оршей... Орша? Как чувствует себя лейтенант Гордиенков? Поправляется? Ну, добре!» — Положил трубку, прошелся из угла в угол. Опять за телефон. — «Карпенков? Есть что-нибудь новое? Почта пришла? Нет?» Бросил трубку да так и остался сидеть неподвижно. Над бровями сошлись резкие морщины. «Генерал не заехал. Сколько же еще сидеть сложа руки?»

В сенцах раздались шаги, кто-то постучал.

— Войдите! — крикнул Доватор. — Кто там?

Медленно открылась дверь, показалась голова Торбы.

— Это я, товарищ полковник...

— Вижу. Здравствуй! — Доватор снял кубанку и положил на стол.

— Мы, товарищ полковник, зараз на опушке траву косили и яких-то неизвестных граждан задержали.

— Кто они, колхозники? Беженцы?

— Да нет. Як бы сказать... Ни то, ни другое... Один говорит, шо вин подполковник, а другой — лейтенант! — сдерживая усмешку, ответил Торба.

— Подполковник? — с удивлением спросил Доватор.

— Да не-ет. Який там подполковник! — Торба махнул рукой, потом, положив на грудь ладонь ребром, продолжал: — Борода — во! Лапсердак рваный. Папаха козлячья, або дворняжка была загублена. Говорит, шо вин був в окружении, зараз идет к своим, но документов казать не хочет. «Веди, — говорит, — до генерала». Ну, я и привел до вас.

— Приведите его сюда, — сказал Доватор и, немного подумав, добавил: — А кто я такой — не говори. Ясно?

— Есть! Я зараз. Они тут, на базу...

Когда Торба вышел, Доватор накинул на шею башлык и прикрыл им знаки различия. Едва успел глянуть в висевшее на стене зеркало, как Торба ввел задержанного. Это был действительно странный по виду человек. Он был грязен, оброс густой черной бородой, на нем была сермяга, заплатанная разноцветными кусками материи. Он радостно улыбался.

— Мы выходим из окружения... Разрешите представиться: подполковник Плотвин. Со мной адъютант — лейтенант Соколов.

— Очень рад, — сухо проговорил Доватор. — Но я полагаю, что вы уже вышли из окружения.

— Ну, конечно! Сколько пришлось перетерпеть. Разрешите узнать, с кем я разговариваю?

— Я командир этой части, — ответил Доватор и тут же спросил: — Давно с той стороны?

— Сегодня ночью. Нет ли у вас закурить?

Плотвин говорил быстро, взволнованно. Он всем существом своим ощущал, что опасность теперь позади, что жизнь его с ним. Он был в привычной армейской среде.

— Мы так осторожно шли болотом, что даже не заметили, как прошли передовые части, — с наслаждением затягиваясь дымом папиросы, которую ему дал Доватор, продолжал Плотвин. — Я прошу отправить меня в штаб, что ли! Кто здесь начальник гарнизона?

— Полковник Доватор... — Лев Михайлович понимал, что переживает сейчас этот человек, но в то же время думал: «Неужели при неудаче в тылу я вот так же возьму адъютанта, брошу остальных людей, буду так же пробираться к своим?.. Позор!» — хотелось крикнуть ему. Он приказал Торбе удалиться. В первую очередь он решил узнать из уст Плотвина, что делается в тылу у немцев.

— Так я прошу вас направить меня хотя бы к полковнику Доватору. Я ведь...

— Успеете, — перебил Доватор и потребовал документы.

— Вот мои документы, пожалуйста, — обиженно проговорил Плотвин, протягивая удостоверение личности.

Доватор быстро взглянул на Плотвина, в упор спросил:

— А как же другие люди, которые с вами были?

Плотвин уловил в его вопросе ноту возмущения, вспыхнул, но тут же, оправившись, в свою очередь, спросил тоном бывалого, видавшего виды человека:

— А вы можете вообразить себе, что там произошло, когда нас окружили?

— Да уж попробую вообразить...

— Наша часть оказалась в окружении. Маневренность механизированных частей позволяет противнику в быстром темпе увеличивать силу нападения. Обходя наши обороняющиеся части, противник отсекает их...

— Возможно, будет отсекать и армиями, если будем скверно драться...

— Бомбежка чудовищная! Артиллерийский огонь, минометы — сплошной раскаленный металл. Что-то жуткое творилось!.. Вы же человек военный, должны понимать, что такое окружение! — Плотвин пожал плечами и взял еще одну папиросу.

— А вот полковник Доватор намерен действовать конницей в немецких тылах, что вы на это скажете?

— Кавалерия в тылу у противника? Против танков, пикирующих бомбардировщиков? Да вы что, шутите?

— Полковник Доватор любит пошутить, но бить фашистов собирается всерьез,

— Не могу судить, в какой мере обладает юмором ваш полковник, но то, что он хочет сделать, — абсурд!

Доватор поморщился, но вдруг лицо его озарилось скрытой улыбкой. Взглянув исподлобья на Плотвина, переспросил:

— Абсурд?

— Отведите меня к нему! Стоит поговорить! Я ему расскажу обстановку. Он еще, видимо, не воевал?

— Да, совсем недавно приехал. В резерве Западного фронта околачивался...

— Все ясно! — воскликнул Плотвин. Он становился все развязней и самоуверенней. — Пусть понюхает пороху, тогда по-другому запоет!

— Расскажите, как немцы ведут бой в лесу. Вам не приходилось участвовать? — спросил Доватор.

— Как не приходилось? Немцы в лес не лезут. Больше всего придерживаются магистральной тактики. Клинья, клинья! А лес блокируют и окружают. — Он помолчал. — Вы меня извините, я не знаю вашего звания. Направьте меня к более официальному лицу... Там уж я...

— Любой командир, выполняющий боевой приказ, является для вас лицом официальным.

— Смотря, какой командир...

— Извольте отвечать, о чем вас спрашивают!

— Извольте на меня не кричать! Я имею звание подполковника, об этом, кажется, свидетельствуют мои документы! — Плотвин встал.

— Документы подтверждают личность подполковника Плотвина в прошлом, — гневно сказал Доватор. — А этот балахон говорит совсем о другом.

— Тогда нам не о чем с вами говорить. Направьте меня к полковнику Доватору. — Плотвин порывисто сел, машинально протянул было руку за папиросами, но, увидев сердитое лицо Доватора, отдернул руку.

В дверь постучали.

— Войдите! — крикнул Доватор. В комнату вошел Наумов. — Заберите оружие у этого гражданина.

— Я оружия не отдам! — Плотвин побледнел.

— Сдайте ваше оружие! — глухо, с хрипотой в голосе, сказал Доватор.

Плотвин дрожащими руками достал из-под своего балахона пистолет и протянул его Наумову. Наумов, забрав пистолет, вышел.

Доватор молча наблюдал за Плотвиным. Потом прошелся по комнате, сел за стол и, развертывая карту, жестко сказал:

— Скажите, в тех местах, где вы проходили, во всех деревнях немцы?

— В некоторых их совсем не было. В особенности в лесных деревушках, — сухо отвечал Плотвин.

Доватор задавал вопросы, записывал ответы, делал отметки на карте. Он расспрашивал, где сосредоточивает противник армейские резервы, тыловые базы снабжения, штабы, на каком расстоянии от переднего края; какова система караулов, каково движение по большакам, много ли нашего народа скрывается в лесах.

— Много, — ответил Плотвин. — Очень много...

— Вот поэтому и надо итти в тыл! Выручать надо наш народ, помочь организоваться, — заключил Доватор. — А вы говорите: «Конница — абсурд».

— Я и теперь это подтверждаю, товарищ разведчик! — Плотвин после допроса, учиненного Доватором, думал, что имеет дело с командиром-разведчиком.

— Эх вы, стратег! — хлопнув ладонью по карте, крикнул Доватор. — «Маневренность мехчастей»!.. Слыхал эту песню! «Авиация, танки! Адская мышеловка...» Скажите, напугались окружения больше, чем немецкой техники, потеряли управление людьми. Подполковник надел скоморошеское тряпье. Прихватил адъютанта и — неси меня ноженьки... Где остальные люди? В лесу всем погибнуть невозможно! Почему немцы в лес не идут? Потому, что боятся партизанской войны, как волк охотничьих флажков. В лесную зону немцев надо дрючком гнать. Почему не создали партизанского отряда из бойцов и командиров? Вы, русский офицер!

— Значит, нельзя было... — обескураженно оправдывался Плотвин.

— Неправда! Мне известно, что в тылу у немцев созданы партизанские отряды. Весь русский народ взялся за оружие! Ленинградские рабочие — ветераны Красной гвардии — каски надели. Десять часов у станка стоят, десять в траншеях у пулеметов. Мне хочется спросить вас, — продолжал Доватор со страстным внутренним напряжением, — чему нас с вами двадцать четыре года учила наша жизнь? Амбиции? Мелкому самолюбию? Кто на вас надел мундир воина — советского офицера? Вы говорите о достоинстве звания подполковника? Честь мундира! — Доватор вплотную подошел к Плотвину и ткнул пальцем в его балахон.

Плотвин только теперь начинал понимать свое положение. Он сидел побледневший, ошеломленный.

— Я вас очень прошу направить меня к полковнику Доватору. А в общем, как хотите...

Доватор прищурил глаза, подумал немного и сказал:

— Нет, к нему вас направить нельзя!

— Почему?

— Он немедленно расстреляет вас, — ответил Доватор. — Да, да, — продолжал он, — спросит: «Почему ты жив? Где остальные люди?» — и шлепнет. Тем более за такие рассуждения.

Плотвин, не зная, что ответить, потер рукой лоб, тряхнул головой.

— Все равно — ведите!

Доватор не спускал с него глаз. Лицо его тронула присущая ему открытая улыбка. Он позвал адъютанта.

— Надо товарищей накормить, — приказал он вошедшему Наумову, — и направить в штаб армии. Я командарму напишу. Да выдайте им обмундирование, хотя бы красноармейское, что ли. Ну и побриться все-таки надо...

— Я вас очень благодарю, товарищ командир! — Плотвин приподнял руку, хотел было козырнуть, но, вспомнив что-то, опустил ее. Лицо его передернулось.

— Не стоит благодарности. Когда-нибудь встретимся — водкой угостите...

И тут Плотвин не выдержал. Охватив руками крупную, тронутую сединой голову, он зарыдал.

— На войне, подполковник, нянек-то нету... — глядя на него, тихо произнес Доватор.

Когда Плотвин ушел, Доватор сел за стол. Он долго писал. Потом запечатал написанное в конверт, вызвал Наумова и приказал отправить пакет с подполковником Плотвиным в штаб армии.

На окраине села торопливо загрохотали зенитки. Из окна были видны белые облачка разрывов, а между ними, на большой высоте, в голубом небе хищной белесой рыбой плавал вражеский разведчик...


ГЛАВА 11

— Коней оставь здесь, Сергей!.. Смотри, как хорошо! — Доватор жестом показывает на опушку леса. Спрыгнув с коня, он медленно идет по узенькой тропинке, теряющейся в зарослях. Он идет, раздвигая кусты, — молодой, веселый. Насвистывает. На его лице довольная, чуть озорная усмешка. Он весел: приказ, боевой приказ — прорвать фронт и углубиться в тыл врага — лежит в полевой сумке.

Доватор выходит на обрывистый край глубокого оврага. Внизу в багрянце вечерней зари — мелколесье, а дальше темнеют узорчатыми уступами леса, леса, леса... Широко, в полнеба, недвижным тихим пламенем горит заря. Елочки, седой камень-горюн, гроздья малины, древние, могучие пни — все русское, свое, родное; так и кажется: вот-вот выскочит из бурелома Иван-царевич на сером волке... За кустами все явственнее и громче слышен гул голосов. Командный состав дивизий ждет полковника на опушке леса.

Доватор останавливается на краю обрыва, смотрит вдаль — на леса, на зарю. Снимает кубанку. Лицо его становится спокойным, торжественным. Что он должен сказать командирам, собравшимся на опушке леса? Он их поведет на подвиг, может быть, на смерть... Вот он стоит перед ними. Тишина. Слышен только его голос. Доватор говорит молодо, горячо, со страстным внутренним убеждением:

— В какие условия мы попадем, в каких условиях придется нам драться, — я не знаю, и никто не знает, потому что такого рейда в эту войну еще не было. Решения будем принимать на месте, смотря по обстановке, но убежден, что на русской земле, в русских лесах — хозяева мы. Сейчас ясно пока одно: мы первые переходим в наступление, берем курс на запад. Великий в этом смысл и великая нам выпала честь — олицетворять сегодня собою всю нашу родину, весь Советский Союз, его славу, мощь и непобедимость... За нами — Москва, за нами — наша страна, ее история, ее будущее. Народ нам дал в руки оружие. Мы должны победить, обязаны победить! Немцы должны навсегда запомнить, что от нас безнаказанно не уйдут. Мы заставим их вспомнить восемнадцатый год. Я говорю не только о военном, но главным образом о политическом значении нашего рейда. Каждый наш удачный выстрел в немецком тылу будет надламывать волю врага, вселять ужас в его сердце. И когда вся Советская Армия лавиной пойдет на запад, о нас вспомнят, потому что мы были первыми!..

Разъезжались командиры. Долго не умолкали в тишине вечера кавалерийские песни. Ветер далеко разносил их, покачивал верхушки берез. Тихо качались ветви, роняли первые желтые листья.

В густых молоденьких елях спряталась длинноствольная зенитная пушка. Задрав хобот, она точно прислушивалась вместе с зенитчиком к удаляющейся песне...


Гордиенков, опираясь на костыль, идет по широкой лесной просеке. Рядом — военфельдшер Нина.

Вечер. Умолкли птицы, грибы и ягоды спрятались в траве. Комары и жуки стонут, гудят. А пушки замолчали... Плывет в воздухе запах грибов, спелой малины, вянущих листьев.

— Нина, не набрать ли нам грибов? — спрашивает Алексей.

— Да они уже спрятались... Хочешь малины?

— Можно и малины.

Остановились. Алексей, прижимая подмышкой костыль, берет из котелка горсть малины, Нина кидает в рот по одной ягодке. Маленькая, с тонкими бровями, она среди молодых елей и берез похожа на девочку-подростка. Алексей выздоравливает, поэтому он беззаботен и юношески счастлив. Это его первая прогулка после ранения. Грудь дышит свободно, все тело налито здоровьем, по его смуглому лицу незаметно, что он недавно потерял много крови.

— Ты не устал? — спрашивает Нина. Губы ее выпачканы малиновым соком. Нижняя губа забавно, по-детски отвисла — в такую минуту любящей матери всегда хочется поцеловать ребенка.

О, нет! Алексей не устал. Он чувствует себя в эту минуту сильнее, чем когда-либо; что угодно может он сейчас сделать, даже вырвать с корнем вот эту стройную березку...

— Нина, знаешь что?

— Что?

Они смотрят друг на друга, и почему-то им становится неловко.

— На Кубани сейчас арбузов... тьма! — быстро говорит Гордиенков и бросает в кусты горсть малины.

— Ты чего бросаешь?

— А?.. Ничего... зеленая...

— Ну уж, извини! Я ни одной зеленой не брала!.. — Нина встряхнула котелок и, склонившись, заглянула в него. — Малина крупная, спелая... Не получишь больше ни одной ягодки! Сам рви... Слушай, Алексей, у полковника Доватора дети есть?

— Двое. Мальчик и девочка. Что это тебе на ум пришло?

— Он, наверное, очень любит детей. Я вчера на речушке малину собирала. Слышу — ребятишки визжат, хохочут. Смотрю — в прятки играют с нашим полковником. Он прячется за куст и кричит: «Пора». Они его ищут, а он перебежит за другой куст, — они и не могут его найти. «Никудышные вы разведчики», — говорит — и учит ребят, как искать... Потом на лошади катал.

— Это я знаю... Он от своих ребятишек дома в сундук прятался. Они ищут, ищут, — вдруг крышка открывается, а он сидит в сундуке!

— Я тоже очень люблю детей, — тихо сказала Нина. — Кончится война — нарожаю целую кучу...

— Меня в няньки возьмешь?

— А ты их лупить не будешь?

— Как сказать. Если станут озорничать...

— Ага! Ты, значит, маленьких бить? — Нина сломала ветку березы, хлестнула шутя Алексея. — Вот тебе, вот!.. Не бей маленьких!..

Нина бросила ветку, поставила на землю котелок, схватила костыль, сунула Алексею подмышку, потом взяла его за уши, притянула голову и поцеловала. Вдруг рванулась в сторону, мгновенно исчезла в кустах. В десяти шагах она увидела Доватора верхом на коне.

Алексей растерянно поднес руку к кубанке. Ему сразу стало жарко, кровь прилила к щекам.

— Да уж не козыряй... ладно, — сказал Доватор и ласково потрепал коня по холке.

Возвращаясь с собрания командиров, Доватор ехал по просеке, услышал девичий голос, смех, круто повернул коня и увидел Нину с Гордиенковым. Словно теплый ветерок пахнул ему в лицо и погладил по щеке. И ему захотелось подъехать к ним, взять Алексея за чуб, Нину за густые кудряшки и столкнуть их лбами.

— Тут, кажется, еще кто-то был? — спрашивает он Алексея.

Коновод Сергей хихикнул. Доватор строго посмотрел на него.

— Да... Медсестра Нина, товарищ Селезнева, — отвечает Гордиенков.

— Товарищ Нина, что вы там делаете? — крикнул Доватор.

— Ягоды собираю-ю-у!

— Идите сюда. Больному дурно!

— Да нет, я ничего, — бормочет Гордиенков.

Из кустов выходит Нина. С невинным видом она ест из горсточки малину. Гордиенков опускает голову и ковыляет на костылях в кусты.

Доватор видит это бегство, молчит, улыбается.

— Не скучаете?

— В лесу не скучно. Раненых нет, зато малины!..

— Скоро будут, — хмуро говорит Доватор, — и раненые будут и убитые... — Спохватившись, резко меняет тон. Доверительно, вполголоса спрашивает: — Скажите, это вы лейтенанта с ума свели или он сам?

Нина густо краснеет.

— Ей-богу сам, товарищ полковник! Честное слово! Я ему говорю: не время и не место...

— Ну, есть, положим, вещи, которые всегда и во всякое время на месте... — Доватор умолкает, хмурится. — Всех больных и раненых, в том числе и его, — Доватор кивает в кусты, куда ушел Алексей, — приготовить для эвакуации в тыловой госпиталь.

— Я, товарищ полковник, в тыловой госпиталь не поеду, — раздается из кустов голос Алексея.

Доватор поворачивает голову.

— Ах, ты здесь?.. Во-первых, подслушивать стыдно, а во-вторых, не следует забывать, что ты на войне!..

Посмотрел по сторонам, тронул шпорами коня и поехал вдоль просеки.

Нина стояла, как каменная. Когда Алексей вышел из кустов и поцеловал ее, она не отстранилась, только потихоньку заплакала, вытирая глаза кулачком, испачканным ягодным соком... В сумерках тревожно ныли комары. На западе опять послышались глухие удары, точно кто-то деревянной бабой забивал сваи.


Рано утром Доватор выехал в полки для проверки вьюков станковых пулеметов.

В полку майора Осипова пулеметный эскадрон приготовил двадцать вьюков: десять с «максимами», десять с боеприпасами.

Пулеметчики — все рослые, крепкие, с огрубевшей от ветра и солнца кожей. Люди с колхозных полей Кубани, Терека, из заводских цехов, сильные и мускулистые, подстать своему командиру старшему лейтенанту Чалдонову. Вот он, бровастый, смуглый, из-под кубанки вырываются иссиня-черные кудри, нос с кавказской горбинкой, — красив. Как-то раз, в мирное время, свою невесту он встречал на вокзале с тачанкой, запряженной четверкой коней, украшенных малиновыми башлыками и живыми цветами. В лагерь провез ее по центральной улице города на полном галопе. Получил за это несколько суток ареста, зато проехал с шиком!..

Пулеметчики у него работают с быстротой корабельных матросов. За пять минут «максимку» перекатывают с вьюка на боевую позицию. Но он все-таки недоволен вьюками, — хочется ему взять в рейд тачанки — и шабаш! Он намеревается обратиться по этому поводу к Доватору, но Осипов неотступно следит за ним, многозначительно трет ладонью подбородок и сжимает пальцы в кулак.

Доватор похвалил подготовку вьюков. Когда возвращались из лагеря пулеметчиков, Лев Михайлович спросил Осипова:

— Шибко горячий у тебя командир пулеметов?

— Есть маленько...

— А не остынет?

— Не думаю.

— Это хорошо. Только с такими людьми надо умело обращаться: когда погасить огонек, а когда и разжечь. Они тогда самого главного чорта взнуздают и верхом поедут.

— У меня жена была тоже кипучая, а дети пошли — совсем другой стала. Да вот и Легенда тоже...

— К любому вопросу ты лошадей приплетаешь! Вот неисправимый человек! — перебил его Доватор. — Кстати, о твоей Легенде. Слишком она у тебя нервна, да и перекормлена, как петербургская фрейлина.

— Нервна? Она умница. Я ее сейчас обучаю одному номеру...

— Из пистолета, что ли, стрелять? — усмехнувшись, спросил Доватор.

— Нет. Я ее учу, чтобы она немцев грызла. Коновод мой, Кондрат, надевает немецкую шинель и начинает Легенду стегать, а я внушаю ей, чтоб она его зубами схватила, и сахару по кусочку даю. Теперь он уж боится надевать шинель: так цапнула за рукав, что пришлось хлопцу в санчасть сходить...

Лев Михайлович громко и весело захохотал.

Улыбался и Осипов.

— А Сокол твой быстро поправился.

— Как видишь, — ответил Лев Михайлович. Он вспомнил, как наутро после того дня, когда Сокол захромал, пришел Сергей и молча сел в угол, таинственно усмехаясь.

— Как Сокол? — спросил его Доватор.

— Ничего. Хромать перестал.

— Как перестал?

— Очень просто. Расковали — и все кончилось! — ответил Сергей и ворчливо продолжал: — Не было никакой заковки. Маленько туго подтянули подкову. Притворялся больше... Поднимет ногу и качает, как маятник... Всем голову морочил, притворщик!..

— Не притворщик, а умница! — восторженно крикнул Доватор. — Ай-да Сокол, ай-да стратег! Не будете в другой раз туго подкову затягивать!.. А ты, небось, кузнецов строго наказал? — спросил Доватор Осипова, останавливаясь.

— Навел самое строгое следствие, — ответил Осипов. — Ковали мои протестуют. «Мы, — говорят, — зайца подкуем — и хромать не будет».

Доватор не вытерпел и, посмеиваясь, рассказал историю с Соколом.

— Я так и знал! Чтобы в моем полку...

— Эх, ты! — Доватор толкнул его плечом.

Осипов, запутавшись в широкополой бурке, повалился в борозду. Вскочил, налетел на Доватора, оба, хохоча, упали на усыпанную ромашками и кашкой межу. Кряхтели, барахтались, мяли друг друга.

Их окликнул офицер связи. Он протянул Доватору срочный пакет.

Доватор разорвал конверт, прочитал бумагу, свел брови, сдвинул папаху на затылок. Повернувшись к Осипову, сказал:

— Опять скучать будем да сухари грызть...

— А в чем дело?

— Воевать не дают, а мне не терпится... — Доватор стегнул по голенищу стеком. — Эх, ругаться мне хочется!..

В записке, которую привез офицер связи, генерал сообщал, что операция пока откладывается. Доватору было приказано срочно прибыть в штаб армии.


ГЛАВА 12

В штабе армии на стене висит большая карта. На ней отмечена флажками неровная линия фронта.

Что должен чувствовать штабной командир, которому приказано передвигать после каждой оперативной сводки флажки на восток, с каждым днем укорачивать путь к Москве?!

Молодой, среднего роста генерал-лейтенант, командующий войсками армии, стоял перед картой. Широкое доброе русское лицо его было спокойно.

За столом сидел генерал-майор — постарше, седоватый, с усами, в очках, придававших ему «академический» вид. Это был тот самый генерал, который принял у Холостякова рапорт. Он спокойно пил чай. Около командарма стоял подполковник Плотвин, тщательно выбритый, подтянутый.

— Вы утверждаете, что в этом районе большое скопление танков и пехоты противника? — показывая на карту, спросил Плотвина командарм.

Тот старался скрыть свое волнение, но это ему не удавалось. Он многое передумал за последние дни и по-новому взглянул на события, участником которых ему довелось быть. Обстановка обороняющейся армии, куда он теперь попал, совершенно не походила на ту обстановку, из которой он недавно выбрался. Он видел здесь спокойное, непоколебимое упорство, бурную деятельность. Чья-то могущественная рука направляла тяжкий, напряженный труд военной страды в единое русло. На смоленских полях со сказочной быстротой вырастали железобетонные доты, артиллерийские капониры, траншеи, противотанковые рвы и крестообразные ряды металлических надолбов. По дорогам, навстречу войне, вместе с резервными дивизиями шли десятки строительных батальонов, сформированные наполовину из добровольцев окрестных мест. Фашистские летчики кружились над их головами, засыпали пошлыми издевательскими листовками: «Русские дамочки, бросьте копать ямочки», а потом, взбешенные великим упорством народа, снижались и на бреющем полете расстреливали их в упор...

Ежедневно к командарму приезжали на запыленных «эмках» и мотоциклах генералы — командиры корпусов, полковники — командиры дивизий, порой командиры полков в звании лейтенантов, что больше всего поражало Плотвина. Они почтительно и мастерски козыряли, смело входили в штаб, развертывали перед генералом боевые карты, что-то доказывали, чего-то настойчиво просили...

Седоусый, «академический» начальник штаба армии разводил руками, хлопал себя по генеральским лампасам, азартно, с профессорской хрипотцой выкрикивал:

— А ведь вы это изумительно придумали! Вы знаете, что это значит, дорогой мой? Без вторых эшелонов батальоны меньше будут иметь потерь. На случай контратаки противника вы сохраняете резервы. Мы вот подсчитали: вторые эшелоны, не вступая фактически в бой, несут большие потери. Мы используем ваш тактический прием. Артиллерию ближе к боевым порядкам пехоты? — генерал щурился, глядя на командарма, тер переносицу. — Ведь следует подумать, Иван Петрович?

— Нам следует с вами, Гордей Захарыч, о многом подумать...

— У него есть хорошая мысль, — Гордей Захарыч тыкал пальцем в сторону лейтенанта. — Есть инициатива, пытливость. Вам, голубчик, сколько лет?

— Двадцать пять, товарищ генерал.

— Маловато!.. Хотя Наполеон уже в двадцать пять генералом был. В академию надо, в академию...

— А все-таки старик Кутузов молодого Наполеона побил, — вставляет лейтенант.

— Так это ж Кутузов! — Гордей Захарыч грозил молодому командиру пальцем и весело смеялся...

Плотвин докладывает генералам в течение трех часов. Он говорит только о том, что видел своими глазами. Он пробует анализировать обстановку, сложившуюся при окружении дивизии, но сам чувствует в своих словах какое-то внутреннее противоречие, фальшь, точно его кто-то обманул и он сам обманывает других. Он видит, что генералам все известно, что они считают его растерявшимся человеком и думают так же, как тот кавалерийский командир, с которым он недавно говорил. Но они расчетливо расходуют свою энергию — без излишней суеты и горячности. Их цепкая и холодная внимательность к нему ранит его так же, как жестокие упреки кавалериста. На вопросы генералов он начинает отвечать коротко, лаконично:

— Так точно...

— Это не ответ, — прихлебывая из стакана чай, замечает Гордей Захарыч.

— Номера частей, количество? Этого вы не можете сказать? — спрашивает командарм.

— Мне это неизвестно.

— Запишите, Гордей Захарыч, — узнать номера этих частей. — И снова обращается к Плотнику с вопросом: — А из каких источников вам известно, что в Рибшеве штаб немецкой армии?

— Гражданское население убежало из села. Встретил в лесу, расспрашивал.

— Эти сведения совпадают, — замечает Гордей Захарыч и роется в бумагах на столе. — В прилегающих деревнях противник сосредоточивает армейские резервы. Отсюда он будет бросать их на ликвидацию прорвавшейся конницы...

— Известно, попытается уничтожить конницу. Кому же приятны неожиданные гости да еще в таком количестве? — говорит командарм.

— Не хочется мне бросать туда конницу, не хочется... — Гордей Захарыч барабанит пальцами по столу, задумчиво смотрит в окно.

— На вас, Гордей Захарыч, видимо, сильно подействовал рапорт подполковника Холостякова, — усмехнувшись, говорит командарм.

— Нет, не подействовал... Я понимаю, врага следует потрепать с тыла, и так, чтобы он кровью закашлял. Но сейчас мне не хочется остаться без такого подвижного резерва, как конница. За спиною — Москва. Возможный прорыв мы могли бы на первый случай закрыть кавалерийскими дивизиями. Да и обратный выход для конницы будет затруднителен.

— Ну, прорваться коннице мы отсюда поможем. Конники, — да чтоб не прорвались! Пока немцы за Доватором гоняются, мы их будем бить с этой стороны, партизаны и конники — с тылу. Как с подготовкой к рейду?

— Плохо отработана радиосвязь. — Гордей Захарыч многозначительно смотрит на командарма, тот опускает веки. Часто они понимают друг друга без слов.

— Командарм решил направить вас, товарищ Плотвин, в распоряжение полковника Доватора, — говорит Гордей Захарыч.

— Меня? К Доватору? — Плотвин заметно смущен.

— Да. Я направляю вас как связиста. Кроме того, вы хорошо знаете обстановку в тылу у противника.

— Да, но...

— Вот я и решил послать вас в тыл еще раз. Вы меня, надеюсь, понимаете, — сухо говорит командарм.

— Я не поэтому, товарищ генерал-лейтенант... Меня предупредили в отношении Доватора...

— А что такое? — настороженно поднимает голову Гордей Захарыч.

— Я лично с ним не знаком, — нерешительно продолжает Плотвин. — Командир его какой-то в бурке...

— Ага... понятно... рапорт! — Гордей Захарыч полез в сумку, достал рапорт Холостякова. — Кстати, решить надо...

Мимо окон проехали два всадника. Высокий конь весело помахивал головой.

— Да вот и сам Доватор! Сейчас все выясним, — проговорил командарм.

Доватор слез у ворот с коня, развязал на груди бурки ремешки, скинул бурку, положил поперек седла.

— Поводи немного, потом накормишь. Овса достань, где хочешь.

Гремя шашкой, он направился к штабу.

— Как же вы не знаете полковника Доватора? Он на вас написал мне подробную характеристику, — спрашивал тем временем командарм у Плотвина.

— Но он меня никогда не видел!

Бесшумно открылась дверь, адъютант почтительно пропустил Доватора вперед.

— Командир кавгруппы полковник Доватор.

Плотвин не верил своим глазам.

— Знакомьтесь, — проговорил командарм.

Плотвин протянул Доватору руку.

— Мы уже знакомы, — коротко и сухо ответил Доватор.

Для него эта встреча была тоже неожиданной.

— Однако подполковник уверял нас, что он никогда не видел полковника Доватора, — заметил командарм.

— Тут какой-то индийский фокус! — улыбнулся Гордей Захарыч.

— Разрешите объяснить, товарищ генерал. Когда мы беседовали первый раз, подполковник мало интересовался мною. Он больше говорил о себе, а я слушал.

— К чему была эта маскировка? Я не понимаю, товарищ полковник... — В голосе Плотвина слышались укор и горечь.

— Благодаря ей вы откровенно говорили со мной, а с полковником Доватором вы, наверное, вели бы себя иначе.

— Значит, разговор был по душам? — спросил командарм.

— Очень мило беседовали...

— Вот и отлично! Если мило беседовали, значит и характерами сошлись! — с хитрецой сказал Гордей Захарыч. — Мы так и знали, — приказик заготовили. Вам ведь нужен командный состав?

— Нет, характеры у нас разные! — с досадой проговорил Доватор. — Да и подполковник устал, много пережил... А нам предстоит трудная операция...

— А вот командарм решил воздержаться от операции...

Гордей Захарыч с усмешкой взглянул на Доватора.

Доватор встал.

— Разрешите узнать причины, товарищ генерал-лейтенант?

— Сомнительно. Риск большой...

— Но это оправданный риск! Я заверяю командование... — горячо перебил Доватор.

— Как же вы можете заверять командование, когда на собрании командиров заявили, что сами не знаете, как вам придется действовать? Послать в неизвестность казачье соединение мы не можем...

Командарм энергичным движением закинул руки за спину, пристукнул шпорами и остановился, против Доватора.

Доватор усмехнулся. Он не был удивлен осведомленностью командарма.

— Да, я говорил... — подтвердил он. Хотел по привычке хлестнуть стеком по сапогу, но сдержался. — Я говорил, что обстановка в тылу противника может поставить нас в любые условия. Стало быть, поставленный в эти условия, я и буду принимать решения на месте. Но это не значит, что у меня нет предварительного плана действия. Я пока кричать о нем не могу.

— Вот, вот, это и хочет знать командование...

Командарм взял Доватора под локоть и подвел к карте. Поймал конец стека, настойчиво потянул к себе. Доватор отпустил.

— Скажем, вы рассредоточились в этом районе, — командарм указал стеком на зеленую полосу лесного массива за линией флажков. — Расскажите, как вы будете действовать?

Доватор ищет глазами, чем бы показать на карте, и ничего не находит. Тогда он решительно вытаскивает несколько флажков и вкалывает один из них недалеко за передним краем.

— Здесь в первую же ночь захвачу пленного. Уточнив обстановку, двигаюсь в двух направлениях. Туда, где у немцев расположены тылы и мелкие гарнизоны. По пути начинаем их бить. Внезапным нападением всюду вызываем панику. Не ввязываюсь в бой с крупными силами, а только тревожу их. Продвигаюсь глубже в тыл. Рассредоточиваюсь вот здесь, окажем, в лесах Духовщины. — Доватор снова приколол флажок. — В разных местах, но одновременно совершаю налеты на штабы, бью из засад на большаках. Устраиваю целый ряд сюрпризов. Там, где нужно, действую большими группами, а где и малыми отрядами.

— А он разыщет вас, бросит авиацию. Мачтовые сосны на голову будут падать, — вставляет Гордей Захарыч.

— Страшно, что и говорить... А в лесу-то отыскать нас не совсем просто. — Задорно прищурив глаза, Доватор продолжает: — Днем казаки кормят коней, отдыхают. Ночью, выполнив задачу, меняют место. — Пусть ищет авиация! Ну, а если найдет и побомбит, — на то и война!..

— О боеприпасах, продовольствии думали? — спрашивает командарм.

— Думал. Каждый казак берет в переметные сумы пятидневный запас продовольствия и побольше патронов. Кроме того, в каждом эскадроне до двадцати запасных вьюков. А в тылу колхозники помогут.

— На это рассчитывать нельзя. Гитлеровцы всех ограбили.

— Назад отберем. Гарнизоны будем громить. Придется трудно — на шомполах конский шашлык пожарим.

— Как будете управлять дивизиями, полками, эскадронами?

— По радио и делегатами связи...

— Собираетесь управлять по радио, а на штабных занятиях полки потеряли друг друга.

— Заставим работать рации, заставим!.. Но, главное, народ хочет драться. Хочет!

— Экий ты, брат, напористый! — ворчит Гордей Захарыч. — И меня-то раззадорил: так и хочется сесть на коня, разобрать поводья. Ей-богу, поехал бы сам, а то вот сиди тут, маневрируй...

— Долго будем маневрировать, товарищ генерал? — спрашивает Доватор, склонив набок голову.

— Ты, полковник, как скипидар. Чихнуть хочется. А я вот прочитаю тебе один рапортец — сам расчихаешься... там тебя, голубчика, так разделали!..

Доватор понимает, о чем речь, и настораживается.

— Прочесть, Иван Петрович? — спрашивает у командарма Гордей Захарыч.

— Не стоит, — говорит командарм, улыбнувшись.

— Нет, вы покажите все-таки рапорт, — горячится Доватор. — Теперь мне понятно, почему с рейдом канитель и мне экзамен...

— Да, ты прав, экзамен был, — твердо говорит командарм, — но ты его, кажется, выдержал, а потому — получай письмо! — Командарм взял со стола письмо и подал Доватору. Прочитав письмо, Доватор тыльной стороной ладони потер лоб. Еще больше сдвинул на затылок папаху, тряхнул головой, оглядел всех, снова перечитал письмо.

— Что пишет Ока Иванович? — спросил командарм.

— Оку Ивановича вызвал товарищ Сталин и напомнил ему рейд двадцатого года в Таврию по тылам Врангеля...

— И приказал организовать рейд в этом году. Не позднее августа, — добавляет командарм.

— Значит, рейд — это задание товарища Сталина? — выпрямляясь, спрашивает Доватор.

— Да, это приказ товарища Сталина, а приказ товарища Сталина есть приказ родины. Вот здесь-то и начинается самый главный и ответственный экзамен, — продолжал командарм. — Ты поведешь кавалерийские полки в тыл врага. Научи их драться и быть стойкими перед любой опасностью. Надо разбить боязнь окружения. Нам сейчас очень трудно. Может, будет еще труднее. Город Ельню штурмуют семь немецких дивизий. Надо помешать. Они готовят прыжок на Москву. Надо нарушить механизмы тыловых коммуникаций, затормозить передвижение. Мы должны сделать перегруппировку, подтянуть резервы. У нас за спиной Москва. Вы понимаете, что это значит?

— Я понимаю. Я выполню этот приказ.

— Желаю вам, как говорится, ни пуха, ни пера. — Командарм крепко пожал Доватору руку.

— Мое благословение — драться по-суворовски, — говорит Гордей Захарыч. — Холостяков упрекает тебя в подражании Суворову. Если в солдате есть хоть маленькое суворовское зерно — это непобедимый солдат! Гордись! Тебя направляем в тыл врага. А холостяковых будем переучивать!..

— Вызовите подполковника Холостякова, — обращаясь к наштарму, приказал командарм, — и предупредите, что за такие рапорты впредь буду отдавать под суд и разжаловать. Числить его пока в резерве штаба армии. Убрать из кавгруппы, чтобы он там не мешал. Подполковника Плотвина — в кавгруппу, с особой задачей, которую он получит от Доватора.

— Я готов выполнить любое задание, товарищ генерал! — ответил Плотвин с дрожью в голосе.

Доватор, поджав губы, молчал. Он думал о письме и, казалось, не слыхал слов командарма. Ока Иванович писал, что товарищ Сталин интересуется предстоящей операцией и уверен в ее успехе.

«Моя фамилия записана в блокноте Иосифа Виссарионовича Сталина... Это налагает на меня величайшую ответственность».

Горячая взволнованность овладевает Доватором. Словно крылья выросли у души. Ему хочется сейчас обнять плотную фигуру командарма, прижать к груди, потом тряхнуть маленького усатого начальника штаба, спросить: «Ну как, папаша, крепкие у тебя косточки? Брось «маневрировать», поедем в тыл немцев бить! Ведь с этаким папашей можно чудес натворить...»

— Чему вы улыбаетесь, полковник Доватор? — спрашивает командарм. — Подполковник Плотвин направляется в ваше распоряжение — вы слышали?

Доватор одергивает гимнастерку.

— Слышал, товарищ генерал. А не боится он, что упадет с коня и ребра поломает?

— Не вспоминайте старое, товарищ полковник! — вспыхнув, говорит Плотвин. — Я в кавалерии не служил, но с конями дело имел...

Доватор попросил разрешения удалиться. Не терпелось поделиться радостью с командирами дивизий, полков, эскадронов, со всеми казаками.

Еще из штаба армии он позвонил Карпенкову и приказал вызвать командиров и комиссаров частей на совещание. Это было одно из самых коротких совещаний за все время боевых действий соединения Доватора.

Стоял ясный солнечный день. Командный состав собрался на небольшой лесной поляне под могучим шатровым дубом. Доватор был посреди плотно обступивших его боевых командиров. Он начал говорить не сразу. Поправив под буркой полевые ремни, смотрел на командиров по-новому, особенно блестящими глазами, почувствовал, что где-то внутри, у самого сердца, все громче и громче звучал давно знакомый и незабываемый голос великого вождя, приказ которого ему впервые в жизни предстояло выполнить. Это был голос всего народа. В голове было много горячих и волнующих мыслей и слов, но он ожидал еще других — более выразительных и сильных.

Кратко изложив сущность боевого приказа, назвав район предполагаемого прорыва фронта, Доватор перешел к самому важному:

— Не забудьте, мои боевые друзья, что мы идем выполнять задание товарища Сталина. За линией фронта, под коваными сапогами фашистских захватчиков, стонут наши люди. Они ждут освобождения. Мы передадим им привет от всего народа и с именем великого Сталина поведем их на беспощадную борьбу. Я прошу командиров и политических работников немедленно провести во всех подразделениях партийные и комсомольские собрания. Пусть коммунисты и комсомольцы разъясняют каждому бойцу — своему товарищу, что эту славную, почетную задачу нам поручил выполнить сам товарищ Сталин...

Командиры разъезжались быстро. Стройные, подтянутые люди в военной форме крепко сжимали поводья и ловко садились на коней. Звонко стучали копыта, горячились и всхрапывали кони. Лев Михайлович провожал своих командиров глазами. Впервые в жизни он твердой рукой и горячим, вдохновенным словом направлял людей в бой. И сам должен был участвовать в нем впервые, выполняя личное задание вождя советского народа.

Над головой Доватора в синем небе ползли и качались дымчатые облака, словно встревоженные глухими артиллерийскими выстрелами, рядом шелестел твердыми листьями могучий дуб.


ГЛАВА 13

С утра наша артиллерия беспокоила немцев. Над лесом с тревожными криками кружились стаи птиц.

Накануне полевой походный госпиталь отправил больных и раненых в тыл. Палатки свернули во вьюки. Алексей должен был уехать с последней машиной. Однако, как его ни искали, ничего, кроме изломанных костылей, валявшихся под елкой, не нашли...

Перед этим у Алексея с Ниной произошла размолвка.

— В тыловой госпиталь не поеду, — заявил Алексей.

— Куда же ты денешься с такой ногой?

— Подумаешь, рана! Кость цела. Брошу костыли — и все. Подживет и так...

— А приказ полковника? Не имеешь права.

— Попрошу разрешения.

Выслушав просьбу Алексея, Доватор снял трубку и, потребовав к телефону Нину, спросил:

— Вылечили лейтенанта? Не закрылась? Значит, плохо лечили! — Доватор повесил трубку и пожал плечами. — Медицина протестует. Все. Придется ехать лечиться. Ничего не попишешь...

— Можно было сказать полковнику как-нибудь иначе, — вернувшись от Доватора, мрачно говорил Алексей Нине.

— Обманывать я не умею, и никогда ты меня не заставишь...

— Да я тебя и не прошу!

— И не проси! — Нина присела на пенек, отвернулась. — Собирай вещи...

— Не командуй! — Алексей наступил сапогом на костыль, с хрустом переломил его, потом проделал то же самое со вторым и бросил обломки под елку.

— Что ты делаешь? — крикнула Нина.

— Спешился! — Прихрамывая, Алексей пошел по тропинке в лес и даже не оглянулся. А Нина и не окликнула. В госпиталь он больше не вернулся...

Приказ о выступлении был уже отдан. Ждали только сигнала.

На другой день, подходя к лагерю разведчиков, Нина встретила на тропинке Яшу Воробьева с котелком в руках.

Заметив ее, Яша хотел было свернуть в кусты, но Нина его окликнула.

— Лейтенант здесь? — спросила Нина.

— Какой лейтенант? — Воробьев смотрел на Нину невинными, непонимающими глазами.

Еще с вечера Шаповаленко перевязал Алексею рану, наложив на нее какой-то лекарственный лист, а Салазкин и Торба завьючили его коня. Сообща решили, что из-за болячки оставаться не следует. О том, что он остался в эскадроне, Гордиенков велел пока молчать. И вот Яша нес Алексею обед. Из котелка выглядывала куриная нога, сверху, на блюдце, лежали яйца.

— Не знаешь, какой лейтенант?

— Уот те Христос, не знаю, товарищ «доктор». Ведь у нас тут лейтенантов-то разве один? — уклончиво отвечал Яша. — Извините, тороплюсь...

Нина поймала его за рукав.

— А обед кому несешь?

— Да уот себе хлёбова маленько сварил... Вы у ребят спросите, может, они знают. Уот они за теми кусточками картошку варят. Салазкин свои стишки читает, — в газете напечатали, написал мировые. Вы пройдите, может, они видели...

В лагере разведчиков кони уже подседланы с полным вьюком, шалаши и пирамиды опустели, оружие все на плечах. Кругом валялись разбитые патронные ящики, промасленный пергамент, на колу висела немецкая каска с простреленной свастикой.

Торба подкидывал в костер дрова. Салазкин и Павлюк чистили картошку. Шаповаленко сидел на ящике и что-то писал в тетрадке. Костер горел плохо, только дымил. Захар, наклонившись, пытался раздуть огонь, захлебываясь дымом, отворачивался, морщился. Последние дни Захар ходил мрачный и злой. Анюта прислала ему такой ответ, что он даже не знал, что и думать: «Приедешь, тогда узнаешь...»

Шаповаленко закрыл тетрадь, сунул ее за голенище. Внимательно осмотрел котелок, в который Салазкин положил картошку, заметил хозяйственным тоном:

— Порезать надо.

— Кто затеял варить? Ты! — ворчал Торба. — А сам сидит, як писарь, да еще учит. Барабули захотел...

— В бой идешь, — краще заправиться треба. Патрон побольше — и сюда, — Шаповаленко показал на живот и на карманы.

— Думаешь, не пробьет? — усмехнулся Захар.

— Часом, попадешь на тот свет, будешь из кармана барабулю доставать и исты, а то колысь там райский аттестат форменный дадут!..

Заиграл веселый смешок, но тут же оборвался. Подошли Нина и Яша Воробьев. Яша шел сзади и делал хлопцам таинственные знаки.

— А у вас тут весело! — поздоровавшись с казаками, проговорила Нина.

— Тише, товарищ военфельдшер, у нас Филипп завещание сочиняет. — Торба, сдерживая смех, наклонился к костру.

— Чистые портянки надел, — заметил Салазкин, — осталось закусить поплотнее — и на тот свет готов...

— Треплются, як балабошки! — Шаповаленко укоризненно покачал головой. — Тошно слухать... Язык, як добрая сабля, а силенки — пивфунта... Це мой земляк, — Филипп показал пальцем на Торбу, — силы у него, як у великого дурня, а ума не хватает костра распалить. Вин смеется, що я пишу...

— А может, вы, «господин вахмистр», мемуары сочиняете? Меня там не забудьте! — не унимался Салазкин.

— Зараз я на войне, — продолжал Филипп Афанасьевич, — а думка моя о мирной жизни. Почему Филипп Шаповаленко добровольцем пошел? Потому, что он воюет за мир! И должен писать о мирной жизни! А этот мне еще о каких-то «мамуарах» толкует! Тьфу... Варил бы скорей картошку!

— Верно! — поддержала Нина. — А то лейтенант у вас вторые сутки не евши сидит...

— Ну, уж нет! Вчера я ему курочку...

— Филипп! — крикнул Торба. — Глянь, кони там не отвязались?

— Где спрятали? — решительно спросила Нина. — Показывайте!

— Я ему курочку в госпиталь возил... Понимаете? — Шаповаленко пробовал вывернуться.

— Вы, Филипп Афанасьевич, не юлите. Куда Воробьев пошел? Тут не до шуток. Если узнает полковник Доватор...

— Никто не узнает! Ни який полковник! — под свирепым взглядом Торбы заявил Шаповаленко. — Нельзя ему оставаться, товарищ военфельдшер, а рана що — заживет... Устроим все, як полагается. Нас еще ни один цыган не обманул!

— Кого это вы тут обманывать собираетесь?

Из кустов вышли Доватор и подполковник Карпенков.

Все быстро повскакали с мест. После длительной и неловкой паузы Торба кинул руку к кубанке и гаркнул во всю мочь:

— Товарищ полковник! Разведчики, смирно! Товарищи разведчики... — он запнулся и замолчал.

— Ну, ну, — Доватор ободряюще кивнул ему головой.

Но робость перехватила горло Захару, точно костью подавился. Все слова вылетели из головы.

— Растерялся трошки, — смущенно пробормотал Торба.

— А вот так, случайно, немецкого полковника встретишь, тогда что?

— А там побачим, товарищ полковник! — отвечал Захар.

— Побачим! — прищурив глаза, повторил Доватор. — Смотри, как нужно рапортовать! Ты будешь полковник, а я младший сержант — командир отделения.

Доватор с кавалерийским шиком, под смех и одобрительные возгласы казаков, отдал Торбе положенный рапорт.

Потом спросил Шаповаленко:

— Ты, Филипп Афанасьевич, кого надуть собирался?

— Да тут, товарищ полковник, дело одно... — замялся казак.

— Он нам рассказал, как цыгану коня променял! — вмешалась Нина.

— Обмануть меня хотел, чертяка! — начал Шаповаленко, обрадованный неожиданной поддержкой.

— Ну и как? — не поднимал головы, спросил Доватор.

— Куда там!.. Шоб меня... Да я...

— Конечно!.. Тебя, старого запевалу, на коне не объедешь! Ты кого хочешь с ума сведешь, тем более при помощи военфельдшера Селезневой... Вот лейтенант Гордиенков начал уже костыли ломать... Вы помогали ему? — Доватор в упор посмотрел на Нину.

— Честное слово, сам!.. — растерялась Нина.

Обернувшись к Карпенкову, Доватор сказал:

— Запишите военфельдшеру пять суток ареста и Филиппу Афанасьевичу тоже... Чтоб не обманывали и уважали приказы командира! А лейтенанта Гордиенкова, — где он у них тут скрывается? — под ружьем отправить в медсанбат!..

Доватор поговорил с казаками, осмотрел вьючку, поласкал привязанных коней. Как ни в чем не бывало шутил. Взял на поверку пять автоматов, выпустил несколько трескучих очередей

— Смотрите, какое могучее оружие нам рабочие делают! В тысячу раз лучше немецких. Разве мы имеем право плохо воевать? — оказал он казакам на прощанье.

ГЛАВА 14

До выступления оставалось еще несколько часов, но люди были уже готовы двинуться хоть немедленно. Лев Михайлович был возбужден, весел, смеялся. За чаем подшучивал над коноводом.

— Сергей, ты что все с хозяйской дочкой шепчешься? Может, рассказал ей, что уходишь в операцию? Скажи по-честному: разболтал или нет?

— Что вы, товарищ полковник! — Сергей поперхнулся чаем, закашлялся: — Ни-ни...

— Ну, смотри! — Доватор через стол поймал его за смоляные кудри, пригнул голову к столу. — Почему не стрижешься? Сколько раз говорил: остригись, остригись!.. Ты своими кудрями да глазищами всем девчатам кровь иссушил!..

Раскрасневшийся, хохочущий Сережка вырвался и убежал в сени

— Посмотри — кони овес доели? — крикнул вслед Доватор.

Снял телефонную трубку, позвонил в штаб армии — уточнить обстановку. В десятый раз сверял карту, вызывал командиров дивизии, спрашивал: «Готовы ли? Нет ли чего нового?» Справлялся в своем штабе, не приехал ли майор Осипов. Доватор давно уже ждал его.

На майора Осипова была возложена самая ответственная задача: его полк пойдет передовым и первым устремится в прорыв.

— Главное — не задерживай темпа движения! — приветливо встретив только что прибывшего Осипова и угощая его чаем, говорил Доватор. — Как прорвешься, обязательно прикрывай фланги. Оторвешься — маяки выставь: ночью люди потеряться могут, могут попасть немцам в лапы. Будут попадаться артиллерийские батареи противника, ничего не оставляй, бей гранатами. А если пару пушек с собой захватишь — хорошо, пригодятся. Мы с Сережкой сзади тебя пойдем, прикрывать будем. Прикроем, Сережа?

— Прикроем! — Сергей лихо встряхнул головой и положил руку на эфес клинка.

— Видал, какой герой? — кивнул на него Доватор.

— Прикроем... — глухо повторил Осипов, навалившись широкой грудью на стол. Не моргая, он смотрел на улыбающегося Сергея ввалившимися глазами, машинально теребил рукой ременный темляк шашки. Хмурое лицо его передернулось едва заметной судорогой. Слушал рассеянно, неохотно. Точно кто-то подменил широколобого, кряжистого майора.

Осипов вчера получил пачку писем; и одно из них было таким плохим, что хуже и быть не может...

— Ты что, не спал, что ли? — спросил Доватор. — Перед таким делом следует хорошенько выспаться.

— Да нет, спал... Ничего!.. — неохотно отвечал майор, прихлебывая из стакана чай.

— У тебя вид такой, будто ты возвратился со свадьбы, после недельного пьянства... Скажи: пил?

— Было маленько...

— Ты что, одурел?! — гневно выкрикнул Доватор, — Мы ему такую задачу доверили, а он... Ну, милый мой, не ожидал от тебя!

— Я задачу выполню, товарищ полковник...

— С пьяных глаз напролом полезешь, людей погубишь!

Осипов отмалчивался, хмурился. Доватор с ожесточением отодвинул рукой недопитый стакан.

— Голова должна быть чистой и ясной! Хоть бы немного выпил, для настроения, а то, извольте видеть... Ты знаешь, что это нетерпимо!

Осипов долго мял папиросу. Пожевывая губами, упорно смотрел под ноги. Письмо не выходило из головы, лежало на сердце тяжелым камнем.

— Ты передо мной не ломайся! — Доватор сдвинул брови, рывком схватил телефонную трубку. — Я тебя в передовой отряд не пущу.

— Лев Михайлович! — Осипов вскочил. Трясущимися руками одернул гимнастерку. Лицо исказилось, точно от боли. Над бровями крупинками поблескивал пот.

— Ну что? — жестко спросил Доватор, ухом прижимая к плечу телефонную трубку. Он вырвал из блокнота листок бумаги, искоса глянул на Осипова.

— Я сейчас способен такое сделать!.. — хрипло продолжал майор. — В десять раз больше, чем это нужно! Я уж отдал боевой приказ. Операцию прорыва несколько раз прорепетировали с командирами на боевых картах. У меня все рассчитано до мелочей. Я ручаюсь за успех головой! Нельзя изменять приказ, да и незачем...

Доватор швырнул трубку, захлопнул блокнот. Встал, подошел к окну. На минуту задумался, потом решительно снял с гвоздя бурку, накинул ее на плечи,

— Выводи коней! — коротко приказал Сергею, завязывая на груди ремешки. Передернул плечами, под буркой заскрипели ремни. Надел было на правую руку кожаную перчатку, но тут же, стащив се, взял телефонную трубку.

— Карпенков, ко мне! Выступаем сейчас.

— Но ведь это раньше времени, Лев Михайлович! — Осипов вскочил, впился глазами в часы.

— Выводи полк на исходное положение. Приказание слышал?

Осипов, гремя шашкой, кинулся к двери. Доватор поймал его за плечо, повернул к себе лицом. Посмотрел в глаза.

— Подведешь, Антон, не прощу. Понимаешь? Я тебя люблю, как брата. Больше того, уважаю тебя как человека смелого, волевого командира. Мне больно смотреть на тебя... Мы отвечаем за каждого человека, и не время хандрить, понимаешь! Это равносильно предательству! — стиснул он трубку рукой, не спуская глаз с Осипова.

— Лев Михайлович! — Осипов скривил губы. — Ты жестоко несправедлив ко мне... Я сейчас сам себе судья. — Не оборачиваясь, проговорил у порога: — Начну с сегодняшнего дня приводить в исполнение приговор!..

В сенцах он чуть не столкнулся с подполковником Карпенковым, который входил вместе с капитаном Наумовым

Последних слов Осипова Доватор не слышал. Стоял у телефона и говорил: «Волга, Волга-три, быстро к аппарату. Ока-шесть, к аппарату. Разъединить!» — от нетерпения покусывал губы, над переносицей резче обозначились морщины.

Слышал, как командиры дивизий взяли трубки, продували их. Лицо Доватора оживилось, вспыхнули в глазах азартные искорки. Наклонившись к аппарату, проговорил одно единственное слово: «Москва». Крепко сжимая в кулаке трубку, раздельно добавил: «Еще повторяю — Москва!»

По висевшим на деревьях телефонным проводам невидимой электрической искрой молниеносно летело магическое слово полководца.

...«Москва!» — сурово говорит телефонист с пышными усами, надевает каску и выключает телефон. «Москва», — повторяет другой где-то в глубоком блиндаже и вешает на грудь автомат. «Москва», — тоненьким голоском говорит девушка-телефонистка, укрывшаяся в густых елках. От ее выкрика вздремнувший было капитан спокойно берет вторую трубку, говорит одно слово. Где-то в кустах щелкают замки артиллерийских орудий, взблескивают медные гильзы, и белые головки снарядов исчезают в стволах. Танкисты в промасленных комбинезонах гремят ключами, заводят моторы, на башнях вздрагивает маскировка и валится под ожившие гусеницы. На полном галопе мчатся делегаты связи, развозя пакеты с сургучной печатью, с написанным крупными буквами символическим словом: «Москва».

В сумерках на фоне темнеющего леса всадник высоко поднимает горн. Призывно поет труба боевую тревогу. По лесу разливаются мощные звуки.

Подседланные кони поднимают головы, тревожно шевелят ушами. В темноте виднеются туго набитые переметные сумы, скатки шинелей.

— По-о-о ко-о-о-оня-я-ям! — распевно звучит команда.


Нина провожала Алексея в медсанбат. Алексей ехал на ее коне, она шла пешком.

Около госпитальной палатки стоял часовой с ружьем. Алексей молча слез с коня. Молчала и Нина.

Алексей первый нарушил молчание. Не глядя на Нину, он проговорил:

— Все друзья мои, товарищи идут в операцию, да еще в какую! А у лейтенанта Гордиенкова, видите ли, дырка на ноге! Он остается, будет на койке валяться да молочко попивать... В партизаны уйду! Пусть не берут...

— Но ты же ранен...

— Подумаешь — ранение! Вот если напрочь ногу отхватят, тогда уже все равно: сиди на завалинке да пиликай на баяне...

Сигнальная труба запела тревожно и призывно. Звуки доходят до самого сердца. Надо быть конником, чтобы понять всю силу и властность кавалерийского сигнала.

Нина заторопилась. Сунула Алексею свернутую бумажку — направление в госпиталь.

— Ну, Алеша, мне пора!.. Сам уж отдай, тебя тут запишут... — По-детски кривит губы, морщится. Заплакать нельзя: стыдно.

— Тебе приказали под расписку меня сдать, — зло сказал Алексей. — Ладно, садись...

Нина взялась за луку, никак не могла угодить ногой в стремя. Конь беспокойно косился, намереваясь поймать се за плечо.

— Стоять! — крикнул Алексей на коня. — Эх, вояка!.. Дай подсажу.

Нина торопливо прижалась губами к его щеке. Алексей обнял ее, крепко поцеловал в губы. Часовой круто повернулся и пошел в другую сторону. Алексей подхватил Нину подмышки и, как ребенка, усадил в седло.

— Может, поедем двое на одной?

— Не шути, Алексей, — тихо ответила Нина, разбирая поводья.

— Я не шучу. Дай-ка лучше мне коня, а сама оставайся здесь...

Нина резко хлестнула коня, мелкой рысцой поехала вдоль просеки. Оглянувшись, помахала рукой. Алексей стоял под деревом...

Загудела смоленская земля от переступа тысяч конских копыт. Сердито выглядывали из вьюков тупые мордочки станковых пулеметов, минометные стволы. Пофыркивали красавцы степные дончаки, вскидывали головы, требуя повода.

Идет конница мерной поступью...

Гордиенков стоял один, смотрел на мощное передвижение кавалерийских полков с невольным восторгом. А над ним вздрагивали молодые березки, роняли на землю листья... Потом он не выдержал: подбежал к коновязи, выбрал коня — и помчался за только что ушедшими полками.

И вдруг под ногами качнулась, дрогнула земля. Сотни наших пушек ударили дружным залпом. По лесу покатилось металлическое эхо.

Началась артиллерийская подготовка. Кто хочет поспорить с русскими пушками, пусть попробует!..